Молодой Бояркин - читать онлайн

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Существование смерти на белом свете Николай Бояркин впервые осознал в четвертом

классе, когда длинным зимним вечером читал при настольной лампе рассказ Короленко

"Дети подземелья". Там рассказывалось, как одной бедной больной девочке Марусе мальчик,

сын судьи, принес куклу. Девочка очень обрадовалась, но утром отец ее, Тыбурций, вернул

игрушку и сообщил, что Маруся умерла. Пораженный той несправедливостью, что у больной

девочки отняли куклу, Николай спокойно отнесся и к слову "умерла", и к описанию

маленькой покойницы с немного приоткрытым ротиком. Он даже заплакал из-за этой куклы,

но тут-то и понял, что кукла Марусе уже не нужна. В первый момент Николай даже не мог

точно уяснить, почему именно не нужна, но потом догадался, что, выходит, умереть – это

вовсе не то, что уснуть. А может быть, и уснуть, но только не просыпаться потом никогда,

никогда… Вспомнились основательные прямоугольные ямы могил. "Как же это я туда?!" – с

ужасом подумал Николай. Раскрыв рот и вытаращив глаза, он долго сидел, уставясь в

ослепительную лампочку. Каждый предмет вокруг, каждая мелочь – все было страшным

оттого, что все, оказывается, имело конец. Эти пустые слова "конец" и "никогда" заморозили.

Ледяная мысль была не только в голове. Ее испугалось и тело, Все нутро стискивалось в

один комок, тесный до острой боли. Николай отбросил картонную обложку учебника, чтобы

отвлечься. На мгновение это удалось, но тут же ужас ударил такой сильной волной, что

Бояркин услышал шум возбужденной крови в самом себе. Николай понял, что, для того

чтобы отвлечься, нужно двигаться. Он поднялся, разобрал постель, разделся, выключил

лампу и лег. Отец, мать и маленькая сестренка Анютка уже спали. Они тоже были такими же,

как он, смертными. Их потом тоже никогда, никогда не будет. Вообще все люди – смертные.

На полу тихо лежала плоская и страшная полоса лунного света. Сердце так стучалось из

груди, что Николай впервые его услышал и испугался, решив, что это кто-то потусторонний

отсчитывает секунды его жизни. Он влез под одеяло, заткнул уши, но тиканье только

усилилось. Да, это отсчитывалось его время. Оно не может отсчитываться слишком долго.

Эта тоненькая ниточка сердца не может сокращаться всегда. Николай откинул одеяло и

увидел, что в лунный свет мягко вошла кошка. Он подхватил ее, теплую, и положил рядом.

Кошка свернулась и замурлыкала. "Счастливая ты, – прошептал ей Николай, – ты ничего не

понимаешь". Но и сам он не мог еще полностью осознать, как это можно откуда-то взяться,

быть, а потом насовсем исчезнуть. Ведь это же так просто – жить, жить, жить.

Заснул он незаметно, совершенно обессиленный, на скомканной простыне.

Мучения Бояркина продолжались много вечеров. Смерть представлялась ему

пропастью, в которую он тоже когда-нибудь полетит, и если уж это неизбежно, то полетит не

тихо и покорно, как другие, а ворвется в смерть с таким криком, что эхо разнесется по всем

ее закоулкам.

А потом это гнетущее переживание вытеснилось другим – ярким и по счастливому

мучительным: Николай впервые влюбился. Ее звали Наташа – Наташа Красильникова. У нее

была русая косичка и чуть раскосые глаза, Она была отличницей. Бояркин скрупулезно копил

в душе все волнующие впечатления. Как-то на дне рождения у дружка – Игорька Крышина

ему выпало сидеть рядом с Наташей и есть пельмени из одной тарелки. У него тогда дрожали

и руки, и ноги. Увидев в этом случае нечто символическое, четвероклассник не спал почти

всю ночь. Позже на пришкольном участке он в паре с Наташей сажал саженцы. Это

показалось еще значительней, чем с пельменями. Но Наташа его не замечала. Тогда Николай

отважился на записку, а когда принялся писать, то блокнотные листки пошли один за другим.

Туда надо было выложить всю душу, а душа впервые обнаруживалась вдруг такой громадной.

Слова "я тебя люблю" были много раз написаны и прописью, и печатными буквами, в

различных рамках, с восклицательными, вопросительными знаками, с многоточиями и,

наконец, зашифрованы цифровым кодом, ходившим по школе. Цифры, которые замещали

такую необъятную фразу, казались магическими. Сочинение, написанное на одном дыхании,

он, боясь перечитывать, аккуратно упаковал в конвертик и, не зная, что еще придумать,

написал с обеих сторон "совершенно секретно" и нарисовал черепа, какие обычно

изображают на высоковольтных столбах. Однако этот сильнейший заряд остался без

внимания. Николай: замкнулся, похудел. Через неделю написал еще. Потом еще. И вот ему в

руку вложен краткий ответ. Наташа смеялась надо всем, а больше всего над пельменями.

Дома Николай несколько раз перечитал записку, потом присел перед печкой, поджег уголочек

листка и смотрел до тех пор, пока злые слова не почернели и не рассыпались золой. Он

плакал, но слезы не вылечили и не освободили.

Первой его мечтой стала мечта о море. Николай завел своеобразную "мечтательную"

тетрадку с рисунками, с вырезками из газет и журналов, с цитатами из книг, с толкованием

романтических терминов: ахтерпик, шпангоуты, полубак, ватерлиния, киль, клотик. От таких

слов кружилась голова, и дышалось глубже. На обложке тетради выведен девиз, которым

стали строчки из слышанного по радио стихотворения: "Пусть будет жизнь достойно

прожита: ведь после этой не дадут другую". Под "достойным" подразумевалось сделаться

моряком и проплыть по всем морям и океанам. Он видел себя в бескозырке, в бушлате, в

тельняшке и в брюках клеш!

Часто, сидя на крыше, Николай пытался вместо округлых лысых сопок вокруг увидеть

голубую бесконечную даль. Неужели воды могло существовать больше, чем в Шунде,

которую местами можно перекинуть плоской, зализанной плиточкой? Правда, при разливе

Шунда расширялась, Рассказывали, будто на лугу, что ниже села, стояла когда-то целая

улица, которую слизнуло наводнением. Теперь же там намечалось строительство сразу

нескольких улиц: в силу реки уже не верили. Море не поддавалось никакому воображению, и

даже во сне его корабль, похожий на белую двухэтажную школу, шел по Шунде, а Николай,

стоя на мостике, приветствовал оба берега сразу.

А потом, в один летний с высоким небом полдень, мечта вдруг переменилась. Для

Елкино давно были привычны самолеты, прочеркивающие в высоте меловые полосы и

бухающие при переходе звукового барьера так, что рассыпались звонкие поленницы, Но в

этот раз самолеты показались совсем близко. Сначала они зависали высоко над селом, потом

беззвучно падали до самых крыш, молниями проносились над домами и огородами и, снова

ввинчиваясь в высоту, кругами заходили на прежнее место. Так повторялось несколько раз.

Шоферы наблюдали за самолетами с подножек. Конюх Василий Коренев, ехавший верхом на

конный двор, натянул поводья и смотрел, приложив руку козырьком. Пацаны взлетели на

крыши. Насчет полетов было много мнений. Кто-то даже заявил, что это хулиганство.

Бояркин был потрясен, обнаружив во вполне привычном голубом и зеленом мире

оглушительный свист, бешеную скорость, ослепительный блеск серебряных молний. Уж если

стоило кому позавидовать на этом свете, то лишь человеку в этой молнии. Через несколько

дней у Николая появилась другая "мечтательная" тетрадка. На обложке – самолет и прежний

девиз. Достойно прожить жизнь, оказывается, значило совсем не то, что он думал раньше.

Первая тетрадь медленно, по листочку была сожжена. Но все было так ослепительно, что

старое не стоило ничего. Тогда же он решил: с глупостью, с заблуждениями покончено.

Бесполезно прочитанные книги забыть, напрасно прожитое время вычеркнуть, Он стал

зачитываться книгами о летчиках, настоял, чтобы мать выписала специальный журнал.

Летать захотелось страстно. Во сне он летал самыми разнообразными способами, которые

наяву оказывались смешными. Но и наяву он придумывал невообразимое. Школьная

библиотекарша поразилась как-то тому, что Бояркин добрый час сидел, разглядывая одну

картину, на которой мужик с крыльями, привязанными к рукам, летел вниз с колокольни.

Библиотекарша, глядя на торчащий вихор Николая, подумала, уж не будущий ли это

художник перед ней, а Бояркин в это время всерьез размышлял над тем, нельзя ли научиться

летать просто так, без всего, даже без крыльев. Дома пробовал тренироваться. Много раз

прыгал с табуретки, напрягая волю, чтобы хоть чуть-чуть задержаться в воздухе, и настырно

думал: "Все равно научусь". Земля не понимала его, и всякий раз притягивала к себе с

неизменной силой, но вера в возможность свободного парения осталась у Бояркина такой

сильной, словно ему по ошибке откуда-то из глубин эволюции достался птичий инстинкт, с

которым человеческое здравомыслие не могло сладить.

К этому времени мысль о смерти была уже постигнута, и однажды, снова

прислушавшись к страшным часам внутри себя, Николай перевел свою мечту в другую

плоскость. Ведь существует же теория Эйнштейна, которая обещает жизнь подольше, если

лететь в ракете со скоростью света. Правда, скорость эта была пока недостижимой, но не

достигнут ли ее к тому времени, когда он закончит школу, поступит в летное училище, а

потом в отряд космонавтов?

Но разочароваться пришлось очень скоро. Достаточно было вообразить прощание с

родителями, с друзьями, с Наташей, хоть та и не замечает его. Они смотрят на тебя уже как

на покойника, потому что твой полет будет длиннее их жизней. И ты их сразу всех увидишь в

последний раз. Вернешься – и не увидишь ни одного знакомого лица. От дома твоего и следа

не осталось, на вещи своего времени можешь взглянуть лишь в музее – они потрескавшиеся,

поблекшие, как в музее декабристов, куда всем классом ездили на экскурсию за победу по

металлолому. Как же быть там одному? Как без матери, без отца, без сестренки? Взять бы их

с собой. А еще бы взять Игорька, Наташу и всех остальных. Но бывают ли такие ракеты? Нет

уж, ладно – лучше на Земле, да со всеми вместе.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Девятиклассник Николай Бояркин опаздывал на первый урок. Под ботинками

приглушенно хрустели матовые ледяные пузырьки, лежащие рядами в промерзшей

тракторной колее. Николай не замечал их и не слышал хруста. Он не обращал внимания на

то, какая стояла погода, и не знал, многим ли сегодняшнее утро отличалось от вчерашнего.

Ему было наплевать и на то, произошло ли что-нибудь в мире, пока он спал, или все осталось

по-прежнему.

А между тем еще с вечера сгрудились над Елкино студеные плотные тучи. Небо, как

грязную, мутную воду, какой было полно и на весенней земле, кружило резким, порывистым

ветром. И ночью, в разгар этого столпотворения, на берегу Шунды раздалось два коротких

тупых выстрела. Свирепый ветер ударил звуки о галечник, и, разбившись, они растворились

в утробном земном гуле. После этого возмущение стало затихать, и тучи успели расползтись,

пока до рассвета прошло восемь обыкновенных холодных часов. Воздух отстоялся до сини, и

собаки, осмелевшие только с рассветом, начали перелаиваться по всем улицам. Бояркин не

ощущал тревоги. Неладное он почувствовал лишь в школьном вестибюле. Дверь за его

спиной, придернутая пружиной, хлопнула непривычно гулко. Николай остановился и

впервые за всю школьную жизнь услышал тиканье больших маятниковых часов в коридоре.

На табуретке не оказалось технички тети Дуси. Вешалки стояли пустые, с трубчатыми

стойками и крючковатыми хребтами. Многие двери были распахнуты. Лишь в кабинете

физики сидела плачущая Наташа Красильникова. Бояркин осторожно тронул ее за локоть.

Наташа отпрянула и взглянула красными глазами.

– Генку убили… Генку Сомова… На берегу, у нового моста, – едва выговорила она, не

стыдясь мокрого носа.

– Что?! Как это – убили? – машинально переспросил Бояркин, неприятно поражаясь

некрасивости девушки, которую любил.

Генку Николай видел накануне под вечер, когда помогал отцу закатывать в ограду

мотоцикл. Генка поздоровался с отцом. Он был в темно-синей куртке, в офицерских сапогах,

начищенных до блеска, с сеткой, где болталась пустая трехлитровая банка. Шел он, конечно,

не только за молоком, но, главное, в интернат к Ленке Казаковой. А Шунду он перешел у

нового моста, потому что появился из переулка. Николай потому его так подробно запомнил,

что Генка был кумиром. Он побеждал на многих спортивных районных соревнованиях.

Занимался боксом, тренируясь в Глинке, куда за десять километров ездил на велосипеде. Но

больше всего Николай завидовал Генке потому, что именно его и любила Наташа. Его любила

Наташа, а он дружил с Ленкой Казаковой… Конечно же, мир был устроен бестолково, но

Бояркин еще не задумывался над этим.

Прибежав на речку, Николай увидел там большую толпу людей. Чувствуя, как от бега

закололо под ложечкой, он перебежал по мосткам к свободному пространству в толпе, где

кто-то лежал под брезентом. Из-под брезента виднелся лишь один старый сапог,

уткнувшийся носком в камешки. Все смотрели на этот сапог, каблук которого почти

наполовину был сношен и испещрен дырочками от множества когда-то сидевших, но давно

выпавших гвоздей. "А ведь сапоги-то у него старые", – удивленно подумал Николай. Он

сдвинулся немного в сторону и увидел сетку с банкой молока. Позже стало известно, что

сначала Генка забежал к тетке за молоком и уже потом – к Ленке. Встретившись, они сидели

на перилах крыльца, и пили молоко прямо из банки. Но выпили немного, потому что вечер

был прохладным.

