После этого мне вдруг стало мучительно стыдно, что я нарушил покой старой женщины, решившей перед сном покурить в рубашке в своем же сарае. Может быть, она испугалась еще больше нас, а может, действительно осыпает нас проклятиями. В любом случае, мое лицо оставалось спокойным, и я подкурил две сигареты, для себя и для Бори.
– Ну нахер этот самогон, – сказал он и сплюнул. Боря выпрямился и вдруг рассмеялся, он мог легко избавляться от стресса, как собака, забравшаяся в лужу и отряхивающаяся от грязи. Согнулся от смеха – и вот уже Боря снова был готов к новым приключениям.
Вечер и утро окрасились в неприятный оттенок от нашего поражения. Каким же я героем мог стать, что доказать бабе Тасе, если решил обнести беззащитную бабку на самогон, да еще и испугался ее до чертиков. Я все смотрел на свою бабку, и видел в ней только отпечатки старения, но все еще не окончательного увядания. Да, в ней не было молодости, но и смерть еще не звала ее к себе. А когда-нибудь, может быть, совсем скоро, лет через пять, и она начнет высыхать. Если, конечно, смертельная болезнь, поражающая здоровых людей, не заберет ее раньше.
Баба Тася видела, что я рассматриваю ее, но в ответ только озадачено хмурилась. Утром она подошла ко мне и вручила деньги, больше, чем обычно давала на карманные расходы.
– Держи. Купишь себе чего-нибудь в Москве.
Первым делом я подумал купить пива. Потом я решил, что, может быть, я и правда мог бы приобрести что-нибудь в Москве, но у меня не появлялось никаких желаний. Вот Боря хотел себе швейцарский нож, кассету Наутилусов, попрыгунчик, перчатки, и зачем-то ему понадобился альбом для фотографий. Наверняка он мог бы перечислить еще десяток вещей, которые ему бы хотелось иметь. Я долго думал, ничего не приходило мне в голову, и единственное, что я нашел в своих мыслях, – мне немного нравилась идея иметь фотоаппарат. Но на него мне было не накопить и до конца школы. Да и это желание казалось смутным и неярким, будто бы это не я на самом деле хотел, а подумал, что неплохо было бы мечтать о фотоаппарате, это выглядело как достойное желание.
Я специально вышел пораньше, чтобы поразмыслить над этим вопросом. Если бы я купил нам с Борей пива, у меня бы еще оставались деньги и я все еще мог бы купить себе что-то в Москве или поразмыслить еще раз и сохранить их до появления настоящих желаний. Я постучался к дяде Виталику – в это время он собирался на работу – и вывез в коляске Толика-Алкоголика. Не каждый день, но по возможности я стал вывозить и забирать его с улицы, за что соседи были мне благодарны, особенно тетя Лена. Она говорила:
– Спасибо, Гришка, а то ведь нам еще с ним в квартире ночевать, сил нет никаких.
Я не понимал, что такого плохого было в Толике-Алкоголике, ну разве что им приходилось его мыть. Мне и в четырнадцать лет он казался занятным, даже спустя три года после знакомства мне иногда удавалось выудить из него новую фразочку. За это время он запомнил меня, узнавал и даже называл меня по имени. У меня была цель надрессировать его, чтобы он выучил, кто новый генсек страны, но пока это не увенчалось успехом. Баба Тася говорила, что в психушке, в которой ему и место, часто спрашивают, кто управляет страной и какая сегодня дата. Дни сменяли друг друга, Толик и за своим языком едва мог следить, не то что за календарем, а вот ответ на первый вопрос, мне казалось, я когда-нибудь сумею вдолбить в его разжижающиеся мозги. У меня был оригинальный собственный метод, я им очень гордился, хотя пока он и не имел действия. От одного мужика с улицы я услышал фразочку из народного фольклора в стиле Толика-Алкоголика, только появившуюся позже, чем он пропил свои мозги.
Она звучала так: «На недельку, до второго закопаем Горбачёва. Откопаем Брежнева – будем пить по-прежнему».
Но Толик-Алкоголик не только не хотел ее запоминать, но и злился, видимо, потому, что не понимал ее. Сегодня был день не для тренировок, а для проверки знаний. Закатывая тележку в лифт, я спросил у него:
– Кстати, а кто сейчас стоит во главе страны?
– Не твое собачье дело, – тут же нашелся он. Я не обиделся и даже отдал ему один из своих бутербродов, которые баба Тася дала мне с собой.
– Что же делать, – сказал я, все еще размышляя про деньги.
– А делать нечего, – глубокомысленно поддержал меня Толик.
Надо пить. Я похлопал своего веселого дружка по плечу и помчался по направлению к дому Бори. Алкоголь еще нигде не продавался, но я знал, что Димка торгует им с рук по завышенной цене в своем самодельном кинозале, а иногда и по ночам, особенно отчаявшимся пьянчугам.
Дашка от них съехала, она ушла после девятого класса в техникум в Василевске, и по его окончанию собиралась там и остаться, потому что не хотела работать на заводе, как ее родители и брат. Она по-прежнему писала стихи, но ее ожидала работа бухгалтера. А вот Димка все еще оставался на заводе и жил вместе с семьей, он, в отличие от других детей Синюгиных, никак не изменился.
Дверь мне открыл Ванечка. При виде меня его глаза потемнели, он весь напружинился и выставил руки ребрами ладоней ко мне. Он больше не ходил в бассейн, теперь Ванька занимался карате.
– Мама! – заорал он во все горло, – Он опять пришел, я сейчас его выгоню!
– Я расчесываюсь, Ваня! – послышался хриплый голос Софьи Петровны из ванной комнаты. Отчего-то Ванечка считал меня своим злейшим врагом. Дрался он больно, и уже близился час, когда он мог бы меня перебороть, несмотря на разницу в возрасте. Хорошо, что старшие Синюгины не поддерживали его в ярости, они были даже иногда мне рады, одним ребенком больше, одним меньше в доме, за своими делами они этого даже не замечали.
Мимо меня прошел Боря с зубной щеткой в руках, вовсе не удивленный моим появлением. Он на ходу схватил Ваню и закинул его на диван в комнате родителей.
– Привет, я сейчас быстро, с Сабиной сегодня Наташа погуляла уже.
– У меня есть классная тема, скоро увидишь.
Боря попытался войти в ванную, но был выгнан оттуда с таким же маминым возгласом, только вместо Вани стал Борька. Он пожал плечами и пошел чистить зубы у раковины на кухне.
Я проник в комнату к Боре и Димке. Он завязывал галстук, стоя перед зеркалом.
– Привет, пиво продай мне.
– Ничего я вам не дам, лоботрясам недоделанным. Отстань.
Я достал деньги и протянул ему. Димка действительно никогда просто так не угощал нас пивом, хотя и в первый раз мы попробовали его благодаря нему, когда попросили купить его за наши средства в магазине, где не продавали несовершеннолетним. Он посмотрел на мою протянутую ладошку с деньгами, секунду поколебался, а потом полез под кровать, откуда выудил двухлитровую баклашку.
– Хорошей экскурсии в столицу, малолетка.
Из-за двери показалась голова Наташи с двумя тоненькими косичками.
– Станете, как папа, скоро, – прошептала она и с укором покачала головой. Их отец, Федор Алексеевич, действительно сдавал в последний год и все чаще уходил в запои на целые выходные, но пока что удачно выплывал из них в рабочие будни.
Пока Боря одевался, я провалялся у него на кровати, стараясь никому не мешаться в утренней панике, творившейся в их доме, пока Синюгины собирались на работу и в школу.
По пути к школьному автобусу Боря все тараторил:
– Когда я посмотрел сегодня с утра в окно, знаешь, что я увидел? Черную кошку! Она типа не перебегала мне дорогу, потому что я же стоял на балконе, но она же была там, и как бы считай, что всему дому переходила дорогу, ведь она шляется около него. Думаешь, это может быть связано с тем, что Зеленуха нас прокляла?
– Она нас не проклинала, она вообще даже не пыталась.
– А ты приколись, да, если она на нас разозлилась, и как бы месть сегодня будет, и наш автобус попадет в аварию, и вот из-за нас не только мы погибнем, но и вообще наш класс и даже параллельный.
– Тогда это будет не из-за нас, а из-за бабки Зеленухи, потому что все-таки, согласись, неравноправная месть.
– А если вообще вся Третьяковка обвалится? Типа там стены старые или проводка перегорит. И тогда не только класс, еще и люди в галерее, и даже картины в придачу.
– Ага, и все из-за того, что мы открыли дверь чужого сарая.
– Не, ты не преуменьшай. По сути, да, мы ничего не сделали, как ты и говоришь, просто забрались на чужой участок и заглянули внутрь. Но важны же намерения, что у нас типа было в душе тогда, а было там все хреново.
– За намерения не сажают. Только за неудачные попытки, а это никто не докажет.
Пиво мы решили оставить на обратный путь. У автобуса уже толпились школьники, и я сразу различил Надю Ларионову. Она была выше большинства девочек и ходила в ярко-красной куртке цвета пионерского галстука. Не только ее одежда, но и будто бы природные данные призывали остановить на ней взгляд. Ее губы тронул блеск перламутровой помады, и то ли раньше она никогда не красилась, то ли я обратил внимание на это впервые, а я ведь долгие годы рассматривал ее при любой возможности. Когда нас начали запускать в автобус, я ловко протиснулся за ее спину и занял место за ней.
– Хочешь, я с ней заговорю? Или с подруженцией ее, Бабицкой Олесей, так ее вроде зовут?
– Ага, и чего ты им скажешь?
– Да сейчас разберусь, – Боря уже встал со своего места, чтобы их окликнуть, но я одёрнул его.
– Не смей.
За это время я несколько раз говорил с Надей, но все наши слова были ни о чем. Какой урок у вас сейчас? Тебе говорили, что у тебя странные родинки? Передай всему классу, что математичка заболела. Возьми ключ от раздевалки. Сегодня на концерте выступаешь? Я буду читать стих.
У Нади была компания из девочек, не слишком замкнутая, периодически к ним примыкал кто-то еще, иногда они даже общались с мальчиками. Я бы мог попробовать влиться, но я учился в параллельном классе и все как-то не находилось случая. Тем более, если быть до конца честным перед собой, отчасти мне нравилось наблюдать за ней со стороны, хотя, конечно, и хотелось стать ближе. Недавно я вычислил, что она поссорилась со своей компанией, целый день ходила одна обиженная по школе, это был неплохой шанс. На следующее утро Олеся Бабицкая отбилась от стаи девчонок и приняла сторону Нади, и с тех пор они ходили вместе. Олеся была тихая-тихая, на ее фоне Надя сверкала, как звездочка.
