Марьяша наладилась почитать, благо никто помешать не мог: Лизка где-то моталась со своими приятелями-отморозками, Гунька беспробудно дрых, ему дай волю, он проспит и сутки подряд, и двое, и трое. Серьезно, как-то раз проверили, спецом три дня не будили: спит, и даже похавать либо по нужде не просыпается. Потом дышать стал реже, сердце начало биться медленнее, – испугались и растолкали. Спячка, как у хомуги, только та зимой спит, а Гунька круглый год. Сколько лет из своих пятнадцати братец провел во сне, никто не подсчитывал, а было бы любопытно. Тринадцать? Четырнадцать?
Отец, вечно норовивший нагрузить какими-то делами, был дома, но занят: опять привел трехглазую Ирку-давалку. Ирку «давалкой» прозвали не зря, готова была всегда и с кем угодно, но мужики Затопья ее сторонились – дескать, ее третий глаз недобрую силу имеет. Поговаривали даже, что хорошо бы за такие дела пристроить Ирку в Слизистый Колодец, но к делу пока не приступали, а ведь могут, еще как могут…
Но отцу, когда пьяный, все едино: глаз, не глаз, была бы баба. А пил он постоянно после того, как мать убили кровососы. Горе якобы заливал. И до баб стал охоч неимоверно, до любых, пусть самых страхолюдных и потасканных. Раз до того допился, что на Марьяшу полез, не посмотрел, что дочь. И ведь разложил бы, да хорошо, что Лизка неподалеку случилась, прибежала и отоварила родителя по голове сковородкой с длинной ручкой. Утром папаша не то проснулся, не то очнулся – на голове громадная шишка, ничего не помнит. Сестры ему сказали, что сам спьяну ударился, вроде бы поверил, но порой поглядывал на дочерей как-то странно, словно пытался что-то вспомнить, да не получалось…
В общем, Марьяша ничего против визитов Ирки-давалки не имела, пусть уж так, а то ведь не каждый раз Лизка со сковородкой рядом окажется.
Она удобно устроилась в уголке, отключилась от звуков из-за перегородки – и с головой погрузилась в жизнь маркизов, графинь и разных прочих шевалье, в далекую и совершенно чужую, но полную захватывающих приключений.
Читала медленно, многое не понимала, запоминала новые слова, чтобы потом спросить у Савельича, тот посмеивался над ее тягой к ненужным знаниям, но объяснял.
«Кринолин», – взяла на заметку Марьяша, память она имела отличную, ничего не забывала.
И тут в дверь постучали. Да так, что ее доски, не особо-то тонкие, ходили ходуном и прогибались внутрь. Гадать, кто ломится, долго не пришлось, снаружи донесся трубный рев:
– Гунька-а-а! Просыпайся!
Боба заявился… От роду ему лет восемь или девять, но ростом и шириной плеч изрядно превосходит двадцатилетних парней, а силища такая, что всемером не скрутить. Вот только разум за ростом не поспел, так и остался дитячьим.
Марьяша вздохнула, отложила книгу и отправилась открывать. Потому что Боба, не услышав ответа, снова начал лупить кулачищем в дверь, и для той это могло закончиться плачевно.
Засов отодвинулся, дверь открылась. Крохотные глазки Бобы уставились на Марьяшу, отражая какую-то работу мысли. Хотя на самом деле глаза были нормального размера, не меньше, чем у других, но на громадной башке Бобы казались маленькими, едва заметными.
Несколько секунд он молча пялился на Марьяшу, потом выдал:
– Ты Лиза? Или Марьяна?
Тупил Боба отчаянно… Нет, разумеется, сестры лицом очень схожи, близняшки. Но во всем остальном – день и ночь. Марьяша носит длинные волосы, а Лизка стрижется коротко, по-мальчишечьи. Марьяша домоседка, любит почитать или просто помечтать о чем-то, а Лизка носится по окрестностям с гоп-компанией приятелей, единственная среди парней девчонка, ищет приключений на свою задницу. Марьяша ходит в платье, а Лизка его не надевала, пожалуй, ни разу, с самых малых лет в штанах. Да и лица у них, если присмотреться, одинаковы не всегда – на Лизкиной физиономии вечно то фингал, то ссадина, сестрица не дура подраться, а Марьяша не умеет, да и не хочет.
Объяснять все это простоватому Бобе она не стала, сказала коротко:
– Марьяна.
– А-а-а… – протянул Боба и вздохнул так, что занавески словно ветром колыхнуло.
Ему нравилась Лизка, и он очень стремился попасть в ее компанию, но Бобу туда не принимали, – хоть и силач, но тупой, медлительный. Вот и водится с сонным Гунькой, тот разумом недалеко ушел от громадного приятеля. А когда Гунька спит, то Боба отчаянно скучает и бесцельно шляется по улицам или за еду обрабатывает чужие делянки, еды ему надо много, зато и работник на загляденье.