Убийцу, Андрея Кверова, арестовали в то же утро. Для отвода глаз он вертелся у моста

на велосипеде. Но подозрения на него были слишком велики.

***

Несколько дней происшествие было главной темой разговоров. Обычно перед

покойником всегда ощущается какая-то вина, но в этот раз она удвоилась от того, что убит

был десятиклассник, которому жить бы да жить, и удесятерилась от того, что, оказывается,

это убийство несколько лет зрело у всех на глазах. Учителя вспоминали, например, что у

Кверова всегда, пока он учился в школе, было пристрастие к плеточкам из разноцветной

проволоки, с которыми он разгуливал на переменах. Учителя часто отбирали их, и Кверов

делал новые. Был даже забавный, как считали, случай, связанный с этим. Как-то плетку

отобрала пожилая литераторша, завуч Лидия Никитична.

– Что это такое? – спросила она.

– Реостат, – ответил Кверов.

– А что такое реостат?

– Ну, это для тока…

– А-а, ну что ж…– произнесла Лидия Никитична и возвратила проволоку.

В учительской она рассказала это для иллюстрации мысли, что теперь, увы, даже

плохие ученики знают больше преподавателей.

После седьмого класса Кверов не пришел в восьмой, и школа вздохнула с

облегчением. До седьмого класса Сомов и Кверов дрались почти каждую неделю. Потом

приутихли. Но когда Сомов учился в десятом классе, а Кверов то работал в колхозе, то

болтался дома, драки возобновились и стали яростней. Причина их вражды была проста –

Кверов добивался повиновения сверстников и всех, кто помладше, а Сомов повиноваться не

хотел.

Последняя драка была за день до убийства около интерната. В этот раз от Генки

заодно влетело дружку и подпевале Кверова – Веткину, сухому, кадыкастому парню, который

учился в параллельном десятом. Генкина сила, с каждым годом возрастающая, почему-то не

подавляла, а только разъяряла Кверова. Побитый около интерната, он пообещал сквозь зубы:

"Убью!". Но в драках этим пугают слишком часто, и Генка только усмехнулся.

Следующий день потребовался Кверову для обдумывания и подготовки. А уже

вечером они с Веткиным поджидали Генку на берегу, спрятавшись за железобетонными

плитами. Холодный ветер со свистом и шипением распарывался о бетон, но холода они не

чувствовали. Дрожа от возбуждения, много курили. Все их напряжение уходило в слух.

Малейшие подозрительные звуки заставляли Кверова медленно подниматься, сжимая

двустволку. Наконец – легкий скрип досок, хруст галечника под ногами. Ночь была темная,

хоть глаза выколи, и Веткин пошел удостовериться, что это Генка. Заглянул в самое его лицо

и прибежал назад. Кверов уже занял свое место на дорожке с ружьем в опущенных руках,

решив стрелять навскидку без предупреждения, сразу, как только определится силуэт.

Сначала, чтобы не промахнуться, бить дробью, потом картечью. Секунды растянулись.

Темнота сократила расстояние, а Сомов шел теперь настороженно и тихо и вдруг возник

совсем рядом.

– Стой! – неожиданно, вместо того чтобы стрелять, крикнул Кверов.

Генка остановился, напружинился, ожидая нападения.

– Проси прощения, – потребовал Кверов.

– Это за что же? – спросил тот с усмешкой.

– Проси, или я тебя убью!

– Ну, иди, попробуй. Кишка тонка…

– Застрелю как собаку! Разве ты не видишь вот это?

Теперь Генка различил ружье, но насмешливый тон сменить не мог.

– Не убьешь, потому что ты трус, – сказал он и метнулся вперед.

Кверов успел выстрелить – к этому были готовы все его мышцы. Звук выстрела

прошел мимо его сознания – просто тишина покачнулась и продолжилась дальше. Он

услышал только, что кто-то убегает по звонкому галечнику, и вспомнил, что это Веткин. Сам

же он заранее наказал себе выдержать выстрелы спокойно. Теперь даже дрожь исчезла.

Сомов упал вовсе не так, как показывали в кино – не замедленно, как бы сопротивляясь, а

резко, как будто даже вперед выстрела. Но лежал он неподвижно, на животе плашмя, щекой

на гальке. Маленькие камешки около головы слабо отсвечивали черным. Видимо дробь

ударила кучно и разбила лицо.

Кверов осмотрелся вокруг, присел и ощупал Генкины руки – на левой поверх перчатки

был зубчатый кастет из толстого оргстекла. Вот почему после его ударов оставались по всему

телу ссадины и ушибы. Около правой руки лежало что-то белое. Кверов испугался

неожиданного пятна, а, разобрав, что это молоко, вскочил и пнул, но банка не разбилась и не

откатилась, а лишь метнулась в сетке, зажатой Генкиными пальцами – даже непонятно,

почему он ее не бросил перед броском – боялся разбить? Хотел просто прорваться и уйти?

Кверов, одумавшись, вздохнул, наставил ружье в голову, осторожно поправил стволы –

картечь осталась в левом стволе, а висок невелик. Намечено же было именно в висок. Второй

выстрел оглушил. Кверов испугался и побежал.

Перед похоронами его привозили к Генке. Кверов долго, с недоумением смотрел на

изуродованное лицо и был непроницаем. Вокруг тоже все молчали.

– Посмотри, зверь, что ты наделал, – сказала какая-то женщина.

Кверов взглянул прямо на нее и улыбнулся. Его тут же увели.

У Генки была только мать, а у матери он был единственным сыном. Заботы о

похоронах взяла на себя школа, сельский Совет и прочие общественные организации. В

конце концов, десятикласснику были оказаны такие почести, каких не оказывали ни

фронтовикам, ни заслуженным колхозникам. Сомов был положен в фойе клуба, и около него

менялся почетный караул. На кладбище произносились речи, и Генку неожиданно назвали

отличником учебы, прилежным, исполнительным, лучшим комсомольцем школы. Эта ложь

делала Генку лучше, Кверова омерзительней, а всех остальных непричастней.

* * *

Бояркин тоже стоял в почетном карауле и видел лицо с перебитым носом и с синими

дырочками от дробин. Сползший бинт открывал круглое отверстие на виске, в котором

белела не то кость, не то вата. Руки покойника на черном впитывающем свет пиджаке,

желтели, как восковые, а каштановые волосы отсвечивали здоровым, живым блеском. На

пальцах четко проступила тонкая узорчатость кожи, и Бояркин почему-то вспомнил, что

узоры каждого человека неповторимы. Все три дня про Генку говорили: "Ему бы жить да

жить". Николай не вдумывался в эти слова, но у гроба вдруг понял, как это глубоко и

страшно – еще бы жить да жить, но на самом деле уже никогда не жить.

На кладбище, когда гроб стоял на двух ломах, брошенных поперек могилы, зависнув

перед входом в землю и в забвение, Генка был неузнаваем до того, что даже мать, прощаясь,

поцеловала его как чужого, с брезгливым ужасом на лице.

Потом, когда обыденно и просто застучали молотки, Николай пошел блуждать среди

могил по сухой цепкой траве, скрылся от глаз и дал волю слезам. Пронзительная мысль о

смерти была притуплена этими свободными слезами. Выплакав все и успокоясь, Бояркин

перелез через штакетник и пошел домой.

Через неделю после этого Николай вместе с товарищами стоял на клубном крыльце и

ждал начала фильма. Навалившись на перила, все щелкали семечки и поплевывали вниз.

Уже вечерело. От автобусной остановки расходились люди, ездившие в центр. Кто-то

в темной куртке и в сапогах, свернув за палисадник, замелькал в голых черемуховых кустах.

"Генка куда-то ездил", – отметил Николай и замер от своей ошибки… Так что же, выходит, это

действительно было так, что Генку Сомова убили, что он действительно лежал на берегу, а

потом в этом самом клубе с чем-то белеющим в голове, с дырочками от свинцовых дробин?

Да, все это было не в кино, а было увидено собственными глазами, и, значит, теперь, когда ты

можешь стоять на крыльце и дышать этим холодным, но уже с привкусом весеннего тепла

воздухом, значит, теперь среди всей этой прекрасной обыденности Генки все-таки уже не

существует. В это почему-то никак не верилось…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Мечтания свои Николай доверял дружку-соседу Грине Кореневу. Гриня был на год

старше, но Бояркина слушал с любопытством, потому что сам он жил совсем другим – в

основном все дни пропадал на конном дворе; зимой помогал отцу чистить навоз, гонять

лошадей на прорубь, а летом пасти на лугу. Ему очень рано доверили опасное взрослое дело

– объезжать молодых коней. Для Николая Гриня всегда был готовым, взрослым человеком.

Разговаривая, они обычно сидели на лиственничных бревнах в ограде Бояркиных и

щелкали семечки.

– Как-то у тебя все несерьезно, – сказал однажды Гриня, выслушав новые мечтания о

летном училище, – все как в сказке.

– Почему это несерьезно? – обиженно спросил Бояркин.

– Не знаю. Мне не объяснить.

– А ты попробуй.

– Ладно, как-нибудь попробую, – посулил Гриня.

И однажды он попробовал.

…Было лето. Жара в тот день началась почти с самого восхода, и полдень был таким

ярким, словно само солнце яичным желтком вытекло на бедную землю. Жарой, кажется,

были ошеломлены не только люди и животные, но и все неживое: потрескавшиеся доски

крыш и заборов, хрусткие плетни, бревна, истекающие чистой, невысыхающей смолой.

Стояло такое ленивое спокойствие, что даже дорожной пыли – горячей и мелкой, как

мельничный бус, не хотелось взлетать из-под сандалий. Вода в Шунде была теплее парного

молока. Николай сидел в речке до тех пор, пока в голове не стало муторно, как после качелей,

но пока шел до дому, загорелая кожа покрылась беловатым налетом, и захотелось снова

залезть в воду.

Мать с самого утра закрыла ставни, и в избе было прохладно. Николай слазил в

подполье, напился молока прямо из мокрой трехлитровой банки, отдув сливки в сторону, и

улегся потом горевшей спиной на прохладный пол. Сквозь ставни проникал острый

солнечный лучик, в котором висели редкие светящиеся пылинки, но даже их свечения

хватало для освещения всей комнаты. Николай задремал.

Очнулся он от тычка в бок, открыл глаза и увидел облупленный Гринин нос,

почувствовал жар, принесенный его телом.

– Поехали к деду Афоне на пасеку, меду поедим, – предложил Гриня.

Николай никогда не бывал на пасеке, и ему было заманчиво туда попасть. Да и Гринин

дед, прихрамывающий, добрый, с белой бородой, очень ему нравился. Николай согласился

сразу же, но на улице Гриня объявил, что ехать предстоит верхом на лошадях, без седел.

Около отцовского трактора Николай еще вертелся, подавая ключи, а с лошадьми дела не

имел. Но отказываться было поздно.

Село стояло на небольшом пригорке. Ребята спустились в широкий, звенящий

кузнечиками луг, где собирались строить дома. Далеко, у крутого изгиба реки паслись две

лошади. Сквозь струящиеся испарения они были видны, как сквозь бутылочный осколок.

Бояркин понял, что сегодня от этой прекрасной жизни нельзя ожидать ничего хорошего.

– А жарковато, – сказал он, уж не зная, чем и остановить товарища.

– Дождь пойдет, – спокойно сообщил Гриня, кивнув на запад, где действительно чуть

потемнело, да и в воздухе появилось какое-то "потяжеление".

Убедившись, что ничего не изменишь, Николай наметил для себя пестрого, будто в

заплатках, конька. Гриня легко поймал обоих коней в узды, связанные по дороге из

расплетенной веревки, и рассудил по-своему.

– Воробей тебя сбросит, – сказал он, – а вот Волга кобыла смирная.

Николай подчинился, потому что насчет коней с Гриней могли рассуждать только

конюхи. Гриня помог сесть верхом. Пока с разговорами ехали тихо, Николай все пытался

найти удобное положение, которое никак не находилось. Но неожиданно Гринин Воробей

рванул и сразу пошел махом. Кобыла тут же дернулась следом, и Николай, едва не слетев и

забыв о всяком управлении, уперся руками в ее раскаляющийся хребет. Пролетев с километр,

разгоряченный и радостный Гриня остановился и усердно отругал Воробья за его дурной

нрав, пожаловался на плохую узду, но про свою заскорузлую, как старая картошиной, пятку,

которой он незаметно пришпоривал коня, Гриня промолчал. Теперь его Воробей, разгорячено

переступая, шел боком с завороченной головой, а через минуту снова дернул, и пытка для

Бояркина повторилась. Так было потом еще несколько раз. Небо на западе стало уже темно-

синим. Про мед Николай забыл после первого же рывка.

– Я больше не могу, – сказал он, наконец, – давай повернем.

– Ниче-его, доедем, – упрямо ответил Гриня,– ты ноги-то не свешивай, а покрепче

бока зажимай. Вот так, смотри…

Показывая, он снова отпустил повод. Так они поравнялись, наконец, с торчащими

плитами древнего могильника в стороне от дороги. До пасеки оставалось недалеко.

– Все! – непреклонно заявил Николай. – Я поворачиваю.

Гриня в этот раз уступил, но не с огорчением, а с еле заметной улыбкой.

Брызнул дождь, взметнув запах пыли. От капель кони запередергивали кожей, и от них

понесло сладким потом. Ребята развязали с поясов рубашки и надели. Дорога тянулась под

скалистой обрывающейся горой, вдоль реки, гладь которой была исчеркана

пересекающимися обручами.

– Пошли вброд. Тут мелко, – предложил Гриня без всякой причины и тут же направил

коня в воду.

Однако кони почти от самого берега пошли вплавь.

– Эге-гей! – уцепившись за гриву, восторженно заорал Гриня.– А ну, пошли веселей!

