В доме Алиевых собралась половина поселка. Поминки напоминали посиделки старых знакомых, надумавших вспомнить прошлое. Гомон голосов отяжеляло перешептывание. Люди приходили, ели, судачили, уходили. Аня наотрез отказалась присутствовать на кладбище, но проигнорировать поминки бабушка не позволила. Жалобы на слабость в ногах возымели эффект, и Аня согласилась сводить ее на окраину поселка – улочку с коттеджами на два хозяина, прежде ассоциировавшуюся у Ани с благополучием за плетущимися розами. После долгих сборов они попали в последний дивизион соболезнующих. У хозяев уже не осталось сил принимать толпы чужих людей. За поминальный обед отвечали родственники – две заплаканные женщины в траурных платках: подавали еду, наливали компот, убирали посуду. Родители девочки не спускались со второго этажа, и жители Сажного понуро сновали в прихожей и кухне.
Широкую кухню разделяли столы разной величины, составленные в два параллельных ряда. Аня сидела недалеко от входной двери: жевала ради приличия пересоленный борщ, кивала на скорбные откровения сотрапезников. Белая льняная скатерть краснела свекольными пятнами. В воздухе витал запах спирта и кислого ягодного варенья. Люди вокруг хмелели, сплетничали, спорили. Мрачная атмосфера в доме действовала удушающе. Похороны и траурная обстановка всегда вгоняли Аню в животный ступор. Она избегала поминок любыми путями и способами, отгораживаясь от давящих воспоминаний похорон дедушки и назойливых предположений о том, что происходило в их кухне тогда, два года назад, когда не стало тети. Мама рассказывала, что поминки устроили в кафе Праксиных. Но люди заглядывали в дом, их садили за стол, предлагали обед. Избегать расспросов в Сажном – подобно сокрытию преступления.
Аня съежилась от разрастающейся тени прошлого. Взгляд осматривал смутно знакомые лица, но с Витей они разминулись. Брат молчал рыбой с самого утра, старательно избегая ее внимания.
– Вот так встреча! – рядом с Аней опустилась девушка с копной мелких рыжих кудряшек. – Тебя не узнать, Руднева.
– Надя? – Аня во все глаза смотрела на худенькую одноклассницу, которую помнила брюнеткой в платье пятидесятого размера. – Надя! – только и повторила Аня, различая за ней еще троих девушек.
С последней встречи одноклассницы мало изменились. Инга Котельникова, Таня Харчук и Лора Ярмак. Бывшие подруги в темных одеждах, с бледными лицами. Здесь и сейчас слова к ним шли слабым светом сквозь чад окружающего горя.
Мимо Ани с коробкой духовых пирожков прошел одноклассник Вова Осьмухин.
– Мух, Рома вернулся? – спросила Надя, но тот лишь отрицательно мотнул головой, передавая женщине у плиты коробку.
Вова, прозванный Мухой за крупные глаза на выкате, раздался в плечах, коротко остриг густые волосы и ростом перегнал Сыча. Он грезил о морском флоте с детства, и Аня всегда считала, что столкнется с ним на черноморском причале, а не в траурной комнате Сажного.
Почти вся компания детства собралась на поминках девочки-подростка. Не хватало только Ромы Ярмака, брата Лоры.
Новоприбывшим принесли тарелки с борщом. Девушки поблагодарили, и сказали, что потом уберут за собой.
– Мой муж – неисправимая черепаха, – поморщилась Надя. – Наверное, к маме заехал за Осей. Олеся – эта наша доченька, – пояснила она Ане. – Три годика. Зря ты не приехала на крестины.
– Она зарекалась вернуться, – язвительно напомнила Инга, передавая подругам хлеб и салфетки. Те безразлично молчали, и она поспешила исправиться: – Замечательно, что принципы меняются.
Наигранность ее улыбки Аню рассердила:
– Не меняются.