– Чего ломился-то? Гунька нужен? Сам иди расталкивай.
Два вопроса в одной реплике – это слишком много для огромной головы Бобы. Он на какое-то время завис, пытаясь уразуметь, что ему сказали. Потом разобрался, начал отвечать:
– Так это… Кровососов ведь аж троих споймали. Казнить, значит, собрались. В Колодце. Пойдемте смотреть все вместе?
Он вошел в дом, бочком протиснувшись в дверь (плечи были шире проема), половицы жалобно заскрипели и прогнулись. Марьяша опасливо отступила, на ножищах у Бобы обуты громадные самодельные чуни из кожи, никакая обувь, добываемая в мертвом, заброшенном Городе, на этакую лапу не налезает. И своими чунями Боба оттаптывает чужие ноги только так, если вовремя не посторониться. Слон, натуральный слон.
Войдя, человек-слон первым делом опрокинул табурет. Пробормотал: «Я нечаянно», – и потянулся поднимать, но зацепил лавку, где стояло ведро с ключевой водой, Марьяша едва успела удержать ведро от падения, не то пришлось бы устраивать досрочную помывку полов.
– Стой здесь! – приказала она. – Стой, не шевелись! Сама Гуньку подниму.
– А пожевать чего дашь? – с надеждой спросил Боба.
– Не готовила еще, – отрезала Марьяша.
Хватит, разок позволила угоститься вареной картохой, на миг отвернулась, а детинушка опрокинул весь котелок в свою широко распахнутую хлеборезку – и семья осталась без ужина. Жрать хотелось Бобе постоянно, и съесть он мог сколько угодно.
– А хоть хлебушка?
– Какой хлеб? Не сезон, сам знаешь, всю муку подъели…
Боба печально вздохнул, и занавески снова колыхнулись.
К Слизистому Колодцу они пошагали вдвоем с Бобой. Гунька, не открывая глаз, сказал, что ни к какому Колодцу он не потащится, а то, дескать, не видел, как туда людей или скотину бросают. Сказал и снова захрапел.
Марьяша пыталась позвать сестру, но та от мысленного контакта отмахнулась, что-то у них там происходило и было не до того… Марьяша вполне могла взглянуть глазами Лизки, чем именно та с приятелями занимается, но не стала. Считала, что неправильно это как-то, все равно что тайком подглядывать или подслушивать. А вот Лизке все нипочем, без спросу, по-хозяйски забирается сестре в голову.
На казни Марьяша ходить не любила, но тут случай особый. Те или не те кровососы застрелили мамку, не так уж важно, у всех у них руки по локоть в крови. И непременно надо посмотреть, как им воздастся по заслугам.
По дороге к их парочке пристал Проня, что жил на отшибе, в Свиных Выселках. Причем пристал и в переносном смысле, и в прямом. Он с весны интересовался Марьяшей, намеки разные строил и приглашал погулять как-нибудь вечерком, звездами полюбоваться. Она отказывалась под разными предлогами, хотя сама понимала: возраст подошел такой, что и с парнями гулять пора, а там и замуж, когда гуляния закончатся тем, чем обычно заканчиваются. Но как-то не хотелось…
Еще года четыре назад, когда сестры только начали входить в первый девичий возраст и мать запретила им купаться голышом вместе с приятелями, Марьяша призадумалась: а с кем бы из знакомых парней хотелось ей жить как с мужем? Призадумалась и поняла, что ни с кем. Не нравились ей парни Затопья. И те, что с других деревень, не нравились тоже. Наверное, слишком много книжек прочла, а там совсем другие мужчины описаны… И Проня не нравился. Хоть и родился еще до Трындеца, и никаких внешних уродств у него после не вылезло, не в пример многим, и можно было надеяться, что родится от него нормальный ребенок, а не уродец, ни на что не похожий… Но не нравился, и все тут.
Проня, получая отказ за отказом, только еще больше распалился. И однажды напрямую предложил выходить за него замуж. Он зимой овдовел, причем уже в третий раз, хотя было ему лет тридцать или около того. Не заживались отчего-то жены у Прони, хоть вроде он их и не бил, по крайней мере с синяками не ходили.
На прямое предложение Марьяша сказала: хочешь жениться, так делай, как положено по понятиям: ступай к отцу с подарками, проси руки… Проня, услышав такое, приуныл. Приходил незадолго до того к папаше один соискатель. Так родитель даже не дослушал, к которой из дочерей сватовство: заехал кулачищем в рожу потенциальному зятю, скулу набок своротил. За такое рукоприкладство смотрящий присудил штраф, а у женишка, когда опухоль спала, морда лица так и осталась перекособоченной. Проня с кулачищем возможного тестя знакомство сводить не хотел, ему свербело на звезды в кустах с Марьяшей полюбоваться, – ну а после, когда у дочери живот расти начинает, любой отец сговорчивым становится.
