Мать умерла 18 октября 2014 года, дата, которую я постоянно забываю. Я не знаю, почему так происходит, то ли потому, что не хочу об этом вспоминать, то ли фактическая дата представляется настолько незначительной на фоне всего, что нам довелось испытать. Ей было пятьдесят шесть. Мне – двадцать пять, возраст, который, согласно многолетним уверениям моей матери, будет особенным. Именно в этом возрасте мать познакомилась с моим отцом. В том же году они поженились, она покинула родную страну, мать и двух сестер и вступила в ключевую фазу своей взрослой жизни. Она создала семью, ставшую целью ее существования. Я надеялась, что в мои двадцать пять все наконец встанет на свои места. Но именно в этом году ее жизнь оборвалась, а моя изменилась.
Иногда меня гложет чувство вины из-за того, что я не помню, когда это произошло. Каждую осень я вынуждена пересматривать фотографии ее надгробия, сделанные специально, чтобы не забывать выгравированную дату, наполовину скрытую пестрыми букетами, оставленными мной за последние пять лет. Или я ищу в интернете ее некролог, который так и не озаботилась написать, чтобы подготовиться почувствовать то, что должна испытывать.
Мой отец помешан на датах. Какие-то внутренние часы безотказно жужжат у него в голове перед каждым днем рождения, днем смерти, юбилеем и праздником. Его душа интуитивно мрачнеет за неделю до предстоящего события, и не успеешь оглянуться, как он закидывает меня сообщениями в соцсетях о том, что жизнь несправедлива, и что я никогда не пойму, каково это – потерять лучшего друга. Затем он снова возвращается к езде на своем мотоцикле по Пхукету, куда перебрался через год после смерти моей матери, заполняя пустоту теплыми пляжами, уличными морепродуктами и молодыми девушками, неспособными выговорить слово «проблема».
Чего я, кажется, никогда не забуду, так это то, что ела моя мать. Она была женщиной многих «обычаев». Политый расплавленным сыром ржаной хлеб и жареный стейк, которыми мы лакомились в кафе Terrace после дня, проведенного за покупками. Несладкий чай со льдом с половиной пакетика подсластителя Splenda, который, согласно ее заверениям, она никогда не использовала ни для чего другого. Минестроне[15] в сети итальянских ресторанов Olive Garden из-за недостаточного знания английского языка она заказывала «„с пылу с жару“», а не «обжигающе горячим» с дополнительным бульоном. В особых случаях в рыбном ресторане Jake's в Портленде она лакомилась полдюжиной устриц в половинках раковин с соусом champagne mignonette[16] и французским луковым супом «с пылу с жару». Возможно, она была единственным человеком на свете, который всерьез просил картошку фри «с пылу с жару» в автокафе «Макдоналдс». Мама ела тямпон, острый суп из морепродуктов с лапшой и дополнительными овощами в Cafe Seoul, которое всегда называла Seoul Cafe, используя синтаксис своего родного языка. Зимой она любила жареные каштаны, хотя от них ее всегда ужасно пучило. Ей нравился соленый арахис со светлым пивом. Почти каждый день она выпивала два бокала шардоне, но если в ход шел третий, то ей становилось плохо. Она ела пиццу с острым маринованным перцем. В мексиканских ресторанах просила мелко нарезанный перец халапеньо. Соусы она всегда заказывала отдельно. Она ненавидела кинзу, авокадо и сладкий перец. У нее была аллергия на сельдерей. Она редко ела сладкое, за исключением пинты клубничного мороженого Häagen-Dazs, пакета мандариновых драже, одного или двух шоколадных трюфелей See's на Рождество и чизкейка с черникой в день своего рождения. Она предпочитала все соленое. Мама редко перекусывала и завтракала.
Я отчетливо все это помню, потому что именно так любила моя мать. Она не предлагала ложь во спасение и не твердила заученные аффирмации, но остро подмечала то, что приносит вам радость, и упаковывала это вам с собой, чтобы вы находили утешение и ощущали заботу, даже этого и не осознавая. Она помнила, что вы любите суп с дополнительным бульоном, чувствительны к специям, ненавидите помидоры, не едите морепродукты, обожаете вкусно поесть. Она всегда наблюдала за тем, какой банчан вы опустошили первым, с тем чтобы в следующий раз, когда вы окажетесь за столом, подать этой закуски двойную порцию с горкой, а также не забыть и о различных других ваших предпочтениях, делающих вас – вами.