Действительно. Аня смотрела на вздернутый подбородок Инги, на осанку фехтовальщицы, но видела задиристую девчонку, орущую ей в гневе: «Никакая она не сиделка! Твоя мать – содержанка в Испании. Ей стыдно сюда вернуться! Стыдно!» Даже разбитый Аней нос не уничтожил надменность, желание всех уличать во лжи и, что удивительно, видимость их дружбы. Большеглазая шатенка Инга восседала всезнающей вороной – олицетворением давней уверенности, что с ее мнением не считаются только завистники и тупицы.
– Это прискорбно. Прискорбно. – Инга взглянула поверх голов на часы в шкафчике орехового гарнитура. – Разве можно замалчивать? Мост должны были признать аварийным. Из поссовета прийти не соизволили, даже на венок поскупились. Дела самотеком.
– Сейчас решают с восстановлением моста, – неприязненно сообщила Лора.
Ее отец раньше работал в Администрации Ямска.
– Мама говорит, у нас бюджет – слезы. Ходит на нервах. Будто единственной надо!
– Ей пора на пенсию, – едко заметила Лора. – Пусть развалиться поссовет без бухгалтера.
Раздались нервные смешки.
– Я не ошиблась, – вдруг невпопад призналась Надя, цепляясь за случайную встречу как за спасительный круг в воронке сварливых голосов. – Эта блондинка – наша Нюта. Это ведь блонд? – она кивнула на волосы Ани.
Все невольно покосились на голову Ани.
– Светло-русый, – смущенно поправила она.
Аня терпеть не могла краснеть в центре внимания и когда ее называли Нютой. Когда они ее называли «наша Нюта». Она посмотрела на кашемировый рукав своего черного платья, на аккуратный маникюр и золотое колечко на мизинце. От девочки с мышиными волосами, обгрызенными ногтями и в мешковатой одежде остались только воспоминания. Дина бы порадовалась, что ее племянницу больше не путают с мальчишкой. Она подняла взгляд. Девушки смотрели с иронией – именно через те безобразные воспоминания, словно весь ее внешний вид был удачным экспериментом, но притворством, непостоянством.
Рядом с Мухой за стол опустился Сыч. В рубашке и строгих брюках он резко выделялся из вязаного круговорота свитеров. Среди раскрасневшихся людей Костя выглядел самым подавленным, даже кожа казалась серой. Неудивительно – погибшая девочка была его соседкой.
– А я знал, что Нюта приехала, – объявил Муха, мельком поглядывая на Костю. – Сыч ее подвозил.
Аня стрельнула взглядом на Муху. «Сыч… Так Костю называли только в «банде» верзилы Зенкова. Когда добряк Муха так сдружился с этим прихвостнем отморозков?»
– Подвозил? – удивилась Лора, крутя ложку в пальцах.
– От рухнувшего моста, – ответил Сыч и промокнул губы салфеткой. – Я подвез пассажиров автобуса. Мать встречал.
– Рейсы сместились на час. Великолепно! – проворчала Инга.
Надя через силу улыбнулась, сглаживая резкость голосов замечанием:
– Не стоит так воспринимать…
– Треклятые дороги! – чертыхнулась Лора. – Завтра у крестницы выступление. И в салоне запись.
– Лора! – шикнула на нее Инга.
Лора… Лариса Ярмак. Такая же кукольно-хрупкая, эгоистичная, скрытная. Она была платиновой блондинкой от природы, со светлыми, почти невидимыми, бровями над лазоревыми глазами-миндалинами. В серо-синей кофте ее фарфоровая кожа отливала мертвенной голубизной, искажающей ангельскую внешность. Ане вдруг вспомнилась Лора Ларусей, грустной девочкой по соседству: в веснушках, в соломенной шляпе, хнычущей без притворства при расставании. Спустя двенадцать лет от их дружбы остался лишь прогорклый осадок. Аня осмотрелась. Уезжая из Сажного, она надеялась, что больше никогда не сядет ни с кем из них за один стол. Накануне выпускного Лора громче остальных обвиняла её в краже своего новенького планшета, обнаруженного спустя два дня забытым в гараже Сыча.