В общем, Проня порядком достал своими приставаниями, но сейчас Марьяша даже немного порадовалась его появлению. Кое-что в грядущей казни было ей непонятным, а Бобу расспрашивать бесполезно.
– Так их, кровососов, без суда в Колодец отправят? – спросила она у Прони.
– Зачем без суда? – удивился Проня. – Не положено без суда, не по понятиям. Прям сейчас и будут судить, прям у Колодца. Судья утром приехал, все чин по чину.
Вот даже как… Дело таким срочным показалось, что Судья ночью сюда поскакал, хотя через Серые топи, окружившие деревню, днем куда безопаснее путешествовать. И то сказать, не каждый день кровососы в плен попадают… Честно говоря, вообще в первый раз живыми взять удалось. Иногда удавалось кого-нибудь из них подстрелить из засады, но убитыми они падали или ранеными, никто в точности не знал, кровососы подстреленных не бросали, всегда забирали с собой.
Но вчера был не их день… Получат теперь свое, и за мамку, и за всех остальных, кого погубили.
У Слизистого Колодца собралось большинство жителей Затопья, человек, наверное, под тысячу. Сильно приросла за последний год деревня, многие из других мест сюда переселились, от кровососов спасаясь. Принимали в общину всех, необработанной плодородной земли вокруг пока хватало. Но поговаривали, что скоро наделы пришлым выделять перестанут: хочешь, дескать, отсидеться от войны за непроходимыми для чужаков топями, так ступай в батраки к тем, кто здесь раньше осел.
Судьи пока не было, пленников тоже. Жители толпились на обширной поляне, собирались в кучки тут и там, но к Колодцу старались не приближаться, словно тот был обведен незримым кругом, запретным для пересечения. Колодец сейчас мирный, подкармливают его регулярно, но рисковать никто не хотел. Поди знай, что Слизи взбредет в голову… вернее, в то, что у нее вместо головы.
Колодец лишь назывался Колодцем, а на деле был круглым провалом в земле с отвесными стенами, диаметром шагов тридцать. Хотя старожилы рассказывали, что некогда здесь стоял самый настоящий колодец с деревянным срубом, и дома неподалеку, теперь лишь фундаменты от них остались, кустарником обросшие. И вода в том колодце была питьевая, ничего необычного, но однажды внизу заклокотало, забулькало, запахом противным потянуло. Решили, что пакость какая-то в колодце завелась, и лучше бы его засыпать, и новый в отдалении выкопать… Но все оказалось не так просто, как тогда представлялось.
Между кучками людей хромала Матрена-сухоножка с большой корзиной, предлагала всем свои горячие пироги. Кому-то последний день жизни сегодня выпал, а у кого-то по этому поводу самый разгар торговли… Брали товар у Матрены не особо ходко. Неизвестно отчего, но пучило всех после ее выпечки просто страшно, хотя вроде бы на вкус пироги как пироги. Но все же брали, кто проголодался, – тем более что запасы зерна у многих еще весной закончились, истосковались по мучному. Деньги, чтобы расплатиться, находились далеко не у всех, монеты стали большой редкостью, а бумажные купюры давно вышли из обихода. С неплатежеспособными клиентами Матрена начинала торговаться, сговариваться, какой натурой потом рассчитаются.
Народ вокруг толковал о разном, в основном о кровососах, на чью казнь явились поглазеть. Свалилась эта напасть на головы недавно, чуть больше года назад, – появились откуда-то люди, лишь внешне похожие на людей, а сами хуже зверей хищных. Раньше даже из самых дальних деревень слухов о них не доходило. Словно с неба свалились – как поначалу поговаривали, прилетели откуда-то на старинных летающих машинах, давненько отлетавших свое. Либо, наоборот (такие слухи обернулись позже правдой), вылезли из-под земли, где отсиживались после Большого Трындеца. Но откуда бы ни появились, взялись за дело круто. Начали деревни под себя подминать, порядки свои устанавливать, а кто противился тому, тех убивали без раздумий – оружие у них было не чета здешнему и патронов без счета, а местные-то охотники над каждым патроном тряслись, как над драгоценностью, выстрел только наверняка делали…
Несколько деревень уже под кровососов легли – те ведь не только кнутом, но и пряником действовали: кто их власть признавал, тем и еду подгоняли допрежнюю, в железные банки упакованную, и одежду новую, крепкую, и делянки вспахивали за час – там, где лопатой землю рыхлить на неделю работы…
Вроде бы и можно жить под кровососами, да только, по рассказам, вовсе не такой уж сладкой та жизнь на деле оказывалась. Молодых мужиков они мобилизовывали в свои отряды, у тех хозяйств, что помощь получили, забирали часть урожая. И у тех, что помощи не получали, тоже забирали, но поменьше. А самое главное – забирали людей. Уводили в свое логово, на Базу, как они ее называли, – и больше никто никогда тех людей не видел, и даже весточек от них ни разу не доходило.
