Меньше воздуха - читать онлайн

Пролог

Раньше я хотел плюнуть в лицо бабушке, чтобы показать, каким успешным смог стать в будущем. Довольно скоро я перестал питать какие-либо надежды на свой счет и просто хотел плюнуть бабушке в лицо из хулиганских побуждений. Потом я смирился и даже начал уважать ее, поэтому слово «бабушка» тоже отпало из этой фразы. Вышло так: я хотел плюнуть в лицо. Итак, сегодня я выступал перед огромной аудиторией, которой собирался рассказать, что я – Иисус Христос.

Глава 1. Что-то в груди

В возрасте одиннадцати лет больше всего на свете я хотел велосипед. Все мои одноклассники имели колеса – избранным повезло обладать собственным великом, другие гоняли на старых отцовских или втихаря забирали у своих братьев. Счастливчиком я еще тогда не стал, а ни братьев, ни сестер, ни даже отца у меня не имелось. Была мама, в нашем коридоре лежало несколько пар ее коньков, но велосипед там никогда не стоял. Даже у соседей по коммуналке его не было, и я думал, что моя судьба – это черная безвелосипедная дыра, которая медленно затягивала меня в пешеходную жизнь навсегда. Медленно – потому что без велосипеда все было так.

Мама работала тренером по фигурному катанию, она сама – одиночница, чемпионка Василевска семьдесят третьего года. В семьдесят пятом у нее появился я, и с тех пор она только тренировала. Поэтому у меня самого были коньки всех размеров, через которые прошла моя нога в процессе развития, хотя мама и не питала больших надежд на мое будущее в спорте с тех пор, как поставила меня на лед. Тогда я упал и ждал, пока меня поднимут, не предпринимая никаких попыток что-либо сделать самостоятельно. Я с обидой смотрел на все эти маленькие коньки, ведь если бы мама не тратила на них деньги, она могла бы купить мне велосипед.

Но однажды она это сделала, не продавая свои воспоминания о моих неуклюжих попытках изобразить ласточку. Отец ее ученицы с совершенно противоположными мне ценностями практически за так продавал свой велосипед, чтобы купить дочери новую форму. До моего дня рождения оставалось еще несколько месяцев, но мама с боем забрала его прямо перед носом у другого покупателя, пока была возможность. В коммунальной квартире не нашлось места, куда бы она могла спрятать его до праздника, поэтому мама торжественно приволокла велосипед мне сразу после покупки.

– Гришка, иди помогай, я тебе коня угнала, – послышался мамин голос из прихожей. Она, гремя сумками с продуктами, толкала дверь ногой, чтобы дать дорогу моему велосипеду. Он больше походил на покореженную проводку, чем на коня, но для меня он стал вмиг милее всего на свете. У него была высокая, по-настоящему мужская рама и даже не скрученный звоночек на руле. Велосипед был выкрашен в подъездно-зеленый цвет, и я уже представлял, как прилеплю на его раму переводилку с гитарой, которая хранилась в коробке под кроватью для этого случая.

– Это ты для меня? Это ты мне подаришь?

Я выхватил из маминых рук велосипед и втащил его в коридор, хотя уже знал, что через несколько минут я буду снова вывозить своего нового друга на лестницу.

– Не-а, бабе Зине на восьмидесятилетие.

Баба Зина за стенкой громко цокнула, к ее возрасту у нее сломался каждый орган в теле, кроме ушей с молоточками и наковальнями внутри головы.

Я забрал сумки и бегом отнес их на кухню, будто боялся, что, если я буду недостаточно хорошим сыном, мама действительно отдаст мой подарок кому-то другому.

– Спасибо, спасибо, мама! Вот я вырасту и куплю тебе тоже велосипед. Нет, лучше даже каток, целый спортивный комплекс и назову его в твою честь.

– Это ж кем ты собираешься стать? Королем неземного государства?

Неземное государство было маминой выдумкой, хотя у меня и появлялись предположения, что не одной ей приходили такие идеи. Когда она читала мне сказки, то за всеми некоторыми царствами шли вполне конкретные неземные государства, а стоило мне отвлечься, она говорила, что я витаю вовсе не в облаках, а все в том же неземном государстве.

– Нет, я после школы в техникум не пойду, а пойду сразу работать на завод паять балки, как дед, чтобы раньше начать откладывать деньги тебе на стадион.

– Твой дедуля по тюрьмам всю жизнь бегает, так что балки паял он за все время от силы полгода.

Я помнил, что дед занимается далеко не честным трудом, но я также знал, что мама любит при любой возможности словом опустить своего отца.

– А ты мне его на день рождения подаришь? Можно я разок прокачусь, а потом до дня рождения он будет стоять?

– Ну, – мама сделала вид, что серьезно задумалась, – Разок прокатись.

Она потрепала меня по волосам и довольно улыбнулась. Мама и сама была счастлива, что смогла достать для меня этот велосипед без чьей-либо помощи.

– Только возвращайся до темноты! – крикнула мама мне вслед, когда я уже выезжал на лестницу.

Друзья со двора научили меня кататься, и, хотя я вряд ли бы таким же искусным ездоком, как они, я смог сразу поехать, только поставив ноги на педали. Во дворе промелькнули несколько знакомых лиц, но, прежде чем хвастаться, мне хотелось самому насладиться своим новым другом. Я помчался в сторону центра Василевска, все быстрее и быстрее набирая скорость. Однотипные облезлые многоэтажки водили вокруг меня хороводы, сливались в одну линию. Я даже не мог сразу сообразить, по какой улице я ехал, пока не наткнулся на массивный памятник Ленину и не понял, что нахожусь на одноименной. Мимо меня пулями пронеслись наш кинотеатр «Союз», краеведческий музей, театр имени Фонвизина, рынок и последовательно Большой парк, а за ним Малый. Я летел так быстро, что только по воле судьбы не сбил ни одного пешехода.

Я остановился лишь тогда, когда у моего ново-старого велосипеда слетела цепь. Пока я поправлял ее, я красочно представлял, как попрошу у Колькиного папы машинное масло, чтобы смазать ее, и уже ощущал въедливый запах и сальность рук после него. Остановка меня отрезвила. Несмотря на то, что я мог бы кататься до тех пор, пока не стер бы все шины в порошок, я вспомнил, что дома меня ждут недоделанные упражнения по русскому языку. В другой ситуации я дописал бы их на перемене в школе, но в этот день я действительно хотел порадовать маму. Я представлял, как я получу пятерку, и она скажет: Гришка, не зря я тебе купила велик.

В нашей комнате у нас не было места, а в коридоре я боялся оставлять свое сокровище, поэтому я решил убрать велосипед в подвал. Ключик от нашего уголка под домом у меня был с собой, и я знал, что в нем много места. Мама хранила там по большей части только банки с соленьями и вареньем, переданные нам бабушкой. Я еще подумал, а вдруг мыши погрызут шины, но решил, что лучше потерять их, чей целый велосипед.

Закрыв подвал на тяжелый рыжий замок, я вбежал на наш этаж. За стеной разносилась музыка из радиоприемника, а значит, мама была там. Я тихонько притворил дверь и стал свидетелем таинства, в которое меня не должны были посвятить. Мама стояла ко мне спиной с расстегнутой рубашкой, а напротив нее маячила тетя Ира, ее лучшая подруга, и сосредоточено всматривалась во что-то.

– Что-то в груди, чувствуешь?

Мама потрогала себя сама, а потом положила руку тети Иры на свою грудь, чтобы та что-то прощупала.

– Какое-то уплотнение, – согласилась тетя Ира, хмуря брови, – И сосок будто немного в сторону.

Если бы я остался дальше, это обернулось бы для меня катастрофой. Я тихонько притворил дверь в надежде, что голос Макаревича из динамика заглушит шум, и побежал на кухню. Уже оказавшись там, я здорово пожалел, что выбрал этот путь, а не направился к выходу из квартиры. Мама могла в любой момент прийти, чтобы согреть чай для тети Иры, и мне уже было не выбраться. Идти назад и снова проходить мимо двери казалось невозможным. Я чувствовал зубодробящий стыд, как мороз, сковавший изнутри, будто бы меня застукали за тем, как я в деталях рассматриваю, что под хвостом у мертвой кошки.

Я тогда подумал о маминых женских тайнах, которые очень хотелось узнать, но спрашивать о них будто бы было не положено. Тогда я больше ничего не подумал, вязкое стыдливое ощущение от этой сцены я не воспринял как сигнал предстоящей беды.

Все время, пока тетя Ира слушали с мамой радио, я просидел на кухне. Приходили ужинать соседи, молодая пара, которая все равно для меня состояла из дяди и тети, оба счастливые, в них чувствовалось биение жизни. Оно и правда, жизнь трепыхалась внутри тети Нади, и они только сегодня узнали об этом наверняка. Мои молодые соседи не верили приметам, поэтому рассказали мне эту новость и угостили тортом. В моей голове быстро родилась ложь, что я скажу маме, будто бы засиделся на кухне из-за неожиданного чаепития. Когда она вышла, я уже полчаса размазывал по тарелке последний кусочек.

Мама, как орел, заметивший мышку, стремительно метнулась к столу и выхватила его из моей ложки.

– Как покатался, ковбой?

– Супер, мы с Даней проехали весь центр, это правда самый лучший подарок, я теперь буду самым быстрым в классе.

В моей лжи не было абсолютно никакого смысла, я мог без смущения сказать, что катался один, но я уже настроил себя скрывать правду, поэтому не удержался.

Мама подняла указательный палец:

– Запомни, сынок, главное – не скорость, а качество, – она сама посмеялась над шуткой, думая, что, кроме нее, ее здесь никто не оценил.

– Так что будь осторожнее на дорогах, – добавила она серьезно.

– Сама будь, я слишком быстрый, чтобы меня успела сбить машина.

– А я и коньком по капоту могу врезать, так что не надо мне тут.

Мама любила поиграться, начиная со мной дурашливый спор. Иногда она так заводилась, что даже обзывала меня, в такие моменты она казалась моей ровесницей. Впрочем, она всегда утверждала, что не критично старше меня, девятнадцать лет – не такая уж большая разница. Но сейчас ни в ее интонации, ни в ее глазах не блистал огонек.

Я попробовал его разжечь:

– Кстати, я уже быстрее тебя, до меня сплетни про соседей доходят первыми.

– Да? – сказала она без настоящего удивления, – Тогда пойдем-ка в комнату, расскажешь мне.