Сыч накрыл ладонью протянутую руку Лоры. Они, очевидно, до сих пор встречаются. Но обручальное кольцо среди подружек детства пока блестело только на пальчике Нади.
– Борщ похож на щи. – Лора отпила немного компота. – Кость, подай пирожок.
– У Праксиных сегодня аренда. – Муха глянул на Аню: – Единственное кафе.
Лора фыркнула:
– У Праксиных забегаловка. Ба-ар. Там антисанитария и регулярные дебоши.
– Ужас какой-то, – причитала Надя. – Этот мост. Говорят, он рухнул ночью. Боже, как девочка оказалась там? Одна? В тот момент? – Надя отодвинула полупустую тарелку. – Уму непостижимо. Говорят, накануне закатила истерику?
– В магазине. Да, – подтвердила Лора. – Она на Косте помешалась просто. Караулила за каждым углом.
– От неразделенной любви?.. Прыгнула? – ахнула Надя, пряча за ладонью отвисшую челюсть. – Мне Рома рассказывал о паранойе и о нервном срыве. Как может так совпасть?
– Давайте не здесь, – потребовала Инга. – Люди косятся.
– Что я такого сказала?
– Об умерших не злословят.
– Она переживает, – вступился за Надю Муха. – Трагедия, ясень пень. Как Танюха, что-то раскисла совсем, – обратился он к Инге.
Когда Ингу с кем-либо сравнивали, она затихала стервятником.
– Ну ты прозорливый, – тихо, почти с шипением отметила Таня незнакомым Ане, хриплым голосом.
Аня избегала смотреть на Таню, а когда смотрела – чувствовала оторопь. Ее длинные, редкие волосы представляли ржавую градацию трудных времен от пережженных кончиков до сального корня. Густые стрелки превращали узкие, маленькие глаза в подглядывающие бегунки. Руки покрывали засохшие волдыри, обломанные ногти темнели лаком в тон коричнево-красной кофте. Раньше Таня свела бы раздор в шутку, но сейчас молчаливо сидела, поеживаясь неуютно от взглядов, словно губка, впитывая негатив.
Муха бросил ей:
– Считай меня Нострадамусом.
Таня ухмыльнулась, оповещая:
– Нострадамус предложил искать у моста!
– Участковый предложил, – гневно одернул ее Муха. – Я всего лишь допустил возможность…
– Давайте молча доедим! Молча, да? – встряла раздраженная Инга. – Что теперь ворошить тот ужас. Поздно.
– Хорошая отговорка, – шептала под нос Таня. – Поздно.
– Я пойду, – Аня отставила стул и встретилась взглядом с Костей.
Его угрюмый вид напрочь осадил перепалку.
– Бабушка, – обратилась Аня к старушке, ушедшей в разговоре со знакомой в годы перестройки. – Ба!
– Чево? – встрепенулась та. – Что такое?
– Идем. Ты поела. Да? Хорошо.
Бабушка поднялась нерешительно.
– Уже уходишь? – преградила путь Надя.
– Мне нужно на воздух, – вежливо уклонялась Аня от наглых взглядов. – Я приболела немного. Простудилась. Кхм, – кашлянула в кулачок.
За спиной твердили о пирожках и карамели.
– Встретимся? – Надя обеспокоенно удержала ее за руку, и Аня от неловкости забыла, что хотела солгать: «Я завтра уезжаю».
Бабушка наконец всучила внучке пирожок и конфеты: «Поминать! Надо так».
Надя ждала ответ.
– Да, хорошо, – согласилась Аня, бегло осматривая склонённые головы ребят.
Женщины в траурных платках апатично взглянули на них, на пустую посуду.
– Я твой телефон запишу?
– Лучше на почту.
Надя неловко поправила серьгу и посмотрела куда-то за Аню.
– Я тебе писала раз или два. И В Контакте. Ты не ответила.