Появились и в Затопье посланцы от кровососов – из мобилизованных (из мобилей, как их стали называть вслед за кровососами), – кто тайные тропы знал, через топи ведущие. Предлагали добровольно новую власть и новые порядки признать. Одноглазый Мартын, тогдашний смотрящий, собрал народ на сходняк. Рассказал все, что послы предложили, а от себя добавил: новые их порядки на самом деле старые, из тех времен, когда куча захребетников у народа на шее сидела – и сосала, сосала, сосала из него кровушку. Хотите снова их своей кровью кормить? Хотите, чтоб стало, как сейчас за Большим Болотом, где новоявленные бароны народ в дугу гнут?
Народ дружно проголосовал: шиш им, кровососам (тогда это прозвание за чужаками и закрепилось). Но понимали все – раз уж кровососы про Затопье знают, не отстанут теперь, своего будут добиваться не мытьем, так катаньем. Решили первыми по ним ударить, пока те в полную силу не вошли и мужиков из новых деревень под ружье не поставили. Так-то их самих немного было, паразитов, не больше сотни.
Собрали ополчение из Затопья и из других деревень, что новую-старую власть пока не признали, оружие из тайников достали, что на черный день припрятано было, на отряды разбились, учение провели… Такого войска большого никто в здешних местах и не видывал, даже когда заболотники пять лет назад набегом приходили, деревни жгли и жителей угоняли, – и то меньше людей против них встало, многие отсидеться надеялись, дождаться, когда напасть схлынет… И дождались, ушли супостаты. Но про кровососов все понимали: эти никуда не уйдут, надолго обосновались. Так что, если хотят свободными и дальше жить, всем миром кончать паразитов надо.
Послов их, разумеется, в Колодец наладили, никакого ответа не дав, а сами ночью, скрытно, к Базе пошли, с трех сторон, тремя колоннами.
Лучше бы не ходили… Лучше бы здесь, среди топей, оборону держали… Не то предатель среди своих отыскался и выдал план нападения, не то у чужаков приборы следящие были, для которых ночь не помеха, но напали на все три колонны еще на дальних подходах к Базе. Ни многолюдство не помогло, ни темнота, – разгром был страшный, из тех, кто в поход ушел, едва ли треть вернулась, одноглазый Мартын, ополчением командовавший, тоже погиб.
Не успели раны зализать и убитых оплакать, кровососы ответный удар нанесли. Все дальние выселки Затопья, что снаружи топей были, сожгли и людей поубивали. Никого не пытались в тот раз под свою власть заманить, просто карали и мстили. Тогда и мать Марьяши, у сестры своей гостившая, пулю словила. Уже почти спаслась, уже почти до леса добежала – в считаных шагах от опушки с простреленной головой упала.
– Ведут! – выкрикнул Боба, на голову возвышавшийся над толпой и первым заметивший появление пленников.
Слухи врали. Из троих кровососов настоящим оказался лишь один, а двое других – всего лишь мобили, тех уже, случалось, ловили и в Колодец отправляли. Зато третий – всем кровососам кровосос, самый доподлинный. Все, как рассказывали: лицо бледное, как у мертвеца, глаза прижмурены, смотрит сквозь узенькие-узенькие щелки, между век оставшиеся. Стыдно небось в глаза глянуть тем, у кого братьев и отцов, мужей и сыновей убивал. А может, и не стыдно – поговаривали, что зрение у кровососов, как у кротов: в темноте хорошо видят, а как на солнечный свет попадут, почти что слепнут. Врали, понятное дело, для почти слепых слишком уж метко кровососы днем стреляли…
Руки у пленников были скручены за спиной, их вели по живому коридору, подталкивая в спину, среди ругательств и плевков, и чувствовалось, что многим хочется наброситься и своими руками разорвать на куски гадов… Не бросались. Понимали: расправившись собственноручно, слишком легкую смерть подарят, Колодец-то пострашнее будет.
Трое судей уже стояли на возвышении. Вернее, Судья был среди них один, а двое других – Семен, смотрящий за деревней, и Выра, хранитель общака. Но у тех двоих голос на судилище лишь совещательный, а Судья как решит, так и будет. Хотя сегодня возможный приговор ни у кого сомнений не вызывал.