Николай собрал все свои силы, чтобы мужественно дотерпеть мучения, Они оказались

на острове Меж-Шунды с густыми черемуховыми кустами и длинной вымокшей травой,

льнущей к конским ногам. Гриня пришпоривал Воробья уже с открытой издевательской

усмешкой. В небе несколько раз отрывисто бухнул гром. Дождь так свирепо лупил по глазам,

что смотреть можно было только вниз, на мелькающие копыта, и Николай, не успевая

увертываться, получил несколько хлестких оплеух набрякшими ветками по лицу. Боли он уже

не чувствовал – было не до нее.

Скоро они перебрели протоку, отсекающую остров, потом на мелком шумящем

перекате пересекли саму Шунду и, завершая круг, снова оказались на лужке, где поймали

коней. Здесь же их отпустили.

Гроза, короткая, громкая, но не слишком обильная среди жаркого дня, уже иссякла.

Перекат что-то неразборчиво говорил, играя бликами, как рыба чешуей, а трава на берегу

тихо блестела чистыми каплями. Над селом на темно-синем фоне изогнулась радуга – тугая,

полная, сквозь один конец которой просвечивал недалекий пригорок с беленым домиком и

маленькими фигурками людей. Небо поверх радуги было почему-то синее, чем внизу, словно

промытое Елкино начало отсвечивать само по себе.

Николай и хотел бы сердиться на Гриню, но почему-то не мог. В его штанах все

полыхало каким-то легким пламенем, но теперь, слава богу, пытка осталась позади. На душе

Николая было так радостно, что, если бы никакой пытки не было, то ее бы даже не хватало.

– Жаль, медок-то не попробовали, – съязвил Гриня.

– Жалко, – согласился Николай, – Но чего ты хотел, никак не пойму.

– Хотел лишнюю дурь из тебя выветрить, – сказал Гриня.– Сунь-ка руку в штаны.

Бояркину и самому хотелось проверить, что к чему. Ему казалось, что все в нем

расхлестано. Он еле передвигал ноги, не понимая, почему Гриня идет как ни в чем не бывало.

– Ты смотри-ка, кровь, – с притворным изумлением сказал Гриня, увидев руку

товарища, вытащенную из штанов, – а я думал ты из одного воздуха состоишь. У тебя же все

мечты, мечты…

Николай с недоумением взглянул на своего сверстника, говорившего взрослыми

словами. А тот как будто уже и забыл обо всем. Выжимая на ходу рубаху, он смотрел поверх

села.

– Раз, два, три, четыре… Опять четыре полосы, – огорченно сказал Гриня. – И почему

это говорят и даже в книжках пишут – "семицветная" радуга? Что же в других местах

семицветная, а у нас только такая? Чем мы хуже других? Или, может, мы не все полосы

видим? Наверное, надо как следует присмотреться…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Бабушка Николая Бояркина – Степанида Александровна Колесова жила на другой

улице около правления колхоза. Она родилась и выросла в Елкино, там же ее мать Лукерья

наворожила и жениха: однажды утром в Крещение дала блин, велела прокусить в нем дырки

для глаз, выбежать за ворота и посмотреть в этой маске на улицу.

– Ну и кого ты там увидела? – спросила мать, когда Степанида заскочила с мороза в

избу.

– Да никого. Только Артюха Хромой на санях куда-то поехал, – сообщила дочь.

– Ну, так вот, – заключила Лукерья, – мужа твоего будут звать Артемием.

Так потом и вышло. Мужем ее стал Артемий Колесов, и Степаниду прозвали

Артюшихой.

Дом свой Артемий поставил рядом с правлением колхоза, на главном перекрестке

сельской жизни, потому что сам он был одним из главных активистов и, как наиболее

грамотный, работал бухгалтером.

Отслужив до войны срочную, Артемий привез в деревянном сундучке набор

пузырьков с фольгой внутри. Приспособил их на этажерке, связал проволочками, и этажерка

вдруг заговорила, запела хором, заиграла целым оркестром. Вечерами люди стали сходиться

к дому Колесовых, рассаживаясь на лавочке, на завалинках. Артемий ставил черный блин на

подоконник, и все слышали ни много ни мало, а государственные новости из самой Москвы.

Другой такой же блин Артемий приспособил в правлении. Бывало, там работают, а

Степанида включит радио и смеется, представляя, что в конторе бросили всю работу и

слушают. Но надолго не оставляла.

Артемий приходил сияя. Был он высокий, большой. Огненно-рыжие волосы ершом, а

лицо усыпано веснушками – в селе его считали страшным. Конечно, не картинка, зато даже с

виду прочный и настоящий.

– Что же ты, Степанидушка, дослушать-то не дала? – спрашивал он, понимая озорство

жены.

– Так вам же работать надо, – как ни в чем не бывало, отвечала она.

Как-то летом Артемий с неделю помогал в поле, а в воскресенье, надев белую рубаху,

пошел в контору выправить бумажные дела. Степанида включила радио, и радио сообщило

ему про войну.

Артемий ушел сразу, а с войны напомнил о себе только двумя письмами да

похоронкой. Семеро их детей остались на одну Степаниду. Работая все годы не покладая рук,

выбиваясь из последних сил, она представляла, что трудная, неблагодарная жизнь была в

Елкино и легкая, хорошая – где-то на стороне. Ее брат Андрей, как бы подтверждая этот

вывод, перекочевал со своей семьей и с матерью Лукерьей на станцию Мазурантово. От

колхоза его посылали в тот леспромхоз за пилами, и он высмотрел, что прожить там легче.

Степанида уехать не смогла, но детей своих убежденно настраивала на лучшую жизнь где-то

вдалеке. Старших, наиболее крепких, ей пришлось попросту выжить из дома, из села.

Младшие оказались податливей – Никита остался в городе после армии, а Полина и Людмила

уехали сразу после школы.

В лето, когда разъехались почти все, просторная ограда Степаниды полностью заросла

стелющейся мягкой травой, и на душу старухи пришло успокоение оттого, что жизнь, когда-

то клокочущая по всем закоулкам большого хозяйства, перетекла теперь в другие, более

счастливые места. Так прошел год, второй… Очень обрадовал ее тоненький черемуховый

прутик, проросший у самого крыльца от оброненной ягодки. Степаниде понравилось сидеть

на прогретом солнцем крылечке и смотреть на этот хлипкий росток. За свою жизнь она

привыкла наблюдать подрастание по отметкам на колоде, по коротким штанам и рукавам, но

тянущийся прутик давал удовлетворение более глубокое. Ростку она тоже желала добра, но

его для этого не требовалось пересаживать. Было что-то согревающее в том, что он должен

был вырасти, процвести и высохнуть здесь. У Степаниды появилась мечта – в полное

цветение черемухи сфотографироваться на крыльце вместе с кустом, с домом, и карточки

разослать на память детям. А тогда уж и умереть спокойно.

В селе осталась только Мария с мужем Алексеем да с детьми Колькой и Анюткой. И

поэтому этих последних она жалела больше всех, а Кольку, который дневал и ночевал у нее,

наставляла брать пример с дяди Никиты – служить в городе и после армии домой не

возвращаться.

Подначиваемый бабушкой, Николай частенько приставал к отцу с вопросом – почему

они никуда не уедут? Почему бы, например, не уехать на Байкал, как это сделал дядя Гоша?

Дядя Гоша был непререкаемым авторитетом. Он ездил на легковушке под серым

выцветшим брезентом, с двумя жесткими скамейками по бортам, между которыми всегда

бренчали какие-нибудь железяки. Николай любил с ним ездить. Ехали они как-то… Солнце

жарит, пыль в носу щекочет, а дядя песни поет. Какое слово племянник загадает, с таким

словом дядя песню запоет.

– Ух, что-то нас затрясло, – сказал он однажды в дороге, – надо скорость прибавить,

тогда ямы будут незаметны.

– Как это? Почему? – удивился Николай.

– А ямы нас трясти не будут успевать. Оно в жизни так и есть, племяш… Чем сильнее

живешь, тем меньше мелких ям.

Николай тогда не все еще понимал, но ему такое общение нравилось. Ни у кого не

было столько книг, как у дяди Гоши. Именно он первый в селе сделал у себя в доме городское

отопление – когда топили печку, наверху урчал бак, а по батареям булькала горячая вода.

Отец часто хвастался, что его шуряк – голова, и любил рассказывать истории о том,

как кто-нибудь пытался обдурить его по части техники и как это не удавалось.

В том, что дядя Гоша уехал потом из села, Николаю тоже увиделось какое-то

преимущество. По радио поют: "Славное море, священный Байкал…" И жить рядом с ним,

наверное, не шутка. И хотя говорили, что уехал он, во-первых, из-за ссоры с председателем

колхоза, а во-вторых, чтобы дочери учились в музыкальной школе, Николай считал, что

просто дядя способен на то, на что другие не способны.

Через два года отец поехал гостить на Байкал и взял Николая с собой. Что это была за

станция, где жил дядя! Темный еловый лес, глубокий снег, теплая зима. Дядя Гоша работал

начальником цеха деревообрабатывающего комбината и так же был в почете. Квартира у него

была настоящая городская. Был и телевизор, о чем в Елкино только мечтали. Теперь дядя

поразил знанием хоккея. Он вел по инженерному расчерченные графики, помнил результаты

многих матчей и каждую команду пофамильно. Но он уже не ездил на легковушке, и

никакого интересного разговора тогда не вышло.

Николай потом просто заболел этой байкальской станцией. Отец отговаривался тем,

что его не отпускают из колхоза, тем, что никто не купит их старый дом. Но однажды, когда

сын прицепился особенно крепко, он объяснил по-другому.

– Ты понимаешь, – сказал он, – не могу я уехать. Видишь эти голые горы… В них

особенного-то ничего нет, но привык я к ним. Мне нигде не нравится. Ты, наверное, не

поймешь…

Но Николай понял. Сам как-то уезжал на месяц всего за пятьдесят километров в

пионерский лагерь "Саранка". Родители не хотели пускать, мол, из села ездить в лагерь

смысла нет. Он – в слезы, а, оказавшись в красивом лесном лагере, начал вдруг считать дни

до конца сезона. Запомнилось возвращение. С остановки он шел медленно, основательно

оглядываясь по сторонам, обращая внимание на то, что раньше не замечал. Дома он сразу

заглянул в большую комнату с круглым столом, ярко освещенную солнцем. Из кухни пахло

свежим хлебом, который мать пекла каждый третий день. Хлеб устало лежал на лавке под

полотенцем, и от него шло тяжелое тепло. Было тихо, и Николай вдруг понял, что все это –

его.

Мать, прикрыв глаза тыльной стороной ладони, спала поверх одеяла в спальне,

отделенной от кухни желтой занавеской. От занавески все там было ясно-желтым: и беленые

стены, и подушки, и блестящее колесико швейной машины, стоящей в углу. Николай

несколько минут успокоено смотрел на мать, на ее раскрытую ладонь с мелкими черточками

и маленькими мозолями. Конечно, мама поднялась сегодня, как и обычно, раным-рано, а

теперь прилегла на минутку. Мать вдруг, словно удивившись чему-то во сне, проснулась и тут

же вскочила.

– Приехал!

Скоро Николай уже сидел перед стаканом молока из подполья, а мать, похлопав

ладошкой по горячей булке, отозвавшейся глубинным гулом, отрезала хрусткий ломоть,

особенно вкусный на боках, где корка была шершавой, потому что ей приходилось лопаться

и вытягиваться, когда булка поднималась на жару. Вот в этот-то момент Николай хорошо

понимал, что значит быть дома. Но потом это впечатление забылось, и все снова стало

привычным, незаметным. Николай знал про себя, что все равно он когда-нибудь уедет.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В год гибели Генки Сомова в селе случилось еще одно несчастье. В колхозном табуне

началась эпидемия, и всех коней нужно было уничтожить. Несколько мужиков соорудили на

лугу круг из щитов и сгрудили туда коней. Потом им по очереди набрасывали на голову аркан

и трактором вытягивали из загона – кони были рабочие, сильные. Конюх Андрей подходил к

каждой бьющейся, придушенной лошади и стрелял в голову из мелкашки.

Гриня смотрел на это, остолбенев. Отец его – угловатый мужик с круглым кадыком на

горле, с длинным редким чубом только что загонял коней и теперь сидел в сторонке на еще

теплом седле. Гриня стоял рядом с ним, но когда, уже после пестрого Воробья, волоком

потащили какого-то другого, еще более любимого им коня, Гриня, оскалившись, бросился на

Андрея и, вырвав ружье, хрястнул прикладом о землю. Андрей, опомнившись, поймал его,

стиснул сзади.

– Ва-аська! – заорал он, поворачивая бледное лицо к Кореневу – старшему. – Забери

его! Зачем ты его привел!

Гринин отец медленно поднялся, швырнул узду и, ссутулившись, пошел прочь.

После восьмого класса Гриня уехал учиться в ветеринарный техникум.

Бояркину тоже было жаль коней, он даже отказался смотреть, как их стреляли, но

поступление Грини в техникум не одобрял. Такой ход жизни представлялся ему слишком

обыденным, скучным, без "полета". Сам Николай собирался шагать пошире, и в тетрадке с

самолетом на обложке он особенно жирно выделил слова Циолковского: "Человек полетит,

опираясь не на силу своих мышц, а на силу своего разума". Слова "на силу своего разума"

Николай подчеркнул дополнительно, что должно было постоянно напоминать ему об учебе.

С учебой же, особенно по самым важным для летного училища предметам, происходило что-

то странное.

История казалась нудной, неинтересной. Увлекательной она была лишь в седьмом

классе, когда с начала учебного года пришел новый историк. Выглядел он старше молодых

учителей – выпускников института, вместе с которыми приехал. Он был невысокий, с

крепким летним загаром, с белесыми щетинистыми усами, с жилистыми руками. Бояркину

почему-то запомнились и первые его жесты, и первые фразы. Сначала историк не назвал

своего имени и для знакомства не стал поднимать всех по списку. Он положил новенький

журнал на стол, прошелся у доски, критически посмотрел на всех и вдруг спросил:

– А что, ребята, вы любите историю?

Класс подавленно молчал, потому что утешить учителя было нечем.