Мамина растерянность длилась всего вечер. На следующий день она уже снова стала бодрой и цепкой ко всем словам. Я знал, что мама несколько раз была в районной поликлинике, но ее это не особенно сильно беспокоило, поэтому и я переключил все свое внимание на то, чтобы прыгать с ребятами с гаража на гараж.

Как-то я подслушал мамин телефонный разговор. Ее голос был тихим, но крайне возмущенным, поэтому я остановился узнать, что ее так беспокоит.

Она говорила в трубку:

– Мне уже пунктировали кисту, а она опять растет! Да, я схожу еще раз, пусть потыкает в меня иголкой снова, но если она в который раз наполнится, то я попробую поискать другого врача. Игнатьев с нашего выпуска вроде бы работает в больнице.

Я не знал, что такое киста, но отчего-то в голове у меня всплывали ассоциации с белыми слюнявыми гусеницами. Я надеялся ошибиться, потому что вовсе не хотел, чтобы моей маме «пунктировали» этих гусениц, даже если они были не настоящими, а лишь отдаленно напоминали их. Я поспрашивал у друзей об этом, и Мишка сказал, что у его дяди от пьянства надулось огромное пузо, в котором скопилось много воды, и врачи протыкали его большим шприцом, чтобы откачать ее. Это и называлось пункцией. Мама была спортсменкой, и живот у нее казался плоским и твердым, то есть совсем в ином агрегатном состоянии, чем вода. Я умел проводить аналогии и понимал, что болезненная жидкость может скрываться где угодно в ее организме.

Но я все равно продолжал прыгать по крышам, кататься на велосипеде, ссориться и снова мириться с друзьями и слушать «Аквариум». Но по ночам перед сном в мыслях всплывали непонятные жидкости, иголки и гусеницы, и я еще долго смотрел на мамин бутылочный силуэт на соседней кровати. Иногда я начинал бояться, случайно наткнувшись взглядом на гнилые листья, пустые банки, выдернутые из земли корешки. Один раз Мишка плевал в грязную вязкую лужу, ее болотную гладь постепенно покрывали белые пузырьки. У меня не нашлось бы внятного объяснения, зачем он это делал, но я почти был уверен, что Мишка бы и сам мне не ответил. От такой картины меня затошнило, зашатало улицу перед моими глазами, будто бы я был девчонкой из прошлого (не того, где они ложились под танки вместе с мужчинами, а из более далекого, дореволюционного и светского), а в луже плавала не слюна, а вырванные глаза или щенячьи лапки.

Я соврал Мишке, что пообещал маме помочь вымыть окно, и побежал домой. Сине-зеленый от тошноты, я сидел в комнате и ждал ее. Я не пытался успокоить себя, наоборот, придумывал еще более отвратительные образы, чтобы не сгладить свой эмоциональный заряд и решиться спросить обо всем у самой мамы.

Она пришла с тренировки вся какая-то расхлябанная, не держала осанку и все терла левое плечо.

– Гришка, слазь на шкаф и поставь коньки в коробку, – сказала она, подталкивая стул ногой. Мне это не составляло никакого труда, но раньше мама всегда делала подобные вещи сама, шкаф не казался высоким, ей достаточно было протянуть руку.

– А то я, кажись, повредила мышцу на тренировке. Она уже давно побаливает, подмышку тянет при нагрузках, но сегодня совсем разболелась. Мне кажется, она даже немного опухла.

Мамино пояснение дало мне надежду, что все мои гусеницы и грязные лужи – лишь моя глупая фантазия. В поврежденной мышце на руке не могло быть ничего страшного.

– Значит, ты заболела растянутой мышцей? Так и болеешь ею, да?

– Я же тебе не доктор, чтобы все знать. Может, растянула, может, разорвала, а может быть, это даже разорватус мускулис вульгарис.

Когда мама хотела обозначить что-то заумным термином, она переходила на свой выдуманный латинский. К каждому слову мама добавляла прилагательное «вульгарис», и я уже понимал, что оно обозначает «обыкновенный».

Я не знал, пунктируют ли растянутые мышцы и бывают ли у них кисты, но, видимо, оно было так. С маминой профессией подобные повреждения не казались новинкой. Страшные образы оставили меня и приходили только от периодической бессонницы.

Как-то к нам в гости приехала баба Тася. Она редко навещала нас, да и сама мама ездила в соседний городок Зарницкий из своего прошлого только по праздникам и в сезон посадки огорода. У мамы были прохладные отношения с бабушкой, хотя откровенных конфликтов я припомнить не мог.

Баба Тася с порога сказала:

– Еще больше похудела! И бледная как моль сидишь.

Я посмотрел на маму и увидел то, что не замечал весь этот час: баба Тася была права.

Мама с бабой Тасей целую неделю куда-то ходили вместе. Я не любил это время, потому что мне пришлось уступить свою кровать и спать на раскладушке. Зато тревожился меньше, чем если бы самостоятельно осознал мамину бледность: теперь она находилась под хмурым бабушкиным крылом.

В тот вечер, когда мы должны были проводить бабу Тасю на остановку до Зарницкого, она сказала маме:

– Нужно собирать деньги.

Мама отмахнулась от нее рукой.

– Какие деньги, мам? Я просто обследуюсь, меня государство вылечит за свой счет.

– Тамара, если будут оперировать, нужно собирать деньги, – упрямо повторила бабушка.

Когда мы шли с мамой вдвоем от остановки, я надеялся, что она заговорит о щекотливой теме сама. Наш путь лежал через аллею, и каждый раз, когда мама выплывала из-за ребристых теней от деревьев на свет, мне казалось, что она должна заговорить серьезно. Но отчего-то мама все болтала только о чемпионате по волейболу, а она ведь даже никогда не играла в него, и я вообще не мог припомнить, чтобы она раньше испытывала какой-либо интерес к этому спорту.

Я прервал ее, когда она рассказывала про казахскую команду.

– Тебя будут оперировать? Это все из-за анемии?

Я прочитал в газете: если ты бледный, это значит, что у тебя анемия. Хотя, возможно, связь была и обратной. Статья призывала к тому, что стоит об этом задуматься.

– Да какая операция, а?! – воскликнула мама, будто разозлившись на меня. Но она быстро смягчилась. – Да, лягу ненадолго, просто обследуюсь, ведь в больнице же это проще и надежнее сделать, чем по поликлиникам ходить. Но не буду скрывать, анемия у меня таки есть.

Но она все равно скрывала.

Мама обогнала меня, видимо, не хотела продолжать разговор. Она всегда смотрелась тонкой, но в ее худобе не было субтильности, ее мышцы крепко скрепляли косточки, фигура выглядела подтянутой и рельефной без вмешательства жирка. Теперь казалось, что сила ее мышц тает, она стала хрупкой и слабой, как многие другие красивые женщины. Лужицы и гусеницы будто искореняли из нее индивидуальность, и она терялась среди прочих, сделавших такие вещи со своим телом практически по собственной воле. Тем не менее это не убивало ее, а лишь притушивало. Поэтому когда вдали показался наш дом, мама остановилась и сказала:

– Кто быстрее до подъезда?

Пока мама была в больнице, я отчего-то жил у тети Иры. Я не мог понять, почему бы бабе Тасе снова просто бы не приехать в нашу комнату. Она все равно сидела на пенсии, и делать ей было нечего. Однажды я даже спросил об этом у тети Иры.

– А действительно… – задумчиво протянула она.

Жить у нее было тягостно, у тети Иры росли две дочери, шести и восьми лет. Они были младше и совершенно меня не интересовали. К сожалению, они не разделяли мою позицию и везде таскались за мной хвостиком. Иногда, чтобы занять себя и их, я рассказывал им свои истории, в которых не говорилось ни слова правды. Но они были слишком маленькими, чтобы это понять, поэтому даже поверили, будто я однажды откусил змее голову. Тетя Ира мне не открывала завесу маминой тайны, хотя я выпрашивал по-всякому.

Возраст мне тоже не позволял делать многое. Например, навестить маму в отделении. Когда я катался на велосипеде один, я доезжал до больницы и ездил вокруг территории, думая, а вдруг случится чудо и маму выпустят погулять именно в этот момент. Я не дежурил там день и ночь, у меня имелись и свои дела, просто если уж я куда-то ехал, то туда.

Мама вернулась из больницы, когда я был в школе. Придя домой, я обнаружил на столе записку, в которой она звала меня вечером на каток. Якобы в это время там никого нет, весь лед будет наш. Я знал это и без того, даже если бы на катке занимались другие люди, весь лед все равно был бы нашим. Когда мы приходили на детскую площадку, она вся становилась наша, как и магазины, автобусы и даже чужие квартиры. Мы с мамой умели замыкаться в собственном мирке и не обращать внимания на окружающую обстановку.

Я добежал до стадиона, когда мама уже шнуровала коньки. Хотя она и выглядела болезной, но не больше, чем до больницы. Может быть, в своей спортивной форме на любимом льду она казалась даже чуточку здоровее. Я думал, мне тоже придется кататься, но она не предложила мне выйти на лед.

– Обследовала руку? Вылечила?

– Вруби-ка музыку. Там должна лежать кассета «Led Zeppelin».

Несколько песен мама разогревалась, ездила по льду, разминала шею и руки, словно готовилась к бою. Движения у нее стали более резкими, нервными, будто ей приходилось преодолевать какое-то сопротивление, и от разгона инерция периодически уносила ее вперед. Несколько раз мама спотыкалась, резала лед коньками, а один раз даже упала, но тут же поднялась, будто бы продолжала выступление, хотя движения ее были разрозненными и не складывались в общий танец. Мне хотелось сказать, что она устала, что нельзя танцевать после больницы, но отчего-то я понял, что это бы обидело ее. Она же уже была взрослая, в тридцать лет она должна знать, как это правильно.

– Гришка, найди «Babe I'm Gonna Leave You», – у мамы был ужасный русский акцент, она даже не старалась, – Мы с девчонками начинали ставить танец под эту песню, они бы просто всех порвали. Сейчас это смешно, что под эту песню, да?

Я не понимал, почему это смешно, поэтому даже не кивнул ей в ответ. Тревога нарастала будто бы не изнутри, а окружала меня снаружи, забирала мой воздух, и мне становилось душно в пустом ледяном стадионе. Я молча домотал до нужной песни и снова прижался к бортику.

