Мысль о любви упирается в строго субъективный опыт – как пожар в прериях, который виден лишь одному субъекту, – в то, как его любимая проводит рукой по волосам, смотрит на него или играет со своим котом. Но тот, кто занят субъективным, всегда создает собственную теорию любви, превращая чувство в мысль. Научность психоанализа объяснима преимущественно в том смысле, в котором он является наукой о любви. Вдохновляет не то, что мы знаем о любви, а то, что любовь знает о нас как заданный Идеалом Я объективный всеохватывающий процесс, протекающий сквозь сердцевину ядра субъекта и тем самым делающий его уникальным. Процесс считается объективным потому, что в основе переживания лежит совокупность процессов: работа нейросетей мозга, предыдущий опыт, гормональный фон, культурные детерминанты, бессознательные процессы, особенности коммуникации, уровень энергии и т. д. Поэтому столь важно выделить в работе с сопротивлением именно то, что идет непосредственно от самого Я. Именно в любви происходит столкновение с бытием как таковым, поскольку именно в любви субъект встает на ноги, обнаруживает свое место. В этом смысле, только параноик может любить по-настоящему и более-менее представляет как обстоит дело на самом деле, хотя именно параноидальность, наплодившая бесконечное множество недоразумений в осмыслении желания, затерявшегося в биологических координатах и, несомненно, имеющее «кровавое прошлое», представляет собой пункт снятия возможности забывать. А возможность забывать размещает субъекта в Символическом посредством эффекта пропущенного начала. В основе лежит инерция как идеальная форма существования отклонения, образующая поверхность реальность мазками так, чтобы неутешительный ответ на вопрос «почему же ничего не происходит?» был найден не на уровне театрализации постыдной семейной истории, а на уровне определяющего для любовного переживания логического разрыва. Психоанализ позволят получить представление о том, что заставляет субъекта любить и что побуждает его желать, распознать неслучайные сходства, устанавливаемые непосредственно на уровне языка, расшифровать базовые образы и символические артикуляции, а также установить логические связи в отношениях. Порой любовь вспыхивает как раскат грома, как маньяк, появившийся в темном переулке. Образ любимого объекта – способ обладания фрагментом реальности между субъектом и объектом, носящая экспериментальный характер манифестация психического в акте восприятия. Влечения вступают в отношения с образом, представляющим собой отражение образа собственного тела, поскольку Я первично структурируется и впоследствии пересобирается исключительно как интерпретация Идеала Я. Именно поэтому любящий переносит свой аффект на неведомый ему объект желания в качестве образа другого, а сам Идеал образуется как след пережитого желания, объектом которого субъект являлся изначально! Субъект, расщепленный уже своим пребыванием во вселенной языка (планом содержания и планом выражения), подвержен актуальной истериоризации, отказываясь от идентификации с объектом и неустанно ставя под сомнение свое существование в модусе наслаждения, он хочет знать о том, кто он и каким путем ему предстоит пройти через горнило своего желанию. Чем ближе мы приближаемся к истокам психического переживания, тем больше оказываемся перед лицом чего-то критического, сфабрикованного, довлеющего, – того, что компенсирует различие отклонением. Так субъект, затронув нечто принципиальное, отходит в сторону и определенным образом раздваивается. Желание и бессознательное желание принципиально не пересекаются в субъекте, поэтому он мечется в расщеплении между желанием и желанием остаться кем-то конкретным, превращая опыт в ресурс, а любимый объект во внешнюю (вынесенную вовне) часть себя. Эта амбивалентность, заключенная в любви, однозначно получает в развитии теории наибольший резонанс.
