Опасно приезжать сюда, но другого шанса не будет. Стук подошв по широким ступеням парадного входа отдается тревожным эхом. Чувство, будто каждый шаг слышен на другом конце города. Под слоновьими ногами колонн я блоха, хлипкий ошметок протоплазмы. Отшлифованные грани сверкают. Посмеешь хоть где-то оставить царапину – взвоет сигнализация, приедет грузовик, высыплются черные маски с автоматами.
А у меня только складной нож. Горб рюкзака и гиря в виде зачехленного компа, который делает меня одноруким. И как совершить то, что я задумал, в публичном месте, под камерами, и скрыться?
Меня трясло, когда в журнал посещений записывали мою фамилию. Администратор и охранник смотрят как на инопланетянина. Я хоть и привычен к косым взглядам, но сейчас это хворост в костер паранойи. Может, знают, что я совершил? Может, фоторобот уже на каждом столбе?
Впрочем, и без всяких правонарушений выгляжу так, словно чьи-нибудь права вот-вот нарушу. Даже если бы кожа не была белой как мел, внимание привлекают капюшон и черные очки. Но без них белизна станет видна за километр. Понятия не имею, как подобраться к НЕМУ незаметно. Тем более, он знает в лицо.
Блуждаю по лабиринту галерей, делаю вид, что вдруг приспичило поглядеть на антикварный хлам. Наверное, охрана смотрит в камеры, думает, хочу что-то украсть… Разве что около статуй, кувшинов, глиняных украшений в глубине меня пытается проклюнуться интерес, но скорлупа больно твердая.
– Перед вами, дамы и господа, барельеф «Соблазнение быка», второй век до нашей эры. Единственный дошедший до нас экспонат из коллекции оберфюрера Штирхорна.
А вот теперь скорлупа треснула! Голос далекий, обтекает шелковыми медузами эха, но я ни кем не спутаю этот тембр, эти самовлюбленные интонации.
Лекс!
Страх быть разоблаченным и пойманным прячется за спиной нарастающего гнева. Внутри проснулось нечто первобытное, голоса ведут меня по коридорам, как запах крови ведет волка в ночном лесу. Даже рюкзак и чехол не мешают, будто в них воздух.
– А это что за зверь? – спросил кто-то.
– Вы про быка?
– Нет, про этого… обрей-фюрера.
– О, это легендарная личность!
Задыхаясь, я прибился к хвосту экскурсии. Публика разношерстая. Влюбленные парочки, студенты… Впереди паренек в очках и свитере что-то записывает в блокнот. Справа огромный дядька в шляпе, он него несет перегаром. Слева беременная мамаша с ладонью на пузе уставилась в телефон, за ее плечом сгорбился в роли вешалки для пальто долговязый избранник, пытается не уронить тяжеленную клетчатую сумку.
Стараясь не высовываться, наблюдаю в просветы между головами.
– Барон Георг Штирхорн, – продолжает Лекс, – потомок древнего германского рода. Был известен невероятной физической силой, а также пристрастием к музейным ценностям.
Сквозь стекла солнцезащитных очков глаза щиплет блеск черной полосы, в которую собраны его волосы. Он и сам отполирован, как те колонны, которые нельзя царапать. Белая рубашка, черная жилетка с треугольником платка в грудном кармане. Улыбка серебристой цепочки от часов. Идеально выглаженные брюки, начищенные ботинки.
Дворецкий. С замашками лорда.
– Известно, что коллекцию исторических памятников, которую род Штирхорн издавна собирал в своем фамильном замке, барон возил по театру военных действий для поднятия боевого духа солдат СС и вермахта.
– Ну да, – мычит дядька в шляпе, – пожег из огнемета детишек, полюбовался живописью… культурная жизнь.
Лекс элегантно развел руки.
– Не без этого.
Прищелкнув пальцами, продолжил:
– Хотя главным экспонатом его коллекции все считали, конечно же, супругу, фрау Штирхорн. Невероятная была красавица, как офицерская жена – образец для подражания. А заодно гид их семейного музея. Знала о каждом экспонате столько, что ваш покорный слуга провалился бы от стыда.
Кажется, ему и впрямь интересно. Состоявшийся, уверенный в себе красавец. Но при этом поглощен своим делом, как мальчишка. Идеальный мужчина с трогательным изъяном. И этот изъян – фонарик рыбы-удильщика. Приманка. Женщина представляет себя рядом с ним, как заботится о нем, чтобы в своем мальчишестве не расшиб коленку, вовремя кушал, чтоб не обманули его злые люди…
Ослепленная сиянием фонарика рыбешка не видит пещеру с зубами.