– Конечно, любите, – спокойно, словно констатируя факт, продолжил учитель, – как же

ее не любить. История – ведь это вся наша' жизнь, а не просто школьный предмет. Я много

размышлял о жизни, и об истории. И я надеюсь, что с сегодняшнего дня мы будем

размышлять об этом вместе.

За несколько минут в классе произошел переворот – история стала любимым

предметом, а историк – кумиром. Его уроки были интересными и разными. Учебник он почти

не открывал, но часто зачитывал что-нибудь из других, разбухших от закладок книг:

исторических, художественных, каких угодно. Его страстное увлечение историей было как

порыв ветра, который завихряет и всех остальных. Не выучивших урок, если такие

находились, он не ругал, а просто не уважал, но это было куда неприятнее двойки.

Десятиклассники, у которых историк был классным руководителем, часто оставались после

уроков просто посидеть, поговорить с ним.

Но после зимних каникул учитель не приехал. Вместо него на первые уроки истории

приходила завуч Лидия Никитична и рассказывала, что их любимейший Анатолий

Федорович оказался липовым учителем с поддельным дипломом и что его, слава богу,

вовремя разоблачили. Да, он работал раньше в школе в соседней области, но, увы, в качестве

завхоза. Лидия Никитична рассказывала об этом многословно и назидательно, считая, что

этот случай может иметь для учеников некий воспитательный эффект.

Десятый класс объявил бойкот ее урокам, за что староста и комсорг получили

выговоры. Но за неделю возмущение спало. Спала и любовь к истории. А в понедельник из

города приехала молодая дипломированная историчка, которую уже во вторник прозвали

Курицей.

А какой невыносимой стала в девятом классе физика с приездом нового учителя,

выпускника университета. Он был низенький желтовато-смуглый, как китаец, с кривоватыми

ногами, с руками и плечами в одну дугу. Первое время его авторитет держался на том, что он

был самбист-перворазрядник. Но скоро это перестало иметь смысл. Уроки он вел лицом к

доске, исписывая ее вдоль и поперек. В класс он смотрел два раза – когда доска была еще

чистенькая и когда на ней не оставалось свободного пятачка. Иногда при выведении

очередной формулы у него что-то не совпадало, и он дискутировал сам с собой. В этом

случае он иногда оборачивался, и если с кем-то из учеников встречался взглядом, то обоим

становилось неловко, взгляды тут же расцеплялись; физик возвращался к своей доске, а

ученик к какому-то своему делу.

Бояркин в это время увлекался сочинением стихов, а Игорек Крышин карикатурами.

Однажды он нарисовал физика в виде паука, который, вылупив глаза, посиживал на паутине

из формул. Глаза получились очень похожими. Рисунок, как обычно, пошел по рядам,

вызывая смех, и вдруг очутился в руках учителя.

– Чья работа? – спросил он.

– Моя, – признался Игорек.

– Это что, карикатура?

– Дружеский шарж…

– Что-о!? – закричал физик. – А ну вон из класса!

Игорек отказался. Учитель стал выволакивать его силой. Крышин, разозлившись,

приподнял преподавателя от пола. Класс привстал. Игорек состоял в сборной школы по

баскетболу и по весовым категориям самбистов, наверное, подходил к полутяжеловесам, и

все-таки в физике в ту же секунду что-то сработало – он мгновенно освободился от захвата, и

все увидели, что там, где только что была голова Игорька, мелькнули его же ботинки. Рука

Игорька попала на болевой прием, и он, перепугавшись, заорал на всю школу. Разнимать их

прибежал сам директор.

Оказия вышла и с английским языком. С самого начала изучения языка класс

разделили на две группы. Группа, в которой оказался Крышин, попала к старой учительнице,

а та, в которой был Бояркин – к молоденькой. В этой группе до десятого класса сменилось

четыре учительницы. Все они были примерно одинаковыми, но больше всех запомнилась

последняя – Ирина Александровна, преподававшая в девятом. На уроке все сидели с

открытыми ртами, а Ирина Александровна простым русским языком рассказывала о своем

муже летчике, к которому она скоро уедет, о романтическом знакомстве с ним, о любви, о

свадьбе, о городской жизни. Ненавистные учебники служили здесь лишь маскировкой.

В последний год класс объединили. В группе Ирины Александровны все знали, какая

красивая жизнь ожидает всех впереди, а в группе старой учительницы неплохо знали

английский язык. Память об Ирине Александровне, которая была и классным руководителем,

хранили фотографии, сделанные в походах, на вечерах и просто на уроках. Вспоминая ее,

долго еще верили, что она была доброй и желала всем добра.

* * *

Весной, через год после Генкиных похорон, Бояркина и Крышина позвали на

поминки. Генкины одноклассники из села разъехались, но его ровесниками стали нынешние

выпускники. Генкина мать была седая, с не оттаявшими грустными глазами. Гостям она

поставила пиалки с коричневым гречишным медом и часто напоминала:

– Ешьте, ешьте, ребятки. Геночка-то сильно медок любил.

Ребята его ели, но он, искристый и пахучий, склеивал рот. В этот раз от матери они

узнали о Генкином намерении поступить в школу милиции. Николай давно понимал, что

Генка с его зубчатым кастетом тоже не отличался особым милосердием, но то, что он мечтал

о чем-то большом, искупало все.

Возвращаясь, они должны были перейти речку через те же дощатые мостки, Подступы

к ним были теперь загромождены строительным материалом. Преодолевая грязные весенние

лужи, прыгали с плиты на плиту. В двух местах Игорьку, который был в резиновых сапогах,

пришлось перевозить Бояркина на себе.

Доски мостков стали уже черными от ветра и воды. Они гулко стучали под ногами.

Ребята были почти на своем берегу, когда Игорек прыгнул с мостков на леса вокруг опоры.

– Подымить надо, – сказал он.

– Отцу, что ли рассказать про твое дымление, – задумчиво произнес Николай,

присаживаясь рядом.

– Придет время – сам узнает, – заметил Игорек.

Он закурил и бросил спичку в водоворот у самых подошв.

Они любили такое подтрунивание друг над другом, любили говорить друг с другом

грубовато, но именно потому, что были лучшими друзьями. Николай, правда, постоянно

завидовал Игорьку.

Все, начиная с рисования палочек в первом классе, у того выходило легче и проще.

Два года назад оба увлеклись баяном, но Николай остановился на "Во саду ли в огороде", а

Игорек по учебникам музыкального училища осилил теорию музыки и к десятому классу

играл на баяне, на гитаре, на клубном пианино, руководил школьным вокально-

инструментальным ансамблем. Почти каждый день под вечер Бояркин заходил за Игорьком,

чтобы идти на баскетбольную секцию, и еще из ограды слышал его баян. Игорек сидел в

майке, в синих сатиновых трусах перед проволочной подставкой для нот на круглом столе.

Босые ноги на холодном полу грел одну об другую. Николай трогал его за плечо. Игорек,

продолжая играть, поднимал лицо и кивал, но Николай, видя, что он не понимает, кто и зачем

пришел, нажимал какую-нибудь пуговку. Разлад в музыке возвращал Игорька на землю, и тут

выяснялось, что он еще не обедал, не чистил под стайкой и не поил корову с телёнком. Тогда

приходилось им обоим делать все с бешеной скоростью.

Теперь они сидели около опоры будущего моста, глядя в одно, загруженное плитами

место.

– Вон там он лежал, – сказал Игорек.

Николай кивнул.

– Ты не передумал еще со своим музыкальным училищем? – спросил он.

– Ты так спрашиваешь, как будто сам что-то передумал, – сказал Игорек.

– А вот, кажется, сейчас-то и передумываю. Летное училище для меня закрыто. Ты

сам знаешь, что у меня с физикой, да и с другими предметами. Но дело даже не в этом.

Несерьезно у меня с этим летным. Идти-то надо не туда, где красивее, а туда где от тебя будет

больше толку. Гриня Коренев пошел в ветеринарный техникум, и это понятно почему.

Понятно, почему Генка думал о школе милиции. Ты хочешь в музыкальное – у тебя талант. А

я? В моей голове действительно воздух – ни с того ни с сего – летное. Я вот что подумал: у

Генки же было серьезное намерение, так? Но почему же оно должно пропасть из-за какого-то

Кверова? Конечно, Кверова мы боялись, но, в сущности-то, кто он такой? С такими надо

бороться. Вот я и сделаю первый шаг. А в школу милиции, наверное, и физика не сдается.

– Да-а, – произнес Игорек, задумчиво покачивая головой, – складно подвел. Однако ты

умеешь себя поворачивать. Я бы так не смог.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Первая в жизни поездка на поезде за три часовых пояса захлестнула лавиной

впечатлений. Это было серьезное, независимое ни от дня, ни от ночи перемещение в

громадном поезде на массивных колесах, с мягкими полками и пластиковыми столиками.

Поначалу, после неумелого прощания с родителями на перроне, Николаю в этой обстановке

показалось мучительно одиноко. Он посидел на боковом сиденье, потом насмелился влезть

на полку, и полка, ласково покачивая его, понесла, наконец, из привычной, надоевшей жизни

в другую, счастливо-неизвестную жизнь. В эту жизнь он устремился и по собственной тяге, и

по авторитетным напутствиям бабушки Степаниды, и по наставлениям городских учителей,

особенно последней – классной руководительницы Ирины Александровны. Никогда потом

Николай не будет настолько далек от той простой истины, что самое дорогое место для

человека – это то, где он родился и вырос. Уезжая, молодой Бояркин думал, что для него

навсегда кончилось это село, которое началось еще, когда, по преданиям старых людей, "царь

надумал Сибирь осваивать". Основателями его были двенадцать солдат с семьями, которым

двадцатипятилетнюю службу заменили вечным поселением. Помнились несколько фамилий

первых переселенцев и среди них – Бояркины. Позднее на обжитое место начали сселять

отбывших каторгу и политических. Одновременно в округе возникли и казачьи поселения

для перехвата беженцев, которых в Забайкалье называли "батхулами". Однако даже те

двенадцать семей солдат были не первыми здешними жителями. Должно быть, они и сами

гадали, что это за каменные плиты торчат из земли в виде прямоугольных коробок? Лишь

недавно, в наше время, поработали там археологи и оставили у наибольшего скопления плит

табличку:

Могильник.

3 – 2 век до н. э. охраняется государством.

Как видно, древним было это место – одно из тех, где люди живут всегда.

Проспав с полчаса, Бояркин положил подбородок на руки, и стал смотреть в окно на

тянувшиеся горы, поля и перелески. Так проглазел он до вечера, а, проснувшись утром, снова

уставился в окно, с удивлением обнаружив, что земля стала какой-то гладко-неуютной. Это

была равнина, которой он никогда не видел. С утра же Николай начал напоминать себе, что

впереди экзамены и сейчас не время бесполезно таращить глаза. Он ругался и все-таки не

мог оторваться от окна до тех пор, пока от долгого лежания не начало ломить голову. К тому

же надо было сходить в туалет и умыться.

В туалете, в зеркале, Николай в первое мгновение не узнал себя. Прямо на него

смотрел молодой растерянный человек, с чуть продолговатым лицом, с бритыми несколько

раз и снова прорастающими усами. Он ли это? Его ли это вчера провожали родители? А

правильно ли все то, о чем он раньше думал, мечтал, кто он вообще такой? Оказавшись без

знакомого поддерживающего окружения, Бояркин с ужасом осознал свое полное

беспомощное растворение в новом непривычно мире.

На нижних полках в его купе располагались два старика. Еще лежа наверху, Бояркин

прислушивался к ним. Одни говорил тяжелым, прокуренным басом. Голос другого был

легкий и ироничный. Басом говорил старик с плоской редкой бородой. Судя по разговорам,

он вез из Забайкалья целебный мужик-корень. Другой старик был с усохшим морщинистым

лицом. 0н постоянно оглаживал клетчатую рубаху, застегнутую до самого колючего

подбородка. Этот последний, которого звали Прокопием Ивановичем, был знатоком всего,

начиная от засолки огурцов и кончая обстановкой в Китае, которой не знал никто. Он

постоянно посмеивался над бородатым попутчиком. Если они играли в карты, то ссорились и

надолго замолкали. А потом снова начинали с карт.

Когда Николай вернулся из туалета, их дела приближались к очередному перемирию,

и появление молодого попутчика помогло этому. Объединившись, они расспросили: как

зовут, кто родители, откуда, куда и зачем? Накормили его. Николаю пришлось пользоваться

их добротой, потому что взять продукты из дома он наотрез отказался, ехать с харчами ему

показалось стыдным, уж как-то совсем по-деревенски. Чтобы отблагодарить стариков,

Николай пошел к проводнице за чаем, и, когда принес стаканы в подстаканниках, то

оказалось, что старики уже опять поссорились.

После обеда бородатый пошел в туалет, где была небольшая очередь. В это время по

радио сообщили, что в стране осуществлен запуск космической ракеты с человеком на борту.

Тут же пошли песни и стихи. "Это сумма всех наших стремлений, это сумма усилий всех

плеч", – торжественно декламировалось из динамика.

Бородатый вернулся, уже обсудив с кем-то такое радостное событие и приготовив

новый неожиданный вопрос – как устроена в ракете уборная? Уж на этой-то проблеме его

ученый попутчик должен был сломать себе шею.

Прокопий Иванович пригладил рубашку на груди и стал излагать такое, что Бояркин

зафыркал, а молодая, хорошо одетая женщина на боковом сиденье поспешила в другое купе.

– Ну, ты и загнул, – сердито сказал бородатый, – уж не знаешь, так молчал бы,

болтун…

Через полчаса старик стащил с багажной полки рюкзак с широкими походными

лямками.

– Сын должен встретить, – сказал он Николаю, не замечая посмеивающегося

Прокопия Ивановича.

Теперь он начал внимательно всматриваться в окно, отыскивая знакомые приметы,

когда же вагон пролетел по гудящему железному мосту, поднялся и надел простой клетчатый

пиджак, на котором оказались три ряда орденских планок и отдельно два ордена Славы.

