Утро. Свинцовые капли сентябрьского дождя с остервенением барабанили по оконному стеклу, настойчиво вырывая меня из цепких объятий сна. Затекшие мышцы отозвались тихой, но настойчивой болью, когда я с трудом потянулся, и, словно против воли, разлепил слипшиеся веки. За окном, насколько хватало взгляда, простиралась унылая городская панорама, утопающая в серой, промозглой дымке. Дождь, казалось, выпил все краски из мира, оставив лишь унылые оттенки серого и бурого. Ничего необычного для начала сентября.
Первым делом нужно было привести себя в чувство, прогнать сонливость, скопившуюся за ночь. Холодная вода, словно удар электрического тока, пронзила тело, заставляя вздрогнуть и окончательно проснуться. В мутном, запотевшем зеркале отразилось осунувшееся лицо, отмеченное темными тенями бессонных ночей. “Не геройский вид”, – промелькнула мимолетная мысль, когда я вгляделся в отражение усталых, воспаленных глаз и темные круги под ними. Одежда… Нужно что-то накинуть на себя, прежде чем окончательно проснуться и столкнуться с этим серым днем лицом к лицу. Недолго думая, выбор пал на старую, выцветшую от времени футболку с едва различимым логотипом давно забытой рок-группы и видавшие виды, вытянувшиеся на коленях шорты. И, конечно же, кофе. Без него этот день был обречен на провал. Кухня манила дурманящим ароматом свежесваренного напитка, обещая хоть какое-то утешение и подобие энергии в этот промозглый сентябрьский день.
Верная помощница в борьбе с сонливостью, кофемашина, как вышколенный солдат, четко отсчитывала секунды на своем электронном табло. Ровно в 8:00 раздался долгожданный писк, возвещавший о готовности напитка. Я взял свою любимую, слегка щербатую кружку с ироничной надписью: “Лучшему в мире лентяю” и подошел к распахнутому балкону. Вместо того, чтобы просто безучастно наблюдать за унылым дождем, я решил вдохнуть глоток свежего, пропитанного влагой воздуха и выкурить первую сигарету. Чиркнув колесиком старенькой зажигалки, я выпустил в стылое небо первую тонкую струйку сизого дыма. Кофе в одной руке, сигарета в другой – вот она, моя личная формула идеального, пусть и безнадежно серого утра.
И тут, словно кадр из плохого кино, в мое поле зрения попал он. Человек. Он шел прямо под проливным дождем, не пытаясь ни спрятаться под козырьком ближайшего магазина, ни ускорить шаг. Без зонта, без плаща, промокший до последней нитки, он казался призраком, возникшим из самой непогоды. Он просто шел, словно, не чувствуя ни холода, ни дискомфорта, ни капель дождя, хлещущих по лицу. Что-то в его отрешенном виде, в его странной невозмутимости, зацепило мой взгляд. Я долго, завороженно смотрел на него, пока… наши взгляды случайно не встретились. То, что я увидел в его глазах, заставило меня похолодеть. В них не было зрачков. Лишь мертвенно-белая, пугающая пустота, от одного взгляда на которую по спине пробежал ледяной озноб, а сердце пропустило удар. И, что самое жуткое, этот человек, словно ведомый невидимой силой, теперь целенаправленно шел в мою сторону. Впрочем, пока что я испытывал лишь легкое, неприятное беспокойство. В конце концов, я живу на седьмом этаже, что он может мне сделать?
Но затем он, словно прочитав мои мысли, приблизился и остановился прямо под моим балконом. Задрав голову и не отрывая от меня своего немигающего взгляда, он прокаркал хриплым, скрипучим голосом: “Брат, угости сигаретой!” Что-то в его виде, в его голосе, в его нечеловеческих глазах, не позволяло мне отказать. Словно я был марионеткой, безвольно подчиняющейся чужой воле, дергаемой за невидимые ниточки. Подчинившись странному, необъяснимому импульсу, я взял одну сигарету из пачки, тщательно, почти маниакально, замотал ее в шуршащий целлофановый пакет, чтобы она не промокла, и, стараясь не смотреть в белые глаза, скинул вниз. Пакет, описав неловкую дугу, упал прямо ему в руки. “Спасибо!” – прозвучало надтреснутым эхом над монотонным шумом дождя. Он тут же закурил, жадно затягиваясь и выпуская в сырое небо клубы дыма, и затем, словно повинуясь невидимой команде, поднял костлявую руку. Палец, неестественно вытянутый и бледный, словно выточенный из слоновой кости, указывал куда-то за мою спину, в самую глубь темной квартиры.
Легкий, предательский озноб пробежал по моей коже, заставляя покрыться мурашками. С трудом подавив паническое желание бежать, сломя голову, я медленно, почти крадучись, обернулся. Позади меня, как и всегда, незыблемо стоял старый, потрепанный временем комод. Ничего необычного. Но что-то в этом немигающем взгляде белого человека, в его неестественном, зловещем жесте, заставило меня насторожиться, почувствовать нависшую угрозу. Я решил осмотреть комод внимательнее, поискать хоть что-то, что могло привлечь внимание этого странного человека. Вспоминая рассказы бабушки, ее загадочную улыбку и обрывки фраз, я вдруг с внезапной ясностью вспомнил одну из ее любимых присказок… Она часто говорила, загадочно прищуриваясь и поглядывая на меня с какой-то непонятной тоской: “Настанет день, когда предмет из скрытого отсека тебе очень пригодится.” Поддавшись внезапному, острому порыву, я принялся тщательно ощупывать каждую панель, каждую резную деталь, каждую едва заметную щель, надеясь нащупать потайной механизм. Минут десять, не меньше, ушло на то, чтобы обнаружить хитроумный секрет. Потайной отсек был спрятан под самым дном комода, и чтобы его открыть, нужно было с усилием нажать на едва заметную, почти невидимую точку, расположенную в самом углу.
Сердце бешено заколотилось в груди, словно пойманная в клетку птица. Внутри я нашел небольшой, обитый изнутри поблекшим бархатом кейс. Руки слегка дрожали, когда я, затаив дыхание, открыл его. Внутри, словно зловещие сокровища, лежали: пожелтевшая от времени записка, исписанная корявым, почти нечитаемым почерком и, казалось, кровью; клинок с причудливо изогнутым лезвием, украшенный драгоценными камнями, таинственно поблескивающими даже в полумраке комнаты; старый, потертый пистолет ПБ и пара тускло поблескивающих пачек патронов к нему; две запаянные ампулы, наполненные фиолетовым веществом, переливающимся внутри как живая, пульсирующая ртуть; и на самом дне кейса – небольшое полотно, выполненное на плотной ткани, с изображением белого, зловеще ухмыляющегося черепа, пронзенного острым клинком. Дрожащими, непослушными пальцами я развернул пожелтевшую записку. Кровь, или то, что от нее осталось, давно засохла и превратилась в бурую, рассыпающуюся от прикосновения пыль, но буквы, выведенные корявым, почти нечитаемым почерком, все еще можно было различить. На пожелтевшей бумаге, словно зловещее пророчество, было начертано всего несколько слов:
«Настал тот самый день. Ты теперь один из нас».