Был Судья глубоким стариком по здешним меркам, наверняка за полтинник перевалил (но так-то Марьяша из книжек знала, что в нормальные времена люди гораздо дольше жили, и казалось это странным и удивительным, как и многое, о чем читала).
Лицо Судьи пересекала широкая черная лента, прикрывала глаза. Но голову он повернул к подсудимым, словно вглядываясь в них. На деле, понятно, прислушивался – даже если ленту снять, ничего не увидит. А собравшиеся увидят зарубцевавшиеся раны на месте выжженных глаз.
Вот так-то… Власть у Судей огромная, почти беспредельная. От общества они имеют все, что душа пожелает. Еда, питье – самые лучшие. Одежда и все, что еще для жизни нужно, – само собой. Молодки по первому слову мужские потребности Судьи удовлетворят, и не какие-нибудь давалки трехглазые, а справные молодки, тоже самые лучшие.
Но за все в жизни надо платить. Судьи платят глазами. И все равно желающих на эту должность хватает, да не каждого общество берет, с большим разбором…
Рассмотрение дела не затянулось, и так все ясно. Личные прегрешения ни этого конкретного кровососа, ни его пособников никого не интересовали. Ответят за всех своих, за все дела их темные. Сразу перешли к приговору.
– Ты! – палец Судьи устремился прямиком на одного из мобилей. – Ссучился ты, как шавка поганая, братьев своих на шмот и жрачку сменял, стрелял в них и убивал. Повинен смерти! В Колодец его!
Приговоренный, молодой рыжеволосый паренек с несоразмерно развитой кистью левой руки, достойно умереть не сумел. Рыдал, визжал, скулил, рухнул на колени, обнимал ноги своих палачей (путы с пленников сняли, если связанных в Колодец бросать, не так зрелищно подыхают).
Не помогло. В десяток рук поволокли к Колодцу, не слушая вопли о том, что, мол, он только-только мобилизован, даже пальнуть ни в кого не успел, не то что убить. Раскачали извивавшееся тело, зашвырнули поближе к центру Колодца.
Слизь пришла в движение, забурлила. Толпа придвинулась поближе, теперь не страшно, теперь у Слизи есть пропитание, наружу не выплеснется. А случалось всякое, до того, как поняли, что для спокойной жизни надо Колодец регулярно подкармливать.
Сначала распалась одежда. Была и не стало, парень барахтался голым. Затем, очень быстро, не стало кожи, показалось кроваво-красное мясо.
Мобиль орал не переставая, хотя те, кто со Слизью вплотную столкнулся и каким-то чудом жив остался, рассказывали: боль поначалу совершенно не ощущается, пока Слизь еще до внутренностей не добралась. Таких уцелевших было немного. Однорукий Трофимыч, например. Повезло ему, случился рядом топор и чурбак, на каком дрова кололи, – быстро оттяпали по плечо руку, куда самая малость Слизи угодила, а ниже локтя уже ни кожи, ни мышц не оставалось, только кости сквозь студенистую массу просвечивали.
Вот такая она, Слизь. Все вокруг очень быстро в себя превращает, кроме камня, металлов и стекла. Зато земли в Затопье самые плодородные во всей округе, и чем ближе к Колодцу, тем плодороднее. И если весной посадишь картошку, то и в урожае осеннем будет она же, а в других местах всяко случается, порой такое вырастает, что глаза бы не глядели… Но за все в жизни надо платить.
Марьяша слушала, как орет парень, смотрела, как барахтается, быстро теряя наружные покровы, а затем и то, что внутри. Пыталась вспомнить мать, надеялась ощутить удовлетворение от справедливого возмездия… Но не ощущала. Вместо того пришло чувство, что все неправильно… Не так все должно быть. А как, она не знала.
Скелет, на котором мало что осталось, ушел на дно (если у Колодца вообще имелось дно, многие в том сомневались: дескать, прямиком в адские бездны дыра эта ведет). Кости Слизь тоже оприходует, но они медленнее растворяются.
Подошла очередь второго пленника, тоже из мобилей, – главного кровососа приберегали на десерт. Приговор звучал тот же самый, слово в слово, но мобиль, мужик лет тридцати, его не дослушал. Засандалил кулаком одному из охранников, оттолкнул другого – и пустился наутек.
Едва ли задумал и впрямь сбежать, слишком много людей вокруг столпилось. Может, понадеялся, что сгоряча вслед пальнут, легкую смерть подарят. Как бы не так… Подсекли ноги, навалились, скрутили, поволокли к Колодцу.
Он не вопил, умирал молча, но барахтался тоже отчаянно, словно надеялся выплыть и спастись… Куда там, превратился в слизь, как и первый, – видя и понимая, во что превращается. Это ведь самое страшное в казни колодезной: видеть и понимать, что вот ты есть и прямо на собственных глазах перестаешь быть, исчезаешь, распадаешься… Боль-то что, ее и потерпеть можно, а от слишком сильной все равно люди сознание теряют.
