Глава 1. Миссионер

Дыхание – это дверь. Через дыхание начинались все мы – и ты, и я, и все остальные. Так начинается любая жизнь.

Я – один из близнецов, но во время моего рождения в 1959 году в Нидерландах еще не было УЗИ, которое могло бы обнаружить, что в утробе матери был второй ребенок. И я все еще был внутри мамы, когда ее положили в постель, чтобы она пришла в себя после рождения моего брата Андре. Она почувствовала внутри себя нечто странное. Там все еще что-то было, но она не знала, что именно. И, конечно же, при сложных родах женщины испытывают множество непонятных ощущений.

Итак, что произошло? После рождения Андре она чувствовала себя странно. А поскольку она уже родила четверых детей, ей было с чем сравнивать. Она никогда не чувствовала себя так после других родов. Находясь в послеоперационной палате, она сказала: «Там есть что-то еще, доктор!» Доктор, однако, был настроен пренебрежительно. «Это нормально после родов, – сказал он. – Просто остаточные сокращения мышц, вот и все». Доктор ушел, и мать снова осталась одна в комнате, чтобы прийти в себя. Но это чувство внутри нее лишь усиливалось, и в какой-то момент она поняла, что есть еще один ребенок. Она стала звать на помощь, и наконец – после нескольких визитов медсестер, пытавшихся убедить ее, что доктор был прав, что это сокращения мышц и она не должна волноваться, что все пройдет, – они обнаружили, что да, в утробе действительно есть еще один ребенок, который умрет, если они не вмешаются прямо сейчас.

Они вкатили койку обратно в операционную, чтобы вытащить меня: они решили, что я слишком глубоко и естественным путем выйти не смогу. Все это ввело мою мать в измененное состояние сознания, в котором она зациклилась на ужасной мысли, что ее ребенок может умереть. И она закричала: «О Боже, пусть этот ребенок живет! Я сделаю его миссионером!» Она боялась, что ей сделают операцию, из-за которой она потеряет ребенка. В этот момент сила страха пробудила в ней непоколебимую веру. Моя мать была очень сильной, умной, благочестивой, набожной католичкой. Она вышла замуж в двадцать восемь лет, а до того работала в офисе и была очень независимой. Однако в те дни женщины не могли больше работать после рождения детей. Они должны были оставаться дома, а мужчина – обеспечивать их. Когда мы родились, у нее уже было трое детей, а после нас – еще четверо. И каждый, как ей казалось, был даром Божьим. Она стала рожать детей, как будто это был ее католический долг, и воспитывала нас такими же практичными, приземленными, упрямыми, как она. Образования у нее, можно сказать, не было. Ее отец и мать были фермерами, а потом мать заболела шизофренией и была помещена в психиатрическую больницу. Отец растил детей сам, что в то время было довольно редким явлением.

И вот моя мама с ее очень сильной верой в Бога пыталась своей верой призвать меня в этот мир. И я родился благодаря силе, неизвестной никому. Возможно, многие другие дети рождались и будут рождаться в таких же экстремальных условиях – возможно, даже более экстремальных. Но что такое карма? Что такое судьба? Я не знаю. И в тот момент я был просто маленьким комочком плоти. Я посинел, потому что чуть не задохнулся. Мне было холодно. Но моя мать призывала меня так сильно, как будто делала татуировку на моей душе, не имея никакой точки опоры в происходящем. Я был просто куском пустоты. Беспомощным. Но потом я стал дышать.

Так я начал свою жизнь. Я едва выжил. Я, конечно, не могу точно вспомнить, что произошло, но моя мать рассказывала эту историю много раз. Может быть, в результате такого необычного начала моей жизни я всегда стремился к чему-то другому, к чему-то большему, к чему-то более глубокому, мистическому, к чему-то странному. Помню, в возрасте четырех лет я пережил озарение, которое заставило меня полностью остановиться. Я просто увидел свет. Свет! Что это такое? Это ошеломило меня. Я не думал, я просто был в этом свете. Но что это было? Я не знал тогда и до сих пор не знаю. Но это воспоминание незабываемо.

Мы с Андре делили крошечную комнату и кровать в течение шестнадцати лет. Нас объединяла любовь к необычному, и мы экономили свои карманные деньги, чтобы тратить их на экзотические растения. Но при всем нашем сходстве я всегда чувствовал себя по-другому. Я был зачарован картинами тибетских храмов, которые висели у нас на стенах. К двенадцати годам я уже занимался йогой, индуизмом, буддизмом – тем, что можно было бы назвать эзотерическими дисциплинами, – а также психологией. Но я не был лучшим учеником в своей семье. Моя мать была доброй и заботливой, но очень строгой; она стремилась к тому, чтобы у нас был острый ум. В семье не хватало денег, так как у отца были проблемы со здоровьем, которые мешали ему работать регулярно. Мои старшие братья стремились стать лучшими в школе, у меня же на это не было никаких шансов. Мы с Андре были неразлучны, и временами казалось, что мы одно целое. Но я всегда чувствовал себя чем-то вроде гадкого утенка – более странным, нервным, просто другим.