В 1983 году мой отец прилетел в Южную Корею, отозвавшись на объявление в газете The Philadelphia Inquirer, которое гласило просто: «Работа за границей». Как оказалось, они предлагали программу обучения в Сеуле продажам подержанных автомобилей американским военным. Компания забронировала ему номер в гостинице Найджа, достопримечательности района Йонсан, где моя мать работала на стойке регистрации. Предположительно она была первой кореянкой, которую он в своей жизни увидел.
Они встречались три месяца, а когда программа обучения закончилась, отец предложил моей маме выйти за него замуж. В середине 80-х годов они вдвоем исколесили три страны, живя в Мисаве[17], Гейдельберге (Германия) и снова в Сеуле, где я родилась. Год спустя старший брат моего отца Рон предложил ему должность в своей компании по перевозке грузов. Эта работа обеспечила стабильность и положила конец межконтинентальному переселению моей семьи, которое происходило раз в два года. Мы иммигрировали, когда мне исполнился всего год.
Обосновались мы в Юджине, штат Орегон, небольшом студенческом городке на Тихоокеанском Северо-Западе[18]. Город расположен недалеко от истока реки Уилламетт, которая простирается на 240 километров, беря свое начало к северу от гор Калапуя и впадая в реку Колумбия. Прокладывая свой путь между Каскадными горами (на востоке) и Береговым хребтом (на западе), река образует плодородную долину. Именно этот регион десятки тысяч лет назад подвергся одним из наиболее катастрофических наводнений ледникового периода. Они зарождались к юго-западу от озера Миссула и проносились по современным штатам Вашингтон и Орегон, принося с собой плодородную землю и вулканические горные породы, скрепившие слои почвы, которая прекрасно подходит для самых разных видов сельского хозяйства.
Сам город утопает в зелени, прижимаясь к берегам реки и раскинувшись среди скалистых холмов и сосновых лесов Центрального Орегона. Межсезонье здесь мягкое, с моросящими дождями и серым небом большую часть года, но сменяется пышным, ничем не омрачаемым летом. Дождь идет непрестанно, и все же я никогда не видела ни одного орегонца, который бы носил с собой зонт.
Жители Юджина гордятся изобилием своего края и с увлечением включали в свой рацион местные, сезонные и органические ингредиенты задолго до того как это снова стало модным. Рыболовы ловят в пресных водах дикую чавычу весной и стальноголового лосося летом, а круглый год в устьях рек в больших количествах добывается сладкий краб дангенесс. Местные фермеры каждую субботу собираются в центре города, чтобы продать домашние органические продукты, а также мед, грибы и дикие ягоды. Здесь проживают хиппи, протестующие против сети магазинов Whole Foods в пользу местных кооперативов. Они носят биркенштоки на босу ногу, плетут повязки на голову для продажи на открытых рынках и делают собственную ореховую пасту. Их мужчин зовут Трава и Река, а женщин – Чаща и Аврора.
Когда мне исполнилось десять, мы переехали за город. От центра до нашего дома в лесу пролегал путь в целых одиннадцать километров мимо ферм по выращиванию рождественских елок и пешеходных троп парка Спенсер-Бьютт. Наше новое жилище располагалось почти на двух гектарах земли, где бродили стаи диких индюков, собиравших насекомых в траве, и мой отец при желании мог управлять своей косилкой голышом под защитой тысяч сосен пондерозы, без соседей на многие километры вокруг. Позади дома мать выращивала рододендроны и ухаживала за лужайкой. Дальше поляна уступала место пологим холмам из красной глины, покрытым жесткой травой. Там был искусственный пруд, наполненный мутной водой и выстланный мягким илом, в нем обитали саламандры и лягушки, за которыми было весело гоняться, ловить, а потом выпускать. На участке обильно произрастала дикая ежевика, и в начале лета, во время сезона пожаров, отец брался за нее с большой парой садовых ножниц и расчищал новые тропинки между деревьями, чтобы сформировать круг, по которому мог легко проехать на своем мотоцикле для бездорожья. Раз в месяц он поджигал собранные кучи веток, позволяя мне выливать на них жидкость из зажигалок, и мы восхищались проделанной им работой, когда вспыхивали двухметровые костры.