Заиграла музыка, и мама собралась, выпрямила спину, вздернула подбородок и плавно поплыла по льду. Ее движения были стремительными в начале, но почти всегда заканчивались воскообразно протяжно. Она вскидывала руки с силой, будто бы собиралась что-то поймать, а опускала так, словно это что-то оказалось полупрозрачным маленьким перышком, медленно парящим вниз, за которое не так легко ухватиться. Мама выпрыгивала, крутилась в воздухе, будто заводная, и я знал, что назвать лутцом, а что акселем. Прыжки шли друг за другом, она не давала себе передохнуть, и каждый раз, когда она приземлялась одной ногой на лед, мое сердце вставало на месте. Под конец песни мама долго крутилась волчком, вытянув свободную ногу вперед и прижавшись к ней лбом, как птица прячет голову в крыльях. Остановив вращение, она впервые за весь танец оступилась. Казалось, что если она выполняла такие прыжки, она не могла упасть на ровном месте.

Мама подъехала к бортику и прижалась к нему с другой стороны.

– У меня рак, – сказала она.

Это мама правда сообщила мне, что умрет? Это жутко, это смертельно, я это знал и в одиннадцать, это заболевание уже стало страшилкой. Я смотрел на маму и не знал, что сказать. У нее тоже не было слов, губы ее болезненно сжались, и она качала головой. Я думал, что если скажу что-то не так, она расплачется, хотя сейчас глаза, несмотря на все несчастье в них, казались сухими.

Но я все-таки сказал не так.

– И ты умрешь?

И мама все-таки заплакала, по ее щекам на ветровку стекали крупные слезы.

– Нет, нет, не умру. Нужно чуть-чуть собрать денег, и мне сделают операцию и вырежут опухоль. Она, правда, большая будет, много отрежут, грудь и вокруг ткани, но после нее все станет хорошо.

То, что маму порежут на кусочки, не было хорошо, и я тоже заплакал, смотря на ее слезы.

После этого я возненавидел свой велосипед, если бы мама не купила его мне, у нее осталось бы больше денег. Я все говорил, давай его продадим, и кассеты мои продадим, и мои кроссовки, и пластиковых животных, и даже мою кровать, но мама в ответ качала головой.

– Я же хочу, чтобы ты у меня был самым быстрым, так что не выпендривайся.

А я был готов и себя по кусочкам продать, чтобы кусочков мамы оставили побольше. Я спрашивал всех своих друзей, не хотят ли они купить мой велосипед, но ни у кого из них не хватало денег даже на звоночек. И у их взрослых в основном не находилось средств на него, да они и не заинтересовывались. Мне удалось продать только несколько наклеек и мяч, это было стыдно, и мама приняла мои деньги не потому, что они бы ей сделали погоду, а лишь только бы не обидеть меня. Парочку раз я помогал одному дядьке из соседнего двора чинить машину, но я ничего особенно не умел, поэтому за то, что я подавал ему инструменты, он заплатил мне не больше, чем вышла моя выручка от наклеек.

После того танца мама больше не поднималась, с каждым часом она сникала все больше. Она перестала ходить на работу, хотя целыми днями где-то пропадала. А возвращалась домой усталая, слушала музыку и рассказывала мне истории из своего детства. Раньше она не была такой сентиментальной, но через пару недель я уже знал по именам не только ее одноклассников, но и всех ее любимых дворовых собак, которых она подкармливала.

Однажды мама покрасила свои светлые русые волосы, передавшиеся мне, в яркий рыжий цвет.

– Зачем? – только и спросил я. Когда она сушила голову полотенцем, на котором оставались рыжие разводы.

– С пятнадцати лет хотела, но все откладывала. Думала, поседею, точно буду краситься. Круто, а?

Но она не поседела. Передо мной сидела незнакомая женщина с исхудавшим лицом, тусклыми глазами и с кричащими неестественными волосами.

Одним вечером мама объявила мне, что на следующее утро поедет в больницу. Я так и не понял, собрала ли она деньги или подошла ее очередь, но в любом случае мама подавала это событие как свою победу. Она улыбалась, и мне казалось, что даже ее зубы потускнели. Мне не удавалось воспринимать это как хорошую новость – завтра маму положат резать. А это значило что? Что так она не умрет? У меня не получалось произнести это как утверждение, хотя мама говорила без вопросительных интонаций. Мне казалось, что мама на самом деле тоже не может обрадоваться тому, что завтра ей отрежут грудь и мягкие ткани вокруг нее, чтобы что-то там не случилось. Я не знал, что это за ткани, может быть, мягкими они были потому, что не были жесткими, не были костями. Иногда я представлял, что их просто вырежут большими ножницами, оставив на маме квадратную дырку, но все не мог понять, какого она должна быть размера. Может, как ее грудь, а может, углы будут заходить на шею, живот и даже руки. А иногда у меня появлялась совершенно дурацкая и страшная фантазия, что раз эти ткани такие мягкие, хирург возьмет валик и будет вертеть его в ране, вытягивая одну мягкую ткань за другой, как мороженое.

Сказав эту новость, мама еще долго стояла и крутилась перед зеркалом, бабушкиным подарком на ее двадцатипятилетние. Она, не стесняясь меня, выпячивала вперед грудь, натягивала на ней кофту, сжимала губы в мультяшном поцелуе и подмигивала отражению.

– Как ты думаешь, я красивая? – зачем-то спросила она, развернувшись ко мне.

Я закивал, в последнее время слова постоянно куда-то пропадали. Я не знал, что сказать, не мог придумать шутку, похвалить ее или даже просто что-то наболтать, как я делал всегда, если у меня не выходило четкого ответа. Молчуном я никогда не был, но сейчас казалось, будто бы все тропки разговоров завалило камнями, и я знал, что они где-то есть, но не мог на них даже посмотреть.

– Ну и хорошо. Пойдем зайдем к Наде и Кириллу, предупредим на всякий. Я завтра провожу тебя в школу, и, скорее всего, Ирка заглянет вечером и заберет тебя к себе, пока я буду в больнице. Я еще не предупреждала ее, но сейчас дойду до ее дома.

– Ты вещи собирай, а я на велике сгоняю быстро.

Мама посмотрела на меня холодно, и я испугался, что зря упомянул свой дурацкий велосипед.

– Я сама в состоянии.

Мы зашли в соседскую комнату. Тетя Надя и дядя Кирилл смотрели «Клуб путешественников» по телевизору. Ее живот арбузом возвышался над диваном, и иногда я думал, вдруг они просто не знают, и на самом деле у нее там тоже опухоль, а никакой не ребенок.

– О, Тома, привет-привет, – они оба как-то растерялись. Дядя Кирилл встал с дивана, закрыв собой тетю Надю. И я как-то сразу понял, что он сделал это не по случайности и не из невежества. Он загородил своим телом жену от моей мамы и беды, растущей в ней. Рак не был заразным – это не чума и даже не простуда, но от него все равно хотелось бежать.

Тетя Надя не попыталась вылезти из-за спины мужа, она только виновато улыбнулась. Мамин взгляд остановился на ее животе, ее лицо вдруг ожесточилось.

– Я завтра уезжаю, Ира может заходить в комнату, – холодно сказала она.

– Э-э-э… далеко? – Кирилл чесал затылок, он чувствовал себя неловко, и он, очевидно, хотел задать более конкретный вопрос.

– Гриша, пойдем.

Мама схватила меня за руку неожиданно сильно для ее слабеющего тела. Она потащила меня в коридор, видимо, даже не замечая, сколько сил отдала в свой кулак. Оказывается, мама решила повести нас на улицу, она на ходу влезла в туфли, и я, лишенный одной руки и времени, кое-как надел сандалии, не застегнув их, и с болтающимися задниками засеменил за ней. Мамино внезапное дело казалось срочным, но в то же время она недостаточно торопилась, потому что отчего-то не стала дожидаться лифта, а потащила меня за собой на лестницу. Может быть, она обнаружила в себе нераскрытый запас энергии, который захотела потратить на движение.

– Мама, а куда мы идем? – спросил я, когда мы уже были на улице и распугали всех дворовых котов своей стремительностью.

– К тете Ире, – ответила она тихим, совершенно не интонируемым голосом.

Уже несколько лет мама не водила меня за руку, этот возраст прошел, я вырос. В одиннадцать такие жесты с родителями казались сюсюканьем, позором, но я и не подумал отпустить ее ладонь, даже когда мы проходили через двор с моими друзьями. Отчего-то мне было тревожно, будто мама вела нас на расстрел, не зная об этом сама. На этаж тети Иры мы тоже взбежали по лестнице, к вершине которой моя мама-спортсменка тяжело дышала.

Дверь нам открыл муж тети Иры, и мама с порога выдала ему, что я завтра приду к ним после школы, так как она будет в больнице. Мама смотрела на него так, что если бы он отказал, она ударила бы его коленом в живот. Но он и не думал не соглашаться, он все сразу понял и был готов помогать. Его положительность немного смягчила маму, и когда он закрыл дверь, она наконец отпустила мою руку.

Мои пальцы покраснели, и я чувствовал, как будто расправляются косточки в руке.

Мы спустились по лестнице и встали в пролете между этажами. Воняло мусоропроводом, но мама почему-то здесь остановилась и заглянула в окно, между рамами которого засохли мухи. И правильно, что погибли, скоро тепло постепенно оставит наш кусочек света, наступят осенние, а потом и зимние холода. Мама постучала по стеклу, и одна из мух, болтающаяся на паутинке, упала вниз.

– Знаешь, Гришка, если тебе будет что-то не нравиться в твоей жизни, посылай их всех смело на… – она тяжело вздохнула, – на все четыре стороны.

Мама всегда так и делала. Когда ей было комфортно, она казалась смешной, дружелюбной и даже милой, но стоило задеть ее хоть пальчиком, она отважным голодным медведем после спячки бросалась на обидчика. Это сегодня мама расстроилась, разозлилась и сбежала. Может быть, когда она боролась с такой великой вещью, как рак, побеждать небольшие обиды было не столь важно.

– Прямо туда и посылать? – я хотел спросить это таким тоном, чтобы мама поняла, что я знаю, куда это туда посылать, но вышло как-то тускло, как ее кожа.

– Посылай, – мама махнула рукой. Ее ладошка тоже до сих пор казалась красной. Она слабо улыбнулась. – Хотела сказать, «когда тебя еще в проекте не было», но в планах и проектах тебя никогда у меня не было, но не принимай близко к сердцу. Короче, как только я только узнала о том, что ты у меня появился и начал жить внутри живота, я была немного обескуражена. Моя тренерша сказала мне, что девятнадцать лет – это уже не возраст начала моей карьеры, если я оставлю спорт на время беременности, кормления и прочих радостей, то обратно мне не вернуться. И несмотря на то, что мои успехи были только на уровне нашей области, она все равно уговаривала меня остаться в спорте и сделать… это с моей беременностью. И она это преподносила так, будто выбор очевиден, понимаешь? А мне нравилось кататься, но я знала, что все равно через несколько лет я стану тренером. И я послала всех в задницу и ни капельки не пожалела.