Боря вечно был голодный, ни денег, ни бутербродов ему не положили с собой, поэтому первым же делом мы разделили мою еду, собранную бабой Тасей. Потом долго пялились в окно, смотря на жизнь за пределами Зарницкого. В основном там мелькали бесконечные уже зеленые поля, линии проводов и блеклое серое небо. Иногда мимо пробегали леса и маленькие деревни. Мне было странно видеть особенно их, как там люди занимались своими повседневными делами, копались в огороде, шли на работу, сидели на остановке, в то время как мы вырвались из своего обычного жизненного уклада. Все мы должны были заниматься в школе, я наизусть мог пересказать расписание сегодняшнего дня, но мы катились всем автобусом в Москву. Может быть, со стороны мы и выглядели обычно, дети, ездящие по экскурсиям, не казались новинкой, но для нас это было приключением даже несмотря на то, что несколько месяцев назад на этом же автобусе мы всем классом ездили в театр в Василевске.
Когда мы подъезжали к Москве, Боря увлекся разговором о чемпионате по хоккею с Бубковым за соседним креслом, и я положил голову на переднее сиденье, чтобы прислушаться к Наде и Олесе.
– Она пишет, что у нее с ее мужиком пока нет телефона там,– говорила Надя, голос у нее был взвинченный, похожие интонации часто появлялись у Бори.
– Сука тупая, – ответила ей Олеся грубее, чем я ожидал от нее.
– Неужели во всей Феодосии не найдется ни единого телефона? Может, ее мужик – нищеброд, окей, но у него должны же быть знакомые, или до моей мамы он маялся один-одинешенек во всем белом свете? Бедняга какой, так жалко, что сейчас расплачусь.
И она действительно расплакалась, только немного позже. Тогда Боря стукнул меня по плечу, чтобы поделиться новостью, что кого-то укачало в автобусе, и я не смог услышать продолжение разговора. Надя меня взволновала, она сама была для меня тайной, но вот теперь у нее появился еще один болезненный секрет, который мне хотелось раскрыть.
Мы въехали в прекрасную задымленную торопливую Москву. Она украсилась в красный: висели красные флаги, громыхали красно-желтые трамваи, где-то в центре стояла сама Красная Площадь. Мы проехали под лентой с надписью «Перестройка, демократизация, гласность», для меня тогда это были просто слова, но я чувствовал, как от них электризуется атмосфера.
Я несколько раз ездил в Москву с бабой Тасей, еще чаще посещал ее с мамой, она любила этот город, и, кажется, мечтала когда-нибудь остаться в столице навсегда. Но Москва до сих пор поражала. Здание Третьяковской галереи меня впечатлило не сильно, я больше смотрел на домики вокруг и модных людей. Глядя на наши таблички с номерами классов, нас пропустили без очереди, несмотря на то, что мы уже не казались совсем малышами. Да и эти таблички были нам ни к чему, мы стали достаточно разумными, чтобы не потеряться без них…
В галерее я испытывал странное, до этого неизвестное мне наслаждение, я находил картины и художников, про которых читал раньше, будто ставил плюсики над выполненным домашним заданием. Только никто меня не проверял, я был сам себе судья, поэтому впервые я хвалил себя. Перед всем классом я не стал бы выпендриваться, тем более нашего экскурсовода слушали без особой охоты, но я рассказывал Боре случайные факты, всплывающие в моей памяти. Он же внимательно следил за ходом моих мыслей, стал притихшим, и я почувствовал себя рядом с ним взрослым, способным что-то дать ему. Красоту картин я воспринимал через знания, и те, про которые я читал, казались мне особенно яркими, я рассматривал их с удовольствием. Боря тоже периодически с восторгом подбегал к какой-то картине, он умел видеть красоту в них и сам, но каждый раз немного разочаровывался, если мне было нечего рассказать ему. Все это время я поглядывал на Надю, она что-то обсуждала с Олесей, иногда они вместе начинали смеяться над чем-то, тыкали пальцами в сторону какого-то особенно невнятного лица на картине. Несколько раз, когда я знал, что сказать о каком-то произведении, я проходил мимо и рассказывал о нем Боре, но Надя не обращала на меня внимания.
В один момент я увидел, как она забежала вперед в соседний зал, и я проскользнул за ней. Она встала у знакомой мне картины, я сразу вспомнил, что это «Княжна Тараканова», я видел ее в иллюстрации к книге, но мне никак не приходил в голову ее автор. Мне самому стало интересно, поэтому я без лишнего стеснения подошел к Наде и прочел под картиной имя художника – Константин Дмитриевич Флавицкий.
– Какая она красивая, вся залита светом. У нее лицо, как у античной статуи, – сказала Надя, не оборачиваясь.
Меня обдало жаром, я силился вспомнить, что же я читал о ней. С Борей факты лились легко, а сейчас будто снова я стал чистым, ничего не знающим листом. Постепенно буковки сложились в моем воспоминании, но они показали мне лишь макушку айсберга, окончательно я так и не вспомнил все.
– Знаешь, кто это? – спросил я.
– Напомни.
– Это самозванка, выдающая себя за дочь императрицы Елизаветы. Она была очень красивой и крутила мужчинами, типа многие из-за нее обанкротились. Еще она путешествовала по другим странам, там она тоже выдавала себя за всяких именитых особ, или как это сказать. Вот, а в России княжна хотела заявить свои права на власть, и даже вокруг нее собралась как бы оппозиция. Но по приказу Екатерины ее отловили, допросили и посадили в темницу. А потом говорили, что в Ленинграде случилось наводнение, и там она утонула. Но это неправдивая история, романтизированная, вот, на самом деле она умерла от какой-то болезни. Посмотри, внизу вода, и оттуда к ней выползают крысы, тоже пытаются спастись от наводнения.
Крысы подступали к ее платью, оно их закрывало, и может быть, они даже забрались под него, в надежде спрятаться. А может, и чуяли скорую добычу. Княжна запрокинула голову в ужасе, она истомилась и будто бы молилась не о спасении, а о том, чтобы это все скорее закончилось. Ее плечи и шея были открыты, виднелись выступающие сухожилия, кожа блестела в лучах солнца, насмешливо освещающего ее из окна. Там, за ним, люди борются со стихией, или даже живут своим обычным распорядком, а она, такая молодая и красивая, встречает последние лучи.
– Интересно про ее авантюры. А лицо у нее такое, будто ее шею целует любовник.
Надя развернулась от картины и пошла обратно в зал, где экскурсовод пытался вложить хоть что-то в наши бесполезнее головы. А я остался рассматривать княжну дальше. В ее красном платье, с темными волосами и болезненно белой кожей, она вдруг стала напоминать мне Надю. У меня появилось стойкое взрослое желание оказаться тем ее незримым любовником, о котором она говорила.
После этого разговора Надя уже не отлипала в музее от своей Олеси Бабицкой, она даже держала ее за руку. Я все смотрел на нее, ждал еще одного хорошего момента, но девочки ушли в свой маленький мирок, не обращали внимания ни на экскурсовода, ни на одноклассников, и ходили от одной картины к другой и о чем-то переговаривались.
В один момент мы все-таки встретились взглядом. Надя вдруг показала пальцем в мою сторону, рассказывая что-то Олесе, потом откинула голову, и мне даже почудилось, что она изображает княжну Тараканову с картины. Когда Надя снова кинула на меня взгляд, она поняла, что я все видел, засмеялась и без смущения помахала мне рукой.
В этот момент передо мной возник Боря.
– Ты посмотри, она так смирилась, что он ее украл, она ведь была царской дочерью, и разве она могла разве ожидать такого? Они же не любили друг друга, девица вообще не знала его.
Я попытался отодвинуть Борю, чтобы посмотреть на Надю, но она уже снова повернулась ко мне спиной и рассматривала с подружкой другую картину.
– Ты обалдел?! Я вообще не понимаю, что ты говоришь.
Боря тоже стал меня толкать, пока на нас не шикнула Марина Васильевна. Мы утихомирились, хотя я был еще зол, и Боря продолжил шепотом.
– Вот смотришь на картину, думается, что он ее спас, да? Ну ты посмотри, типа Царевич спасает прекрасную девицу, Елену, кажется, как раз Прекрасную. А нифига, я как раз Ванечке сказку читал, подумал, что ему прикольно будет, он же тоже как бы мог быть Иваном-Царевичем, ну если так посудить. И вот в этой версии Волк просто ее крадет, и они уезжают с ней. Никакого спасения от Кощея Бессмертного и даже никакой любви там не было.
Я, наконец, сообразил, о чем он говорит: за его спиной висела картина Васнецова «Иван-Царевич на Сером Волке». Я подошел поближе, чтобы ее рассмотреть, но Боря все мешался своими комментариями про Елену Прекрасную.
– Он даже в названии не указал ее! А что, думаешь, ей просто могло понравиться, что ее украли? Есть же такие телочки.
Никто из персонажей меня не впечатлил, как Борю, я больше смотрел на туманный злой лес, будто бы почувствовал себя Иваном-Царевичем сам. Я только подумала, что раз Елена простоволосая, может быть, перед тем, как они с волком побежали через синие леса, заметая хвостом озера и тропинки, Иван-Царевич ее того.
– А еще это так несправедливо, что, считай, Иван-Царевич ему только конем заплатил, а Волк ему и жар-птицу, и золотого коня, и телочку, и еще и к жизни вернул.
Столько чудес за одного коня, этот волк был очень щедрым. Я представлял себе все, скорее, наоборот: отдать все на свете за одно чудо. Вот я бы все отдал за одно-единственное чудо, правда, у меня ничего не было, чтобы я мог предложить это чудотворцу или Серому Волку.
После экскурсии я зашел в магазин при галерее. Там я купил открытку с Княжной Таракановой Флавицкого. Я тогда сомневался, оставить ли ее себе или, может быть, подарить Наде, раз та ей так понравилась. В моем воображении она должна была с радостью принять ее и понять, как я люблю искусство. На этом фоне мы бы с ней сошлись, я бы рассказывал ей, что прочитал, Надя бы жутко впечатлилась, хотя несомненно знала бы больше меня. Так бы мы и полюбили друг друга.