Мне нравился наш новый дом, но вскоре такая уединенная жизнь начала меня тяготить. Я была лишена компании соседских детей для совместных игр, и в пределах велосипедной досягаемости не было ни магазинов, ни парков. Я чувствовала себя беспомощной и одинокой, единственным ребенком, которому не с кем поговорить или обратиться с просьбой, кроме матери.
Оставшись с ней наедине в лесу, я была ошеломлена тем, сколько времени и внимания она мне уделяла. А ее преданность, как я узнала, может являться как благодатной привилегией, так и оборачиваться удушающими последствиями. Мать была устроительницей дома. Создание дома было целью ее существования с тех пор как я родилась, и, хотя она была внимательной и заботливой, ее не назовешь нежной. Она не была той, кого бы я назвала «мама-мамочка», поэтому я завидовала большинству своих друзей. Мама-мамочка – это та, кто интересуется всем, что говорит ее ребенок, даже если на самом деле ей глубоко на это наплевать; тащит ребенка к врачу, как только он пожалуется на малейшее недомогание; говорит ребенку: «Они просто завидуют», если кто-то его высмеивает, или: «Ты всегда для меня прекрасна», даже если это не так, или «Прелестно!», когда ты даришь ей кусок дерьма на Рождество.
Но каждый раз, когда мне было больно, мама начинала кричать. Не сочувствуя мне, а злясь на меня. Это не укладывалось в моей голове. Если получали травмы мои друзья, их матери тут же уводили их и говорили, что все будет хорошо, или сразу же отправлялись к врачу. Белые люди всегда отводили детей к врачу. Но если поранилась я, мама приходила в ярость, будто я злонамеренно повредила ее имущество. Однажды, когда я полезла на дерево во дворе, выемка, на которую я опиралась, выскользнула из-под моей ноги. Полметра я сползала вниз, обнимая дерево, сдиравшее грубой корой кожу моего голого живота. Попытавшись найти опору для ног, я упала с двухметровой высоты на лодыжку. Я предстала перед ней в слезах, с вывихнутой лодыжкой, в разорванной рубашке, с расцарапанным и окровавленным животом. Но мать не взяла меня на руки и не отвезла к медицинскому работнику. Вместо этого она налетела на меня, как разъяренная тигрица.
«СКОЛЬКО РАЗ МАМА ТЕБЕ ГОВОРИЛА – ПЕРЕСТАНЬ ЗАЛЕЗАТЬ НА ЭТО ДЕРЕВО?!»
«Ой, омма[19], кажется, я подвернула лодыжку! – плакала я. – Думаю, мне надо в больницу!»
Она нависала над моим скрюченным телом, безжалостно визжа, пока я корчилась среди сухих листьев. Готова поклясться, что она пару раз пнула меня ногой.
«Мама, я истекаю кровью! Пожалуйста, не кричи на меня!»
«ЭТОТ ШРАМ ОСТАНЕТСЯ У ТЕБЯ НАВСЕГДА! AY-CHAM WHEN-IL-EEYA?!»
«Прости меня, ладно? Ну прости!»
Я рассыпалась в извинениях, драматично рыдая. Слезы лились градом, перемежаясь протяжными воплями. Я ползла до дома на локтях, опираясь на сухие листья и холодную землю и с трудом волоча за собой обмякшую ногу.
«Айго[20], двэссо! Все, хватит!»
Ее любовь была жестче жестокости из милосердия. Она обладала брутальной, индустриальной силой. Жилистая любовь, никогда ни на дюйм не уступавшая слабости. Эта любовь на десять шагов вперед видела, что для меня лучше, и не заботилась о том, будет ли мне при этом чертовски больно. Мою травму мать ощущала так же глубоко, будто это ее собственное несчастье. Она была виновата лишь в том, что слишком сильно за меня переживала. Я понимаю это лишь сейчас, задним числом. Никто в этом мире никогда не любил меня так истово, как мать, и она никогда не позволяла мне об этом забыть.