– Понятно.

Были в ее интонации и отчаяние и гордость. Она будто бы с вызовом посмотрела на мне в глаза, ждала моей реакции, а у меня и не вертелось никаких мыслей. Будь мама в форме, она, наверняка бы добавила что-то едкое, например, будто она ни капельки не пожалела, кроме того случая, когда я объелся малиной и меня вырвало на ее куртку. Никакой шутки я так и не дождался, она с шумом выдохнула через нос и погладила меня по голове.

Мы вышли на улицу, и у нашего подъезда к маме подошел какой-то дядька. Он, видимо, видел ее не так часто, потому что сразу отвесил комплимент ее волосам. Затем он нехорошо осмотрел ее, будто искал, сколько вещества из ее тела вымыла болезнь. Мама отправила меня домой, а сама осталась поболтать с этим дядькой.

Сначала я решил почитать, открыл «Голову профессора Доуэля», но тема разрезанных людей меня сейчас не только не прельщала, а даже немного пугала. По сути профессора тоже лишили кусочков тела, просто ну очень больших. Поэтому я от скуки пошел к окну, чтобы посмотреть, что мама там делает.

Она лежала на скамейке на боку, будто бы вдруг стала бомжом. Дядька ходил вокруг лавочки с сигаретой, люди, шедшие мимо, останавливались и смотрели. Мне в голову не пришла ни одна разумная мысль, я подумал, что поганая киста могла лопнуть и грязная жидкость все заполнила, или с ней что-то сделала ее анемия или даже сам рак. Издалека я заметил машину скорой помощи и ринулся вниз на улицу, едва не потеряв свои тапки у подъезда.

Когда я выбежал, я успел увидеть только ее ноги в туфлях, которые исчезли за дверями машины. Это было дурным знаком, я знал, что покойников выносят ногами вперед, и хотя в скорую ее погружали вперед головой, мне все равно это казалось предвестником беды.

Мамин дядька уложил ее и остался снаружи.

– Стойте, не увозите, это моя мама, – я думал, что я это крикнул, но вместо этого послышался только шепот. Я встал рядом с дядькой, и мы оба смотрели вслед скорой помощи, которая увозила ее.

– Что случилось? – спросил я у него.

– Судороги, – ответил он, не взглянув на меня. Кое-что я знал, но не наверняка, мне виделись сжатые зубы, пена изо рта, изогнутые тела, словно доктор Франкенштейн пропустил через них ток. Я понимал, что я могу представлять все не так, от этого я чувствовал себя безмерно бессильным, ведь даже не знал, что там с ней происходит. И может, оно было хорошо, потому что так картина, которую я вообразил себе, мне совсем не нравилось. Мне казалась и непонятной связь, как ее опухоль в груди связана с судорогами, должен же быть какой-то определенный механизм, по которому ломался организм, не могла же она просто «болеть».

– Не думал, что у нее судороги могут быть, – сказал дядька. Выходит, и он, взрослый, не смог бы дать мне ответ. Я посмотрел на него, пытаясь разглядеть получше. На нем была кепка, похожая на картуз, козырек которой бросал тень на лицо, и у меня не выходило хорошенько рассмотреть его. Он был мужественным, большим, может, даже принцем, которого помотала жизнь.

Я подумал, а вдруг это он?

– А вы случайно не Илья?

– Олег.

Мое отчество было Ильич, но ни одного Ильи в окружении мамы я так и не видел за всю свою жизнь. Вот я и подумал, что раз ее кладут в больницу, то это самое благоприятное время, чтобы появиться перед своим сыном. Но так как он не был Ильей, то пускай катится на все четыре стороны.

Я растерялся, не понимал, что нужно делать, поэтому поднялся в нашу квартиру. Состояние мамы меня пугало, но я знал, что не должен беспокоиться особенно сильно, ведь ее уже забрали врачи, это самое главное. Сейчас я никак не мог ей помочь. Может быть, стоило сходить до тети Иры, но мы там уже были. Или я должен был позвонить бабе Тасе, но мне не хотелось с ней разговаривать. Поэтому я пошел на кухню, налил себе чай и стал макать в него сухарик. Главное – довести маму до больницы, я знал такое по фильмам, а там уже ей помогут, я мог расслабиться, но у меня не выходило. Чай был темным как лужа, и мне расхотелось его пить. Сухарики тоже не лезли в горло, поэтому я просто обмакивал их и облизывал.

Потом на кухню вышла баба Зина. Она стала жарить себе кабачки, периодически кидая на меня недовольные взгляды, будто если бы она отвернулась, я мог слизать ее кабачки со сковороды.

– И чего мы здесь сидим? Где мама? – наконец проворчала она, когда поняла, что взгляды ее бесполезны.

– В больнице она.

– Давно?

– Да только недавно, вот за полчаса до твоего прихода забрали.

Баба Зина молча выключила плиту и куда-то делась. Вскоре за мной пришла тетя Ира и забрала к себе.

Ночь я провел у нее дома, потом приехала бабушка. Прежде чем передать меня ей, тетя Ира сказала:

– Если вам сейчас тяжело, я могу присмотреть за Гришей пока. Мы с ним хорошо ладим.

Она была грустной женщиной все время, что я ее помнил, не только когда мама заболела. С ней все хорошо ладили, она не создавала конфликтов, а если кто-то другой провоцировал ее, она смотрела на обидчика своими оленьими грустными глазами, и агрессия растворялась сама собой. Мне тетя Ира нравилась, к тому же и самому не хотелось ее расстраивать, поэтому с ней я вел себя исключительно хорошо.

Мне думалось, а чего это моей бабушке тяжело? Я проблем не доставлял, за мной не надо было ухаживать. Ну готовить еду, но ведь она и для себя ее делала. Ей могло быть грустно из-за болезни своей дочери, но пока я ни разу не видел, чтобы она плакала. Может быть, баба Тася тоже болела, это казалось бы логичным и даже немного правильным, она же была старше моей мамы больше, чем на целую жизнь. Да и пусть бы болела, две беды в семье не случилось бы, а если одна должна была наступить, то лучше бы не с мамой.

Когда мы с бабой Тасей вошли в нашу комнату, я сразу побежал на мамину кровать, чтобы занять ее. Пускай она спит на моем месте, баба Тася привыкла забирать его у меня, и я капитулировал перед ее старостью, но за мамину постель я был готов бороться. Баба Тася ничего не сказала мне, потому что она вообще не отличалась особой разговорчивостью, но еще долгим тоскливым взглядом смотрела на мамину подушку.

Бабка и тетя Ира стали будто бы тоже лучшими подругами. Они часто перезванивались, иногда тетя Ира заходила к нам, приносила пирожки, а лично для меня леденцы. Они обе постоянно навещали маму и обсуждали ее. Меня к маме сначала не пускали, все говорили, что я схожу попозже, поэтому я продолжал кружить на велосипеде вокруг больницы. Я пытался подслушать их разговоры и замечал, какими тихими становились их голоса, когда в беседе эхом звучало зловещее слово «метастазы».

Однажды я все-таки увидел бабу Тасю по-настоящему грустной. Слезы лились у нее из глаз бесшумным ручьем, тетя Ира беспокойными руками отсчитывала капли корвалола.

– Не видит одним глазом почти, – провозгласила баба Тася.

– Может, это какой-то спазм, – неуверенно ответила тетя Ира.

Раньше бабы Таси дома как раз жила одноглазая кошка, и она представляла жалкое зрелище. А тут они говорили о моей маме, кошка давно умерла, и вряд ли бы баба Тася сейчас вдруг вспомнила о ней.

Тогда я твердо решил, что завтра поеду с ними в больницу. Словно прочитав мои мысли, тетя Ира сказала:

– Тома все-таки который день говорит привести Гришу с собой.

Баба Тася закивала.

На следующее утро я наврал, что после третьего урока у нас вневременный субботник перед холодами, который перенесли с выходных, потому что по прогнозам как раз тогда должен был выпасть первый снег. О нем я тоже наврал, так как понятия не имел, какая будет погода. С субботника меня якобы отпустили, поэтому я рано примчался домой, чтобы собраться в больницу. Мне хотелось взять из дома что-то для мамы, чтобы порадовать ее в палате. Я долго перебирал ее вещи, вспоминая, что она любила, и в итоге взял ее золотую медаль и рижские духи.

Отчего-то я ожидал, что мама будет в очках, раз у нее почти пропало зрение с одной стороны. Но ей почему-то не дали их, она лежала, прикрыв один глаз, а другой щурила совсем не своим жестом. То ли она успела исхудать еще больше, то ли в больничных стенах это казалось для меня заметнее. Руки ее казались тоньше моих.

Когда я зашел, она не стала подниматься, но довольно бодро постучала по стулу рядом с собой.

– Моя радость ко мне пришла. Как ты?

Мама никогда меня так не называла, может быть, только так давно, что я этого уже не помнил. Я пожал плечами, дело было вовсе не во мне.

– Мам, я уже так соскучился!

– И я соскучилась, Гришенька, так бы никогда тебя не отпускала бы, – она протянула ко мне руки, и я ее обнял. Мама казалась хрупкой и костистой, как птица. От нее странно пахло больницей, будто бы та пустила в внутрь свои корни. Хорошо, что я прихватил с собой ее духи. Я протянул ей флакон с медовой жидкостью, а за ней и медаль.

– Не французские, но мои любимые, – мама заулыбалась, – И моя победа.

Она повертела медальку в руках, а потом без лишнего сожаления вложила мне в руку.

– Это тоже тебе, сохрани ее, Гришенька.

Я не понимал, почему тоже, ведь она ничего больше не вручала. Мне было жутко, то, о чем все знали, думали, но не говорили вслух, стало доходить и до меня. Я посмотрел на мамин халат, казалось, что ее грудь осталась на месте. Операции не было, ведь иначе это бы прозвучало хотя бы раз в беседе тети Иры и бабы Таси.

Все время, что мне позволили остаться с мамой в больнице, она говорила, как она любит меня, рассказывала про свое детство и гладила по голове. Я сидел на стуле рядом, и ножки его постоянно скрипели, потому что я пытался податься к ней все ближе. Несколько раз медсестра говорила, что мне пора уходить, но мама меня отвоевывала. Но в конце концов мне все-таки пришлось проститься с ней. Когда я выходил из палаты, мама улыбалась.