Если на главного кровососа и произвела впечатление страшная смерть его подручных, то внешне он никак страх не проявил. Стоял как стоял, на мир через узенькие щелки век поглядывая.
К этому Судья обратился по-другому:
– Не знаю, откуда ты к нам пришел и за какие грехи наши, но и сам убивал, и парней наших на то подбил, – и, стало быть, их вдвойне виноватее. Повинен смерти!
Кровосос молчал, да и что тут скажешь, чем оправдаешься… Разные здесь приговоры звучали, порой возмущавшие Марьяшу, но стояла бы она сама сейчас на возвышении с повязкой на глазах – сказала бы то же самое. Первых двух, может быть, и помиловала бы, а главному из троих гаду другой дороги нет, кроме как к Слизи в гости.
Никто не сомневался, что сейчас прозвучит завершающая фраза приговора «В Колодец его!», но она не звучала и не звучала. Судья о чем-то совещался со смотрящим и хранителем, сошлись почти вплотную, головы сблизили, даже стоявшие поблизости расслышать ничего не могли. Неужели придумывают какую-то новую казнь, небывалую, вовсе уж мучительную, такую, что пострашнее Колодца будет? Это уже лишнее, считала Марьяша, хватило бы и Слизи кровососу.
Посовещались, и Судья заговорил:
– Колодец сейчас сытый, не будем зря мясо в него кидать. Он-то, Колодец, сожрет, не подавится, только дай, да прибытка с того обществу никакого. Пусть пока кровосос у вас взаперти посидит. Расспросите его с пристрастием о Базе ихней, ни огня, ни плетей не жалеючи. А через неделю – в Колодец!
Толпа недовольно заворчала. Судья вроде бы все правильно рассудил, и о пользе общества вроде бы подумал, да и секреты кровососов узнать не вредно, все так. Однако перенос главного зрелища, для которого все собрались, разочаровал. Даже Марьяшу разочаровал. А Боба вздохнул так, что словно бы ветерок пронесся над головами стоявших рядом, зашевелил им волосы (у кого они оставались, конечно, – лысели нынче слишком рано и слишком часто в сравнении с прежними временами, причем как мужчины, так и женщины).
Кровосос вновь не проявил никаких эмоций при известии об отсрочке казни и об ожидающих его пытках.
Проня нагнулся к самому уху Марьяши, заговорил негромко и быстро:
– Слухи ходят, что у Выры, у хранителя, старший сын к кровососам угодил, на Базу. Чую я, что-то мутят они у нас за спиной, как бы не сказали потом: сбежал, дескать, кровосос, не устерегли, а там глядишь, и сынок Выры объявится, чудом спасшийся, тоже как бы сбегший…
Марьяша чуяла другое: что кроме перегара от вчера выпитого, несет от Прони чем-то еще, непонятный запах, но приятный. Потом сообразила: одеколон же! Отец как-то притащил из Города целую коробку плоских бутыльков, – запах был чуть иной, но похожий. Правда, вылакал папаша все очень быстро, дочерям даже одного флакона попользоваться не дал. А Проня, значит, на себя брызгает… Неужели для нее, Марьяши, старается? Все равно ничего не обломится клоуну, ни сегодня, ни вообще, хоть ты искупайся в одеколоне.
От Колодца собравшиеся расходились в разные стороны. Кто-то пошагал к Затопью, кто-то в поля, на свои делянки, – возвращались к работе, прерванной ради казни.
А Проня нырнул в кусты, на тропку, ведущую к его Свиным Выселкам, – и Марьяша облегченно выдохнула: хотя бы сегодня приставать не стал. И зачем, спрашивается, одеколон изводил? Неужели подыскал себе другую зазнобу? Странное дело: вроде бы радоваться надо такому повороту, а Марьяша ощутила нечто вроде ревности… Или не ревности, она плохо понимала, что это за чувство, о котором так часто читала в книгах.
Однако Проня, едва сунувшись в кусты, тут же вернулся назад, хлопнул себя по лбу.
– Слу-ушай, что сказать-то забыл, – обратился он к Марьяше. – Сюда как шел, что видел… К коптильням кто-то интересных дровец притащил, вернее, растопки, да все не извел, еще валяются. Книжки старые. Подумал сразу, вдруг тебе интересными будут, да как-то, значит, с головы вылетело с судом да с казнью.
Марьяша знала, что где-то тут неподалеку есть ямы, где коптят целиком туши застреленных в лесу зверей, но сама там не бывала, ей ни к чему.
– Далеко отсюда лежат? И много их? – спросила она, уже прикидывая, в чем и как понесет добычу.