«Хватит реветь! Прибереги свои слезы до того момента, когда твоя мать умрет».
Это была обычная поговорка в моем доме. Вместо английских идиом, которые мать никогда не учила, она придумала несколько собственных. «Мама – единственная, кто скажет тебе правду, потому что мама – единственная, кто по-настоящему тебя любит». Некоторые из самых ранних воспоминаний, которые я могу припомнить, связаны с тем, как мать наставляла меня всегда «сохранять десять процентов себя». Она имела в виду, что, независимо от того, как сильно в своем представлении вы любите другого человека, или уверены, что он любит вас, никогда не отдавайте всего себя. Всегда сберегайте 10 процентов, чтобы было на что опереться. «Даже от папы я утаиваю», – добавляла она.
Мать всегда старалась сделать меня самой совершенной версией себя. В младенчестве она щипала меня за нос, поскольку боялась, что он слишком плоский. В начальных классах беспокоилась о том, что я слишком маленького роста, поэтому каждое утро перед школой она инструктировала меня взяться за прутья спинки кровати и тянула за ноги, пытаясь сделать их длиннее. Если я хмурилась или слишком широко улыбалась, она проводила по моему лбу пальцами и приказывала «перестать делать морщины». А увидев, что я хожу сгорбившись, просовывала мне ладонь между лопаток и командовала: «Окке пхиго! Распрями плечи!»
Она была одержима внешностью и часами смотрела телемагазин косметики QVC. Она заказывала по телефону очищающие лосьоны, специальные зубные пасты и баночки со скрабами с икорным маслом, сыворотками, увлажняющими средствами, тониками и антивозрастными кремами. Она верила в продукты QVC с рвением конспиролога. Если бы вы поставили под сомнение легитимность продукта, она бы с яростью встала на его защиту. Мама была искренне убеждена, что зубная паста Supersmile делает зубы на пять тонов светлее, а набор из трех предметов по уходу за кожей Beautiful Complexion от Dr. Denese стирает с лица добрый десяток лет. Ее полочка в ванной представляла собой остров, полный стеклянных горшочков и тонированных баночек, содержимое которых она наносила на лицо и тело, а затем промокала, растирала, похлопывала и разглаживала, неукоснительно следуя десятиэтапному режиму ухода за кожей, включавшему в себя микротоковую палочку для удаления морщин электрическим током. Каждый вечер из холла доносились хлопки ее ладоней по щекам и гул пульсирующего электричества, якобы сужающего ее поры, пока она водила прибором по лицу, а затем наносила слой за слоем свои многочисленные кремы.
Между тем коробки с тональным кремом Proactiv были свалены в кучу под раковиной в моей ванной комнате. Щетки для чистки лица Clarisonic оставались сухими и почти не использовались. Я была слишком нетерпелива, чтобы соблюдать навязываемый матерью режим ухода за собой – источник раздора, который на протяжении всей моей юности лишь обострялся.
Ее совершенство приводило в бешенство, ее аккуратность – полная загадка. Она могла владеть предметом одежды в течение десяти лет, и он выглядел так, будто его никогда не носили. Ни пушинки на пальто, ни пятнышка на свитере, ни единой царапины на лакированных туфлях. А меня постоянно бранили за порчу или случайную потерю даже самых дорогих мне вещей.
Такую же педантичность она проявляла и в отношении домашнего хозяйства, которое содержала в идеальном порядке. Она каждый день пылесосила и раз в неделю заставляла меня протирать все плинтуса, пока сама поливала паркет маслом и натирала тряпкой. Жизнь со мной и моим отцом, должно быть, казалась ей жизнью с двумя огромными малышами, одержимыми желанием разрушить ее идеальный мир. Часто мать вспыхивала из-за какого-нибудь мелкого беспорядка, и мы оба смотрели в одном направлении и недоумевали, где грязно или что не на своем месте. Если один из нас проливал что-то на ковер, мама реагировала так, как будто мы его подожгли. В ту же секунду она издавала вопль раненого зверя, бросалась доставать из-под раковины спреи для чистки ковров компании QVC и отталкивала нас в сторону, опасаясь, что мы размажем пятно. Нам оставалось лишь застыть рядом с ней в смущении, тупо наблюдая, как она заливает и вычищает наши промахи.