Нас покормили в столовой, слишком просматриваемой, чтобы мы с Борей успели выпить пива. Потом нас снова погрузили в автобус, хотя обещали, что мы еще погуляем по Москве, и обманутыми повезли обратно в Зарницкий. Мы с Борей были злы, нам хотелось приключений в столице, а теперь нам оставалось только думать о том, куда бы пойти пить это наше пиво в скучном городе. Я сидел у окна, наблюдал, как тянутся за ним набежавшие облака и гнутся деревья под усилившимся ветром. Казалось бы, я мог смотреть на что-то, чего не увидеть в Зарницком, но привычные картинки меня успокаивали. Я держался за рюкзак, думая, подарить ли эту открытку Наде или нет, и уже на подъезде к городу решил поделиться своими терзаниями с Борей.
– Подари, чего ты мнешься, девчонки любят подарки.
В этом вопросе я мог доверять Боре чуть больше, чем себе, он несколько месяцев близко общался с одной девочкой из соседней школы, пока она не решила, что не любит его. В то время как я переваривал его ответ, Боря просунул руку в щель между сидениями и дернул Надю за кофту.
– Чего?
Боря подтолкнул меня плечом.
– Тебе картина понравилась. Я тебе открытку с ней купил, возьмешь? – картинка лежала у меня под рукой в рюкзаке, я быстро достал ее, избежав вопросов, о чем я говорю. Олеся громко цокнула языком, видимо, я ей не нравился или мальчики в целом были ей не особенно приятны.
– Ой, спасибо, как это мило, прямо вообще. Поставлю ее у себя в комнате.
Я отдал ей открытку. Что я мог еще сказать? Я люблю искусство, приходи ко мне, я тебе расскажу о нем? Ну да. Боря снова толкнул меня в плечо.
– Ты кстати похожа на эту Тараканову с картины.
– Ого, а вот это уже поворот. Спасибо, Гриша.
Она улыбнулась не то чтобы неловко, а скорее показывая своей подружке, что видит мое смущение. Надя уже собиралась отвернуться, как Боря снова дернул ее за кофту.
– Слушайте, а хотите с нами бухнуть? У нас пиво есть, не так много на четверых, но может, еще успеем сходить в магазин.
Сначала я подумал, что это полный крах, но Надя неожиданно быстро ответила.
– Хочу! А я все ждала, когда появятся эти подростки, предлагающие мне выпить, о которых все говорил мой папа.
– А я, пожалуй, пас, – тут же отозвалась Олеся.
Одновременно я жутко обрадовался, но в то же время будто бы немного и разочаровался. Надя в моих глазах и правда стала отчасти княжной Таракановой, мне казалось, она выдавала себя за умницу, пишущую сочинения на отлично, а путь к ней лежал через предложение выпить пива после экскурсии.
Надя снова увлеклась разговором со своей подругой, наверное, она уговаривала ее пойти с нами, потому что когда они выбрались из автобуса, Олеся ушла, не попрощавшись. Боря вызвался купить еще алкоголя, мы знали магазин, в котором продают несовершеннолетним, а мы с Надей остались вдвоем.
– Тебя родители не будут искать? Во сколько можно прийти домой?
– Папа у меня нерасторопный, каждый день часов до девяти вечера засиживается в школе. Он же работает учителем русского и литературы, только не у нас. Но я могу и позже прийти, он, конечно, расстроится, но ругаться не станет.
Вернулся Боря, и мы пошли ко мне на садовый участок. Я не брал с собой ключи, но к терраске примыкало крыльцо, скрытое деревьями от соседей, где можно было посидеть. Высоких тем мы не касались в общении, никакого искусства, пару раз Надя говорила о перестройке, но мы не развивали эту нить далее. Впрочем, ничего низкого или противного тоже не было, я боялся, что Боря может начать активнее пошлить при девочке, но он, наоборот, подсобрался. В основном мы обсуждали наших учителей и одноклассников, и оказалось, Надя любила позлословить. На пьяную голову меня всегда тянуло к какой-то нецеленаправленной активности, сам того не замечая, я постоянно забирался и снова съезжал по перилам, все раздумывая, не залезть ли мне на крышу. Боря становился резким, ему хотелось подраться со мной или покидать бутылки об стены, но пока он только пинал камни, неумело насыпанные в грязь перед крыльцом.
А Надя вот разрыдалась, когда Боря спросил, кем работает ее мать.
– Эта шмара кинула нас!
Надя залилась громкими пьяными рыданиями и спрятала лицо в колени. Я тут же снова съехал по перилам на несколько ступенек ниже нее и сел напротив. Она не поднимала головы, и я обнял ее вместе с ее намокшими коленками и погладил по волосам.
– Чего она кинула? Ты расскажи, чего она кинула, – говорил Боря.
– Мама ездила в командировку и там нашла себе мужика. И она вернулась, собрала вещи и порвала с папой, сказала, что уедет к нему! И меня с собой не взяла! Сказала, что вот окончу школу, и тогда я, конечно, могу приехать к ним на море! А сейчас она даже мне не звонит, а мой папа, он тюфяк, не может ее вернуть, он очень хороший, но совершенно мягкотелый!
Я едва разбирал ее слова за слезами, и совершенно не мог понять, как такое возможно. Моя мама (если бы она не умерла) никогда бы не оставила меня, только через смерть она могла это сделать. А что за мамы такие, которые уезжают к любовникам, бросая детей, я не знал. Я гладил ее по волосам и на самом деле жалел ее, но не находил нужных слов, потому что все непонятное пугало меня. Боря совал ей сигарету, пытаясь просунуть ее к коленям, пока не добился, чтобы она подняла лицо и взяла ее.
– Может, она вернется еще, надоест ей мужик, и вернется к вам, – говорил он.
– Прости меня за мои сопли, я же знаю, что случилось с твоей мамой, – сказала Надя, посмотрев на меня своими опухшими глазами. Она, конечно, не знала ничего, ни как она нашла что-то у себя в груди, ни как искала деньги, ни как растворялась в постели в больнице. Но я не мог винить ее за это, у нее было другое горе, и в этом случае у меня выходило это признать. То, что мы с бабой Тасей тоже несли разные печали, у меня не укладывалось в голове, а вот у Нади была совсем другая мама.
– Ты привыкнешь потом, – сказал я, не до конца уверенный в своих словах.
– Я так злюсь не нее, не представляешь, иногда мне даже хочется, чтобы она утонула там на море. Ты тоже злился?
На болезнь да, на тетю Надю и дядя Кирилла тоже, на бабу Тасю, но вот на маму я не злился. Надя протянула руку и потрогала по очереди мои родинки на лице. Не знаю, был ли это удачный момент, возможно, он являлся как раз наихудшим, но если бы она не отвернулась, чтобы поджечь сигарету, я бы поцеловал ее.
– А у моего папы есть племянник, это кто мне, троюродный брат же получается? Неважно. Короче вот он жил у другой телки полгода, а потом все равно к жене вернулся. И она его простила, потому что они вот еще одного ребенка сделали. И до этого у них был сын, как бы дети, они объединяют, а ты же их дочь, так что она, может, ненадолго.
Отец Бори мог и изредка вмазать своей жене, но отчего-то у него уложилось в голове, что семья – это нерушимая структура, которая все должна перенести вместе. Может, он так думал, потому что жена от него и не уходила, мне казалось, что она по какой-то странной причине любит его.
– Да не хочу, чтобы она возвращалась! Пусть вообще больше не появляется в нашей жизни, уродка моральная!
Надя стукнула рукой по ступеньке над ней, и, видимо, задела локтем по той болезненной точке, от которой немеет и колется все до кончиков пальцев, она взвизгнула и стала ее тереть. Ее кости все были длинными, от этого они казались особенно ломкими, и я испугался, что она их повредила. Надя расплакалась еще сильнее, а я стал тереть ей локоть, разгоняя кровь и проверяя целостность костей. Но плакала она, как казалось, не от боли.
– Дура, дура, дура! – повторяла она. А потом она вдруг на мгновение смягчилась. – Но вообще она имела право уехать искать свое счастье.
И снова зарядила эту свою «дуру». Обычно многоречивый Боря говорил мало, оставлял мне поле для деятельности. Это было благородно с его стороны, потому что он хорошо умел успокаивать, я испытал это на собственном опыте, меня до сих пор иногда накрывало мыслями о смерти матери.
– А ты новорожденных котят видела? – спросил вдруг я, немного не ожидая сам от себя этого. Я подумал, что вышло бы здорово, если бы ее утешило нечто милое, например, пушистые котята. Проблема состояла только в том, что у меня их не было.
– Видела маленьких, но новорожденных нет, – оторопело ответила она и даже прекратила обзывать свою мать.
– У нас тут кошка в подвале родила котят вчера. Я ей коробку с тряпкой принес, они там спят.
– Ого, покань, – сказал Боря, не раскрывший меня.
– Они правда сейчас похожи скорее на крысят, чем котят. Они такие интересные, значит, мама-кошка, она черепаховой расцветки, белая с рыжими и черными пятнами, а отец-кот, видимо, серый. Потому что там котята есть и серые, и рыжие, и черные. Белых только нет. Один рыжий совсем пушистый, остальные скорее гладкие. Носы у них у всех розовые, как у тебя пальцы на морозе.
Мама рассказывала, что в детстве, когда я плакал, она всегда могла меня отвлечь, переключить внимание на что-то другое. Взрослые тоже так отвлекаются, например, на телевидение или гороскопы. Ее напутствие мне помогло, Надя перестала плакать и полезла искать со мной несуществующих котят. Мы облазали весь подвал и ничего не нашли, зато Надя перестала плакать и обзываться. Я не был раскрыт, коробка для кошки действительно существовала, я поставил ее еще прошлым летом, но Мурка не поняла моих добрых намерений и не спала в ней.
После мы стояли с сигаретами расстроенные, даже я, отчего-то я немного надеялся на чудо, что котята и правда там будут, какими я описал. Но зато мы все казались спокойными.
– Мне легче стало, правда, когда я все рассказала. То есть я уже обсуждала это с подругами, но это не так здорово, как поделиться переживаниями с малознакомыми людьми. Вам же нет смысла мне врать. Или все дело в алкоголе, гуляющему по моему инфантильному телу. Но в любом случае, это было круто. Можем стать и куда менее малознакомыми людьми, если захотите.
Она смотрела на меня, будто бы я тут был самым главным. Я закивал.
– Конечно. Мы тебя проводим до дома, а завтра, может быть, у нас еще что-то будет. Или попозже немного. Но надеюсь, это твое заявление не перестанет быть актуальным утром с пришедшей головной болью, да. В общем, мы еще позовем тебя гулять.