Заберет все, а после дома разберется, что можно почитать… Оставшийся от деда сундук, стоявший на чердаке, тоже был набит самыми разными книгами. Наверное, когда растаскивали поселковую библиотеку, дедуля брал все, что подвернется под руку, не глядя на названия. Многие книжки, непонятные и скучные, Марьяша читать не смогла. Другие (тоже во многом непонятные, но хотя бы интересные) были признаны годными к употреблению, однако их запас подходил к концу, а она приохотилась к чтению и уже подумывала: а что же дальше, когда прочтет последний томик из отложенных? Очень удачно и очень вовремя случилась Пронина находка.
– С полсотни, наверное, будет. Даже больше, но некоторые уже пообуглились, обгорели по верхам. А целых с полсотни навскидку, а так-то я не считал.
Пятьдесят нечитаных книг… Клад, настоящий клад.
– Далеко до них? – повторила она свой первый вопрос.
– Да нет… Где новая яма, недавно выкопанная, знаешь?
Она лишь покачала головой. Откуда ей знать, если даже у старых ям бывать не доводилось.
– Пойдем, покажу… Недалече это, во-он за теми кусточками. И дотащить помогу, если приглянутся, сама-то не осилишь.
Марьяша поискала взглядом Бобу… Не хотелось ей принимать помощь Прони, и вдвоем с ним уходить в кусты не хотелось тоже. Боба без труда хоть сотню томов дотащит, хоть полторы, а вместо мешка можно использовать его безразмерную хламиду.
Но детинушка был сильно занят. Держал в громадной лапе сразу пяток пирогов и торговался с Матреной-сухоножкой об оплате. А если Боба занят тем, что промышляет пищу, ни с чем другим к нему лучше не обращаться, все равно толку не будет.
Марьяша чуть подождала, но торг отчего-то затягивался. Мука в начале лета дорогая, и, скорее всего, запросы у хромоногой оказались выше, чем стандартное «натаскай воды и расколи дрова», – даже обычно покладистый Боба возмутился непомерными расценками на выпечку.
Проня поторапливал: дескать, глянь на небо, явно дождь собирается, и ему самому мокнуть не с руки, до Свиных Выселок шагая, да и книжки от сырости в негодность придут.
Последнее обстоятельство решило дело, пошагали к коптильной яме вдвоем. Марьяша крикнула Бобе, чтобы догонял, как сговорится, – но едва ли была услышана, думал человек-гора сейчас исключительно своим ненасытным желудком и слышал лишь Матрену.
«Станет руки распускать – закричу», – решила Марьяша. Народу вокруг еще много, кое-кто на выселки этой же кустистой пустошью шагает.
«Во-он за теми кусточками» оказалось понятием растяжимым. Миновали вроде бы те кусточки, оказалось: «да вон же полянка за деревьями виднеется, там и лежат», и пришлось еще шагать и шагать.
Книги на полянке не лежали. И даже коптильной ямы там не было. Зато лежало на траве расстеленное покрывало и на нем две подушки, неровно сшитые и набитые сеном.
Марьяша обернулась к Проне, уже открыв рот, чтобы высказать все, что думает, – да так и замерла с раскрытым ртом.
Похотливый кобелина успел спустить портки, одним движением распустив на них завязку. И Марьяша поняла, что уродство после Трындеца у Прони проявилось, да только он скрывает, прячет его. Отчего у Прони не заживаются жены, поняла тоже.
На Марьяшу нацелился, чуть не упираясь ей в живот, детородный орган чудовищных размеров. С руку до локтя, а то подлиннее, а на конце несоразмерно толстый, покрытый какими-то шишками, наростами, даже на вид шершавыми.
Не то чтобы она была великим знатоком мужских достоинств, но случалось и купаться с парнями, пока мать не запретила, и другие оказии выпадали увидеть…
– Нравится? – спросил Проня с неподдельной гордостью. – Твой будет. Поняла, дура, от чего отказывалась?
Она не стала втягиваться в диспут об увиденном, молча попыталась сбежать. И не догнал бы Проня, со спущенными портками не особо побегаешь, да больно уж близко к ней стоял. Успел схватить за плечо, опрокинуть. Марьяша рухнула на покрывало, угодив головой мимо подушек. Проня, пыхтя, навалился сверху, коленями раздвинул ей ноги. К запахам перегара и одеколона теперь присоединился запах пота и чего-то еще мерзкого…
Попыталась крикнуть – губы тотчас же притиснула ладонь. Попыталась укусить ее – ладонь на миг отлипла и тут же прилетел кулак, разбил в кровь губы. Ладонь вернулась на место, а Проня прошипел:
– Еще куснешь, все зубы вышибу.