– Простите, – вмешался парень в очках и свитере, отвлекшись от черкания в блокноте, – но ведь музей краеведческий. Какое отношение барельеф из коллекции немецкого барона имеет к нашему краю?
– Оберфюрер Штирхорн командовал немецкими войсками в местных селениях. В его задачи входила борьба с партизанской активностью. Партизаны вели серьезную подпольную деятельность, но их тайный штаб не могли рассекретить в течение двух лет.
– То есть, все же рассекретили.
– По официальным документам, оберфюрер в рекордный срок мобилизовал солдат для спецоперации, провел их в самое сердце партизанского лагеря, зачистил и… по одной версии – погиб, по другой – пропал без вести…
Висок щекочет капля, внутренняя поверхность черных стекол начинает запотевать, щеки пылают, чувствую себя угольком в печи, среди таких же угольков.
С каждой секундой осознаю все яснее: сбежать не получится. С поклажей, под камерами, в гуще людей… Но я уже здесь, и тот, кто отнял у меня самого дорого человека… Вот он! Расхаживает туда-сюда с важным видом, отпускает изящные жесты, улыбается. Наслаждается собой…
– А как барон узнал, где находится штаб партизан? – не унимается парень с блокнотом.
Лексу это явно по душе. Повод блеснуть эрудицией.
– Видите ли…
Он вновь щелкнул пальцами.
– Один из ближайших соратников оберфюрера пишет, той ночью в здании сельской школы, где была размещена коллекция барона, произошло нечто ужасное. Барон вырвался из школы голый по пояс, в крови, с боевым топором из своей коллекции. От него разило спиртным, не мог связно говорить – только мычал. Солдаты не рискнули встать на пути командира, о его физической силе, как я уже говорил, ходили легенды. Он сбежал в лес, а в подвале нашли труп фрау Штирхорн. Расчлененный.
Народ ахнул, многие начали перешептываться, даже беременная отлепила взгляд от смартфона, назвала барона нехорошим словом, а ее муженек, перевесив сумку из покрасневшей ладони в другую, поддакнул.
Лекс выдержал театральную паузу, и вновь потекла речь:
– Офицеры, кто видел все это, спешно собрали всех поблизости, и этот небольшой отряд ринулся в лес за обезумевшим командиром. И по его следу вышел на партизанский лагерь! Барон успел так хорошо покосить ряды партизан, что отряд без особых хлопот расправился с оставшимися. Но самого оберфюрера так и не нашли.
– То есть, – уточнил человек-блокнот, – никакой спецоперации, по сути, не было?
Опять щелчок пальцев, Лекс ткнул указательным в сторону спросившего.
– Именно! У барона поехала крыша, он зарубил жену и убежал в лес. А так называемая спецоперация на самом деле была стихийным марш-броском. Просто объект поиска внезапно привел ищеек в то самое место, которое не удавалось найти два года.
Изобразив гамлетовскую отстраненность, Лекс опять стал мерить шагами ковер под барельефом.
– На почве этих событий возникла версия, что барон уличил жену в сотрудничестве с советской разведкой. Она-то и выдала место, где скрываются партизаны.
Ладонь в кармане куртки взмокла. Большой палец мусолит кнопку на рукоятке, легкое нажатие – и вырвется острая сталь…
Но как выйти вперед?
Лекс меня узнает. Не хочу давать ему шанс.
Женщины поднимут визг, кто-то сбежит, но обязательно найдутся жаждущие показать, какие они герои. Меня сразу же повалят. Попытка одна. Удар должен быть внезапным.
– Странно, – рассуждает очкарик в свитере. – Не сахар, конечно, узнать, что жена – шпион, тем не менее… Офицера выбить из колеи не так-то просто, все-таки командовал войсками. И не какой-то там вермахт, а эс-эс. Элита! И при этом, судя по вашим словам, тронулся умом на всю катушку…
Лекс помрачнел. То ли сопоставляет факты из темного военного прошлого этих земель, то ему просто не нравится, что ботан начинает умничать, ставит под сомнение его авторитет. Омега бросает вызов альфе на глазах стаи.
– Когда советские войска начали вытеснять немцев, шла массированная бомбардировка, бушевали пожары. Позже лес в тех местах разросся сильнее, а котловины от взрывов сделали рельеф непроходимым. Почти все документы уничтожены. Даже коллекция бесследно исчезла. И где был лагерь партизан, до сих пор загадка. В общем, сведений мало.