– Здорово, – Надя даже снова улыбнулась своими кривоватыми зубками.
Мы повели ее домой. Голова кружилась, она жаловалась несколько раз на это, но мы с Борей стойко молчали, потому что хотелось показаться крепче. Вон, Надя, смотри, сколько мне нужно, чтобы напиться. Впрочем, гордиться было нечем, чем дольше остаешься трезвым, тем хуже организм защищает тебя от алкоголя. Ее папа даже не посмотрел на нас, забрал Надю в квартиру и только покачал головой. Я видел, как он нежен с ней, несмотря на то, что от нее пахло пивом, и от этого я еще больше почувствовал тепло к ней.
А потом мы снова пили в выходные, и в будние дни гуляли на трезвую голову.
Глава 5. Вернулся и занял мою комнату
Лето прошло, закончился и первый учебный месяц. Начинало холодать, но мы с Борей все не хотели переодевать наши спортивные куртки. Надин папа каждый день совал ей с собой шапку, и она милостиво соглашалась положить ее в сумку, чтобы ее тревожный отец беспокоился меньше. Ее тоска прошла довольно быстро, я мог только завидовать, она навещала ее снова лишь иногда. Тогда она начинала злиться, в ней хранилось много энергии на такие вещи. Надя оказалась бодрой и удивительно злобной девочкой. Доброта в ней тоже была, просто она умела становиться колкой и обидной, как терн с его кислыми ягодами. Моей влюбленности к Наде это не убавило, может быть, даже наоборот, мне нравилось изучать ее, я это делал до сих пор, так как не так легко было победить уже сложившийся ее образ в моей голове.
Сегодня я валялся на еще зеленой траве, смотрел в тускловатое, но до сих пор солнечное небо и курил. На самом деле я выпендривался, представлял себя героем фильма. Рядом на поляне Боря и Надя играли в бадминтон, шумели и громко переругивались, отпугивая всех других претендентов посидеть с нами на лужайке под солнцем. Это Надя как-то принесла ракетки, и Боря подхватил эту активность, меня тоже иногда веселило поиграться с ними. До этого я бросал воланчик с Надей, теперь должна была настать моя очередь с Борей, но я слег с мигренозными пятнами перед глазами. Сегодня я стал исследователем, пробовал смотреть на солнце, чтобы понять, усиливаются ли они на свету, казалось, что да. Когда меня все-таки затошнило, я, наконец, закрыл глаза рукой.
– В здоровом теле – здоровый дух, Гришка! Спорт – это здоровье и красота! – окликнула меня Надя.
– Это не всегда работает, у меня есть доказательства!
– О нет, он опять начал чернушные шутки про свою ситуацию с мамой, над которыми может смеяться только он.
Они оба подбежали ко мне, но я не спешил отнимать руку от глаз, защищенный от них локтем. Послышался Надин голос:
– Вы посмотрите, какой у нас тут крутой молодой человек с сигаретой, полный страданий и несбывшихся надежд.
Кто-то ткнул меня под ребра пальцами, скорее всего, Боря, но мне не стало щекотно, поэтому я сумел сохранить свою позу.
– Ладно, оставим его, пусть страдает. Хотя если долго не обращать на него внимания в душевных мучениях, он умрет, – это уже звучал голос Бори. Они уселись по обе стороны от меня на траву, я даже чувствовал тепло от разгоряченных тел после игры.
– Я не страдаю, я размышляю.
– Неужели Роден ничему тебя не научил? На «Мыслителя» ты совсем не похож.
– А я и не его изображаю. Я знаешь кто? Стреляный солдат, например, руки Верещагина. И вот я доживаю свои последние минуты, а это самое время для самых знаковых мыслей.
Боря затряс мою руку, по тому, как он цепко схватил меня, я и с закрытыми глазами распознал его.
– А вот об этом я как раз думал недавно. Вы приколитесь, вот будете вы умирать, и типа правда кажется, что человек должен подумать какие-то свои главные мысли, да? Там, например, какую-то философскую мысль выдать, или поразмышлять там о любви к ближним, или о смысле прожитых лет, или рассказать всем, как надо жить. А у тебя такая засада – песня в голове крутится. И ты такой лежишь, и думаешь, типа если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день. А ведь на самом деле все уже очень плохо, а вот мелодия именно эта крутится. Ну или ты думаешь, как у тебя коленка чешется. И ты такой типа, не, подумай о чем-то другом, о великом, а этот зуд все не дает собраться. Ну или еще какая-то такая дребедень. Вот это охренеть подстава, да?
– Я бы о тебе, Надь, думал, – сказал я. Она давно была в курсе, что нравится мне, это уже успело стать шуткой. Она меня не отвергала, но я и сам всерьез с ней не поговорил об этом. Меня устраивало общаться, дружить и фантазировать.
– А я об Англии. Мама говорила, что в неприятной ситуации нужно закрывать глаза и думать об Англии.
– Да это же важно, какая будет последняя мысль! – Боря вдруг разозлился и начал толкать меня. Я наконец убрал руку, пятна перед глазами исчезли, осталось только недовольное лицо моего друга.
– Если не перестанешь тыкать меня, то твоей последней мыслью станут размышления о том, какая будет твоя последняя мысль.
Боря схватился за шею и повалился на траву, хрипя и хватая ртом воздух.
– О нет, Гришка, ты сглазил Борю, это действительно станет его последней мыслью, – Надя покачала головой. Свет гулял по ее щекам от движений, от этого глаза казались темными и загадочными. Боря угомонился.
– Я бы хотел понять, в чем состоял смысл всей моей жизни. Так, чтобы удовлетвориться им и принять, что все, что я делал, и было ради него, да? А потом закрыть глаза и тихо скончаться.
– Тогда тебе нужно умереть миллионером.
– А что, ты думаешь, я обязательно буду жить ради денег? – Боря снова на меня обиделся.
– А мне директором аукционного общества, если такие есть. Еще коммунисткой-феминисткой.
– Феминисткой-то чего?
Надины волосы раздувал ветер, они смешивались с дымом сигарет. По олимпийке Бори ползали зеленые жучки, что-то среднее между клопами и тлей, я не знал их название. Наверняка они поселились и на мне, и на Наде, но Боря был одет в черное, на нем они виднелись особенно четко. Мне вдруг показалось, что я так их обоих люблю, что это отличный день, и пока они оба рядом, я счастлив. Это ощущение было плотным, уверенным, хотя я знал, что оно легко закончится, стоит мне остаться одному. Тем более меня ожидали перемены, о которых мне не хотелось думать, поэтому я даже не сказал им об этом.
– У меня сегодня дед из тюрьмы выходит. То есть вышел уже, но мне неохота его встречать.
– Чего? Дуй домой тогда, это же твой дед! Поздравляю! – Боре отчего-то это показалось хорошим событием.
– Реальный арестант, опроси его, я хочу знать все про жизнь в закрытом казенном помещении. У него есть купола?
– Понятия не имею. В последний раз я его видел, когда даже себя не особенно помнил.
– Интересно, у него есть туберкулез?
– Наверняка есть, да. Нам придется сдать тебя в лепрозорий.
– Это не для туберкулеза!
– Тогда на гноище. Иди на гноище заранее, там такие, как ты, – это норма, – на этот раз Боря стал тыкать в меня ракеткой. Я выхватил ее и сунул ему в руку вторую, призывая к игре. Мне нужно было переключить его внимание, чтобы он снова не пытался отправить меня к деду. Я не собирался возвращаться домой как можно дольше.
Так я и проморочил им и себе голову до позднего вечера, когда даже Боре захотелось домой. У меня были мысли остаться на улице, не возвращаться в квартиру, пока деда снова не посадят или он не умрет, но я, конечно, понимал, что я уже слишком взрослый, чтобы воплощать свою фантазию в реальность. Мы с бабой Тасей приспособились к совместной жизни, почти не мешали и почти ничего не давали друг другу. Конечно, это эгоистичные соображения с моей стороны, она кормила меня, содержала, но ничего обо мне она не знала по-настоящему, не понимала меня и, даже, казалось, – не любила. К ее чести, ненависти или какой-то особой неприязни от нее я тоже не чувствовал. Да и я не давал ей любви, поддержки и радости от ребенка в доме. Но меня, в конце концов, это тоже стало устраивать, так было удобно, тем более у меня оставались люди, которые давали мне тепло и участие.
Дед был мне не нужен. Бабе Тасе тоже не особенно, как мне казалось. За неделю до его освобождения она начала генеральную уборку в и без того чистом доме. Баба Тася вымыла каждый уголок квартиры, просушила на солнце все ковры, постирала всякую тряпочку в доме, протерла многочисленные картинки и фотографии. С вечера она начала готовить, и у меня появлялись дурацкие мысли, что дед – это Робин Бобин Барабек, который скушал сорок человек. Куда ему столько еды, я не представлял. Я теплил надежду, что он все-таки не настолько много ест и мне еще останутся пироги с капустой.
Когда я открыл дверь в квартиру, там было тихо, и я подумал, может быть, дед все-таки не вернулся из тюрьмы. Свет горел только на кухне, и шумела вода. Мне представился ножичек в крови на рыжем крашеном полу, и дед, как бы он ни выглядел, отмывающим руки в раковине на кухне от останков моей бабушки. Он был уголовником, это мне говорили, что он сел за воровство, а на самом деле оно могло оказаться как угодно.
Я тихо прошел на кухню, стараясь остаться незамеченным, баба Тася в одной ночной сорочке мыла посуду. На голове у нее была нарядная косынка, при мне она надевала ее только на юбилей к своей подруге – белая, с рассыпанными по ней красными и голубыми цветами. В этом узоре читалось что-то юное, давно ушедшее от нее.
– Сказала же тебе: быть после школы. Даже не поприветствовал Володю.
Баба Тася не обернулась на меня, она, видимо, уже так привыкла к моим шагам, что смогла различить их в тишине.
– Да завтра поприветствую. Ничего, вон сколько ждал его возвращения, от одного дня не убудет.
Мне хотелось, чтобы она сказала, что на следующий он каким-то образом исчезнет из наших жизней.
– Володя будет спать в своей комнате. Я тебе постелила у себя.
– Но это моя комната уже! Сколько лет в тюрьме сидел, а теперь вот! Тем более ты его жена, пусть у тебя и спит!
Это все жутко мне не понравилось, это была моя комната в моем новом доме. Я только начал считать его своим, делиться с кем-то я не хотел. У меня появлялись самые разные мысли: от уйти из дома до подпалить деду пятки, пока он спит.