Помню, когда мне было семь лет, мы с друзьями играли на заснеженном поле, сооружая что-то вроде иглу. Вы можете себе представить иглу в исполнении семилетних детей. Через некоторое время все мои друзья разошлись по домам, а я остался. И тут какое-то светлое чувство охватило меня и заставило сесть на снег. Было уже поздно, и мои родители и братья начали искать меня. Для меня было совершенно нормально играть в лесу прямо рядом с нашим домом в Ситтарде, строить шалаши и играть в Тарзана[11] и во все, во что играют дети, но в тот момент я был полностью окружен снегом. Я любил снег тогда так же, как и сейчас. Но меня не было дома так долго, что родные забеспокоились. Когда они нашли меня, я уже довольно долго спал и возмутился, когда меня разбудили. Позже я узнал, что испытал наступление так называемой «белой смерти»: ты засыпаешь, переохлаждаешься, впадаешь в кому – и всё. Я имею в виду, что это уже необратимо, если не использовать внешний источник тепла[12]. Итак, меня вынули из снега и отнесли домой, и выходить из этого было просто ужасно, потому что я переохладился. Но я пришел в себя.

В возрасте одиннадцати лет со мной произошло то же самое. Вернувшись из школы домой, я решил на минуточку присесть на воздухе. Погода была морозная; я присел на соседское крыльцо и заснул. Не знаю, что дальше произошло, но, по-видимому, кто-то из соседей вызвал скорую помощь, увидев ребенка, спящего на улице на морозе. Я очнулся в больнице, и там меня продержали целую неделю. Я снова пришел в себя, но понимал, что мог умереть в любой из этих моментов, если бы кто-то не разбудил меня и не отвел в теплое место. При гипотермии (переохлаждении) страшно то, что ты не хочешь просыпаться, а хочешь заснуть еще крепче. Почему именно так, я точно не знаю, но таковы были мои первые встречи с холодом. И, несмотря на вполне реальную их опасность, они были довольно приятными. Я чувствовал радость. Ты ложишься спать – и всё. Большое спасибо, прощай, жизнь! Все нормально. Нет боли. Нет страха. Нет ничего. Просто приятное, светлое чувство.

В другой раз, когда я был еще меньше, лет шести от роду, мы с друзьями играли возле леса. Один из них выплеснул на меня бутылку грязной воды из местного ручья, которая на самом деле была канализационной водой, полной бактерий, и мне стало очень плохо. Не думаю, что у парня, который облил меня, были злые намерения. Он просто озорничал, но в то же время подавлял мою волю, как бы говоря: «Мне восемь лет, и я намного больше тебя; посмотри, что я могу с тобой сделать». Я до сих пор помню это чувство беспомощности. Я ничего не мог поделать, потому что он был крупнее и старше меня, и у меня не было другого выбора, кроме как принять его оскорбления и пойти домой. Следующие две ночи меня рвало зеленым, и лишь потом родители наконец отвезли меня в больницу. Как оказалось, у меня был синдромом Вейля, или лептоспироз, – редкое и очень заразное заболевание[13]. Инфекция была настолько серьезной, что я пролежал в больнице три недели, но все-таки выздоровел. Эти моменты знаменуют мои самые ранние встречи со снегом и бактериальной инфекцией, которые впоследствии сыграли большую роль в моей жизни. Те эпизоды были предвестниками того, что должно было произойти.


С юных лет меня привлекали истории. Всякий раз, когда люди начинали рассказывать истории, настоящие истории, о чем-то там, вовне, о чем-то странном, о чем-то глубоком, – они словно затягивали меня в водоворот. И еще я был шалуном. Мне нравилось играть в Тарзана, и я любил проводить время на свежем воздухе в лесу. Мы играли, делая хижины на деревьях и прыгая с ветки на ветку с помощью «лиан» из старых велосипедных шин. Мы связывали их вместе, прикрепляли на ветки, а потом перелетали с одного дерева на другое, стараясь как можно громче издавать «зов джунглей». Мы играли в обезьян и Тарзана, и нам это нравилось. Мы были обезьянами и Тарзаном.

Мы с братом-близнецом очень любили бывать на свежем воздухе и при любой возможности отправлялись на природу, в лес. Мы целыми днями строили хижины, лазали по деревьям, копались в земле и пекли картошку на костре. За всю жизнь я не ел ничего вкуснее. Приправленная солью, эта картошка была восхитительна, изысканна! Она олицетворяла нашу свободу, и никакие ресторанные блюда никогда не могли сравниться с нею, потому что мы ели ее в единении с природой. Пребывание на свежем воздухе обострило все наши чувства. Я думаю, что в наши дни многим детям этого не хватает. Они настолько поглощены своими компьютерными играми и виртуальной реальностью, что теряют из виду реальность истинную – природу, которая стимулирует, развивает и обостряет чувства. Эта оторванность от природы вызывает депрессию и другие проблемы.