Парень с блокнотом ткнул ручкой поверх головы Лекса.
– А откуда этот экспонат?
Я поднял взгляд на барельеф.
И вновь… как в тот раз, дома, когда я посмотрел на статую минотавра, получилось отстраниться. На миг, но все же… Древний мастер был хорош. Черт, и почему краше всего, будь то скульптура, книга или что-то еще, удается изображать именно грех?
Уперев ладони в края жилетки, Лекс развернулся к группе спиной. Сердце заколотилось ликующе, я начал проплывать к первому ряду, обтекая плечи других, слово субмарина между черными ежами подводных мин. Успеть, пока не повернулся обратно…
Лекс застыл с поднятой головой напротив барельефа.
– Эта красота всплыла у нас на черном рынке в начале девяностых. Время сами знаете какое, денег на экспедиции не было, а те, что удавалось организовать, результатов не дали. Как не дала результатов и попытка отследить, откуда всплыл барельеф.
– А с чего решили, что он из той самой коллекции? – спросил ботан.
Лекс приподнял руку, пальцы дважды дернулись.
– Подойдите ближе.
Толпа потекла к Лексу плотным полукольцом, и меня понесло с ней, черный волосяной хвост гипнотизирует едва заметным качанием, точно кобра. Повесить бы его за эту висюльку на какой-нибудь сосне… Но ничего, вполне устроит росчерк лезвия.
– Взгляните сюда. Видите?
Лекс тычет ногтем в угол барельефа, там выгравирован символ. У меня от волнения голова кругом, все как в тумане…
– Клеймо в виде бычьей головы, – объясняет Лекс. – Символ рода Штирхорн. Такая голова изображена на их фамильном гербе. Члены семьи помечали этим знаком все экспонаты, которые попадали в их коллекцию. Таким своеобразным актом вандализма давали понять, что вещь отныне и навеки принадлежит их роду.
Я совсем близко, за спинами тех, кто в первом ряду, но они жмутся друг к другу, не пролезть. И рюкзак! Рюкзак и чехол мешают, я зажат потными мясными тисками, как в час-пик в автобусе, изнутри лихорадит, на свежий воздух бы…
Едва удерживаясь от того, чтобы всех расталкивать, пробираюсь в узкое пространство между телами слева.
– А что, собственно, изображено на этой картине? – спросил кто-то.
– О, это весьма прорывной эксперимент одной любознательной дамы в области селекции… Вы, наверное, слышали про такое мифическое чудовище, как минотавр.
– Людоед с головой быка, живший в лабиринте.
Пальцы, бывавшие в моей жене, вновь щелкнули.
– Совершенно верно!
У меня внутри словно выбило искру. Креветка сраная, достал уже щелкать! Отрезать бы все десять… А то и одиннадцать…
– Но мало кто знает, как минотавр появился, – продолжает Лекс. – Жена царя Миноса воспылала страстью к быку, и по ее просьбе один талантливый инженер изготовил пустотелую деревянную корову. Забравшись в нее, царица привлекла быка, и… можно догадаться, что было дальше. И кто потом родился.
Публика ожила в обсуждении пикантных деталей античного сюжета. Под шумок я выбрался из основной массы, примкнул к первому ряду с края.
Если Лекс повернет голову влево, увидит меня… Но к нему с другой стороны подскочила симпатичная кудрявая блондинка, наверное, студентка, чем-то похожая на Свету, и они шепчутся.
Я прислонил к стене чехол. Стянул со спины рюкзак, тот опустился на пол. Кулак вылез из кармана не пустой. Сердце колотится возбужденно, подушечка большого пальца массирует взмокшую кнопку на рукоятке, словно клитор.
– Вот это понимаю, культура! – заголосил пьяный бугай в шляпе. – Не то, что щас. Гомосеки, зоофилы, детская порнуха… Куда ни плюнь, одни извращенцы! Далеко нам до высоких древнегреческих нравов.
– Бедный царь, – тихо проговорил кто-то. – Хреново ему, наверно, было, когда узнал…
– Да олень этот царь! – заорал пьяный еще громче. – Надо было рогатого выродка придушить вместе с мамашей, а он ему еще и коттедж отгрохал. И девок ему таскал до конца жизни.
– Замолкни, упырь! – вдруг разродилась беременная. – Чужих детей не бывает! Отец не тот, кто родил, а тот, кто воспитал. А царь настоящий мужчина, все понял и простил. У царя дел по горло. Ну заскучала женщина без мужского внимания. Она ведь женщина! Поддалась слабости, с кем не бывает…
Погладила пузо, розовый маникюр нырнул в вырез на груди. Обтянутый синтетикой пудинг колыхался, пока будущая мать поправляла чашечку бюстгальтера.