– Я… – взгляд прыгнул по комнате, отбился от терракотовых стен. – Я не знаю, где черкнуть номер.
– На экране, – протянула Надя белый смартфон в кислотно-красном чехле. – Просто набери, а я сохраню.
Несколько нажатий выбили номер черным шифром. Надя улыбнулась:
– Я наберу.
– Конечно, – Ане настолько не терпелось уйти, что она соглашалась по инерции. – Разумеется. Буду рада.
Они обменялись сжатыми любезностями, пока несли грязную посуду к раковине, скупо выразили соболезнования родственницам погибшей. Аня повела бабушку по гололеду домой.
Холмистые кольца улиц обросли тупиками. Когда-то Сажной гудел транспортом. Маршрутки преодолевали девять остановок из одного конца в другой, от карьера – до лесничества за коттеджами. Бабушка шагала качающейся походкой, смотрела на заборы и жаловалась, что решетчатое ограждение за огородом со дня на день рухнет. Они остановились у аптеки возле парка, где Аня купила таблетки от простуды. Горло першило, она шмыгала носом, жалуясь, что опять обострился фарингит.
Небо затягивала серая мгла. К вечеру передавали снег, но в прогнозы верилось слабо. Вчера снегопад рассеялся спустя полчаса ветром. Разве можно в этой жизни быть в чем-то уверенной? День назад ей казалось, что недавний разговор обречён на конфликт. И вот. Она даже согласилась продолжить общение.
Дома Аня окончательно разобрала чемодан. Подарки, сладости, вещи. Она забыла зубную пасту, носки и шарф. В доме топили исправно, но сквозняк скользил по полу змеем. В угловой комнате стоял жуткий холод, а потому теперь там высились в ссылке шкафы, пианино и коробки с хламом. Кровать разобрали. В зале, где Ане постелили на диване, круглосуточно работал телевизор. Бабушку он успокаивал. После смерти невестки она паниковала от одиночества и тишины.
Латунные механические часы – приданное бабушки, роняли часовую стрелку в сумерки. Однотипные новости Сажного подверглись тщательному пересказу, и бабушка сидела в кресле, заводя пятый повтор любимых воспоминаний. Аня знала их наизусть: полет на самолете в Москву, проводы сына в армию, выписка Дины из роддома. Сославшись на голод, Аня решила испечь пирог. Она всегда пекла что-то сладкое, когда хандрила. Пирог и горячий чай – подспорье в семейных переговорах. На том настаивала Дина, и она тоже надеялась, что угощение задобрит беспросветную тоску в комнатах, а домочадцы хотя бы из благодарности улыбнутся.
Витя вернулся в десять, когда бабушка уже беспробудно храпела.
– Она тебя ждала, – пристыдила Аня.
Вымыв посуду, она просидела за столом в ожидании полчаса. Мышцы ныли, клонило в сон, а яблочный пирог давно остыл в духовке.
– Мне не пять лет.
– Хорошо, что ты помнишь.
– А ты, видимо, нет.
Он достал из холодильника кастрюлю.
– Там перловка горячая, – Аня махнула рукой в сторону плиты. – И котлеты.
– Спасибо. Я борщ доем.
Витя включил газ, достал из ящика половник. Минуты две на кухне раздавался только звон посуды.
Брат сел напротив нее, сосредотачиваясь исключительно на еде. Устрой она хоть шведский стол, Витя бы демонстративно воротил нос. Бабушке бы польстила такая верность ее рецептам. В кухне она заведовала единолично и беспрекословно: только Аня зашелестела в шкафчике специями – незамедлительно явилась контролировать каждый взмах ложкой.
Аня подперла рукой подбородок, изучая непроницаемое лицо напротив.
– Вить, что за неразбериха в Сажном?
– Здесь всегда так. Ты просто забыла.
– Нет. Девочка погибла. – Она царапнула ноготком клеенку. – Работы нет. Поселок вымирает. Мост не скоро починят, Вить.