Не бывает идеального входа в анализ, как не бывает идеального любовного опыта, т. к. дискурс прерывается, порождая эффект диссоциации. Любовный опыт, как и опыт научного открытия, требует признания невозможного, выносимой встречи с Реальным в другом, образующей заузливание на уровне тел. Переживание, избегая интеллектуализации, меняет логическую модальность в регистре отношения к смерти, – в регистре, где всегда что-то не клеится, и где субъект полон решимости отрицать все, кроме любви, зримо меняющей его природу. Длительность аналитической сессии в этом смысле метафорична любовному переживанию. Способность к любовному переживанию не является характеристикой человеческого порядка, но, скорее, инициацией. Любое вовлечение в переживание опирается на предыдущий опыт переживания. Именно поэтому уважение к бессмысленному ритуалу, обряду или таинству в любви, как и флер, образованный вокруг психоаналитической практики, приносит свои плоды, скрепляя весь социальный уклад. Сама жизнь – это единственная и неповторимая попытка создания любовной связи, задействующая непостижимый опыт прикосновения к Реальному и фундаментальное осознание важности связей, причем непостижимость здесь служит фундаментальным основанием глубоко человеческого переживания. Двойник субъекта, содержащий объект желания, вызывает, классическим образом понимаемое, влечение к смерти в качестве защиты от конечности непредсказуемого, при помощи логических инструментов и открытия доступа к измерению Реального. Аватарами спасительно выпадающего объекта желания выступает голос, взгляд, грудь, воображаемый фаллос, экскременты, поток мочи, фонема и ничто (Lacan; Écrits, р. 817). Объект одновременно и умерщвляет, и предстает средоточием жизни. Фаллический объект неминуемо терпит крах на фоне величия, бросая тень на главенство означающего при удержании сцепок реальности, в силу того что измерение сексуальности изначально ознаменовано неудачей, промахом, несклеивающимся тревожным содержанием. Само устройство психики является преградой и одновременно возможностью для любовного переживания. Эту возможность, избегающую отбрасывания как страсти невежества (особой формы знания), питает упорная решимость к познанию своей вытесненной природы и природы другого, во всей ее изначальной сфальсифицированности. Желание любить – желание огромной силы, рождается в преодолении рабства вытеснения расширением условий любви – повышением градуса в отношении страха смерти, притормаживанием моментальной разрядки как эволюционно сложившейся системы безопасности и выживания.
Содержание переживания относится к символическому регистру, эффекту метафоры – эффекту замены одного означающего другим, двигающемуся по бороздам дискурса. Ведь сексуальность одна, учитывая особенности диспозитива наслаждения. Наслаждение связанно с запретом и содержит несимволизируемое начало – невыразимое, не поддающееся пониманию, бесконечное, бьющее как горный родник в событии тела. Запись любовного опыта в психическом, который станет впоследствии бессознательным знанием, прочно увязана с первичными браздами символического порядка на плоти, метками прочерчивания пунктирными линиям означающего порядка Другого. Сам опыт служит дешифратором в поле обнажения фантазма, в поле соприкосновения бессознательного знания двух субъектов за пределами их отношений. Субъекту жизненно необходимо внести что-что свое, отмеченное измерением невозможности, от первого лица, своего рода бред, порождающий устойчивое непроницаемое знание. Именно поэтому бред, привнесенный писателями и художниками (достаточно прочесть сказки Гофмана или Андерсена), доставляет такое неизгладимое удовольствие. Субъект в ходе становления оставляет не принадлежащие ему символические следы, интересующие аналитика в первую очередь. Отклик другого предполагает взаимное наложение разнородных измерений и соподчиненных уровней, составляющих основу сценического понимания (Lorenzer). Кроме того, знание это постоянно перезаписывается, и перезапись эта производится силой желания. Любовный опыт предполагает блуждания и встречу с означающим у кромки эрогенной зоны, следствием чего становится шрам кастрации. Таким образом наслаждение трансформируется из аутоэротического в фаллическое (временно прекращающееся оргиастический разрядкой), а наслаждающееся тело расходится с опытом любви, не имея возможности сочленения. Субъект потрясен в своих основаниях содержанием любовного опыта, где отчетливо проступает Реальное! Любовь непредсказуемым образом уберегает его от того, присутствия чего он не в силах вынести. Причем, чем больше переживание приносит наслаждения, тем меньше ориентировано оно на обретение смысла.