– Это его комната, ты там жил временно. Может быть, потом будешь жить вместе с дедом, посмотрим.
Мне хотелось обозвать ее старой дурой, но воспитание взяло свое и я, резко развернувшись, направился в свою-дедовскую комнату.
– Куда ты? Я тебе уже все постелила.
– За футболкой.
– Одежду на ночь и на завтра я тебе взяла.
– Мне другая нужна.
Я не старался быть тихим, но вышло так, что я зашел почти бесшумно. Дед оставался бдительным и во сне и сел в постели, пока я еще не успел дойти до комода. Он включил ночник с оранжевым абажуром, спасавшим меня уже три года от ночных кошмаров. Дед оказался тощим мужиком со впалой грудью и обвисающими неприятными мышцами. В полумраке его кожа виделась темной, загорелой, но будто в ее пигмент подмешали цемент, она была пыльной и сероватой. На его груди синел какой-то бородатый дядька с ореолом вокруг головы, видимо, Иисус, только очень некрасивый, без грусти в глазах с икон. Кисти тоже были в каких-то знаках, а на тощих коленях виднелись звезды.
– Гриша, это ты? – его голос был сухой, будто в горле застрял песок.
– Ага, привет.
– Уважать старших тебя не учили?
– Эм, ладно, здравствуйте.
– Можешь ко мне обращаться хоть через «эй, ты». А прийти и встретить меня было надо. Услышал?
– Не больно мне интересно.
– Юношеский бунт, или ты у нас всегда такой дерзкий? Вон пошел.
Мне показалось, что дед хотел затеять со мной войну. Но несмотря на то, что у меня появлялись самые поганые мысли насчет него, мне было лень вступать в нее, я думал только о том, что хочу вернуть свою комнату, а его выселить обратно в камеру подальше от нашего дома, в остальном я мог даже проиграть ему. Слава победителя меня не прельщала, отсутствие деда удовлетворило бы желания насчет моей нынешней семьи.
Ночью в комнате бабы Таси я лежал на раскладушке и рассматривал новую деревянную тумбу у ее кровати, еще с утра ее не было. Неужели дед с зоны явился с подарком? Вряд ли баба Тася достала ее сама к приходу мужа, хотя она и очень старалась встретить его хорошо. Меня раздражала жесткая раскладушка, мне хотелось вернуться к своему привычно неудобному дивану, и чтобы зорька висела на стене надо мной. А теперь она защищала и приносила удачу ему, и отчего-то мне казалось, что мама бы этого не хотела, я думал, она не любила его и не особенно-то знала.
Когда я проснулся, он уже встал и курил прямо на кухне, положив свои старые локти на белую выглаженную скатерть бабы Таси. Даже мне совестливо было оставить на ней пятно чая, о пепле вообще не могло быть речи. Он сидел в одних трениках, и его грудь колесом вздымалась сильнее, чем надо было, а при выдохе будто бы проваливалась внутрь него.
– Доброе утро, дедушка и бабушка, – я улыбнулся, стараясь быть как можно более очаровательным. После бессонной ночи я выдумал новую стратегию, чтобы вести себя как можно дружелюбнее и узнать врага в лицо. А после этого уже продумывать план, как изжить деда.
Баба Тася пожелала мне в ответ того же, а дед промолчал. Он смотрел на меня, закрыв рот рукой, в которой держал сигарету, и мне показалось, что он улыбнулся мне взглядом. Хотя, возможно, дело было в том, что он в ответ внимательно изучал меня.
Он не спрашивал, но во время завтрака я сам начал рассказывать о школе, моих любимых предметах, хотя по-настоящему таких и не было, и о моих друзьях. Он слушал молча, и вскоре мне надоело болтать, и мы доели завтрак в тишине. Я взял с собой в школу несколько пирожков, не столько для того, чтобы поделиться ими с Борей и Надей, а больше для того, чтобы деду досталось меньше. Пока наша война была тихой, наверняка даже он не до конца уверился, что я принял его вызов.
Как Надя ни просила меня разузнать, дед ничего не рассказывал про тюрьму всю следующую неделю. Он вообще не очень много находился дома, все ходил по разным инстанциям с документами, навещал каких-то знакомых, приносил еду домой, будто не из магазинов. Иногда я крутился рядом и он мог рассказать, как устанавливал шкаф, как получил квартиру, как ссорился с соседями по участку, пока они жили еще в отдельном доме. Про маму со мной он не говорил, не сказал, что сочувствует или скучает по ней. Как-то они ездили на кладбище, это я понял, застав бабу Тасю, вернувшуюся домой, во всем черном. Но меня они не только не звали, а даже не сказали, что были там. Одним вечером он нашел в моей куртке зажигалку и пачку сигарет и подозвал меня к себе.
– Тася не справляется с тобой. А я еще раз увижу, серьезно накажу тебя. На первый раз прощаю, мы же, считай, не поговорили с тобой о правилах, что можно, а что нельзя делать, хотя про курение, думаю, инстинктивно должно быть понятно.
Баба Тася ни разу не лазила по моим карманам, хотя она не могла не знать, что я курю. Эта зажигалка была со мной с самого начала, деду осталось только забрать моего Толика-Алкоголика, чтобы разрушить в доме все мое. И я думал, что дед был бы не против это сделать, потому что Толик-Алкоголик узнал его, людей из прошлого он помнил лучше, загорланил на всю улицу:
– Володька-зек! Володька-зек!
Дед, скрипя зубами, подошел к нему, хотел разобраться, но продуктивного разговора у них не вышло, даже ему стало понятно, что Толика-Алкоголика не перевоспитать.
В выходной день дед устраивал шашлыки на нашем садовом участке. Откуда-то он нашел несколько килограмм свинины, баба Тася весь день возилась с едой, а меня он отправил колоть дрова и искать ветки. Дед, чертыхаясь, разводил костер, мне казалось, он должен уметь все, а у него выходило неумело. Видимо, в тюрьме он такого не делал, а большую часть жизни он провел именно там. Я специально стоял за его спиной, чтобы он видел, что я знаю, как у него ничего не выходит.
Конечно, в итоге он справился, я подавал ему шампуры, а потом дед и вовсе оставил меня с мясом, потому что стали подтягиваться гости. Я почти никого не знал, хотя некоторых видел в городе. Знал я двух бабулек, они были подругами бабы Таси, а их мужья оказались дедовскими друзьями. Никогда не мог подумать, что они тут дружат семьями. Приходили еще старики, у некоторых из них руки тоже казались синими от чернил, и несколько относительно молодых людей, детей этих. Боря все хотел прийти поесть и очень расстраивался, когда именно в этот день отец увез его в Василевск по делам.
Было много водки, мне хотелось ее, и один дедок даже предлагал мне налить, пока мои не видят, но меня не особенно-то прельщала перспектива веселиться вместе с ними. Пару раз я бегал курить со спичечным коробком прямо за баню назло деду, потому что он был слишком погружен в общение, чтобы уследить. Я видел, как он шлепнул по попе одну не самую молодую женщину, но все же моложе его лет на двадцать, и она отреагировала на это удивительно мирно. Один старик так быстро упился, что я с еще малознакомым мне мужиком положили его на диванчик в предбаннике, а какая-то тетка разрыдалась, смотря на бабу Тасю, и выла, роняя пьяные слезы, на всю деревню. Все пили за дедово возвращение и говорили ему хорошие слова, будто бы он не из тюрьмы вернулся, а героем с войны. Заглядывая в некоторые лица, я ловил себя на том, что они прямо трепетали перед ним: улыбались заискивающе, подливали ему водки и подавали блюда.
– За славного нашего Володьку, уважаемого, справедливого, обязательного человека, который всегда держит свое слово! Настоящий человек! За то, чтобы ты и дальше процветал, чтобы стол был полон каждый день, где бы ты ни был, и долгих-долгих тебе лет жизни! Мы все тебя любим и уважаем, многие тебе здесь обязаны, и каждый тебе желает только самого хорошего.
Когда все упились, баба Тася со своими подругами отошли в сторонку на лавочку и затянули песни. Моя бабушка не пила, поэтому у других старушек голоса были пьяными, а у нее просто грустным. Они пели в основном народные песни про женщин, которых обманули мужчины, и про мужчин, вынужденных сложить где-то голову.
Постепенно все стали расходиться, целуя деда в щеку и пожимая ему руки. Важный был для них всех, как партийный работник. Я все не мог понять, откуда столько внимания, неужели они все боялись его или тоже когда-то сидели вместе с ним? По обрывкам разговоров я только понял, что он некоторым здоровски помог, так сильно, что у них слезились глаза от благодарности, когда они смотрели на него. Казалось бы, он сидел за воровство, а люди будто бы этого и не замечали. Да какой хороший советский человек не подворовывает, но все-таки не до такой степени, чтобы сесть за это на несколько лет.
К темноте остались только еще один дед с хитрым взглядом и злыми морщинами на улыбающемся лице, и одна тетка, которая помогала бабе Тасе мыть посуду в тазе. Тетка все пыталась вывести ее на разговор, но баба Тася после ухода ее подруг стала совсем хмурой, молчаливой и будто бы настороженной. Может быть, дело было в том, что дед и Михаил Львович оба остекленели от водки, но продолжали употреблять ее за тихой беседой. Они не вели себя агрессивно, но что-то настораживающее присутствовало в них.
– Шел бы ты домой, Гриша, – сказала баба Тася, когда я подносил им чистую воду для посуды.
– Ой, да вы что, тетя Тась, напьются мужики, как же мы их потащим с тобой вдвоем, – сказала тетка.
– В бане положим, если до дома дойти не смогут.
– Да до бани тоже же добраться надо, это и вы спину надорвете, и я. Я вот лопухи сейчас хожу собираю, пока все не досохли еще, помогает к пояснице привязать. Ты бы тоже своего юнца послала, пусть насобирает тебе.
Баба Тася ничего не ответила, но, видимо, молчаливо согласилась с ней, что мне можно и остаться. Мне было скучно, я как дебил бесцельно шатался по участку, жуя травинки и пугая мотыльков, и когда это стало совсем невыносимо, сел за стол к дедам доедать их закуску. Мне думалось поболтать с ними, но я остался незаметной тенью, дед даже не посмотрел в мою сторону.
Он сидел молча, лупал пьяными глазами сквозь своего собеседника, будто ошалевший кот. Я съел все оливки и соленые огурцы со стола, и уже думал пойти гулять дальше по участку, как он наконец заговорил со мной.
– О твоей матери, о Тамаре, – его язык с трудом продирался через слова. Эта тема меня испугала, я так и замер со стаканом компота в руках.