Ночью я неподвижно лежал на маминой подушке, которая уже вся пропахла мной. У меня будто бы исчезли мысли из головы, но в то же время я не мог не только уснуть, но и закрыть глаза. Уже когда рассвело, мои мысли снова стали набирать обороты. Я подумал, а вдруг они ошибаются? Все, даже мама. Никакой это не рак, нет никаких метастазов, и даже судороги – это всего-навсего дрожь. Что-то там в груди – просто ее особенность, потеря зрения – это конъюнктивит, слабость и худоба – это от стресса, а анемия – это просто набор букв? Не могло же такое случиться с нами, я всегда был только с ней, бабка не вмешивалась в нашу жизнь особенно сильно, с тетей Ирой они просто вместе веселились, даже для них у нас не было достаточно места, не говоря уже о болезни. И ведь если это случилось с ней, значит, что-то должно было произойти и со мной.

Я хотел поделиться этими мыслями с бабкой, но она вставала ни свет ни заря и уже покинула комнату, когда я все это надумал. Обычно баба Тася готовила мне кашу и уходила гулять вокруг дома. В этом было что-то от умалишенности, но, может быть, так она поддерживала себя в физической форме и справлялась с рассветной тревожностью. Школу я собирался пропустить: мама санкционировала это решение, чтобы я пришел к ней снова. Мне нужно было дождаться бабу Тасю, чтобы позавтракать с ней, а потом дождаться одиннадцати, чтобы вместе отправиться в больницу.

Когда дверь стала открываться, я даже с радостью подумал о том, что вернулась бабушка. Но это оказались дядя Кирилл и тетя Надя. В руках они держали белый сверток с ребенком. Он тонул в завязанном вокруг него одеяле, как моя мама в подушках. За эти дни тетю Надю увезли в больницу, из которой вернулась не только она, но еще и новый человек. Это же на два больше, чем, все думали, вернется из маминой больницы. Я вдруг возненавидел их молодое семейство. Их счастье было мне также некстати, как и им наше горе.

– Знакомься, у нас в доме новый человечек, – счастливым шепотом сказал дядя Кирилл.

– А что, мало у нас людей живет? Пусть вам теперь ЖЭК квартиру выдаст, а то втроем в комнате уже перебор жить. И баба Зина любит тишину, плач детей она не любит. А у моего деда вообще туберкулез, вот он выйдет, приедет к нам с мамой в гости, и все. Это очень опасное заболевание, а младенцы быстро начинают болеть, потом вообще умирают.

Тетя Надя ахнула и стала тыкаться носом в верхушку свертка, а дядя Кирилл уставился на меня так, будто бы как минимум увидел спящего алкоголика в своей новой машине. Постепенно его лицо стало вытягиваться, до него начало доходить, что он взрослый и может всыпать мне хотя бы словами, но из-за обрушившихся на его голову трех килограммов счастья он не мог быстро найти в себе агрессию.

Он так ничего и не успел сказать. В незакрытую дверь влетела тетя Ира. Горлышко ее свитера промокло от слез, она даже не пыталась их вытирать. Она бесцеремонно протолкнулась между тетей Надей и дядей Кириллом, но когда увидела меня остановилась, будто бы ее застукали за чем-то нехорошим, и сейчас ей будет стыдно.

– Твоя бабушка дошла утром до регистратуры и узнала,– она снова залилась слезами, спрятав лицо в рукава. Потом, словно спохватившись, она обняла меня.

Я не верил в реинкарнацию даже в одиннадцать лет, поэтому у меня не возникли мысли, что ребенок тети Нади и дяди Кирилла хранил душу моей мамы, тем более, его только привезли в этот день домой, а родился он раньше. Но если бы я обладал хотя бы частичкой паранормальных способностей, экстрасенсам бы пришлось снимать проклятие с этого ни в чем не виноватого передо мной ребенка соседей, появившемся в нашем доме в день смерти моей мамы.

Глава 2. Зорька в картонной коробке

Время тогда творило невообразимые вещи. Вроде бы детство стремительно пролетало, но в то же время дни тянулись тягуче долго, я просыпался и думал, скорее бы снова посмотреть сновидения. Ночи были беспокойные, я часто пробуждался, от этого сны лезли мне в голову один за одним. Нередко мне снились кошмары, будто бы я снова в больнице или мне самому под кожу заползают гусеницы. Но иногда я видел что-то хорошее или даже смешное. Однажды мне снилась и мама, мы стояли с ней в очереди за овощами, а нам взвесили шоколадные конфеты, и она отдала их все мне, только фантики облизала.

Баба Тася на похоронах все говорила – «она же спортсменкой была, как это могло-то выйти?». Мне становилось вдвойне обиднее, раз спортсмены в глазах бабы Таси были почти бессмертными, то у мамы оставалось еще меньше шансов заболеть. Когда баба Тася вопрошала это несколько раз подряд, она начинала выть, и даже взрослые не знали, что делать. Это был не плач и не совсем крик, а какая-то особенная женская, даже не старушеская печаль. Собралось много пьяных маминых подруг, у них покраснели носы, и они качали хмельными головами каждый раз, когда пытались что-то сказать о ней. Дядьки держались спокойнее, цокали языками, вспоминая о том, что ее больше нет с нами, и всех вокруг утешали. Мне не хотелось это признавать, но сам я был жутко напуган в день похорон, плакал будто бы не от горя, а как маленький, от страха. Все вокруг меня утешали, хвалили мою бабку, говорили, что с ней мне будет хорошо, но никто из них не выглядел достаточно доверительно, чтобы я согласился с искренностью его слов.

Когда передо мной склонилась непонятно откуда-то взявшаяся мамина кузина, я уже был уставшим от суеты вокруг. Мне хотелось пойти в кровать, я совсем не знал, что делать на этих поминках, но уж точно не хотелось говорить с малознакомыми людьми.

– Это период, пойми. Когда-нибудь все наладится.

На ней была черная шляпа с полями и перламутровые малиновые губы.

– Это кто тебе сказал? – мой голос прозвучал резко, но мне это понравилось. Мамина кузина, я не помнил ее имя, смутилась, может быть, она не ожидала, что и я обращусь к ней на «ты».

– Это само собой разумеющееся. Это и не надо говорить.

– Вот и не надо.

Я тогда вдруг обнаружил, что взрослым можно хамить, когда у тебя горе. Детям нет, им в основном наплевать на твою жизнь за пределами ваших границ пересечения. Но я больше этого не делал. У меня не хватало сил сидеть здесь и думать о маме, она же все равно больше придет на этот праздник в ее честь. Поэтому я отвернулся от других и никому не отвечал до тех пор, пока ко мне не подошла тетя Ира.

– Душно тут. Прогуляешься со мной?

Я медленно поднялся, как будто мне совсем неохота с ней идти, хотя это было совсем не так. Просто движения мои словно замедлились вровень бесконечно текущему дню.

Выпал первый не растаявший снег, лужи покрывались нежной пленкой. Наступало мамино холодное время, когда она могла танцевать не только на стадионе.

Плечи тети Иры поверх пальто накрывал черный платок, он был траурным, но я все равно на него смотрел, на нем оседали красивые снежинки. Их скопилось целое звездное небо, мне хотелось об этом сказать, но я постеснялся. Вместо этого я спросил:

– А заберешь меня к себе жить?

Тетя Ира вздрогнула, как будто бы испугалась гудка машины, незаметно оказавшейся за ее спиной.

– Я что, буду жить в той квартире один? С бабой Тасей я не хочу.

Хотя дни перед похоронами я жил у бабки в Зарницком, где маму и закопали, я воспринимал это как временную меру.

– Ты не можешь жить со мной, а тем более один. У тебя есть бабушка, я могу помочь тебе только со сборами вещей.

Слова взрослых воспринимались всерьез: раз не может, значит, тут ничего и не попишешь. Конечно, не всех, утверждения многих я ставил под сомнения не задумываясь, просто потому что они мне не нравились, но тетя Ира, наоборот, была мне симпатичнее других. Иногда хотелось, чтобы она меня обнимала.

Она сдержала свое обещание, и мы вместе собрали вещи. А потом я окончательно переехал к бабушке из Василевска в Зарницкий.

Баба Тася жила в двушке в девятиэтажном доме. Она отдала мне комнату деда, ему оставалось еще несколько лет отсидеть в тюрьме, прежде чем он сможет заявить на нее свои права. Мама рассказывала, что она сама в детстве редко его видела: он выходил на свободу, расправлял плечи, набирал побольше здорового воздуха и шел обратно на зону глотать туберкулез. На самом деле ему это нравилось, он намеренно вел себя нагло, совершая очередное воровство. В тюрьме у него имелся свой статус, лучше, чем был бы на свободе. Все его пальцы были изрисованы чернилами, и мама, смеясь над чем-то своим, предлагала мне спросить его об их значении, если я увижу когда-нибудь деда.

Теперь мне приходилось спать на кресле-раскладушке с вонючими вспотевшими подушками. Баба Тася обещала, что, когда выглянет солнце, она вытащит их прожариться на улицу. Мне казалось, что если они нагреются, то будут пахнуть только отвратительнее. Я ненавидел каждый день за то, что мне приходится по утрам собирать кровать, несколько раз я пытался забыть это сделать, но баба Тася новый день начинала с проверки.

Мебель в доме была все лакированная, полы покрашены в отвратительный оранжево-коричневый цвет, а все поверхности увязаны бабушкиными салфетками. Под потолком болталась крохотная люстра с цветочным буктиком, и иногда я кидал в нее сжеванными листочками, в надежде сдвинуть эту легкую конструкцию.

Каждый раз, когда бабы Таси не было дома, я лазил во множественные картонные коробки со старыми вещами. Из одной из них я достал кусочек ткани с вышитой птицей с оранжевой грудкой. Я сразу понял, кто это, птичка-зорька. Мама рассказывала мне, как ей хотелось для выступления на льду яркий костюм, и моя бабушка вышила ей зорьку на платье. Мама тут же полюбила эту одежду, и, когда форма стала ей мала, она вырезала птичку прямо с груди. Мама брала ее с собой на соревнования, потому что ей отчего-то почудилось, будто зорька приносит удачу. Много лет после, когда мама перестала заниматься спортом, она постепенно забросила талисман в картонную коробку к ненужным вещам. Она и забыла о нем, но птичка не улетела, чтобы я тоже смог ее увидеть.