– Если починят.
Аня заправила пряди волос за уши, приосаниваясь перед вопросом.
– Где семейные фото? Я не нашла фотографии тети. А гербарии? Бабушка даже не вспомнила, где альбомы.
Витя прекратил жевать и дернул плечами:
– Не вспомнила или не захотела.
Аня сверлила его взглядом. Упорное безразличие брата начинало ее бесить.
– Это почему? – сердилась.
– Слушай, не хочу мусолить эту тему.
– Где альбомы?
– Зачем тебе?
– Витя, где альбомы?! – рявкнула Аня, готовясь встать и схватить его за грудки. – Там хранятся мои фотографии.
– На чердаке. Или в шкафу в зале, – вспыльчиво предполагал брат. – Что за ностальгия?
– В смысле?
– Ты явилась за фотографиями?
– Нет. – Она прижала ладони к столешнице, смотря ястребом. – Ты не рад моему приезду?
– Перестань.
Аня готовилась услышать «плевать мне на приезд и на тебя», но Витя лишь прокашлялся, продолжил жевать суп. Какое-то время они сидели молча. Аня достала из духовки пирог.
– О, сладкое. – С вялым энтузиазмом Витя отрезал кусок.
Аня защебетала:
– Сгущенки бы купить. Ты ведь со сгущенкой любишь? Я дам денег, купишь завтра?
Витя кивнул с набитым ртом. Они заварили себя чаю и заняли прежние позиции обороны за столом.
– Почему ты не была на похоронах? – вдруг спросил он, рассматривая ее поверх кружки в руках.
Аня сделала глоток, но от першения голос сел:
– Я… не выдерживаю там. Кхм… кладбище… Ты ведь помнишь тот обморок на похоронах дедушки. – Аня стыдливо сутулилась, потирая шею. – Даже не знаю эту девочку. Вы дружили?
– Почему ты не была на похоронах мамы?
Пол будто медленно качнулся и рассыпался. Аня понимала: этого вопроса не избежать, и тем ни менее надеялась на понимание, на отсрочку обвинений.
– Я болела, ты же знаешь, – потупила она взгляд. – Лежала в больнице. Жуткое отравление.
– Ты не приехала потом.
– Витя… Обследования и…
– Два года?! Ты ведь ни разу не пришла на ее могилу. Она была тебе как мать. Воспитала, а ты не знаешь, где ее могила. Ты даже…
Витя вскочил, как ужаленный.
– Я понимаю, что виновата, – остановила резким жестом.
– Зачем ты приехала?
– Что? Бабушка нам звонила, – напомнила Аня, выводя разговор в тихий брод. – Она беспокоится. Ты пропадаешь на два, на три дня. Под утро возвращаешься, и запах алкоголя…
– Это было всего один раз! – вспылил Витя.
– Синяк под глазом. С кем ты подрался?
– Банка с полки упала.
Аня придавила его взглядом.
– Мы все беспокоимся.
– Ну-ну, – он с грохотом опустил тарелку в раковину, включил воду.
– Мы хотим помочь. Я переживаю за тебя.
Аня сделала шаг навстречу: осторожно, словно перед загнанным хищником. Витя щетинился от обид и недоверия.
– У нас все хорошо, – отчеканил. – Ты зря потратила время на дорогу, на подарки. На уговоры.
– Детский сад! – Она потирала нервно руки. – И споры – детские!
– Неправда!
– Да? Вырос? И что Виктор Анатольевич? Что думаешь о своем будущем? Кем видишь себя?
– Я разберусь. Мне инструктор не требуется. Считаешь, приехала и все решила? Всех просветила как лучше, что лучше?
– Тон убавь! – обозлилась Аня. – Зрители нужны? Хочешь всех разбудить, всю округу?
Витя молча драил кастрюлю, отвернувшись к ней спиной. Претензии исключат возможный компромисс. Аня пошла на попятную.