– Мне жаль, что ты потерял ее.
– Тяжело мальчику, но у каждого своя трагедия, – довольно живо для остекленелого деда сказал Михаил Львович.
– И мне жаль, – наконец сказал я. Это же была не только моя мама, но и твоя дочь, хотелось добавить мне, но язык не поворачивался. За бабой Тасей родительское право я признавал, но отдавать свою маму кому-то еще я не собирался, по рассказам дед почти с ними не жил, вряд ли он мог знать, какая она была по-настоящему. Может быть, я перенял это ощущение от него, поэтому злился на него еще до его возвращения.
– В твоем возрасте она была мало похожа на тебя. Тома была активной, заводилой, так можно сказать. Хотя, возможно, бунтовать ты научился от нее. Кровь – не вода.
Я тогда не думал, что я бунтую, и о нашей похожести ни разу не размышлял. Хорошо бы, если бы я вырос в нее, потому что мама была чудесной, но я особенно никогда не надеялся на это.
– Водки налей юнцу, Миш.
Лицо Михаила Львовича стало хитрым, он подмигнул мне, будто думал, что я только и жду, когда меня пригласят к условно-взрослым развлечениям. Он наполнил рюмку до половины, потом снова с озорством взглянул на меня и долил остальное. К водке я не притронулся.
– Вроде спортсменка, в дисциплине ее держали, а проблем с ней было выше крыши, – дед посмотрел на меня, будто бы я должен понять его и посочувствовать. Если он собирался исповедаться мне в том, что мало уделял маме внимания или поступал как-то не так с ее воспитанием, я не собирался потакать ему и облегчать вину.
– Тебе ли не знать.
Дед скривился, а Михаил Львович глуповато стал оглядываться по сторонам, видимо привлекая к себе его внимание.
– Это что, соловей уже поет? Прислушайтесь. Я думал, они только с рассветом просыпаются, во дела.
– Птицы по ночам петь не должны, – авторитетно сказал дед, не сводя взгляд с меня. – С характером была наша Тома, делала что хотела, никого не слушала. Я, видно, мягок с ней был, нужно было ее закидоны на корню пресекать.
А я вот сейчас слушать его не хотел и оказался полностью солидарным с мамой. Где-то с вершин деревьев и правда надрывалась какая-то птица, но мне думалось, что это зорька, мамина подружка. Баба Тася гремела посудой по медному тазу, тетка продолжала что-то ей надиктовывать, скоро эти звуки должны были спугнуть ночную певицу.
– Она когда принесла весть о тебе, мы же даже не знали, кто отец, не признавалась.
– А я думал, что хоть вы откроете мне эту тайну.
– Кандидатов было много. Ее до дома провожал то один, то другой, она, дура, только смеялась и каждого объявляла женихом.
Он, проклятый уголовник, алкоголик и туберкулезник, смел еще оскорблять мою маму, думал, что это сойдет ему с рук. Мое лицо обдало жаром, так, будто я все-таки выпил водки, я представил, как кинусь на него, заставлю ответить за свои слова. Еще бы звоночек, и я бы сделал это. Меня так поразила эта мысль, что я поначалу даже ничего не ответил ему.
Дед отвернулся от меня и потянулся к своей рюмке.
– Если бы не шлялась по мужикам, то не заболела бы по женской части, подцепила что-то наверняка от них на сабантуе и в расплату в могилу слегла.
И тут я кинулся на него с кулаками, дед уронил рюмку и чуть не слетел с табуретки.
– Тварь! Она болела! Просто болела, потому что так случается! Она не была виновата ни в чем! Безмозглая тупая скотина!
Я так кричал, что совершенно не мог ожидать от себя даже в детстве, когда дрался с детьми во дворе. Тетя Ира объясняла мне, что ей просто не повезло, такое могло случиться с любой женщиной, некоторые болезни приходят безо всякой причины, известной науке, и смерть забирает людей не за что-то, она порой бессмысленна и неумолима. Я бил деда руками и ногами, ничего не чувствуя и не слыша, пока вдруг не смог пошевелиться, оказавшись прижатым к столу с заломанными локтями. Я дергался, но в его с виду дряхлом теле оставалась мужская сила, которую я даже в ярости не мог перебороть. На белой скатерти, заляпанной маслом от шашлыка, расплывались темные пятна прямо передо мной, мое мгновенно суженное сознание стало возвращаться ко мне, и я понял наконец, что это моя кровь, стекающая с лица. Ее вкус обнаружился и во рту, щека слева горела, плечи, казалось, вот-вот выедут из своих суставов, и несколько болезненных отметин еще горели по моему телу.
– А тебя я жизни научу, ой, как научу, – послышался голос деда надо мной. Он говорил спокойно, но я чувствовал кипящую злость внутри него. Где-то рядом вздыхала и охала бабкина тетка, ночная птица не испугалась нас и по-прежнему насвистывала мелодию. Мой гнев постепенно сменялся стыдливым страхом, и я надеялся, что мои глаза мокрые только от ударов по лицу.
– Ты у меня научишься уважению, – он дернул меня за руки, и я подумал, что суставы в плечах все-таки не выдержат. Я попробовал еще раз вывернуться, но в этот раз вышло даже слабее.
– Володь, парню четырнадцать лет, поздновато для таких мер, – примирительно сказал Михаил Львович.
– Никогда поздно не бывает, сам знаешь.
– Да что ты, подмять его под себя хочешь? Слабаком вырастет. А что тебя уважать стоит, думаю, он начинает понимать постепенно.
– Начинает понимать? Начинаешь, тебя спрашиваю, понимать?
Он сильнее прижал меня к столу. Гордость, вредность и обида за маму боролись во мне с желанием высвободиться, но ничто не побеждало, поэтому я продолжал молчать, чтобы не начать оскорблять его и не прогнуться под дедовским напором.
– Володя, ради всего святого, это же Томин сын, – послышался даже в такой ситуации спокойный голос бабы Таси. Она говорила тихо, но слова ее звучали особенно ясно и важно.
– Иди мой посуду. Это только наше с ним дело.
Дед выругался, а потом ослабил хватку. Я выпрямился и быстро выбрался из-под него. В темноте я не мог рассмотреть, остались ли у него хоть какие-то следы от моих побоев, но дышал он тяжело.
– Прогуляйся, подумай, а потом мы с тобой еще поговорим.
Я попятился назад, не выпуская деда из вида, а когда отошел на безопасное расстояние, ринулся в сторону калитки. Мне не так хотелось убежать от побоев, сколько оказаться как можно скорее где-то вдалеке от всех них.
– Гриша, подожди! – услышал я голос бабы Таси за спиной, но останавливаться я уже не стал.
Я замедлил бег только в перелеске между дачей и городом, когда миновал все дома на садовых участках и скрылся от людей. Щека больше не кровоточила, губа распухла, синяки на теле не казались пугающими. С таким же результатом я мог свалиться и с дерева. Обида не проходила, я жалел, что у меня не вышло отмутузить его хорошенько, поэтому я думал, что наша с ним война еще не закончена. Я решил выбросить его вещи из окна и пустить слух, будто бы в тюрьме его опускали.
Но домой идти не хотелось. Я знал, что если бы я пришел к Боре, каждый бы, кого я встретил в квартире, поворчал по поводу моего позднего визита, но никто бы не стал меня выгонять. Мне не составило бы труда и остаться у него ночевать, и вытащить его гулять на всю ночь. Но оказалось, не он был нужен мне сейчас. Я повернул к Надиному дому.
Когда ее отца не было, я уже несколько раз заходил в гости в ее квартиру, где царил вечный бардак, знал ее окна, сейчас в ее комнате еще горел свет. Надин отец должен был быть дома, я не мог туда заявиться просто так. В книгах иногда кидали камушки в окошко, призывая друзей выйти, но на ее окне уже была трещина, заклеенная лентой, и мне казалось, это может закончиться нехорошо. Я топтался возле ее дома, размазывал пыль по своим кроссовкам, не мог устоять на месте. Надя не выглядывала в окно, хотя мне казалось, что от меня искрит, как от грозовой тучи, она не может не заметить мое присутствие. Потом мне вдруг пришло одно очень просто умозаключение: ее отец мягкий слабовольный человек, он не будет ругать меня за ночной визит, а разрешит Наде выйти.
Так и вышло. Я позвонил в дверь и стоял, прижавшись к стене, чтобы в глазок было не разглядеть моего лица, только макушку, в которой нет ничего подозрительного. Послышалось тихое шарканье тапок ее отца, и прежде, чем он успел спросить, кто это, я затараторил.
– Здравствуйте, это Гриша Нещадимов, я друг Нади. Простите, пожалуйста, что беспокою вас так поздно, надеюсь, что вы еще не спали. У нас телефона нет, а мне срочно нужно кое-что Наде передать, а завтра ранним утром я уезжаю и уже никак.
Только бы он не спросил, что именно я хотел передать, рациональной лжи я бы сейчас не смог выдать. Он растерялся, пришлось ждать, пока он ответит, а секунды для меня теперь превратились в минуты.
– Гриша, здравствуй. Ты заходи, конечно, мы как раз чайник только вскипятили…
Я его перебил.
– Спасибо большое, но мне на пару минут, Надя же выйдет сюда сама?
– Ну если на пару минут.
– Пап, это что, ко мне?
– Наденька, к тебе Гриша в гости пришел. То есть не в гости. Ты выйдешь на пару минут к нему?
Ее шаги были тяжелыми, хотя сама она и казалась лёгонькой, это выходило от ее излишней важности. Дверь наконец-то открылась, и она оказалась за ней одна, в коротких беговых шортах и огромной застиранной рубашке, наверное, раньше принадлежавшей ее отцу.
– Вот это морда, звездец.
Мне, конечно, хотелось, чтобы он сказала что-то более ласковое, мне нужно было рассказать ей о том, как мне плохо, она бы послушала, может быть, даже погладила. Лицо больше почти не болело, но у меня по-прежнему все крутило в груди от слов деда, и оттого, что мне казалось – теперь он разрушил всю мою спокойную жизнь. Мой взгляд цеплялся к ее кукольным губам, я пытался посмотреть ей в глаза, но все время соскальзывал к ним. На секунду ей все-таки самой удалось поймать мой взгляд, она смотрела на меня очень серьезно, и я, наконец, подошел к ней и поцеловал ее, схватив за талию и прижав к себе сильнее, чем мне думалось. На моей губе была трещина, как у нее, когда я увидел ее впервые, на ней собралась кровь, поэтому я сразу проник в нее языком, чтобы прикрыть свою ранку. Она целовалась со мной, наверняка все же чувствуя соленый вкус во рту, а я уже не только тянул ее к себе, сам навалился на нее, прижал к двери. Мне ужасно хотелось снять с нее шорты, но несмотря на то, что она обнималась со мной добровольно, вряд ли бы она позволила сделать это с ней в ближайшие годы. Я целовал свою Надю, бывшую отличницу, которая хотела стать искусствоведом, совсем не так, как я себе это воображал. Я сам ее отпустил и сделал шаг назад.