Прокопий Иванович засуетился, схватил рюкзак и, задыхаясь от его неожиданной

тяжести, помог вынести в тамбур. Николай тоже пытался помочь, но в узком проходе только

мешал.

– Где воевал-то? – перекрикивая скрип тормозов, спросил Прокопий Иванович у

бородатого в тамбуре.

– В Белоруссии, под Смоленском, в Польше. В разведке, – ответил тот.

Поезд остановился, и он вышел на промазученый гравий какой-то маленькой,

утонувшей в зелени станции. С платформы к нему шел высокий мужчина в мотоциклетном

шлеме и в забрызганных грязью сапогах.

Через две минуты поезд тронулся. Пока Прокопий Иванович и Бояркин пробирались к

своему купе, промелькнуло название станции.

Вечером они сидели друг против друга за маленьким столиком, смотрели в окно и

думали каждый о своем. Лицо старика в последних отсветах солнца казалось грубым и

бугристым, как ласточкино гнездо. Непонятно было, куда исчезла его насмешливость.

– Леспромхозовский я, – вдруг сообщил он, – правда, уж пятый год на пенсии.

Старуха, слава богу, есть. Внуков и детей уйма. Одна дочь в Ленинграде. Приглашают жить к

себе. А мы деревню любим, задумчивость, в общем. Жить-то ведь надо так, чтобы успевать

соображать, что живешь. В Ленинграде, к примеру, или в Москве все бегут как угорелые.

Бегут, бегут… Остановиться бедным некогда. Едят-то прямо на ногах в магазинах.

– В кафетериях, – с улыбкой уточнил Николай, которого сейчас как раз и притягивало

это "бегут".

0н вообразил светлый и прекрасный город, в который приедет. Сначала пойдут старые

маленькие, даже скособоченные домики, которые постепенно сменятся высокими и

светлыми. Маленькие домики портили всю картину, а вот если бы, как в ворота, сразу

вкатить в настоящий город… Николай даже вздохнул взволнованно.

– Зря я над ним смеялся-то. Он ведь фронтовик, орденоносец, – говорил между тем

Прокопий Иванович, – а вот у меня по-другому вышло. Нас, леспромхозовских, вначале

взяли на войну, а потом вернули. Девки да бабы в нашей работе слабоваты. Тяжело было –

тоже мурцовочки-то хлебнули… Война, она ведь по всей территории была, хотя сам-то фронт

только с краю… Это уже в пятидесятых годах один военкоматовский увидел мой белый билет

и говорит: ты же, мол, здоровый как бык. Ох, я и выдал ему! Они же сами мне этот билет

всучили. Сколько я ходил, уговаривал. Но, с другой стороны, и они правы – надо было кому-

то лес валить. А как по справедливости – кому нужно было на смерть идти, кому нет? Как тут

рассудить? Вот у тебя деды есть?

– Нет, – ответил Николай. – Одного в сорок первом убили, другого, кажется, в сорок

втором.

– Н-да-а, – напряженно пошевелив губами, пробормотал старик. – Вот тут и

разберись… Если бы я погиб на войне, то не было бы моих шестерых девок. И внуков бы они

не нарожали. Но, может быть, твой дед тогда остался бы, и у тебя теперь было бы больше

родни. Ты, конечно, и не думал об этом, а я на пенсии только о таком и думаю. Самое-то

страшное в войне то, чего мы не понимаем и даже не можем по-настоящему понять. Страшно

то, что сейчас не живут люди, которые не родились. И тут по справедливости не разберешь,

кто должен был погибнуть, кто нет. Никто не должен бы – вот и весь сказ. Но ведь погибли, и

надо как-то это объяснить.

К вечеру они остались в купе вдвоем, и Прокопий Иванович мог говорить, даже когда

улеглись.

– У нас ведь тоже трудно было. Мы когда, добровольцами собрались, так нам говорят:

от трудностей бежите. Народу у нас и вправду не хватало. Лес валили в одиночку. Брата

моего старшего лесиной насмерть зашибло. Как ударило, только кровь из ушей, и все. И меня

цепляло. Сюда вот, погляди-ка…

Весь день старик говорил об одном и том же, и Бояркин притворился спящим.

– Да что я могу рассказать, – вздохнув, еле слышно пробормотал Прокопий Иванович,

– я это что… Тебе бы того, с орденами, послушать. А слушать-то надо, а то вы, молодые,

сейчас как бы в аванс живете. Вот и ты, друг мой Колька, кто ты есть сейчас? Человек – не

спорю. Две руки, две ноги и голова. Так ведь, люди сразу с такого начинались. А ты вот

сейчас едешь в поезде, глазеешь себе туда-сюда. И одет, и обут, и все в твоем распоряжении.

А ведь это не всем давалось, не всем. Так чем же ты от других отличаешься? Да ничем, Но

только все, что ты имеешь и видишь кругом-то – это все в аванс. Эх, полка-то… полка-то…

Прямо готовый матрас. Хорошо жить стали. В космос летаем, А ведь на ракеты много

надо было силы накопить. Они ведь вон какие мощнющие. Какую свою силу в дело

вложишь, такой силы это дело и есть. Может, и от моей силенки там немного…

Бояркину было неудобно, что старик говорит так откровенно, но потом догадался, что

с какого-то момента он просто думает вслух, и даже слова "друг мой Колька" сказал для себя.

Можно было, конечно, и вникнуть во все, но до того ли?

Николаю понравилась атмосфера длинной дороги. Как здорово было видеть леса,

поля, города, такие одинокие и беспомощные перед широтой пространства станции и

маленькие полустанки. Как хорошо показалось ночью, в полусне, ощутить мягкие толчки

тормозов, заметить в купе яркие вспышки проносящихся прожекторов, услышать голос

сильных станционных динамиков, а днем увидеть залитый солнцем незнакомый перрон,

людей с чемоданами, которые съехались на этот железнодорожный узелок или, напротив,

разъедутся сейчас в свои села, поселки, города, о которых ты даже не слышал и, возможно,

никогда не услышишь. Разве могло это быть каким-то авансом, который якобы возможно

оплатить?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Первый же экзамен в школу милиции Бояркин завалил. Оценки стали известны

вечером, и ему разрешили ночевать в общежитии еще ночь. На другое утро Николай с

чемоданом вышел на крыльцо и нырнул в парк через дорогу. Минут пять просидел на

скамейке, ни о чем не думая, лишь "согласуя" себя с новой обстановкой.

По тому, что особого расстройства от провала не было, Бояркин должен был признать,

что, несмотря на слои возвышенные рассуждения, ехал он сюда не столько для того, чтобы

поступить в училище, сколько для того, чтобы остаться в городе. Он, может быть, и приехал-

то именно сюда лишь только потому, что здесь была прочная подстраховка – здесь, в этом

городе, жил материн брат Никита Артемьевич, который после армии не вернулся в Елкино.

Да, да вот это и было главным. Николай вспомнил, как два дня назад вечером он из окна

седьмого этажа общежития увидел изгиб одной из самых великих сибирских рек, с длинным

мостом, по которому цепочкой тянулись зеленоватые, загадочно мерцающие огоньки. По

набережной стояли высокие дома, от которых в летней бархатной темноте остались лишь

разноцветные квадратики окон. В кино такое выглядело несравненно бледнее. "Кровь из

носу, но надо поступить", – пронеслось тогда в голове, но эта-то мысль и выдавала желание

во что бы то ни стало зацепиться в городе. Хочешь, не хочешь, а признай, что все-таки ты

несерьезный, глупый гражданин.

В парке были широкие развесистые деревья, под которыми утром держалась

прохладная свежесть, но свежесть особенная – городская, парковая. За витой оградой

проводами и моторами гудела улица – напряженное русло сложной, цветистой жизни.

Бояркин уже знал, что в полдень улица станет пыльной, знойной и страшно многолюдной.

Он подхватил чемодан и подошел к старику, сидящему на соседней скамейке,

– Дедушка, растолкуйте – как добраться? – спросил он, протягивая конверт.

Старик разъяснил, а Николай записал все в блокнот.

Пассажиров в автобусе было мало, и постепенно Бояркин вместе со своим чемоданом

продвинулся к водительской кабине. Верткость большого автобуса показалась ему даже

непонятной. Поразительной была скорость встречных и обгоняющих машин, поразительна

смелость или дурость пешеходов, снующих перед самыми колесами,

Первая жена дяди Никиты была из Елкино. Она приехала к нему, когда у дяди

закончилась служба. А пять лет назад попала под большегрузный автомобиль. Два года назад

дядя снова женился. Эту жену звали Анной, и никто из сельских родственников еще не видел

ее.

Водитель автобуса мимолетно через зеркальце взглянул на Бояркина, приникшего к

стеклу, но тот на его внимание успел разулыбаться. Водитель взглянул на него уже поцепче и

с недовольным видом стал смотреть на дорогу.

На переезде через железнодорожную ветку автобус долго стоял, пропуская длинный

состав с трелевочными тракторами, с черными цистернами и оранжевыми иностранными

контейнерами, с желтыми бочками на колесах с надписями "квас". Все городское движение

пережидало другое движение, какое-то еще более обязательное. Куда и зачем все это шло?

Жизнь была многомерна, независима, непонятна. Как в ней тяжело разобраться! И что значил

в ней ты – абитуриент-неудачник…

Николай так и не дождался, когда водитель объявит его остановку. В растерянности

выволокся он на конечной остановке и, увидев цифру на боку своего автобуса, обнаружил,

что он ехал совсем не в том автобусе – у парка он как-то умудрился их перепутать. А тут

были другие маршруты, и справка старика была бесполезной – надо было снова у кого-

нибудь спрашивать. Николай долго стоял и, наблюдая за людьми, пытался угадать человека

поненасмешливей. Выбрал, наконец, одного полного, в шляпе, медленного, задумчивого.

– Извини, парень, спешу, – ответил тот.

Николай вернулся на свое место, то есть на тот пятачок, на котором оказался, выйдя из

автобуса. "А все же это плохо, когда никого не знаешь", – решил он. Потом Николай

обратился к высокому курчавому парню в очках и с простым пузатым портфелем.

– Так тебе надо было в поселок Северный, – сказал парень, разобравшись, в чем дело,

– а ты попал в Аэропортный. Это совсем другой конец. Садись на семьдесят третий автобус и

как раз без пересадок доедешь до своей остановки.

Оказалось, что теперь надо ехать еще дальше. Улицы, улицы, остановки, перекрестки,

светофоры – разве можно во всем разобраться? А ведь есть города и побольше, но это уж

совсем страшно…

Дома у дяди Никиты оказалась только Олюшка – двоюродная сестренка. Она училась

в четвертом классе, но, к удивлению Бояркина, сразу по-хозяйски захлопотала, поставила

чайник на газовую плиту, а брату предложила освежиться в ванной.

Никогда еще Николай не погружался с головой в горячую воду. Красота! В воде

становились слышными, как в наушниках скрипы, шипение, щелчки большого дома. В ванне

после путешествия по городу было так хорошо и спокойно, что даже шевелиться не хотелось.

Никита Артемьевич, предупрежденный Марией, встретил его шумно, с крепкими

объятиями. Несколько покровительственно он уже заверил сестру, что в любом случае

пропасть племяннику не даст. Практичный Никита Артемьевич имел трехкомнатную

кооперативную квартиру, дачу, "Запорожец" (пока "Запорожец"), чем и гордился перед

сельской родней. Почему бы ему еще и племяннику не помочь?

Вечером сидели за столом, накрытым в комнате с люстрой. Свежий воздух был в этой

здоровой семье культом, и все широкие окна, выходящие к акациям и кленам около дома,

были распахнуты. Квартира походила на просторную веранду. Никита Артемьевич

вслушивался в полузабытый елкинский говорок, засыпал гостя вопросами и смеялся.

Красивая городская жена наблюдала за ними с улыбкой, открывая в муже что-то новое.

Разгорячившись вином и разговорами, дядя позвал племянника во двор, на перекладину.

Бывая в отпуске в Елкино и загорая на Шунде, Никита Артемьевич любил удивлять

ребятишек ходьбой на руках. Смолоду он занимался гирями и гимнастикой "В армии у меня

был закон, – рассказывал дядя, – куда бы ни шел, мимо перекладины просто так не проходи.

Хотя бы перелезь через нее".

Николай гордился дядей и еще с детства помнил его рассказы о многочисленных

драках с блатными волосатиками, которых он бил так, "что только гитара бренчала". И здесь

вокруг него сразу собрались ребятишки. На него, начавшего выделывать выкрутасы на

перекладине, стали с завистью оглядываться доминошники, устроившиеся под грибком.

– А ну-ка, теперь ты попробуй, – спрыгнув, сказал Никита Артемьевич.

– Пока воздержусь, – с улыбкой, признающей дядино превосходство, ответил

Николай.

Никита Артемьевич сделал еще три захода и, хлопнув племянника по плечу,

направился в подъезд. Николай был счастлив от этого хлопка.

– Будешь жить у меня, – сказал дядя перед сном, – до службы поучишься в ГПТУ на

электромонтера. После службы попробуешь поступить еще раз.

– Хорошо, – не задумываясь, согласился племянник с этой программой.

Учеба оказалась еще скучней, чем в школе. К тому же в школе был Игорек Крышин и

другие ребята. А со своими теперешними товарищами Бояркин никак не мог сойтись.

Большинству из них тоже надо было протянуть до армии. После занятий они бесследно

растворялись в городе, а на уроках трепались или стреляли из резинок. Самые серьезные

подремывали или играли в "морской бой", Бояркин, если было совсем скучно, читал газеты,

для чего в перемены аккуратно складывал их по столбикам и прятал в карманы.

Больше всего ему нравилась эстетика и сама эстетичка – высокая, длинношеяя, с

медно-рыжими волосами. Увидев ее, Николай понял, что женщин можно разделить на тех,

кто умеет ходить и тех, кто не умеет. Говорили, будто у Ольги Михайловны есть муж и сын,

но Бояркину из-за ее походки не хотелось верить, что она может жить так по-человечески

просто, как другие.