Хотя в возрасте двенадцати лет я уже изучал психологию, индуизм, буддизм и йогу, правда и то, что я служил, как и многие мои сверстники, алтарным мальчиком. Тут не обошлось без моей матери, которая была ревностной католичкой. Она была очень набожна и требовала, чтобы ее дети каждое воскресенье ходили с ней в церковь. Но, хотя я и очень старался ради моей дорогой мамочки, я просто не ощущал связи с церковью и находил этот опыт довольно скучным. Посещать церковные службы мне было в тягость, но мать утверждала, что это наш моральный долг. И от такой матери некуда было скрыться. Только не от нее! Она держала нас в ежовых рукавицах, и поэтому мы с братьями и сестрами были вынуждены терпеть бесчисленные воскресенья в церкви, в которой, с моей юношеской точки зрения, ничего особенного не происходило. Я был мальчиком, созданным для суббот. По субботам я мог пойти в лес, испачкаться и вопить во всю глотку, как Тарзан. По субботам я мог бегать по лесу, строить что-то из ничего, изобретать тысячи игр. Я мог раствориться в свободе игры. Лес – это страна чудес для ребенка с творческим воображением. И он совсем не похож на церковь.

В тринадцать лет я решил стать вегетарианцем, что было радикальным решением для молодого (и не только) человека в той культуре. Все вокруг ели мясо и считали это совершенно нормальным делом. Но я познакомился с пожилым джентльменом, который по-своему протестовал против этой культуры. Был канун Рождества, и он сказал: «Если сейчас время Божьего мира на Земле, как оно одновременно может быть временем величайшей массовой бойни?» Действительно, как так может быть? И тогда я начал думать о животных, которых мы потребляем, о том, как с ними обращаются в мясной промышленности, и пришел к пониманию жестокости всего этого. Живых существ доставляли грузовиками на бойню и убивали. В этом не было ничего естественного, никакого человеческого элемента, ничего от «охотников и собирателей». Это была просто жестокая бойня. Зачем?

Чем больше я думал об этом, тем решительнее становилось мое желание отказаться от поедания мяса, и через пару месяцев я уже был вегетарианцем. Поскольку культура была такой, какой она была в то время, она мгновенно заклеймила меня как другого – хотя семья приняла это просто как еще одну мою странность.

Внезапно я оказался гадким утенком. Казалось, что все смотрят на меня и показывают пальцем, говоря: «Ты другой, ты другой». Так и было. Я лелеял свою независимость, строил свой собственный маленький мир. Став вегетарианцем, изучая эзотерические дисциплины и нося длинные волосы, как хиппи, я начал отдаляться от нормальной культуры. Я страдал от попыток подавить свою природу, как страдают многие люди. Как только я смирился с тем, что я не такой, как все, я начал отдаляться еще больше, особенно в своем сознании и в том, как я воспринимал окружающий меня мир. Я был чувствительным мальчиком. И я научился прокладывать свой собственный путь.


Я никогда не был хорошим учеником. Когда дело доходило до истории, языков, математики, естественных наук и всего остального, мои оценки были средними. Не плохими, заметьте, но и не блестящими, и я был убежден, что не смогу поступить в высшее учебное заведение, как мои успешные братья. Для многодетных семей того времени успешная учеба в школе была вопросом выживания. Когда до меня дошло, что лучшие ученики школ поступают в лучшие университеты, делают карьеру и достигают успеха, я записался на воскресные подготовительные курсы, которые позволили мне поступить университет. Но мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что такое обучение – не для меня: закончив всего три семестра, я бросил учебу.

Да, я недоучка, и мне совсем не стыдно. Я недоучка, который обучает профессоров и докторов по всему миру. Работа, которую я выполняю, – это закладывание фундамента и переписывание научной литературы, и это, по крайней мере отчасти, потому, что я недоучка. Не зная о том, что происходит в академических кругах, я просто следовал естественному течению вещей и пытался выжить в обществе, опираясь на свою интуицию и инстинкты. Общество в целом очень сильно зациклено на достижении ощутимых результатов и становлении кем-то для других. Адвокатом, банкиром, кем угодно. Но это был не мой путь. Мои инстинкты и интуиция вели меня в другом направлении, и всё из-за моей матери. Она не только сделала меня другим, но и запечатлела это в самых глубинах моей ДНК, души и духа. С самого рождения я был обязан исполнять особенную миссию. Это не делает меня особенным или уникальным, но я верю, что сама жизнь – нечто особенное, и мы должны относиться к ней именно так.

Загрузка...