– Вау, мой первый поцелуй такой же кровавый, как я себе представляла дефлорацию. Тоже кое-что первое, кстати, но более ожидаемое до крови.
– А?
– Судя по всему, ты только что победил врага и по зову предков пришел получить женщину в награду.
– Чего?
– Ты что, блин, не видишь, я нервничаю и несу чушь? Гриш, что с тобой случилось? Надеюсь, ты так с Борей подрался?
У соседей на батарее стояла консервная банка с бычками, в воздухе пахло дымом и сейчас, поэтому я мог закурить. Надя обернулась на дверь сзади, но ничего мне не сказала. Я потерял трезвость мыслей окончательно, у меня даже в висках стучало, и я все не мог врубиться, что она говорит. С Борей мы никогда серьезно не дрались, я не мог понять, чем вышло бы лучше, если бы это был он.
– Да дед это. Он такое про мою маму сказал.
– Дедовщина все-таки началась? Расскажи, Гриш.
– Вот если у нее были разные мужчины, это же не значит, что от этого у нее рак груди мог быть? Это же бред?
– Конечно, бред. Это же не венерическое заболевание. Я, наоборот, слышала, что у нерожавших старых дев это может вероятнее случиться. Но вообще рак точно не связан с этим, там же клеточная мутация, а не инфекция. Поверь мне, я самый умный человек в нашей школе.
Мне стало стыдно от своего вопроса. Не потому, что выставил себя глупо, а потому, что засомневался, будто дедовские слова – не полный бред.
На подбородке у Нади осталось красное пятнышко. Когда Надя заметила мой взгляд, она стерла его рукой. Все в голове спуталось, мне хотелось перевести тему, и в то же время было много вещей, которые мне нужно было сказать.
– Я тебя люблю, короче.
– Это потому что я могу развеять твои сомнения? Слушай, в биологии я не особо сильна, как в литературе или истории, но я могу прочитать побольше про рак и рассказать тебе. Или можем вместе поискать информацию, если ты мне не доверяешь.
Вот я не думал, что Надя переключает внимание хуже меня. Я ничего ей не ответил, стоял и рассматривал клеточки на ее рубашке. Если расфокусировать взгляд, они наслаивались одни на другие, и получалась такая бесконечно психоделичная картинка. Надя взяла у меня сигарету, сделала затяжку и отдала обратно.
– Мне это на самом деле жутко приятно. Стараюсь придумать шутку, чтобы разрядить атмосферу, но сама переживаю и не выходит. Да я давно жду, когда ты решишься, так что мне здорово, что ты меня любишь. Я, наверное, тоже, хотя я еще не определила для себя это понятие.
Надя прикоснулась губами к моей щеке, так, должно быть, мы и должны были целоваться в первый раз. Потом она над чем-то тихо засмеялась каким-то неестественным для себя образом, и я подумал, что возможно выгляжу как-то смешно.
– Тебе очень идет эта рубашка.
– Ага, старые протертые вещи не моего размера – это вообще мой конек. Тебе нужно обработать ссадины. И тебе, наверное, блин, больно. За всей нашей любовной драмой я забыла о милосердии! Пойдем, я намажу тебя зеленкой, папа будет не против, наоборот, поможет.
– Да мне особо не больно.
Мне хотелось, чтобы она меня погладила.
– Выбрасывай бычок, пойдем.
Надя затащила меня в квартиру. Ее отец дома ходил в растянутых трениках и точно такой же рубашке, как у Нади. Он испугался моего вида, будто бы у меня как минимум гвоздь из лица торчал, засуетился и стал беспорядочно выставлять все вещи из шкафчика в поисках зеленки. В итоге нашел бутылочку медицинского спирта, зачем-то несколько раз понюхал его и разлил по вате так, что с нее стекало на пол. Надя смотрела на меня, и я старался не корчиться, пока промокал себя ватой.
– Гриша, давай позвоним домой твоей бабушке, – серьезно и даже настойчиво сказал ее отец. Он не представлялся, но я знал, что Надино отчество Валерьевна. В голове у меня так и не сформировался образ, как называть его мысленно, он мог оказаться как Валерием, так и дядей Валерой, а скорее даже Валерием каким-то там.
– Так у меня не работает телефон, – вспомнил я свою прошлую ложь.
– Хорошо, то есть плохо, конечно. Ты можешь рассказать мне о своей проблеме. Ты встретил хулиганов или у тебя какие-то неприятности дома?
– Да, хулиганы, скорее, это ребята из моей школы, но из параллельного класса. Однажды мы с друзьями играли в мяч на их территории, как бы мы не знали, что они там все время ее занимают, и когда они попросили нас уйти, мы уже были слишком гордыми и не пошли, с этого все и началось…
Надя перебила меня.
– Это его дед-уголовник, пап. Гриша не хочет возвращаться домой сегодня, можно он у нас переночует? Предвещая твои опасения – на раскладушке на кухне, например.
От ее слов стало неудобно и мне и ее отцу. Мы оба почесали себе голову, может быть, поэтому я тоже понравился Наде. Она была прямолинейная с отцом, но с другой стороны, будь я с мамой, я наверняка бы тоже ничего от нее не таил.
– Да, конечно, но я считаю, мы все равно должны связаться с твоей семьей. Но если ты думаешь, что там тебе угрожает опасность, то мы обязаны сообщить в соответствующие инстанции.
– Да ничего, я сейчас домой пойду.
Я встал из-за стола. Конечно, я не собирался идти туда, я все еще мог объявиться у Бори, вряд ли бы его родители озаботились вопросом связи с моей бабушкой.
– Тогда я отведу тебя.
– Папа сейчас пытается принять взрослое осознанное решение. Ничего ты не собираешься домой, меня не провести. Пап, давай он останется у нас.
Ее бедный отец взялся за голову, нахмурился. Ему как учителю наверняка приходилось разбираться с детскими проблемами и раньше, но он, кажется, так и не свыкся с этой мыслью.
– Ладно, ребят. Гриша, сейчас поздно уже, я постелю тебе у нас. А завтра мы с тобой подумаем хорошенько, что делать.
Возможно, когда я стану взрослым, я окажусь таким же жалким и нерешительным, как он, потому что даже сейчас я не смог настоять на своем походе к Боре и сел обратно. Валерий какой-то там достал с захламленного балкона раскладушку и постелил мне на кухне, как и сказала Надя. Мы еще попили чай, от еды я отказался, и перед сном он накапал мне валерьянки. Мы с Надей еще посидели, она все пыталась добиться от меня, что я собираюсь делать с дедом, но внятного ответа я не давал ей. Ее папа все ходил по квартире, возможно, контролируя мое общение с его любимой дочкой, а может быть, переживая и за меня. В конце концов, Надя решила, что я устал и ничего не соображаю, так она и сказала мне, и ушла к себе в комнату. Через полчаса она встала, чтобы якобы попить воды на кухне, и поцеловала меня в щеку, прежде чем снова удалиться.
Я лежал на скрипучей раскладушке, сна не было, но и толковых мыслей мне не приходило. Вокруг был бардак, явно ощущалось, что мамы в их доме больше нет, а и Надя не доросла до роли хозяйки, и ее отец не слишком подготовился содержать дом в одиночку. Но он любил свою дочь, а она любила его, в этом состояло их счастье, и мне хотелось, чтобы они понимали это.
Несколько часов мне все-таки удалось поспать, хотя я и поднялся с рассветом. В квартире стояла тишина, за окном пела птица, точно такая же, как у нас на даче. Может быть, это могла оказаться одна и та же, и она преследовала меня или даже оберегала по маминому велению, если там пела все-таки зорька. Хотя при прошлой нашей встрече у нее это вышло не слишком хорошо. Показаться невежливым и неблагодарным я боялся меньше того, что ее отец все-таки решит проводить меня до бабы Таси и деда, поэтому я тихо выскользнул из квартиры, сумев никого не разбудить.
Боря бы не спрашивал меня, а помог найти мне решение. Иногда его отец мог врезать ему, он должен был разбираться в этом вопросе. Я не думал, что он скажет больше не возвращаться домой, но он мог подсказать, как именно лучше это сделать при моем самостоятельном желании. Пока я шел к нему, я так погрузился в свои мысли, что не замечал ничего вокруг. Поэтому баба Тася, сидевшая на лавке у его подъезда, предстала передо мной внезапно, только когда окликнула меня.
– Гриша, Боже мой, я думала, ты у своего друга.
Конечно, она же тоже просыпалась с рассветом и ходила по городу, разгоняя тревожность, я должен был подумать о вероятности встретить ее.
– Привет. Вот, как видишь, к нему шел.
– Присядь, пожалуйста.
Мы с ней уселись на скамейку с облупившейся зеленой краской, и я вдруг подумал, что бабка все-таки смогла стать мне родным человеком. Рядом с ней я чувствовал себя если не хорошо, то хотя бы более уютно, чем мог бы.
– Володя же – мой второй муж.
Я даже этого про нее не знал. Вот бы оказалось, что он не отец моей мамы, и тогда бы я на все мог посмотреть с другой стороны. Неродных детей же можно не любить, вышло бы так, что он и маме, и мне никем не приходится.
– Первый раз я вышла замуж в двадцать лет, это тридцать шестой год шел. Мой муж Саша, он был старше меня, очень энергичный волевой человек. Политикой интересовался. Да только прожили мы с ним меньше двух лет, за это время дети у нас с ним не получились.
Баба Тася замолкла, посмотрела на приоткрытое окно первого этажа и заговорила на полтона ниже.