Лишь программа эстетики показалась Николаю интересной: музыка, картины, книги,

рассуждения о виденном и слышанном. Однажды Ольга Михайловна посоветовала сходить в

музей на юбилейную выставку местного художника Алексеева.

На выставке Николай стал ходить от картины к картине и смотреть так, как учили. И

вдруг возле одной он словно приклеился. На картине было разваленное сено, на котором,

покуривая трубочку, сидел не кто иной, как один елкинский старик – Пима Танин.

"Заливаешь, как Пима Танин", – говорили в Елкино тому, кому не верили. Но тому, кто не

хотел ехать на сенокос, обещали: "Там будет Пима Танин". Днем Пима работал плохо,

увиливал. Его настоящая работа начиналась вечером у костра, когда он рассказывал смешные

небылицы. Темы подсказывали слушатели, и Пима не отказывался даже от самой

невероятной. Одно условие было у него – чтобы не смеялись. Если смеются, значит, не верят.

А не верят, так и рассказывать незачем.

Обычно слушают его, давятся от смеха, убегают в сторону, чтобы прохохотаться. А

если кто из пацанов соберется хихикнуть, тот тут же получит подзатыльник от кого-нибудь из

взрослых мужиков. Но хохоту после этого подзатыльника бывало еще больше – его уже

ничто не держало, а Пима завернется в телогрейку и заснет. История останется без конца. И

просить бесполезно.

Бояркин тоже бывал на сенокосе, тоже слушал Пиму, и теперь у него захватило дух от

всплывших в памяти запахов костра, сена, конского пота. Он как будто услышал

пощелкивание сучков в костре, хруст влажной, вечерней травы на зубах у коней,

неторопливое размеренное кваканье лягушек на недалеком болоте.

На сене за спиной деда лежал еще парень в красной рубахе. Этот не напоминал

никого. Николай, посмотрев по сторонам, направился было через весь зал к старушке-

смотрительнице, сидящей на стуле, но вернулся и стал приглядываться снова. Вообще-то

Пима Танин курил не трубку, а газетные самокрутки, хотя тут дело художника. Но уж, зато

взгляд-то его хитрющий не спрячешь.

– Вам что, молодой человек? – подойдя, спросила смотрительница, заметив какой-то

особенный его интерес.

– Да так… Дед тут знакомый. Не знаете, в каком месте художник эту картину

нарисовал?

Старушка подошла ближе и некоторое время с интересом разглядывала старика, как

будто проверяя, не знаком ли он ей самой.

– Да кто ж его знает, – ответила она, – у художника и спроси.

– Я? У художника?

– Напиши ему в книгу отзывов. Он ее по утрам просматривает.

Николай сел у маленького столика и стал читать отзывы. Поколебавшись, написал:

"Понравился старик в картине "Минута отдыха". Кажется, я его знаю. Напишите,

пожалуйста, в каком районе и в какой области вы его срисовали".

Потом Бояркин пришел через два дня. Ответа в книге не было. Спросил у знакомой

смотрительницы.

– Пойдем, я покажу его автопортрет, – отчего-то невесело сказала она и пошла в

другой зал.

– Ага, я его уже видел, – сказал Бояркин.

– Это его последний прижизненный портрет…

– Почему прижизненный?

– Вчера ночью Павел Петрович умер…

После этого Бояркин снова обошел все картины. Теперь он смотрел и думал не как

учили, а по-своему. Он думал, что за каждой картиной длительные годы работы. А за всеми

вместе – большая, нужная людям жизнь.

Выйдя из музея, Николай ощутил в себе порыв броситься по набережной и бежать

очень долго. Чувствовать, что уже не можешь, но ни за что не останавливаться… Жить так,

как он, – ходить шажком, дремать и почитывать газетки на уроках – нельзя. Нельзя, потому

что ни мелких шажков, ни дремоты, ни пустых мечтаний после тебя не останется. Вот в чем

дело. "Черт возьми, да почему же я не поступил в школу! – вдруг мучительно пожалел

Бояркин. – Осел, я, осел! Да ведь я же ничто! Меня вовсе нет!"

На другой день после занятий Николай нашел Ольгу Михайловну и сказал ей о смерти

Алексеева. Она уже знала, но ее тронула солидарность ученика, который был, пожалуй,

единственным из всей группы, кто по ее совету побывал в музее.

– Кажется, у тебя в городе нет друзей, – сказала она, – тебе нужен хороший товарищ. Я

поддерживаю связь со студенческим молодежным театром. Там есть интересный парень –

Юрий Косицын. Приходи сегодня на представление, в перерыве познакомлю.

Бояркин пришел. Спектакль был о комсомольцах двадцатых. По программе было

видно, что Ю. Косицын играет главную роль. На сцене он был с кобурой, в кожаной тужурке.

Несмотря на как-то не "по-комсомольски" вздернутую губу, говорил отрывисто и

решительно. К тому же был он студентом последнего курса медицинского института, а не то,

что какой-то пэтэушник… Николай стал бояться знакомства.

В антракте Ольга Михайловна провела Николая за сцену.

– Юрий, – сказал Косицын, протягивая руку Бояркину.

– Пригласи его в гости, – попросила Косицына Ольга Михайловна.

– Завтра воскресенье. Значит, в десять утра, – сказал Косицын и продиктовал адрес.

В десять часов утра Бояркин позвонил в квартиру нового товарища.

– Кто? – спросил из-за двери Косицын.

Николай смущенно замялся, не зная, как отозваться. Дверь чуть приоткрылась, потом

распахнулась, и Косицын вдернул Николая в прихожую. Он, худой и узкоплечий, был в одних

трусах, поспешно надетых с каким-то перевивом.

– Ой, как же это чудненько, что ты пришел, – зашептал он, увлекая Бояркина на

кухню, – прямо спас. Значит, так: эту посуду начинай переставлять из раковины на стол.

Когда закончишь, переставляй обратно. И греми, пожалуйста, греми как можно громче.

Разбей что-нибудь, если хочешь – это будет очень убедительно, реалистично. Давай, потом

все объясню.

Он убежал. В спальне послышалось шушуканье. Упала и покатилась бутылка. Через

несколько минут по коридору торопливо прошуршало платье. Щелкнул замочек на входной

двери. Бояркин чувствовал себя идиотом с этой дурацкой посудой.

Юрий пришел уже одетый.

– Молодец, хорошо гремел, – проговорил он, снисходительно улыбаясь, – сказал ей,

что мать из деревни накатила. Злющая, говорю, рвет и мечет… Представляешь, вчера после

спектакля подходит. Смазливенькая такая… В гости приглашает. Знает, что я медик, так по

этой части смыслю. До нее ехать далеко, да и мало ли какие сюрпризы могут быть. Привел

домой. А она утром уходить не хочет. Влюбилась за ночь, слезы льет. В общем, жуть. Ну, все!

Мой руки, ставлю чайник. Наработался я, оголодал.

Николай, натянуто улыбаясь, стал намыливать руки. Он лишь кивал головой, а

говорил и о театре, и о городе, и о погоде один Косицын.

– Да уж опыт у меня кой-какой имеется, – вернулся хозяин к прежней теме, намазывая

маслом хлеб, – могу кое-чем и поделиться. А-а… вспомнил, у меня есть наглядные пособия.

Хочешь взглянуть?

Не дожидаясь согласия, он отодвинул кружку и принес из комнаты пачку

порнографических открыток.

– Вот, кажется, сразу самая интересная, – сказал он, разглядывая первую и

одновременно поднося кружку к вздернутой губе, – пожалуйста, четыре партнера, а нет, нет,

нет, тут даже пять. Вот один-то внизу.

Бояркин никогда еще не видел ничего подобного, и поначалу кровь его

зациркулировала с удвоенной силой, но чем дольше он разглядывал фотографии и чем

детальнее разъяснял Косицын, тем омерзительней ему становилось.

Ушел он от Косицына через полчаса, не узнавая ничего вокруг. Хотелось упасть куда-

нибудь в лужу, чтобы ездили по тебе вонючие автобусы и машины, чтобы топтали эти

грязные женщины, которые прячутся за одеждой, за походкой, за равнодушными

выражениями лиц, а на самом деле совсем другие. Такой великой грязи, казалось,

невозможно было противостоять.

* * *

Бояркину никак не удавалось войти в шумную, запутанную городскую жизнь. В толпе

с неповторяющимися чужими лицами он терялся, не ощущал себя собой. Весь человеческий

мир распался для него на маленькое, слабое "я" и на большое, цельное – "они". В Елкино

каждый человек воспринимался объемно, сразу с именем, с фамилией и с прозвищем, с

представлением о его родителях и о его детях, с видом дома, в котором он живет. А здесь все

эти "они" были словно контурами, вырезанными из бумаги, и назывались "вы", "будьте

добры" и "простите", "пожалуйста". И всем, всему городу, всему миру было безразлично,

живет или не живет на белом свете такой человек – Николай Бояркин. Часто, случайно

увидев свое лицо, отраженное какой-нибудь витриной, или специально, но как бы отвлеченно

вглядываясь в зеркало, Николай подавленно отмечал, что и лицо его – это лишь один рядовой

экземпляр из бесчисленной разновидности лиц в толпе. Не было и друзей. Почему-то таких

ребят, как Игорек Крышин, больше не находилось. А до Игорька теперь было расстояние в

два часовых пояса. Игорек учился в музыкальном училище. В том же городе на биофаке

училась Наташа Красильникова и уже как будто собиралась замуж.

Николаю теперь особенно сильно хотелось иметь девушку. Не за горами была служба

в армии, и страшно было остаться совсем одиноким, без поддержки.

В училище была группа девчонок, будущих радиомонтажниц, Николай

перезнакомился почти со всеми, и несколько раз ему даже удавалось влюбиться дня на два-

три. Поначалу он не заметил полноватую, круглощекую Женю, самую неразговорчивую и

тихую. Разговорились они случайно, на демонстрации седьмого ноября, когда после трибуны

все группы перемещались. День выдался солнечным, и Женя была в легком осеннем пальто,

в желтой вязаной шапочке, которая над ее овальным личиком казалась грибной шляпкой. Эта

шапочка Бояркину не понравилась, зато Женя умела так спокойно, но остроумно шутить, что

рядом с ней становилось легко и просто. А глаза ее, зеленые и ласковые, как лето,

завораживали и тревожили.

Колонна демонстрантов рассыпалась у сквера на набережной. Машины и автокары с

плакатами, портретами и заводскими эмблемами разъезжались в разные стороны.

Маршрутные автобусы еще не пошли, и на остановках празднично шумели толпы. Николай и

Женя свернули в сквер. Женя рассказала, что в этом году она не прошла по конкурсу на

факультет психологии и теперь занимается самостоятельно. Увлекалась даже хиромантией, и

в доказательство тут же прочла на ладони Бояркина, что жить он будет долго, счастливо и

будет дважды женат, чем очень его рассмешила. С психологической стороны увлеклась она

театром. А как раз теперь штудировала книгу известного психолога Владимира Леви

"Искусство быть собой" и практически испытывала его рекомендации. Кое-что пересказала

Бояркину, который, слушая ее с интересом, радовался, что наконец-то в его жизни появляется

что настоящее.

– А ведь мне скучно, мне тоскливо с тобой, – сказала ему Женя при третьей встрече, –

ты не живешь, а существуешь. Почему твои дни исчезают бесследно? Надо искать себя,

испытывать в разных делах, экспериментировать. Иначе из обывательщины не выпутаешься.

– У меня есть дело, – неуверенно сказал Бояркин.

– Ну, зачем ты обмываешь себя? Ты же хороший парень, Человек дела горит, а не

тлеет. Ты обыкновенный, серенький – "хороший лишь за то, что не плохой…", как это у

Асадова. Таких на улице тысячи". Ты и внешне-то какой-то неопределенный. Надо выбрать

себе стиль, видеть себя каким-то конкретным, Вот я вижу себя, ну такой серьезной,

вдумчивой и даже чуть мрачноватой. Ну, может быть, подобной Печорину. Помнишь? А ты

какой? Ну вот, молчишь… Раньше я была совсем глупая и страдала из-за внешности. Но

теперь я знаю, что я дурнушка, ну и что? Истинная красота – это одухотворенность. Ну, вот

как у Ольги Михайловны. А значит, надо что-то иметь внутри.

Возможно, на Женином лице и присутствовала уже какая-то одухотворенность, но

трудно было увидеть то, чего нет в тебе самом. Больше всего Женя поразила Бояркина

признанием "я дурнушка". Сказав это, она в его глазах перестала быть дурнушкой, она

случайно устранила единственное препятствие для его накопившихся чувств. Но куда теперь

деваться этим чувствам?

– Нет, ты все это серьезно? – спросил Николай. – Значит, нам не надо больше

встречаться?

– На прощание я хочу обидеть тебя еще раз: запомни, что ты действительно

серенький. Ты не имеешь своего. Ты не личность.

Женя повернулась и убежала в подъезд. Бояркин, ни о чем не думая, пришел на

остановку и долго стоял, пропустив много своих автобусов. Наконец, сунулся в один

переполненный и разозлился от толкотни и давки. "Ну ладно, вы еще услышите обо мне, –

мысленно грозил он всем, кого видел в салоне и на улице. – И ты, Женечка, еще ахнешь".

Николаю захотелось тут же, в пику Жене, стать таким серьезным и мрачным, чтобы этот

Печорин и в подметки ему не годился. И служить он будет обязательно в десанте. Не

слишком уверенно он знал об этом давно, еще с тех пор, как однажды вечером его

остановили четверо парней, требуя денег. Николай не дал, и его несколько раз пнули. Не

больно, а так, мимоходом, для смеха. Вечером Николай рассказал об этом Никите

Артемьевичу.

– И ты стерпел? – возмутился тот. – Да что за характер у тебя!

Николай тогда только вздохнул – а что еще оставалось делать? Но теперь уж все –

пойдет в десант, в эти самые мужские войска, и после него станет таким человеком, что

всякая там шелупонь будет просто расступаться перед ним на улице. А чтобы все это

исполнилось, надо нажать сейчас на спорт: бег, перекладина, плавание. Не личность!