– Верно, козлик?
Пихнула локтем сгорбившегося кавалера, тот пошатнулся, сумка чуть не выпала, он словно вышел из транса.
– Ты права, зайка! Как всегда…
Вытер платком пот со лба, покосился «зайке» на грудь, облизал губы. Взгляд опустился ей на живот, и эти же губы сжались в злую нитку. Чуют, скоро их будут допускать до заветных сосков в сто раз реже, чем этого мелкого в животе…
Зачем я отвлекаюсь? Вот же он. В трех шагах от меня.
Тот, кто заслуживает самого острого внимания. Шепчет что-то кудрявой блондинке прямо на ухо, а та смеется, поправляет локон…
Неужели страшно? Брось, Артур! Терять нечего. Самое дорогое, что было, отнял этот хвостатый ублюдок. А он любит только себя. Забери самое дорогое у него!
Один удар! Ну же…
Женщины с улыбками смотрят на его лицо, фигуру, быть может, на манеру одеваться, но готов спорить, никто, кроме меня, не смотрит с таким вожделением на его горло. Как вампир! Кадык играет, пока его хозяин заливает в ухо блондинке тот же дурман, которым была отравлена Света. Натягиваются мышцы шеи, по артериям бежит кровь…
Я представил, как кровь хлещет тугим фонтаном из разреза на горле, Лекс душит себя обеими клешнями, но кровь сквозь пальцы все равно сочится, бордовые ручьи оскверняют белизну рубашки, пачкают стильный жилет. Нелепое падение, ходули в брюках продолжают дрыгаться, размазывать по полу краску…
О да!
Палец нажал кнопку, и в кулаке прозвучал долгожданный импульс. Я коснулся взглядом зеркальной грани клинка.
В воображении визг разбегающихся баб… выпученные глаза Лекса. Непременно сниму капюшон и очки. Пусть видит. Пусть захлебывается, тварь, и помнит, за что! Мат мужчин, меня валят на пол, но все равно вижу в его глазах ужас, он хрипит, лопаются пузыри на губах. Менты, «скорая», ОМОН, тараканья суета…
Шаг вперед.
Наручники, дубинки, пропахший мочой кузов. Тусклая настольная лампа в комнате допроса, здоровенная мохнатая обезьяна в полицейской форме, кастет в лицо, сапоги по ребрам и животу, хруст костей, во рту горячие леденцы выбитых зубов со вкусом металла, забитая кровавыми соплями носоглотка…
Я вздрогнул от звона сигнализации, нож замер, едва успев дернуться.
Народ загалдел:
– Это что, ограбление?
– Горим!
Поддавшись панике, я сунул нож в карман, и голова растерянно завертелась, как и другие головы.
Лекс развернулся к группе, руки плавно в стороны, как у дирижера.
– Спокойно, дамы и господа. Учебная пожарная тревога. Прошу прощения, но от комиссий и проверок не спрятаться даже в мифах Древней Греции. Без паники, дружно следуем за мной к выходу.
Он еще в зоне досягаемости, но я уже не смогу. Пальцы поддели ручку чехла и лямку рюкзака, я поспешил затеряться в толпе. Меня штормит как подвыпившего. Чертова сигнализация продолжает выть, и на этот вой ложатся кадры из одуревшей головы: допрос, побои, камера, лысые орки в наколках, меня держат всей хатой, пока главный долбит в зад…
На улице я отделился от группы, и меня спрятала колонна. Прислонившись к ней лбом, пыхчу, как с пробежки. Волосы мокрые, лицо горит, хочется просто лечь на холодные ступени и опустить веки.
Пот заливает глаза, пришлось снять очки, протереть, но свет резанул по глазным нервам, я зажмурился и стиснул зубы. Кисть трясется, ищет в кармане флакончик с каплями…
Окончив процедуру, я вернул очки на переносицу.
На пути к автобусной остановке стараюсь себя убедить, что ничего не было. И продолжаю убеждать в дверях автобуса.
Меня там не было! Автобус подъехал к музею, двери с шипением открылись, подождали, но… я не вышел. Остался сидеть на этом самом месте, которое занял сейчас. Вернее, не сейчас, а когда покинул дом Анжелы. Да, именно так и было! Я не ходил в музей. Я не пытался убить Лекса.
Я не струсил!