Ставки выросли, когда мать начала собирать различные коллекции драгоценных хрупких предметов. У каждого набора было особое место в доме, где он аккуратно в особом порядке выставлялся. Миниатюрные расписные чайники Мэри Энгельбрайт выстроились на книжных полках в коридоре. Фарфоровые балерины – на полке в прихожей (у третьей по счету нет двух пальцев: ежедневное напоминание о последствиях моей неуклюжести). Бело-голубые голландские домики – на кухонных подоконниках (залитые джином в пьяном угаре, с двумя или тремя пробками, небрежно вставленными в окошки, чтобы напомнить моему отцу о его проделках). Хрустальные животные Сваровски возвышались на стеклянных полках шкафа в гостиной. Каждый день рождения и Рождество новый сверкающий лебедь, дикобраз или черепаха находили там свое место, добавляя красок призматическому сиянию, озаряющему ранним утром гостиную.
Ее правила и ожидания крайне утомляли. Но если я от нее отстранялась, то оказывалась изолированной и полностью отвечала за то, чтобы развлекать себя самостоятельно. Так что я провела свое детство, разрываясь между двумя импульсами: то предаваясь внутренним ребячливым капризам, приводившим к ее выговорам, то цепляясь за мать, отчаянно пытаясь ей угодить.
Иногда, когда родители оставляли меня дома с няней, я выстраивала ее фигурки на сервировочном подносе и осторожно мыла каждое животное в раковине со средством для мытья посуды, а затем насухо вытирала бумажными полотенцами. Я протирала полки под ними и очищала стекла с помощью средства для мытья окон Windex, а затем изо всех сил старалась расставить их по памяти, надеясь, что, вернувшись, мать вознаградит меня своей любовью.
Эта маниакальная потребность в уборке у меня выработалась как своего рода защитный ритуал, совершаемый в тех случаях, когда я хоть немного чувствовала себя покинутой – угроза, терзавшая мое юное воображение. Меня преследовали кошмары и сильный страх смерти родителей. Я представляла, как в наш дом врываются грабители, и во всех ужасных подробностях видела убийство родителей. Если они поздно возвращались домой с вечеринки, я была уверена, что они попали в автомобильную аварию. Меня мучили повторяющиеся сны о том, как отец, потеряв терпение в пробках и пытаясь срезать часть пути, приводит машину к краю моста на Ферри-стрит, как она падает в реку Уилламетт, где они тонут, не имея возможности выбраться через двери из-за давления воды.
Судя по положительной реакции на еженедельную уборку плинтусов, я сделала вывод о том, что, если мама вернется в еще более чистый дом, она пообещает никогда больше меня не бросать. Это была моя печальная попытка завоевать ее расположение. Однажды во время отпуска в Лас-Вегасе родители на несколько часов оставили меня одну в гостиничном номере, чтобы поиграть в казино. Все это время я провела, убирая комнату, раскладывая багаж родителей и вытирая поверхности полотенцем для рук. Я не могла дождаться, когда они вернутся и увидят плоды моих трудов. Я сидела на своей раскладушке и лучезарно смотрела на дверь, ожидая увидеть их лица, не задумываясь о том, что на следующее утро придет уборщица. А когда они вернулись, не заметив изменений, я быстро пересекла комнату, волоча их за собой и одно за другим указывая на свои добрые дела.