Я выбежал с кусочком ткани к бабушке и стал выпрашивать, где у нее инструменты для того, чтобы я мог сделать рамку для зорьки. Она сначала нахмурилась, озадачилась, а потом похвалила меня за инициативу и нашла доску и гвозди.

На следующий день я расправился с рамкой, повесил зорьку над своей кроватью, ожидая удачи, и окончательно заскучал.

Птичка висела над моей подушкой, и я не находил себе занятий, кроме как смотреть на нее. Иногда мне нравилось послушать по радио «Пионерскую зорьку», потому что меня смешило, что мою и мамину птичку зовут так же, а еще из-за того, что там дети рассказывали истории и я чувствовал будто бы свою причастность к ним. По факту я не был одинок, ведь я ездил в школу аж в сам Василевск, но от моих одноклассников я оказался в отрыве. Мне приходилось вставать на целую вечность раньше и нескончаемо долго ехать на автобусе до города, из-за этого я уже приезжал на учебу усталым. Даня и Мишка оставались гулять после учебы, а мне приходилось идти на остановку до Зарницкого, и наша дружба потихоньку растворялась. Другие одноклассники мне стали совсем неинтересны. К тому же я знал, что после Нового года меня переведут в Зарницкую школу.

Несколько раз я выходил из автобуса в Василевске, и, отбившись от толпы, бежал что есть мочи в Малый парк и скрывался там среди елей до конца школьного дня. Но это было холодно и небезопасно, люди могли меня заметить и рассказать моим учителям, всем стало бы очевидно, что я пропускаю занятия, поэтому я прогуливал только пару раз.

Мне совсем не хотелось изучать ни сам город, ни людей Зарницкого. Баба Тася часто мне говорила пойти поиграть во дворе с ребятами, но я только смотрел на них в окно: незнакомые мальчишки чудились мне какими-то дурацкими, а к девчонкам я стеснялся подойти сам. На велосипедах дети здесь не катались и казались мне существами с другой планеты. Когда я сообщил об этом бабе Тасе, она посмотрела на меня так, будто бы я сам с Луны свалился.

– Зима же, Гришка, – сказала она и покачала головой.

Но с одним обитателем Зарницкого я все-таки познакомился, его звали Толик-Алкоголик. Как-то я возвращался из школы и увидел около нашего подъезда инвалида. Он сидел в коляске весь красный от холода. Он казался тощим, как моя мама, только страшным и жалким. Черты его лица размылись, подпухали, несмотря на истощенность его тела.

– Здравствуйте, – сказал я, хотя мы и не были знакомы.

– Здрасьте-мордасьте, – ответил колясочник Я удивился такому приветствию, мне казалось, что инвалиды – грустные люди. Однажды я с другими тимуровцами ходил к одному дедку с палкой, он еле передвигался, и в нем мне не виделось ничего веселого. Мужик покосился на мой портфель.

– Что же, дядя, ты стоишь, смотришь как чужой, не несешь ни дров, ни книг школе трудовой.

Я не нашелся, что ему ответить.

– Вам нужна помощь? Помочь подняться в дом или спуститься на улицу?

– Жрать мне неси!

– Вы кушать хотите?

– Ясен пень, жрать давай!

У меня с собой не было еды. Слабым нужно помогать, но я не ожидал, что немощные люди могут быть такими требовательными.

– Сейчас я спрошу у бабушки.

– Это правильно! Это ты верно подметил!

Я вообще ничего не понял, поэтому, кивнув ему напоследок, понесся к бабе Тасе.

– Ба, там дядька в инвалидном кресле, он есть просит!

– Это Толик сидит, не связывайся с ним.

– Какой еще Толик?

– Алкоголик. Это брат Виталика, который живет на нашем этаже напротив. Его, спившегося, нашли в соседнем селе, от водки он всю память потерял, деньги все пропил и так истощился, что на ногах не держится теперь. Виталик с женой забрали его к себе жить. Они утром его выставят во двор и уходят на работу, а вечером забирают. Он поселился у них только этой весной, поэтому еще не понятно, станут ли они выводить его на улицу, когда придет настоящая зима.

Бабушка обычно не рассказывала мне истории, соседская сплетня оказалась одной из первых. Она даже отложила кухонное полотенце, которым вытирала чашки. Баба Тася была той еще чистюлей, ее взгляд лишался человечности каждый раз, когда она видела, как я забрасываю брюки на постель, приходя из школы.

– Да как не кормить, он же помрет.

– Конечно, помрет. Алкоголик проклятый.

– Так чего, ему не помогать что ли?

– Не всем можно помочь. Кто нуждается, тот пусть помощь и получает, а таким безнадежным – что об стенку биться.

До меня начинало доходить.

– Он что, умалишенный?

– Мозги все пропил.

Это, конечно, меня раззадорило, и я, прихватив баранок, побежал вниз снова. Толика-Алкоголика еще не увезли. Я сунул ему баранки

– Меня кстати Гриша зовут.

Он не растерялся и сразу выдал:

– Хрен до колен у Гриши, плакали бабищи.

Видимо, в его разрушающемся разуме оставались какие-то разорванные фразы, которые мозг выплевывал каждый раз, когда находил крючочек, за который можно зацепиться.

– А вас как зовут?

– Анатолий Викторович Богданов. А-на-то-лий Бо-гда-нов. Прописан в Московской области, в городе Зарницкий, улица Свободная, дом три, квартира пятьдесят четыре.

Он говорил намеренно четко, будто бы это была самая важная информация, которую я собирался ее записать. Мы с ним еще совершенно бессвязно поговорили, пока меня не начало одолевать беспокойство, что Толик-Алкоголик тут замерзнет. Зорька принесла мне удачу, так как вскоре появился дядя Виталик и завез его в квартиру. Бабушка не знала всей истории до конца: они забирали его не сразу после работы, ведь Виталик выходил из дома.

Когда я поднялся, бабка вышла ко мне с постным лицом.

– Сказала тебе, не связываться с ним.

– И чего?

– Слушаться меня надо.

Я махнул рукой и ушел в комнату. Баба Тася меня не пугала. Вскоре она зашла ко мне, и я сначала подумал, что она все-таки хочет развить конфликт. Но баба Тася сказала:

– Завтра бы нам в церковь сходить. Свечки поставить.

Я так и не понял, спрашивает ли она меня, предлагает или безапелляционно утверждает необходимость.

– Пионеры по церквям не ходят.

– Тогда не надевай галстук.

Я никогда не заходил внутрь церкви, видел только издалека купола и кресты. Я так и не понял, была ли моя мама коммунисткой в сердце, но по священникам она не ходила и икон не держала. Бабушкина Зарницкая церковь была белокаменной, гладенькой, как выбеленный потолок после ремонта. Ее украшало пять черных широких куполов, напоминавших мне изысканные блюда с огромными круглыми крышками из мультфильмов, которые повар горделиво снимал при подаче второго. А сверху, конечно, возвышались кресты, уводившие от гастрономических ассоциаций к мыслям о смерти и похоронах.

Внутри церкви меня сразу ударило запахом ладана, от него становилось душно, как в бане. Огонечки на свечах дрожали, посмотришь на них – и все плывет перед глазами. Со стен глядели грустноглазые иконы с некрасивыми людьми. Мы купили тоненькие свечечки, я хотел быстрее сунуть свою в нужный угол и пойти. Таинства меня не завлекали, хотя все располагало к ним. Моя тихая бабушка стала еще незаметнее, она будто исчезла перед величием Бога. Да и другие люди в церкви не казались таким уж значимыми.

Когда мы вышли, я подумал, что в церкви я и сам весь скукожился, будто бы из меня выкачали всю воду, только вот не из тела, а из самой моей сути. Все там блестело, золотилось внутри, это должно было вызвать у меня ассоциации с праздниками или дворцами, и я попробовал представить в стенах церкви веселого короля. Но и он в моем воображении, оказавшись внутри, становился хмурым.

– Понравилось в церкви? – спросила баба Тася.

– Не-а, сложно там как-то, – честно сказал я.

– А я сама ничего не понимаю. Мне как-то давали Библию почитать, но я мало запомнила. Хожу туда и не всегда знаю, кто на иконе изображен. Я и молюсь по-своему, но чувствую, что он слышит и защищает меня.

– А чего только тебя?

У спокойной и хмурой бабы Таси промелькнули вдруг живые резвые эмоции, она раздражилась.

– Всех защищает. А ты еще маленький, чтобы понять.

А я был и слишком маленьким, чтобы маму терять, это меня обидело, и я убежал вперед от бабы Таси, и, пока она доковыляла до дома, я уже слушал музыку по нашему с мамой магнитофону.

Она зашла ко мне в комнату.

– Включи потише.

Я сначала делал вид, что не слышу ее, но она продолжала стоять и смотреть на меня, поэтому я сдался и убавил громкость.

– Радио любишь?

– Это магнитофон.

На следующий день она принесла мне стопку журналов «Юный техник», среди которых были номера позапрошлого года и один самый новенький.

– Сходи в двадцать третью квартиру, там живет Екатерина Ивановна, у нее сын увлекался радиотехникой. Потом пошел в армию, погиб в Афганистане. У него осталось много деталей и старых приемников, она тебе их даст.

Мало мне было смерти вокруг, но я все равно сходил. Екатерина Ивановна до сих пор имела траурное лицо, но она не стала нагружать меня воспоминаниями и отдала детальки от своего сына. Я высыпал их перед собой, это был целый конструктор, и в первый вечер мне даже хотелось разобраться во всем этом. Я листал журналы с яркими обложками и желтеющей бумагой, рассматривал схемы, но когда я вчитывался, у меня не выходило вникнуть. Вскоре они мне наскучили, и я их забросил. Еще какое-то время я прикручивал одни детальки к другим, разбирал и заново складывал старые приемники, но и их я отложил.

Баба Тася записала меня в местную библиотеку, она казалась куда меньше, чем в Василевске, но из-за этого казалось, будто в ней хранится множество тайн. Я подумал, что было бы здорово походить тут между стеллажами и заглянуть в самые пыльные уголки, но делать это сразу мне не захотелось. Поэтому я взял книгу по совету тетеньки в толстых очках, работавшей там. Это был сборник рассказов про собак под названием «Эльбрус находит след». У женщины, написавшей его, была смешная для тематики книги фамилия – Волк. Я любил животных, но читалось не очень-то охотно. На всякий случай я спросил у бабы Таси, не можем ли мы позволить себе щенка, но она сразу отказала мне и принялась поправлять многочисленные связанные ей коврики и настоящие цветастые ковры, будто бы только одно упоминание собаки могло их замочить.