– Я приехала, чтобы поговорить серьёзно, как со взрослым. Я понимаю, тебе тяжело. – Голос дрогнул: – Я сожалею, что меня не было рядом. Прости. – Аня всматривалась в знакомые углы, но видела чужую кухню и белую скатерть в свекольных пятнах. – Что мне еще сказать? Ты не слушаешь? Думаешь, не страдаю? Я ее так любила, – Аня задрала голову, моргая от подступивших слез. «Не раскисай! Не раскисай! – приказывала себе. – Не дави на жалость». Но решимость гасла. – Здесь без нее не смогла бы. Прости. Ты имеешь право злиться.
– Я не потому злюсь.
– Мне жаль, что случилась трагедия с твоей одноклассницей.
– «Мне жаль», – передразнил он.
– Я сожалею! – горячилась. – Я виновата! Ты это хотел услышать?
Витя сощурил глаза осудительно:
– Прекрати.
– Тогда к чему протесты? Испытательный срок? – Она подняла воротник свитера и утерла рукавом нос. – Наказание такое?
– Ты понятия не имеешь, что здесь происходит.
Аня вопросительно уставилась на брата, ожидая пояснений. Тот лишь смотрел с укоризной в ответ. Так они и замерли, оценивая недосказанность.
– Не имею, – согласилась она. – Так просвети. Здесь разруха. У всех голова пухнет из-за трагедии. Неужели девочка могла сама…
– Кривотолки, – перебил ее брат. – Затронь кого – и увязнешь. Топь.
Втянув воздух, Аня досчитала до пяти. Разговор больше напоминал допрос, нежели дружескую беседу.
– Я могу помочь?
Краткий отблеск доверия мелькнул в беспокойных глазах брата, но внутренние колебания пресекли слова:
– Нет. Помощь не нужна. Всё норм.
– Ага. Супер! – она хлопнула в ладоши. – Мог и по телефону так сказать. Норм. Ок. Спок. Зачем любезничать? Ляпнул бы бабушке: ну ее, эту Аньку, эту предательницу, – перекривляла его своим срывающимся от горечи голосом. – Вы ведь вместе пели о разлуке. Обняться! – возмущалась она. – Быть рядом!
– Тебя рядом не было! – упрекнул Витя. – Не было. Два года назад тебя не было рядом.
– Значит, ты против моего приезда?
Он склонил вбок голову, отвел взгляд.
– Ты ведь понимаешь, – рассуждал откровенно, – бабушка пригрозила вызвать отца. Через участкового хочет надавить, через школу.
– Он пьет? – Аня сурово осматривала брата. – Так и пьет?
Витя неопределенно мотнул головой.
– Только здесь. Когда приезжает, по вечерам где-то набирается до полумертвого.
– Руку поднимает?
– Один раз. Знаешь, главное о маме не вспоминать. Только не вспоминать при нем о маме. – Витя попытался неунывающе улыбнуться, но получилась страдальческая гримаса. – А там, на Севере, у него семья вроде как. Не знаю. Он звонит всегда трезвый, деньги высылает в конце месяца. Мне через год восемнадцать, – оживился. – Я всего лишь не хотел, чтобы она его вызывала. Он бы явился в бешенстве.
– И потому приглашал меня? – расстроенно осознавала Аня. – Восемнадцать! Тебе еще и семнадцати нет.
Витя совсем сник.
– Я надеюсь, твой приезд ее немного успокоит. Просто скажи бабушке, что я согласен на все твои… на все твои самые разумные предложения. Просто успокой ее.
Аня оживилась:
– А ты согласен?
Брат убрал чистую посуду в шкафчик. Она не двинулась с места, и он отстраненно убедил:
– Я разберусь самостоятельно. Я ведь справлялся последние годы.
Вот и поговорили. Аня молча смотрела на него, выискивая крепеж в расшатанных отношениях. Когда-то они доверяли друг другу тайны.
– Договорились? – кивнул он миролюбиво.
И Аня с упавшим сердцем покорно вторила:
– Договорились.