Я отчаянно искала другие благоприятные возможности и внезапно обнаружила, что наше общее восхищение корейской кухней служит не только формой связи между матерью и дочерью, но и является чистым и неизменным источником ее одобрения. И вот на рыбном рынке Норянчжин во время летней поездки в Сеул эта идея по-настоящему расцвела. Норянчжин – это оптовый рынок, где можно выбрать живую рыбу и морепродукты из резервуаров разных продавцов и отправить для приготовления в одном из кулинарных стилей в рестораны наверху. Мы были с мамой и двумя ее сестрами, Нами и Ынми, и они набрали тонны морских ушек, морских гребешков, морских огурцов, амберджеков[21], осьминогов и королевских крабов, чтобы есть сырыми и вареными в острых супах.
Наверху наш стол сразу же заполнился банчаном, расставленным вокруг бутановой горелки для рагу. Первым блюдом, которое нам принесли, был саннакчи – живой осьминог с длинными щупальцами. Передо мной на тарелке извивались серо-белые кусочки, только что отрезанные от головы, каждая присоска все еще пульсировала. Мама взяла один, обмакнула в пасту кочудян с уксусом, зажала губами и прожевала. Она посмотрела на меня и улыбнулась, увидев мой разинутый рот.
«Попробуй», – сказала она.
В отличие от других сфер родительской власти, мать не придерживалась строгих правил в отношении еды. Если мне что-то не нравилось, она никогда не заставляла меня это есть, а если я съедала лишь половину порции, не настаивала на том, чтобы я доедала все с тарелки. Она считала, что пищей нужно наслаждаться, а растяжение желудка более неоправданно, чем продолжение трапезы после насыщения. Ее единственное правило гласило: любое блюдо необходимо попробовать хотя бы один раз.
Стремясь ей угодить и произвести впечатление на тетушек, я ухватила палочками для еды самую активную щупальцу, которую только смогла найти, окунула в соус, как это делала мать, и сунула в рот. Она была соленой, терпкой и сладкой, с легким оттенком специй из соуса, и очень, очень жесткой. Я долго и старательно грызла щупальцу зубами, прежде чем проглотить, опасаясь, что она присосется к моим миндалинам по пути вниз.
«Молодец, детка!»
«Айго, еппо! – воскликнули тети. – Ай да наша красотка!»
Семья хвалила меня за храбрость, я сияла от гордости, и в этот момент нащупала верный путь. Я пришла к выводу, что, хотя у меня не получается быть хорошей, я могу преуспеть, проявляя смелость. Я начала наслаждаться тем, что удивляю взрослых своими изысканными вкусовыми предпочтениями и вызываю отвращение у неопытных сверстников из-за того, что, как я обнаружила, является одним из величайших даров природы. К десяти годам я научилась разламывать на части целого лобстера голыми руками и щипцами для орехов. Я поглощала бифштекс тартар, паштеты, сардины, улиток, запеченных в масле и приправленных жареным чесноком. Я пробовала сырые морские огурцы, морские ушки и устрицы на половинке раковины. По вечерам мама жарила сушеных каракатиц на походной печи в гараже и подавала их с тарелкой арахиса и соусом из перечной пасты, смешанной с японским майонезом[22]. Отец рвал их на полоски, и мы ели все вместе, сидя перед телевизором, пока у нас не начинали ныть челюсти, а я запивала все это, понемногу потягивая пиво Corona из маминых запасов.
Ни один из моих родителей не окончил колледж. Я не выросла в семье, где много книг или музыкальных записей. В юном возрасте меня не знакомили с изобразительным искусством, не водили в музеи или на спектакли в авторитетные учреждения культуры. Мои родители не знали имен писателей, чьи книги мне следует прочитать, или иностранных режиссеров, фильмы которых я должна была смотреть. В подростковом возрасте мне не попадались ни старые издания таких книг, как «Над пропастью во ржи», ни виниловые пластинки «Роллинг Стоунз», ни учебники из прошлого, которые могли бы помочь моему культурному развитию. Но мои родители были по-своему искушенными. Они многое повидали и попробовали в этом мире. То, чего им не хватало в сфере высокой культуры, они восполняли, тратя свои с трудом заработанные деньги на лучшие деликатесы. Мое детство было отмечено богатством вкусовых ощущений – кровяная колбаса, рыбьи кишки, икра. Они любили хорошую еду – готовить, заниматься поиском, щедро ею делиться – и я всегда была почетным гостем за их столом.