– Тебе нужно найти занятие по душе, отвлечься, а то кем ты вырастешь, – говорила мне баба Тася, когда заставала меня лежащем на кровати под зорькой или прыгающим в такт музыке.

В Василевске я посещал туристический кружок, и иногда мама подумывала, не записать ли меня на футбольную секцию, когда видела, как я гоняю мяч по двору с друзьями, но у нас постоянно что-то не складывалось, тренер то болел, то уволился, а то мы с мамой забывали. Я думал, обрадовалась бы мама, что я хотя бы в Зарницком записался в секцию, но быстро решил для себя, что ничего от нее не осталось, чтобы гордиться мной. А если воображать то, что было бы, то всем известно, что от этого во рту могли вырасти грибы. Поэтому я не рассказал бабе Тасе ни про футбольную секцию, ни про кружок, о котором она могла вспомнить сама – мы с мамой рассказывали ей о моих походах, но эта информация не сохранилась в ее памяти.

Как-то утром, пока баба Тася гуляла вокруг дома, я лежал в кровати, задрав ноги на стену, и смотрел на мамин символ удачи на ней. Тогда у меня появилась идея, я решил словить настоящую птичку зорьку и поселить у себя.

Был выходной день, поэтому я до обеда ушел гулять в лес на ее поиски, прихватив с собой картонную коробку и хлебные крошки. Лес уже запорошило снегом, деревья казались одинокими без листвы, но это было мне только на руку. Оранжевое пятнышко должно было разглядываться легче, но мне попадались лишь гроздья рябины, которые я каждый раз издалека принимал за зорьку. От бабки я узнал, что второе ее название малиновка, поэтому я все пытался найти кусты малины, но не мог их опознать без листьев. Сугробы намелись еще хлипкие, я старался ходить только по тропинкам, но все равно набрал полные сапоги снега, ноги заиндевели, и мне пришлось возвращаться домой, не добившись никакого результата. Тогда я решил вечером пойти в библиотеку и поискать книгу про птиц, чтобы лучше изучить зорьку и понять, где она обитает.

Мне хотелось найти свои следы и по ним выйти из леса, но в выходной день их уже успели затоптать, поэтому я шел по тропинкам, вспоминая, где повернул. Когда из-за деревьев стали виднеться дома, мне вдруг в лицо ударился плотный комок снега. Я поднял взгляд от своих мнимых следов и увидел, что прямо на меня бежит девочка примерно моего возраста. Она казалась на треть головы выше меня, ее темно-русые кудрявые волосы растрепались и вылезали из-под вязаной шапки, а лицо раскраснелось от движения и холода. Сзади меня раздался смех, я обернулся и увидел, что там стояла еще одна девочка со снежком в толстых варежках, для которой, видимо, и предназначался этот удар.

Растрепанная девочка добежала до меня и тоже залилась смехом.

– Я не в тебя хотела, – сказала она и выставила вперед локоть, будто бы я сам собирался ответить ей снежком в нос. Из-за локтя в красной куртке я едва мог разглядеть ее лицо, но смог отметить блеск в ее зеленых глазках и трещинку на кукольных губах.

Девочка немного нахмурилась и спросила:

– А ты из какой школы?

– Номер четыре в Василевске.

– О, кто пожаловал в нашу глушь.

Она сорвалась с места и побежала дальше к своей подружке. Если бы я ответил ей и кинул в нее снежок, я мог бы познакомиться с ними. Девочка мне понравилась, я уже готов был набрать в руки боеприпасов, чтобы атаковать ее со спины, но она успела добежать до своей подружки и они вместе смеялись, наверное, надо мной, поэтому я не стал делать этого.

– Наденька, ну осторожнее же надо! – услышал я мужской голос. Неподалеку стоял дядька в нелепом лыжном костюме, который запоздало спохватился о том, что его дочка швырнула в меня снегом. Он замер посреди сугроба недалеко от тропинки, чтобы не мешать никому пройти. Мужик был совершенно нелепого вида, мялся с ноги на ногу и, когда я на него посмотрел, виновато мне улыбнулся, будто бы среди нас двоих взрослым был я.

С именем Надя у меня остались неприятные ассоциации, но они не испортили впечатление об этой девочке. Я думал о ней весь вечер и жалел, что не успел рассмотреть как следует ее лицо. Вот если бы у меня получилось разозлиться на нее в тот момент, я мог бы повалить ее в снег, пускай она даже бы посчитала меня чокнутым. В Зарницком жило около восьми тысяч человек, это казалось много, но в то же время я знал, что не так уж, и, скорее всего, я встречу ее снова. Тем более она, должно быть, жила неподалеку.

Еще несколько дней я гулял около леса, вглядываясь в прохожих, но ни Надя, ни ее подруга, ни даже ее папа мне не встречались. Поэтому я вернулся к своему первоначальному плану и пошел в библиотеку узнавать про зорьку. За книжками я просидел весь день, у меня даже заболели глаза. Это была какая-то странная боль, картинки в моем поле зрения покрылись размытыми пятнами, будто бы экран телевизора облили водой. Голова разболелась, но через четверть часа все закончилось.

В библиотеке я успел выяснить, что зорька имела несколько имен. Кроме малиновки, она носила еще и свое официальное название – зарянка. На зиму она улетала в теплые страны, а это означало, что до весны мне было совсем нечем заняться.

Глава 3. Метка дьявола

Новый год прошел неинтересно, мы отмечали у подруги бабы Таси, тоже бабки. К ней на праздник приехали сын, сноха и их ребенок, но ему было пятнадцать, и он не хотел со мной общаться. Он пальцем нарисовал на моей тарелке в майонезе слово «додик». В каникулы баба Тася все гнала меня на улицу, говорила, что мне нужно двигаться и дышать воздухом, но я не понимал зачем. Я же не собирался становиться спортсменом. Иногда меня веселил Толик-Алкоголик, я совсем перестал его бояться и периодически намеренно к нему подходил с какой-нибудь совершенно бессмысленной фразой в ожидании того, как он за нее зацепится. Особенно я любил, когда он матерился или сыпал пошлости. Немногие взрослые позволяли себе подобное при мне.

Например, однажды, когда уже стемнело, а дядя Виталик все не забирал его, я спросил:

– Тебя, наверное, в подъезд завести нужно?

– Скажем дружно: «Нахер нужно!», – тут же ответил он, правда еще более невежливо. Это фраза запомнилась мне, и каждый раз, когда баба Тася говорила, что мне нужно погулять или съесть суп, я мысленно повторял ее, хотя еще не решался произносить вслух. Я был в восторге от Толика-Алкоголика, мне казалось, что он больше всех в мире знает присказок и прибауток. У меня появилось ощущение, что мы с ним подружились, хотя я не был до конца уверен, что он узнает меня.

Со старой школой и друзьями я простился легко. От моей жизни в Василевске и так ничего не осталось, я ни за что оттуда не держался. Скучал я разве что по тете Ире.

В каникулы баба Тася водила познакомить меня с учительницей, я знал, куда мне идти, поэтому она не стала провожать меня. Когда я спустился вниз, Толика-Алкоголика уже вывезли на улицу. Вокруг никого не было видно, но на всякий случай я решил оглядеться, чтобы убедиться в этом, и смело перекинуться с моим другом-колясочником парочкой фраз. Вдруг я увидел, что около ступенек чуть лежит зажигалка, заметенная снегом. Мне стало интересно, и я поднял ее. Она оказалась бензиновой, уже потертой, но с виду рабочей. На ее корпусе были нарисованы олимпийские круги. Такими вещами не разбрасываются, ее явно кто-то обронил, доставая ключи. Я чиркнул пальцем по колесику, и появился огонек с чуточку масляным запахом.

– Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось, – сказал Толик-Алкоголик, будто бы узнав о моих намерениях. Я положил зажигалку в карман. Когда я обернулся, он уже снова требовал принести ему «жрать» и никаких жизненных советов мне не давал.

В школе учительница сразу представила меня классу. Она говорила, будто бы тут я найду себе не только друзей, но еще и поддержку, поэтому я понял, что она уже все заранее разузнала про мою жизнь. Ее звали Марина Васильевна, ее волосы походили на парик, и одевалась она как бабка, хотя и не казалась старой. Она рассказала всем, что у меня скоро день рождения и пожелала, чтобы к этому времени я уже успел найти себе друзей, которых бы пригласил в гости. Каждый в классе вставал и представлялся мне, но их было слишком много, поэтому я никого не запоминал. Все они странно на меня смотрели, и никто мне не приглянулся.

На перемене ко мне подошел Зубков, высокий мальчик с обиженным лицом.

– А что это у тебя? – он ткнул розовым пальцем мне в щеку. Я сразу понял, о чем он спрашивает, хотя уже давно не вспоминал о родинках на моем лице. В Василевске у меня редко появлялись новые знакомые, а все старые уже давным-давно спросили о них. Мою левую щеку украшали четыре симметричных родинки, каждая из них была не больше спичечной головки, но они все равно привлекали внимание своим расположением, вместе они будто бы ложились по углам ромба или креста. Как-то мы с Даней даже мерили линейкой расстояние между родинками, выходила погрешность в несколько миллиметров, но все равно результаты казались чудесными. Из-за них в моей прошлой школе у меня была кличка Четверка, и каждый раз, когда мне ставили аналогичную оценку, весь класс хихикал.

– Родинки, – остроумный ответ не лез мне в голову.

– Да ты пятнистый.

– Как оспа.

Несколько ребят посмеялись, а некоторые посмотрели на меня с неодобрением.

– А ты что, болел ею? – послышался новый хиленький голос, и я не смог распознать, смеялся он надо мной или правда был глуповатым.

– Не болел он, – авторитетно сказала девочка, чью фамилию я сразу запомнил – Лабода.

Она понизила голос до шепота:

– Может быть, у него метка дьявола. Я слышала, он может оставлять свои отметины.

– Какая чушь, – возмутилась девочка с толстой косой.

– Это что, он печать свою ставит, что ли? – залился смехом мальчик, чью фамилию я тоже не запомнил.

– Помолчи, Гончаров. Это следы его когтистой руки. Или даже копыта.

Мне казалось, что большинству не понравилась фантазия Лабоды, однако вскоре ко мне прицепилось новое прозвище – Меченый. Я все боялся, что оно может незаметно трансформироваться в Моченого.