Она мычала носом, и ей казалось, что получается громко, но сама понимала: никто не услышит и не поможет. А даже и услышит, все равно не поможет. Эка невидаль, девку дерут не совсем по согласию. Пустяки, дело житейское. К Судье с жалобами на изнасилования давно перестали обращаться, а поначалу-то он прописывал всем жалобщицам пяток плетей с формулировкой: если сучка не захочет, на нее кобель не вскочит…
Возможно, с кем другим она смирилась бы и потерпела, но понимала: кошмарный Пронин агрегат все раздерет внутри, изуродует. Понимала и продолжала сопротивляться, пыталась выскользнуть из-под насильника, но силы были слишком неравны. Даже ладонь от лица двумя руками отлепить не удалось.
– Да ты расслабься, сучка, расслабься… – пыхтел в лицо Проня перегаром, одеколоном и потом.
Дело у него не заладилось… Подол-то он задрал, и ветхое исподнее порвал в клочья, и орудие было в полной боевой, да только никак не удавалось его запихать.
Она воспользовалась заминкой и попыталась дотянуться до Лизки. Вдруг та рядом, вдруг спасет, как в тот раз? Ворвалась к сестре в голову, плюнув на обычную свою деликатность, – и тут же поняла, что Лизка ей не поможет…
И завопила что есть мочи. Не голосом завопила, понятное дело, – ладонь оставалась на разбитых губах. Заорала мысленно, ни к кому конкретно не обращаясь с призывом о помощи, вернее, обращаясь ко всем разом.
И все закончилось.
Исчезла навалившаяся тяжесть, коктейль из пота, одеколона и перегара не терзал больше обоняние.
Глаза были полны слез, и Марьяша не сразу разглядела, что Проня никуда не исчез, что повис в воздухе, словно бы подвешенный на колодезном журавле. Но то был не журавль, то был Боба… Ухватил насильника за шкирятник, держал на вытянутой руке без малейшей натуги. Другая рука, сжатая в кулак с приличную тыкву размером, методично била Проню по лицу. Лупцевал его Боба неторопливо, сосредоточенно – и никак не проявлял эмоций, на лице застыло серьезное и задумчивое выражение. Как будто детинушка колол дрова, отрабатывая пироги Матрены.
Лежал бы Проня на земле, или стоял бы, прислонившись к стене, – тут бы и сказочке конец. Но он болтался в воздухе, и это несколько смягчало силу ударов. Однако и без того кровавое месиво мало чем напоминало человеческое лицо.
– Хватит с него, убьешь, – сказала Марьяша, мстительно выждав некоторое время.
Жестоким Боба не был, чужие мучения никакого удовольствия ему не доставляли. Однако абстрактного сострадания к чужим не испытывал и незнакомцев не жалел, за сегодняшней жестокой казнью наблюдал с любопытством, но без особых эмоций. При своей чудовищной силе мог запросто убить или покалечить, рассудив невеликим разумом, что человек заслуживает наказания. Либо вступившись за тех, кого считал своими. Либо по просьбе кого-то, если относился к просившему с любовью или уважением.
После слов Марьяши Боба ударил еще разок и оглядел дело рук своих. Окровавленная тушка признаков жизни не подавала. Удовлетворенно кивнув, Боба поднатужился – и Проня отправился в свободный полет, вломился в кусты на противоположном краю поляны и исчез из вида.
Марьяша подскочила к спасителю, обняла, прижалась к необъятной груди и бурчащему брюху.
– Боба, Боба, Боба… – говорила она, поглаживая его хламиду, и ничто другое на ум не шло.
– Я молодец?
– Конечно, молодец! Молодцовее не бывает!
– Я, пожалуй, Лизу больше любить не буду, – сказал Боба. – Я решил, что тебя хочу любить. Ты согласная?
Да что же за день такой… Не угодить бы из огня да в полымя… Она аккуратно, осторожно глянула вниз, но ничего подозрительного не обнаружила под широченными портками Бобы. Видать, в этом смысле он тоже еще ребенок…
– Хорошо, люби, – разрешила Марьяша. – Вот только…
И тут Боба с оглушительным звуком испортил воздух, прервав ее реплику. Пироги Матрены начали действовать.
– …беда случилась, Бобочка, – закончила Марьяша, делая вид, что ничего не произошло.
– Я нечаянно.
– Я не о том.
– А-а-а… так это… Так он… тебя… это…
– Не успел, и я опять не о том… С Лизой беда. Спасать ее надо, Боба.
– Спасем, – сказал Боба просто и с беспредельной уверенностью, даже не поинтересовавшись, что за беда стряслась.
И показалось на миг, что действительно спасут, если в союзе с этой чудовищной силой выступит нормально соображающая голова. Но тут Боба вновь издал протяжный и раскатистый звук, безнадежно испортив и воздух, и торжественность момента.
Марьяша поняла, что проблем с таким спасателем не оберешься…