– Репрессировали его. Дальше – с концами. Так и не знаю точно, что с ним стало там, но думаю, что ничего хорошего. Говорили, нет в живых. Ждала и надеялась я долго, а время мое женское утекало. Потом началась война, эвакуация, смерть кругом. А когда закончилась, встретила я Володьку. Он был гордый, с орденами. Девушек и посвежее жило темным-темно в Зарницком и прилегающих деревнях, а он вдруг выбрал меня. Мы быстро поженились, а только потом я узнала, что его отправили на фронт прямо из тюрьмы. Судьба, видно, была моя такая, с сидевшими мужчинами жить. Тогда, перед войной, он первый раз сел за воровство, но стране были нужны люди, вот его и мобилизовали. Ордена держали здесь его еще какие-то годы, гордился ими, на работу устроился. Потом снова сел. Когда вышел, уже про свою гордость не вспоминал, изменился, приобщился к жизни там. Работать на государство в тюрьме оказалось не в большом почете. Пока здесь жил, вышло у нас ребенка сделать, я на последний поезд вскочила, мне-то уже сорок лет тогда было. Несколько лет с нами пожил и опять в тюрьму ускользнул. Менялся все с каждым разом, я все хуже его знала. Да вот зато помогал, Гриша, нам. Всякий раз, как выйдет, откуда-то деньги у него есть, кто-то ему все должен здесь. Да и садился он не просто так, все помогал этим кому-то, должников вокруг себя собирал. Он – не хороший человек, но и не плохой окончательно, Гриша. Просто он привык жить совсем по-другому.
Баба Тася говорила медленно, делая паузы между предложениями, может быть, это был самый большой рассказ, который я от нее слышал.
– И что мне теперь, понять его? Он не должен был так говорить. То, что побил – фигня, я ведь и сам первый начал. Или к чему ты это вообще все сообщаешь?
Она молчала долго. Лицо ее ничего не выражало, и я думал, что, может быть, от старости она потеряла мысль, которую хотела сказать. Я уже решил встать и все-таки пойти к Боре, но она опомнилась.
– Это я к тому, Гриша, что тебе его недолго потерпеть. Скоро вернется в тюрьму обратно. Я у него вчера об этом спросила.
Такой откровенности от бабы Таси я не ожидал. Видимо она была сама не сильно рада появлению еще кого-то в ее доме. Баба Тася и меня не хотела к себе, но тут уж пришлось смириться. Очередной жилец был в тягость и ей.
У Бори я так и не появился в этот день, решил, что лучше вернусь вместе я бабой Тасей, чтобы встретить его. Когда я вошел в дом, он тоже не спал и уже был занят делом весьма символичным для нашего конфликта, дед точил ножи. Он подозвал меня к себе.
– Все понял?
Он не говорил о том, что был прав насчет мамы, а лишь о том, что нельзя больше перечить ему и тем более бросаться на него с кулаками. Я бы хотел, чтобы он извинился передо мной, и тогда бы в ответ я поступил бы так же. Но этого бы не произошло, поэтому я все-таки кивнул.
– Вот и хорошо.
Дед так и не разъяснил, что именно я должен был понять, и мне вдруг подумалось, что и он не может. Словарный запас у него оказался небольшой, свои мысли он формулировал очень топорно, и ему куда проще и яснее казалось выражаться силой и грубостью. Оставалось только пожалеть его за загубленную жизнь, но я был не настолько милосердным, поэтому единственное, что я смог – это не развивать конфликт дальше.
Дед прожил с нами еще чуть больше недели, я старался попадаться ему на глаза как можно реже, и он теперь не пытался меня воспитывать. Потом у нас появился новый холодильник, не перекупленный у кого-то, а прямо с завода, а на следующий день деда забрала полиция.
Глава 6. Прощай, друг
После того, как дед оставил наш дом, а я снова вернулся в свою комнату, все наладилось. Мы начали встречаться с Надей, хотя продолжали общаться, как раньше: целыми днями зависали втроем с Борей, подкалывали друг друга, смеялись, игрались, пили пиво и только иногда целовались или обнимались. У Бори тоже случился непродолжительный роман в неделю с Олесей, которая наверняка далась ему только из вредности к Наде. Но он вел себя с ней совершенно по-другому, при любой возможности тискал, показывал всем, кому допустимо, что она – его девушка. Олесе это очень быстро надоело, она рассталась с ним, Боря убивался столько же, сколько и длились их отношения, а потом снова стал смешным и легковесным. Мне казалось, что я чувствую себя счастливым, насколько это было возможным, они здоровски меня отвлекали, и только по ночам я лежал под своей птицей-зорькой, мучаясь оттого, что я стал ее хозяином.
После моего дня рождения спокойствие снова пошатнулось. Дядя Виталик схватил сердечный приступ; он промучился несколько дней в стенах больницы, я с трепетом следил за новостями от бабы Таси, добытыми через соседские сплетни, а потом скончался в реанимации, тоже в одиночестве. Прошли похороны, тетя Лена, его жена, еще неделю проходила бледная со стеклянными от горя глазами под черным платком, а потом стала злобная, как опустившаяся алкашка, хотя и не отличалась особенным пристрастием к выпивке. Через стенку я слышал, как каждое утро и вечер она отборным матом орет на моего любимого Толика-Алкоголика, и видел в окно, как тетя Лена злобно плюет на землю, вывозя его к подъезду. Пока она была грустной, она с молчаливой благодарностью принимала от меня помощь, если я приходил вывезти его на улицу, а когда озлобилась, я первые несколько дней не решался зайти за ним сам. Потом я все-таки собрался и зашел за ним, тетя Лена скривила лицо при виде меня, будто воспринимала меня как часть Толика-Алкоголика и я тоже опротивел ей.
Я вывез его на улицу, натянул ему покрепче шапку на уши и вручил бутерброд с маслом.
– Зимой снегу не выпросишь, – сказал он, глядя на нерасчищенные сугробы перед домом. Снег лежал чистенький, свежий, переливался как новогодняя мишура, подражающая ему, как свет на ручейке, которым он, может быть, когда-то был.
– Я тебе и так хлеба вынес, а ты меня жадиной обзываешь,– обиделся я.
– Говядиной. Неси мне обед!
Толик-Алкоголик совсем ничего не понимал, и я даже не знал, осознает ли он, что его брат мертв. Мы с ним не говорили об этом, он не делился со мной переживаниями. Может быть, тетя Лена даже и не сказала ему. У меня оставались какие-то надежды, что смерть родного брата он должен запомнить.
– Хотел тебе посочувствовать, что твой брат Виталик умер.
– И в землю закопал, и надпись написал.
– Повезло тебе, Толик.
– Свезло так свезло.
Мне подумалось, что если мы так же продолжим пить с ребятами, то я и сам смогу стать Толиком-Алкоголиком и совсем все забыть. Его лицо, обтянутое во все сезоны загорелой кожей, ничего не выражало.
Еще через несколько дней, когда я отвозил Толика домой к тете Лене, она встретила меня с доброй, удовлетворенной, будто от сытости, улыбкой.
– Спасибо тебе, Гриша, за Толика, ты очень сильно нам помогал, еще когда Виталя был жив. Но мы с тобой отмучились, я договорилась с интернатом, в понедельник его заберут.
– Это что значит?
– Жить будет в интернате. Да и уход там обеспечат лучше, чем я. Сама я переберусь в квартиру к сыну, в Питер.
Я молча ушел от нее, хотя мне и хотелось поступить совсем по-детски – хлопнуть дверью и убежать с криком, что она предательница. Эта тетка так просто забирала у меня кусочек моей жизни, будто бы только она имела право им распоряжаться. Конечно, это на самом деле было так, краем мысли я это понимал, но не мог ничего поделать с той обидой, которая поселилась во мне. Я весь вечер ломал себе голову над тем, как можно оставить себе Толика-Алкоголика, даже размышлял о том, можно ли попробовать уговорить бабу Тасю забрать его нам, пока не пришел к постыдной мысли, что он мне не собака, его нельзя просто так куда-то пристроить. То есть Толик-Алкоголик имел воли не больше, чем у животного, но не я был вправе ей пользоваться.
В понедельник я проснулся раньше будильника и все слушал шум на лестничной клетке, не забирают ли уже моего Толика-Алкоголика. До моего намечаемого ухода в школу все было тихо, я осторожно поспрашивал бабу Тасю, собирается ли она выходить сегодня из дома, и когда узнал, что нет, решил не ходить на уроки, а караулить около подъезда, пока его увезут. Я бесстрашно стоял на ступеньках, готовый к тому, что соседи расскажут бабе Тасе о том, что видели ее внука здесь в учебное время, но никто толком не обратил на меня внимания. Потом приехала машина скорой помощи и вскоре я увидел, как Толика-Алкоголика вывозят санитары, увлеченные разговором друг с другом, для них он будто бы и не существовал.
– Жрать! Жрать неси мне, врач недоделанный! – заорал Толик-Алкоголик, но эта фраза уже была обращена не ко мне. Не настолько сильно он ничего не понимал, по машине скорой помощи и форме санитаров вычислил, что они имеют отношение к медицине. Может быть, он догадывался, куда его везут, и ему было даже страшно, хотя по выражению его лица так не казалось.
Вечером сидя у Бори в комнате, мы пили за благополучие Толика-Алкоголика в интернате и видели в этом иронию, хотя на самом деле мне было совсем не смешно.
Каждый раз, когда я встречал на лестничной клетке тетю Лену, я жутко злился и даже перестал с ней здороваться. Она только недоуменно смотрела на меня, но у нее было слишком много проблем, чтобы разбираться со мной. Наш конфликт продолжался недолго, через неделю уехала и она.
Вечером в тот же день ко мне в комнату зашла баба Тася с таким тревожным лицом, что я даже выключил музыку. Она присела ко мне на кровать.
– Гриша, у меня будет к тебе просьба, – она замолчала, и я почему-то подумал, что сейчас баба Тася попросит написать деду письмо в тюрьму или даже навестить его. Я ждал.
– Я кое о чем беспокоюсь. Ты слышал про бабу Настю, живущую в сгоревшей деревне? Ее еще кличут бабкой Зеленухой.
– Ну слышал.
– Вот ты, наверное, не знал, а Виталик и Толик были ее сыновьями.
– Не знал.
Это стало для меня действительно откровением, я не думал, что у нее есть дети, и никогда не задавался вопросами о другой семье моих бывших соседей.
– Виталик раньше носил ей продукты, ей до города сложно ходить. Не знаю, делала ли это Лена, но время с его смерти идет, может быть, баба Настя там голодает. Конечно, у нее есть запасы на зиму, но ведь на них одних долго не проживешь. На похоронах ее не было, конечно, ей сообщили, но не знаю, позаботился ли кто-то о ней дальше. Мне туда через снег тяжело идти. Ты бы сходил завтра, отнес ей продуктов, спросил бы, как она, может, она тебе и денег даст за них.