Подумаешь…

******************

У Бояркина мечта. Он знает, что пойдет в армию (их из училища возили однажды в

воинскую часть, давали стрелять из автоматов, показали казарму). Казарма была громадная,

от нее веяло какой-то дикой необжитостью и неуютом. Как можно было нормально жить в

этом громадном, похожем на большой спортзал, но низком помещении, заставленном

двухярусными кроватями. И тогда Бояркин вдруг с особой отчетливостью понял, как трудно

будет ему жить той жизнью, которая проходит в той казарме, если его ничего не будет

связывать с внешним миром. И конечно, этой связью должна быть девушка, которая будет его

ждать. Понятно, что все это звучало на очень высокой душевной волне и вдруг он встречает

Косицина с его рассказами и его фотографиями. Вот откуда ему кажется, что все начинает

крушиться вокруг него.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В гулком военкоматовском дворе кипела толпа провожающих и призывников, которые

сразу выделялись старой одеждой. Людское многоголосое брожение сопровождалось

переборами гармошек и баянов, дребезжанием гитар и ревом полчища равнодушных

магнитофонов.

В военкомате у призывников забрали паспорта и выдали военные билеты. Началом

службы в билетах значилось сегодняшнее число, но никто не знал, где и в каких частях

придется служить. На медкомиссиях Бояркина испытывали на вращающемся кресле, и он

теперь не сомневался, что попадет в десант.

Подошли автобусы. Толпа зашевелилась сильнее. Николая никто не провожал – дядя

был на работе, а его дети в школе. И домой в Елкино Бояркину перед службой съездить не

удалось. Он первым влез в автобус и занял удобное место. Через минуту проход был завален

чемоданами и сумками, которые безжалостно топтали взбудораженные призывники. По

салону поплыли волны сигаретного дыма, завоняло водочным перегаром. В этой обстановке

Бояркину вполне удавалось быть серьезным, вдумчивым и мрачноватым. Подсказка Жени

пригодилась – ему понравилась глухая замкнутость, он даже думал, что наконец-то нашел

свое внутреннее лицо и, пожалуй, всю жизнь будет таким. Это приносило даже какое-то

душевное удовольствие.

Через полтора часа колонна автобусов тронулась. За ней потянулись мотоциклы и

легковушки провожающих. Отрываясь от хвоста, колонна долго кружила по городу и уже в

темноте остановилась у старого заросшего парка. Вечер был теплым, но стекло в духоте

салона хорошо освежало лоб. Шла сортировка по частям. Скрывая волнение, Николай

заставил себя любоваться голубоватым фонарем на столбе, вокруг которого мельтешили

весенние мотыльки. Время от времени в дверях появлялся перетянутый ремнями усатый

прапорщик, набирал по списку группу и строем отводил ее в глубь парка.

Выкликнули, наконец, и Бояркина. Строй был неровный – все толкались, запинаясь о

собственные чемоданы. Николай теперь уже с нетерпением заглядывал вперед, где на всех

перекрестках главной аллеи стояли "покупатели". Группа прошла мимо молодцеватых

десантников и остановилась около моряков.

– Товарищ прапорщик, ошибка. Я попал не в ту группу! – крикнул Бояркин,

выпутавшись из строя.

– Фамилия?

– Бояркин Николай Алексеевич.

Сопровождающий повернулся к фонарю и, быстро проглядывая списки, морщился и

бормотал что-то злое, отчего шевелились его рыжие усы.

– Отставить, Бояркин! – рявкнул он. – Ошибки нет!

Потом была дорога на поезде. Николай сидел на боковом месте и глядел в темноту, как

в стенку. Жизнь ему представлялась какой-то безнадежной. Почему-то еще ни разу в этой

жизни ему не удалось поступить как хотелось. А тут вообще! Оказывается, кто-то без

сомнения знает, что ему лучше быть не десантником, а кем-то другим. Служить не два года, а

три! Кажется, и сам он кое в чем виноват – наверное, просто не достойным оказался для

десанта: нескладно отвечал на мандатной комиссии, слабо жал эспандер, не подошел внешне,

хотя специально держался с напряженными мышцами и угрюмым "десантным" выражением

лица. "Но все равно я с этим не смирюсь", – думал Бояркин.

А следующей ночью такой же призывник, как он сам, стащил его с полки дневалить. И

этому пришлось подчиниться. Николай уселся за столик первого купе и, окончательно

продрав глаза, понял, что ему нужно не спать час, потом разбудить следующего по списку.

Список лежал на столике – там были фамилии, номера полок.

По вагону гулял сквозняк, в тамбуре гремело железо. Бояркин, навалившись спиной на

стенку, смотрел в противоположное окно. Чем дальше уходил поезд на запад, тем больше

попадалось на пути станций, городов и сел. Время от времени фонари вырывали из темноты

один вход в приземистое здание какой-нибудь станции. Стремительно пролетали

палисадники с густыми акациями, и снова – темь. Бояркин мучился и злился – не в том

вагоне он едет, не в том вагоне дневалит. И днями Николай не отрывался от окна. Многое

захватывало его в этой богатой впечатлениями дороге, и но, выдерживая характер, он

пытался заглушить в себе любое волнение. Не туда едет, не туда… А пространство,

"осваиваемое" поездом, снова открывалось таким громадным, что радостное удивление

невольно примиряло Бояркина со случившимся. Теперь, когда проезжали города, Николай,

видел длинные колонны автомобилей, автобусов у шлагбаумов и вспоминал, как он сам не

раз из такой же колонны наблюдал за проносящимся поездом. Тогда движение, которому

приходилось уступать дорогу, казалось более обязательным, более государственным. А

теперь он сам состоял в этом, более обязательном, движении.

На третьи сутки пути в том купе, где ехал Бояркин, ребята окружили офицера и

забросали вопросами: "Почему зеленая окантовка на погонах? Почему на ленточках

сопровождающих моряков надпись "морчасти погравойск"? Разве граница – это не полосатые

столбы, собаки, маскхалаты, разве это не "лес дремучий снегами покрыт, на посту

пограничник стоит?"

– Вы забываете, что наша страна имеет и морские границы протяженностью десятки

тысяч километров, – объяснял офицер, похожий на умного подтянутого учителя. – Их-то вы и

будете охранять. Вначале будете учиться в отряде морских специалистов на Черном море. Вы

будете радиотелеграфистами, радиометристами, гидроакустиками, водителями малых

катеров, сигнальщиками, комендорами. А после учебы разъедетесь по морским границам

всего Союза. Хорошо у вас жизнь начинается, поверьте мне. Очень даже прекрасно.

Бояркин лежал на полке, лицом к стенке, и мысленно огрызался на каждое слово

офицера. Когда-то в детстве он мечтал стать моряком, и от морских слов у него кружилась

голова, но теперь это не имело никакого смысла. "Человек должен быть личностью, –

твердил он себе, – а личности нужна твердость. У личности должны быть свои взгляды, свои

намерения…" Жаль только, что иногда офицер говорил слишком тихо, и его было плохо

слышно.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

…Когда прошло ровно три года, старшина первой статьи Бояркин вспомнил первый

день своей службы. Как раз позавчера закончилась очередная морская вахта и пограничный

корабль, на котором он служил, отдыхал на базе.

Накануне вечером Бояркин заступил дежурным по кораблю и утром в "именинный

день" его разбудил дежурный по низам. Сев на рундуке, Бояркин прислушался к

монотонному гулу наверху и догадался, что это дождь. Оттого и спалось сегодня спокойно –

кондиционер доносил сюда, в глухую каюту без иллюминаторов, атмосферу дождя.

Николай тщательно выбрился, заодно подровняв ножницами электробритвы свои

широкие усы, оделся, и не спеша, поднялся наверх. В ходовой рубке удачно, сразу на нужной

странице, открыл вахтенный журнал и, записывая дату, почувствовал, что она словно бы

знакома. Николай бросил карандаш в журнал и отошел к иллюминаторам. Время впервые за

всю службу показалось быстротечным. Он с усмешкой вспомнил, как три года назад

добивался чего-то своего, хотя этого своего еще не существовало, как петушился со своими

петушиными мышцами на медкомиссиях, а по дороге в учебку дулся на весь белый свет. Но

уж в самом отряде дуться стало некогда.

* * *

Весь учебный отряд с классами, спальными кубриками, обширными столовой и

кухней (камбузом), с кинозалом, с контрольно-пропускным пунктом, с библиотекой, с

фотоателье, с парикмахерской – помещался в одном здании, отделанном под серый

монолитный камень с многочисленными отростками, с дырами арок и широких дверей. В

общих чертах здание походило на букву "П", в незамкнутой стороне которой простирался

господин великий плац для строевых занятий, разводов, маршей и парадов. Здесь же

правильными рядами стояли абрикосовые деревья, располагались спортивные площадки,

курилки, малые плацы для разводов в наряды. На дерзкое нарушение дисциплины походила

кафе-веранда "Ветерок", но и "Ветерок" вынужден был своими зеркальными витринами

отражать лишь голубое небо да серую стену главного здания.

Все парни, попавшие в учебку и названные там курсантами, были поставлены в такие

условия, при которых им в жизни не оставалось ничего другого, как действовать,

действовать, действовать. Гражданская расхлябанность и недисциплинированность

проходили быстро – за девять месяцев в отряде ребята проходили, словно через еще одно

рождение.

День в учебке начинался с интенсивной зарядки, которая иногда заменялась кроссом.

Курсанты в трусах и ботинках коробками поротно выбегали из ворот части в улицу сонного

городка. Бежали молча, дыша и топая в такт. Для разбуженных курортников все они были

одинаковы: худые, упругие, загорелые до черноты. "Вы самая энергичная и самая

действенная часть населения страны", – убеждали их командиры, требуя еще большей

активности. По ним можно было проверять часы – выбегали из ворот части в строго

определенное время и так же возвращались. За это время утренним сквознячком вытягивало

из кубриков всю кислую ночную атмосферу. А после зарядки до завтрака времени было как

раз столько, чтобы успеть заправить постель, побриться, помыться холодной водой, сделать

приборку.

Других забот не предполагалось. И так в строгом расписании весь день. Все было

максимальным – нагрузки на голову, нагрузки на мышцы. Все было подчинено одной цели.

Даже фильмы, показываемые дважды в неделю как бы для отдыха от трех уставов, несли те

же самые мысли, что и политические занятия. На учебу уходило даже положенное по уставу

личное время. Старшины советовали постоянно напевать про себя азбуку Морзе и все

написанное, что увидят глаза, пусть даже письма из дома, читать морзянкой. Почти что так

оно и выходило, потому что после многочасовых занятий морзянка звучала в голове уже сама

по себе. Времени на воспоминания не оставалось. В первые месяцы службы многие

курсанты получили от своих девушек письма, в которых те писали, что ждать три года вместо

двух они отказываются, и ребята воспринимали это как бы не острой неприятностью

сегодняшнего дня, а неприятностью прошедшей, забываемой жизни.

Каждый вечер две сотни человек в большом кубрике одновременно бросались в

кровати, несколько мгновений устраивались и, настигнутые командой "отбой", замирали. В

кубрике, только что шумевшем ульем, шум таял, словно в выключенном, остывающем

радиоприемнике. Через распахнутые окна вкатывался шелест широколистных деревьев, о

существовании которых еще несколько секунд назад не помнили. Шелест доносился из

какого-то параллельного не настоящего мира. В настоящем мире слышался стук каблуков

старшины, медленно идущего по проходу.

– Три скрипа – поднимаю роту, – говорил он.

В кубрике под каждым из двухсот была скрипучая кровать. Насчитав три скрипа,

старшина командовал: "Подъем!" Нужно было вскочить, надеть ботинки и встать в шеренгу

перед кроватями. Видимо, людей можно научить всему, и после нескольких таких

тренировочных подъемов и отбоев кубрик засыпал без скрипов. Так глубоко и бесчувственно

Бояркин не спал никогда, но, для того чтобы бесшумно повернуться ночью на другой бок, он

как бы просыпался и поэтому утром помнил, что за всю ночь пошевелился один, два, самое

большее три раза. Восемь часов сна подзаряжали так, что, казалось, энергии хватит на сто

лет. Но ее хватало ровно на один день. Засыпая, Николай каждый вечер продолжал видеть

серые стены, которые словно завязли в глазах, и весь прошедший день казался ему от этого

серым, так же как в детстве бывали брусничные дни, если он ходил с матерью в лес, и

вечером перед глазами плыли красные ягодки.

Долго Бояркину казалось, что серые дни можно лишь нумеровать и с удовольствием

вычеркивать в календарике. Радостных событий на эти месяцы было немного.

…Как-то под теплым южным дождем смотрели представление театра музыкальной

комедии… Осенью в подшефном колхозе убирали виноград и объелись им, а пропитанные

соком белые робы с трудом отстирали содой… Соревновались в море на шлюпках, весло

было сырым и тяжелым, оно то глубоко уходило в воду и его невозможно было сразу

вытащить, то попадало между двух гребней и, лишь лизнув поверхность, ударялось о весло

товарища. Старшина на руле неправильно сманеврировал – шлюпки сблизились, и весла с

треском перепутались. Потом отдыхали и любовались какой-то передержанной морской и

небесной голубизной. Кто-то из ребят осторожно приподнял мутноватую медузу, а когда

опустил ее, то она медленно растворилась в воде, словно сама была водяным сгустком…

Именно таких-то романтических впечатлений и требовала душа, но душа эта

постепенно мужала, мудрела и начинала видеть еще, может быть, большую ценность других

впечатлений.

…В один из многочисленных трехкилометровых кроссов он пришел к финишу

третьим из взвода, обставив даже тех, кто считался более сильным. После этого тошнило, и

почему-то сильно ныли зубы… Когда был шестикилометровый марш-бросок, взял на себя

чужие автомат и противогаз, но в норму спортивного разряда уложился… Шли строем с

песней, и вдруг возникло такое чувство единства со всеми, что захватило дух… К вечеру так

устал, что не смог сложить робу правильными кирпичиками. Старшина несколько раз

разбрасывал ее, заставляя складывать заново, и вдруг, отодвинув Бояркина, его робу сложил

товарищ – Костя Гнатюк из Днепропетровска.