В сердцевине любовного переживания лежит установка на ее противоположность: на отсутствие чувств. Субъекту свойственно принимать ответственность за любовь к себе, за патологическую близость к миру любящего его существа, которое обещает исполнить ожидания высшего порядка и лишает одиночества. Субъект исполняет роль пришельца, который подсмотрел, как чувствуют другие, но у которого нет своей планеты во вселенной, на которую он мог бы вернуться. Это происходит вместе с моментом разочарования в обещаниях любви, прикрывающих всегда присутствующее отсутствие! Психоанализ предлагает немыслимо бесстыдным образом говорить буквально все, минуя уровень идеального как тайну происхождения жизни, которую и призван сообщить голос любимого! Сексуальность в данном случае является вымыслом, принимающим форму вторжения, углубляющего различие. Можно уверенно говорить о затушевывании догадки о то, что «все сексуально» в моменте первоначального экзистенциального ответа на требование, в момент перехода к инаугурационному одиночеству, ведь наслаждение отпечатывается на теле как отсутствие смысла (ab-sens) или свойственное еще римлянам отсутствие инцестуозного события. Отсутствие ответа (пустота) предстает как асоциальная модуляция свободы, как возведение спекулятивной границы, как реакция на невозможность и структурный провал в знании. Любовь возникает из внезапного возникшего изъяна в логике мироздания! Интерпретация игры желания производится нейтральным образом, исходя из сексуальной ответственности, смягчающей возможный драматизм эротического напряжения, его неизбежный эксцесс.
В любовном переживании ничто не ускользает от всеобъемлющей необходимости, поскольку на нем лежит неизгладимая печать неудовлетворенного желания. Субъект причудливым образом извлекает себя из общего течения времени, погружаясь в ничем не ограниченную длительность, которой отмечено его переживание времени. Конструкция, возведенная вокруг этого, разрушается, и экстатическая утрата связности, оставшаяся постфактум, вливается в поток живых воспоминаний, погружая в антураж прошлого. Здесь аналитический опыт может оказаться плодотворным в том случае, если он проверяет рабочую гипотезу, а объект желания, имеющий отчетливо воображаемую природу и сознающий власть своего обаяния, появляется во всей своей сложности как объект, прямо подчиненный закону Другого! Попав в сети желания другого, вновь и вновь скрытым образом переживая его надежду, субъект чувствует, как возобновляется его собственное желание и особого рода неудовлетворенность (преждевременно пробужденное желание, незамедлительно удовлетворенное, будет нести на себе печать нереализованности больше, чем любое другое). Тот, кто желает обрести любимый объект, стремится, в свою очередь, быть центральным объектом его фантазий, движимый страстью быть любимым, изолирующей реальность и потакающей самым экстравагантным капризам, благодаря которым субъект оказывается любимым сверх всякой меры. В истории обсессивного субъекта происходит расслоение влечения, находит подтверждение преждевременное удовлетворение, которое блокирует контур требования и в рациональной поддержке которого проблескивает влечение смерти. Именно по структурным причинам желание отмечено отклонением и расслоением, которым оно обязано фантазму и тому, что оно играет роль метафоры/метонимии в отношениях субъекта с бытием, призыв к которому осуществлен именно тем, что его недостает в переживании, оно призывает получить завершение только постольку, поскольку субъект устраняется. Переживание активирует весь пул эмоций, что помимо прочего говорит о том, что нерасчленимость объекта является мифом в чистом виде. Желание никогда не действует напрямую, действуя таким образом, в котором субъекту только предстоит распознать себя в антураже всего того, что было его прошлым, беря за горло собственную судьбу. Фрейдовское унижение любовной жизни – лишь отражение острой нехватки, непреодолимого предела, с которым встречается субъект, обреченный на погружение в язык. И в том момент, когда субъект достигает возможности свободно говорить с любимым о себе, отношения приобретают не найденное, а привнесенное значение своего уникального решения вне всякой стандартизации! Причем, чем меньше возможность установления связи, тем больше содержания передается по этому каналу. Связь – это компенсированное одиночество, порождающее свою реальность! Под установленной в действительности связью следует понимать калейдоскопичным образом возникшие воображаемые созвучия собственного «санскрита» – придуманные звуки и значения, поддерживающие сверхстихийное чувство сопричастности и оставляющие органический след. В любви субъект получает рискованную возможность инвестировать свое самое сокровенное содержание и это может оказаться жестокой ловушкой. Событие встречи с любимым объектом (tomber amoureux)