* * *

Во время морского дежурства в ходовой рубке тесно и шумно: прокладывают

маршруты и отдают команды вахтенные офицеры, гудят приборы, поступают доклады с

боевых постов, корабль вибрирует от работы спрятанных внизу двигателей. Поэтому теперь

здесь кажется особенно спокойно. Приглушенный шум дождя воспринимается

умиротворяющей тишиной. Совсем светло – до подъема десять минут.

Давно уже в этом особом мире Бояркин имел свое место. В последние полтора года на

его фамилию приходили газеты и журналы. Каждого человека из небольшого экипажа он

знал лучше, чем себя, хотя настоящих друзей не нашел. Много товарищей-

радиотелеграфистов было на других кораблях бригады, в базе, на береговых постах

технического наблюдения. К Бояркину на Балтику приходили письма с Дальнего Востока, с

Амура, с Черного и Каспийского морей от товарищей по учебному отряду. К середине

службы эта переписка ослабла, а кое с кем и прекратилась, но чувство общности,

связанности осталось.

Письма от родителей приходили редко. Еще реже писали школьные товарищи.

Особенно нравились Николаю письма Игорька Крышина. Теперь он заканчивал четвертый

курс музыкального училища. Год назад женился. Его женой стала Наташа Красильникова.

Николай давно знал об их дружбе и понимал ее. Сблизиться им помогло то, что они

оказались вдвоем в незнакомом городе. Бояркин снова завидовал Игорьку – и тут у него все

удачней. Интересная, должно быть, получилась у них семья – он музыкант, она биолог.

Теперь Николай любил их обоих. Игорек прислал однажды стихотворение, посвященное

фронтовику-танкисту, хозяину дома, в котором они снимали комнату. Стихотворение

начиналось так: "Глубокие шрамы на лицах имеют свою выразительность…" Видимо, Игорек

о многом передумал. "Знаешь, вырастаем мы как-то незаметно, – дописал он прозой, – и суть

нашего роста в том, что мы начинаем подпирать то, что лежало пока на плечах других, Надо

понять, что сейчас именно наше поколение – самое крайнее из всех существовавших.

Именно мы отвечаем за все. Нам часто напоминают об этом, но до нас не доходит. А ведь от

этого не отмахнешься, ведь иначе-то и быть не может. Это независимо от нас… Уж извини за

мой высокий слог…" Бояркин ответил ему не менее высоким слогом, сознавшись, что Игорек

высказал и его мысли. "Лучшего друга у меня не будет никогда", – думал Николай.

Пережидая минуты до подъема, Бояркин стоял, навалившись на заклиненное рулевое

колесо. Бетонный причал блестел, как лакированный. Отблескивали темно-синие корабли,

припавшие к бетонной руке земли. Чехлы на скорострельных пушках почернели, и пушки

стали похожими на больших добродушных куриц, усевшихся на носу и корме каждого

корабля. На пирсе у трапов, втянув головы в воротники плащей, стояли вахтенные. До

присвоения старшинского звания Николай тоже дежурил у трапа и знал, что сейчас самое

неприятное для вахтенных не дождь, а медленное, тягучее время, от непроизвольного отсчета

которого невозможно отвлечься. Но этим-то временем Бояркин в свое время неплохо

воспользовался. На гражданке ему было некогда разбираться в себе. А уж про учебный отряд

и говорить нечего, но именно тогда – в стиснутое время учебки, окончательно перестав

принадлежать себе, он ощутил неотложную потребность разобраться. Наверное, это было

своеобразным инстинктом самосохранения, потому что личность уже проступала в нем и

требовала определения своих первых границ. Но возможность для этого появилась только на

корабле, когда Бояркин выучил необходимые инструкции, освоился с обстановкой и стал

заступать вахтенным у трапа. Вот тут-то и обнаружилось, что для разбора вовсе не требуется

уйма времени, как думалось раньше. Уже к третьему часу первой вахты тренированное

мышление разбросало по полочкам все картины и впечатления, отмело ложное, перетасовав

не только прожитое, но и предполагаемое на будущее. В следующие четыре часа вахты все

это от начала до конца пролетело уже несколько раз, как ускоренная кинопленка. А после

нескольких вахт оказалось возможным всю свою девятнадцатилетнюю жизнь, идущую уже

готовыми, отшлифованными картинами, просматривать в несколько минут. Можно было

даже подобрать воспоминание по настроению и, словно нажав на какую-то условную

клавишу, остановить и пожить им. Конечно же, всю службу, а особенно последний год,

Николай нажимал "клавиши", связанные с домом. Теперь он, как никогда, уверенно знал, что

только в Елкино самое жаркое солнце, самая ласковая земля, самый белый снег, самая

зеленая трава и конечно, самый теплый дождь. А дождь… Ох, уж этот дождь… О нем можно

вспоминать бесконечно. Там, в Забайкалье, в детстве он был совсем особенным.

…Когда над сопкой Крутолобой собирались сизые пузатые тучи, на село наваливалось

какое-то трудное ожидание. Тяжелое освежающее дыхание приближающегося дождя

заполняло все пространство улиц и огородов. Широкие, добрые черемухи в палисадниках не

могли даже шелестеть. Воробьи не чирикали. Люди отрывались от своих дел и смотрели

вверх, прикидывая, сколько воды в небесных цистернах. Первые капли – редкие, будто из

сита, с тупыми хлопками падали в пыль, печатая черные точки, число которых увеличивалось

мгновенно. Но эти капли были пока еще от самой ядрености туч, от переплескивания их

через край. Затем с неожиданным сочным грохотом небо лопалось, и вода уже сплошным

гудящим потоком обрушивалась на землю.

Николай и сейчас помнил ощущение скользкого крыльца, когда он в трусах выбегал

под дождь, помнил щекочущий холодок скользнувших вдоль хребта струек, заставляющий

остановить дыхание и обхватить себя руками. И теперь еще он ясно видел молодое лицо

своей матери, которое в такие минуты было особенно счастливым. Летом, когда дождь был

желанным гостем, она в легком, облипающем платье шла в огород с лопатой и направляла по

бороздам мутные потоки воды. Ее глаза весело смотрели на то, как бодро распрямлялись от

спасительной прохлады листья огурцов, помидоров, гороха, моркови, ботва картофеля, как

особенно ярко начинал зеленеть лук-батун. Петух, с самого начала позорно спрятавшийся

под крышу стайки, тоже чему-то радовался и победно кукарекал из укрытия. Николай с

добела выгоревшей мокрой головой шлепал по огороду, глубоко проваливаясь в размякшей

черной земле.

– Скажи дождю-то, пусть еще припустит, – кричала ему мать, – пусть хоть шелуху-то

на твоем носу примочит.

Николай начинал во все горло припевать:

– Дождик, дождик припусти, мы поедем во кусты, бо-огу молиц-ца, царю клониц-ца!

У царя была жена, отворяла ворота – ключиком, замочиком, шелковым платочиком…

А дождь катился по стриженой голове в глаза, попадал в рот и казался совсем-совсем

безвкусным.

– Мокни, мокни, – смеясь, говорила мать, – больше вырастешь…

Воспоминания были словно озарены каким-то светом. Откуда брался этот свет? Не

могло его быть в темную, трескучую грозу, и ведь, наверное же, неприятными были тогда

холодные струйки, но вспоминалось это светло. Значит, свет был особым эффектом самого

воспоминания. Все живое на земле от света: каждое существо, растение, лист усваивают его

и как бы в самих себе образуют маленькие солнца. А у человека от солнечного света

образовалось и вовсе удивительное – душа (тут уж солнце достигло вершины своего

воплощения). А так как воспоминания и мечты живут в этом солнечном доме – душе, то

потому и кажутся освещенными.

В последний год Николай почти каждую ночь видел во сне родителей, сестренку

Анютку, бабушку Степаниду, черемуху в палисаднике, собаку Левку, дом с потрескавшимися

бревнами. Приснилось как-то, что с внутренней стороны дома стены тоже не штукатуренные,

а бревенчатые, только побеленные. А в кухне, перегораживая угол, прибит шкаф, похожий на

синий наличник со ставнями. Наяву Бояркин этого не помнил. Написал матери, и она

ответила, что такой шкаф и вправду висел у них на кухне, и стены сначала были не

штукатуренные, но Николай был еще совсем маленьким, и удивительно, как он это запомнил.

Часто между вахтами, отдыхая в каюте на рундуке, Бояркин включал слабую

желтоватую лампочку над головой – совсем как в купейном вагоне, и начинал представлять,

как он идет по улице Елкино. Он специально тормозил память и, действительно, словно шел

шаг за шагом, и начинал видеть не замечаемые раньше подробности: заборы, крыши, трубы,

шероховатый с тупыми углами валун у почты, беленый штакетник Кореневых, земля у

которого всегда была вытоптана подковами, резные наличники у Трофимовых, молоденькую

листвянку в палисаднике Крышиных… Так "доходил" он до школы или клуба, на высоком

крыльце которого он мог в этот момент по памяти сосчитать ступеньки. В последние два года

сквозь радость воспоминаний у него всегда проступала горечь: не было у него теперь дома –

родители продали его и переехали в соседний район в какое-то село Ковыльное, о котором

Николай никогда не слышал. Целых два месяца после этого молчали родители, а потом

написали уже с нового места. Николай получил письмо как раз перед выходом в море.

Прочитав, не поверил, и даже новый штемпель "Ковыльное" его не убедил. Вахта, на

которую он тут же заступил, оказалась очень напряженной, и думать о постороннем было

некогда. Сменившись, Николай добрался до рундука и сразу же заснул (в тот день очень

сильно качало), но спал с тревогой и не уютом на душе. Снова приснился дом. Бояркин

проснулся. "Исполнилась бабушкина мечта, – думал он, – теперь все ее оставили. Конечно, и

на моих она повлияла. Эх, бабушка, бабушка, ведь ты же сама-то никогда не жила в отрыве от

всего своего. Неправильно все это… Я приеду в Елкино как гость… И все-таки сначала

пройдусь по улице до своего дома. Около ворот поставлю чемодан и присяду на лавочку. Еще

раз кругом осмотрюсь. Соседи удивятся – куда это я приехал, неужели не знаю, что уже не

живу здесь? Потом я войду в дом, а там какие-то чужие люди, чужие стулья, ботинки, чужой

запах. А может быть, там будет пахнуть и хлебом, но уже не тем, что стряпала мать.

Сбиваясь, я начну объяснять новым хозяевам, что я тоже когда-то жил в этом доме и мне

хочется посмотреть. Им будет неловко, но они разрешат, и я начну ходить, искать знакомые

предметы, мысленно восстанавливая все, как было. И, конечно же, мне покажется, что все

новое не подходит дому. Хозяева, может быть, попытаются меня разговорить, но мне будет не

до разговоров. Я попрошу разрешения посмотреть в садочке ранетки, которые мы сажали все

вместе и которые потом так и назывались: мамина, папина, Анюткина, Колькина. Анюткину

ранетку, возможно, выбросят, потому что она переродилась в дикую яблоню, но три

остальных разрослись, и как раз должны будут цвести. Я ведь так и не попробовал с них ни

одного яблочка. Потом я пойду к бабушке, и даже после такой разлуки она встретит меня, как

ни в чем не бывало. Мы сядем пить чай, я буду, обливаясь потом, пить его как можно больше

и говорить, что такого чая на всем Балтийском море нет. Бабушка будет мне много

рассказывать о своем житье-бытье, вспоминая со смехом даже несмешное. И будет мне очень

рада… Эх, неправильно она поступила, поговорить бы с ней…"

Когда Николай воображал эту новую картину возвращения домой, в каюте стоял гул от

двигателей и, как открылась дверь, было не слышно. В самый последний момент Бояркин

заметил свет, упавший из коридора, и быстро отвернулся к переборке.

– Коля, Коля… Бояркин, – притронувшись к плечу, тихо окликнул его дежурный по

кораблю.

– Сейчас встану, – сказал Бояркин.

Дежурный мгновенье постоял рядом, не понимая, почему радист не оглядывается, и

вышел. Николай вытер слезы и глубоко вздохнул. Было уже два часа ночи – время заступать

на очередную вахту – до семи часов утра. Потом с семи до двенадцати отдых, и с двенадцати

до шести – снова вахта. Не так-то легко нести двум человекам круглосуточную радиовахту.

И так будет продолжаться еще девять суток. Потом отдых в базе – и все сначала. Впереди еще

целых два года, состоящих из приказов, вахт, морзянки…

…Теперь же вся служба была позади. Служить оставалось считанные дни. Бояркин

стоял, продолжая смотреть на пирс, – было даже удивительно, что совсем скоро он сможет

видеть что-то другое, а не эти корабли, воду, чаек… Потом, конечно же, все это начнет

постепенно стираться из памяти, теряться целыми кусками, но это потом, а сейчас,

пожалуйста, – вот он, корабль, и на нем можно рассмотреть каждую заклепку.

Когда до подъема осталось две минуты, Николай обнаружил, что дождь прекратился,

оставив на пирсе множество светлых луж. Сначала Бояркин наметил сразу после подъема

объявить приборку, но теперь отменить зарядку уже не имел права. Для того чтобы понять,

какая форма одежды должна быть на зарядке, он вышел на ходовой мостик. В уши ворвался

гомон чаек, щедрый плеск воды. Воздух был сырым и холодным. Николай заложил руки за

голову и потянулся – самому бы сейчас немного пробежаться. Вернувшись в рубку, оп

заметил на рукаве голландки несколько капелек. Они были как шарики, но с сукна не

скатывались. Николай стал поворачивать их к свету, чтобы рассмотреть получше, но попутно

скосил взгляд на часы и, увидев минутную стрелку ровно на двенадцати, дал три длинных