Потом меня звали покидать мяч после уроков в зале, просили больше рассказать о себе, спрашивали, какие песни я слышал. Я не волновался насчет нашего знакомства, но вся перспектива общения с ними казалась мне тусклой и бессмысленной, поэтому я не принимал приглашения, а о себе говорил неохотно. У меня сложился образ любимого бабушкиного внука, потому что я всем повторял, будто мне нужно ей помочь, а большинство историй сводил к ней, никому не хотелось долго слушать про стариков.

За день привыкнув к раздражающему вниманию, я вообразил, что кто-то обязательно захочет пройтись со мной, потому что мой дом мог оказаться кому-то по пути. Но это вышло не так, из трехэтажного мокрого кирпичного здания я вышел один. Школа походила на старый форт или остатки крепости. Вокруг она была обнесена металлическим забором из спаянных прутьев, он вызывал у меня ассоциации с коваными воротами замков. Поэтому вместо коробки ржавого цвета с потрескавшимся асфальтом вокруг я смог представить нечто сказочное. Мне даже захотелось с кем-то поделиться моим видением, но была опасность, что мой рассказ не пройдет бесследно, и я мог оказаться вовлеченным в дружбу с этими незнакомыми людьми.

Я пошел по направлению к своему дому. Взглядом я наткнулся на разбросанные окурки под козырьком подъезда. Видимо, вчера около него сидела пьяная компания, либо кто-то один очень сильно нервничал, ожидая чего-то у дома. Козырек подъезда защищал их от моросящего снега. Рядом с ним никого не было, я несколько раз оглянулся по сторонам, подбежал и сгреб охапку бесхозных бычков. Я выбрал самый большой среди них и поджег его своей новой находкой. После первой затяжки по телу пробежала дрожь, все сосудики напряглись.

Издалека я увидел, как со стороны школы идет мальчик с рюкзаком. Он вел пальцем по заборчику вдоль дома и сметал с него небольшие сугробики. Снег скопился на его меховой шапке и слепил волоски воротника зеленого пальто. Я не стал тушить сигарету, мы были с ним одного возраста, хотя он мог и рассказать учительнице, если бы оказался из моего класса. Он все приближался, шел будто намеренно ко мне, но я до последнего успокаивал себя, что он просто живет в этом подъезде. Но мальчик остановился, смотря прямо на меня.

– О, так это ты, Меченый, а я тебя в куртке не узнал. А ты меня узнал, да?

Его лицо казалось мне знакомым, но за день в школе я не успел выучить весь класс достаточно хорошо, чтобы определить, кто это, в уличной одежде. Его бледное лицо и в январе было усыпано веснушками, я подумал, что он рыжий, но заметил клок черных волос, вылезающих из-под шапки. Темные глаза казались смешливыми, хотя он и не улыбался, а по-дебильному трогал языком дырку между передними зубами.

– Я тебя не узнал, и меня зовут Гриша.

– Да, мне не нравится, что тебя Меченым прозвали, просто мы сейчас как раз с чуваками после школы обсуждали тебя, и все так называли, и приелось. В общем, короче, у меня есть друг, то есть у моего брата, его называют Арбалетчиком. Так это потому, что у парня реально есть арбалет и он из него стреляет по мишеням. Это понятно, да, откуда такое погонялово, это прикольно, нормально. А у меня в началке был позывной Синяк, так это из-за фамилии дали, но это же тупо по фамилии только, да? Я даже дрался, чтобы меня так не называли, что тогда вообще стебно вышло, типа из-за этого мне реально можно было такое погонялово дать, когда мне вмазывали и оставляли синяки. Но потом не называли. И вот Меченый – это тоже дебилоидно, только по родинкам, ладно бы шрамы там, и ты их сам поставил.

Я немного оцепенел от потока слов, который он выдал о моей кличке, даже я столько не надумал. Иногда мне нравилось зацепиться языками с кем-то, нести околесицу, но в последнее время мысли стопорились и не успевали развиться.

– Вы обсуждали меня после школы, и ты мне про это говоришь?

– Так не всем же классом, не собрание какое-то. Это типа вообще случайно получилось, типа в раздевалке нас было много, а ты уже ушел, и вот мы и говорили. А чего ты сам, что ли, не стал бы обсуждать, да?

– Ты так и не сказал, как тебя зовут.

– А, так я же фамилию свою сказал вроде, когда тебе говорил про погонялово.

– Не сказал. Синяков, что ли?

– Не, такая не существует, наверное. Синюгин Боря. Твоя фамилия Нещадный, странно как звучит, типа как Горький.

– Нещадимов, она не похожа на писательскую.

– А почему не похожа, мог бы быть такой Григорий Нещадимов, поэт, значит, какой-нибудь. У меня сестра поэзию любит, все читает, учит стихи наизусть. Мамка говорит математику подтягивать, она девятый класс заканчивает, скоро поступать, а та хочет только всякую лирику сочинять. А ты не боишься гепатитом заразиться?

Бычок давно догорел, но я все еще сжимал в пальцах, приподняв руку, будто собираясь кинуться им в Борю. Но пока не хотелось этого делать: несмотря на свою говорливость, он мне скорее понравился.

– Через сигарету не заразишься. Тем более она с фильтром.

Я знал, что фильтр не имеет никакого отношения к тому, может ли сигарета стать разносчиком инфекции или нет, скорее мне хотелось проверить его.

– Думаешь, нормально? У моего деда и дяди просто гепатит был, правда, из-за того, что они много пили.

Он взял еще один бычок с земли, который не попал мне в руку. Я по-настоящему, по-взрослому поднес зажигалку к его сигарете и от того же огня поджег себе новый.

– Это что, «Зиппо»? Охренеть, откуда у тебя? У нас машина есть, можно будет бензином наполнять.

– А мне мой папа подарил. Сказал, уже можно, – моя ложь вышла как-то само собой, и я приготовил себя к тому, что теперь мне придется придумывать своего отца. Тем более мне казалось, что было бы здорово, если бы у меня оказался папа, который бы считал меня уже достаточно взрослым. Боря явно впечатлился.

– Ладно, пойдем ко мне, у меня брат сейчас на работе, а потом просмотр будет устраивать, так что вернется поздно и пьяный, может не заметить пропажу пачки.

Мы докурили до фильтров и двинулись в сторону его дома. Оказалось, что это был не его подъезд, он намеренно шел ко мне. Когда мы уже прошли поворот к моему дому, я вдруг понял, что не планировал дружить с одноклассниками, но раз это само собой выходило, я решил ничего не менять.

– А что это еще за просмотр, на который пойдет твой брат? Это далеко?

– Не, у них тут сквот на краю города. Короче, у моего брата, его Дима зовут, свое дело есть. Они типа копили деньги с друзьями, скинулись и купили видеомагнитофон, прикинь. И они по вечерам показывают за деньги фильмы по кассетам, соответственно, подбухивают под кино и с девочками общаются. Но это не всегда, иногда даже у них все цивильно проходит, смотря кого приведут. Сам он комса, но это он чтобы на работе легче было, а то он на наш завод пашет. Но никто его не палит, да, всем кино нравится.

В Василевске я часто рассматривал кассеты в магазине электроники, поэтому я теперь окончательно не жалел, что пошел.

– И ты тоже смотрел фильмы по кассетам?

– В их гадюшник он меня не пускает, но как-то Дима принес магнитофон к нам. Обычно он хранится у его друга, но тот уезжал куда-то на пару дней, а видак, как ты понимаешь, стремно оставлять в квартире с престарелыми родителями, поэтому Дима взял подержать его у нас. И тогда он показывал фильмы мне и нашим сестрам, похвастаться хотел, видать. Он вообще помешался на магнитофоне, ездит в город, все ищет новые кассеты. Он столько денег в них вгрохал, и я теперь не уверен, что просмотры их окупают. А может, и есть выгода, не знаю.

– А чего, у тебя и брат и сестры есть?

– Два брата и две сестры, нас всего пятеро. Хотя Даша говорит, что у нее был брат-близнец, погибший типа в роддоме, но я думаю, она врет, чтобы казаться загадочнее. Значит, Дима, ему девятнадцать, это который с видеомагнитофоном, он все обещает съехать от нас, но не делает, хотя часто ночует у друзей. Мы с ним в одной комнате живем, еще там Ваня, но ему семь, он самый младший у нас, только в первый класс пошел. С ним я нормально общаюсь, он резвый такой, но на место можно поставить. И две сестры, Даша, ей пятнадцать, она должна школу закончить в этом году, но думает пойти в десятый класс, она дура, конечно, немного. И Наташа, ей девять лет, она картавит жутко капец, может, у нее что-то неправильно с зубами, не знаю, только она картавит. А, ну и мама с папой, они оба тоже на заводе работают.

Боря жил в таком же девятиэтажном здании, как я, и тоже на седьмом этаже, только в другой стороне. Квартира у него была трехкомнатная, но не очень большая. В прихожей нас встретила собака, спаниель с черными ушами и каким-то обалделым взглядом, будто бы она впервые попала в эту квартиру.

– Привет-привет, Сабина, соскучилась, моя девочка. Это Гриша, не сожри его, – Боря стал гладить ее по висячим ушам и хлопать по спине. Собака была суетливой и будто несчастной, поэтому мне не показалось, что она может меня сожрать.

Из комнаты к нам вылетела девочка на несколько лет старше нас в черных леггинсах, которые блестели на ней, как шкурка тюленя.

– Борис! Это почему я отводила Ваню в бассейн после школы?! Это ты сегодня должен был его вести! У меня сочинение на завтра!

– Да у тебя все каникулы были, чтобы написать это сочинение, я, что ли, виноват, что ты его сегодня пишешь, а?

– Все каникулы я книгу читала, чтобы его написать!

С кухни с чашкой в руках вышла еще одна девочка, похожая на свою сестру, у них у обеих свисали черные пушистые волосы и длинные носы, только вторая была значительно младше.

– А я слышала, как мама сказала Даше вести Ваню, так что и правильно, что он не повел! – девочка действительно ужасно картавила, видимо, это была Наташа.

– Вот! Слышала, да?! Я вот тоже это с утра слышал, тебе она сказала, так что нечего гундеть!

– Обалдела, что ли?! – взвизгнула Даша, – Я тебе с математикой помогала перед Новым годом, а ты теперь не на моей стороне?

– А как ты ей помогала, если у тебя у самой тройка и по алгебре, и по геометрии, а?

– Я просто слышала, вот и говорю!

– Страна тебе этого не забудет!

Борис взял чашку из рук Наташи и сделал большой глоток. Ее глаза округлились, и она принялась отбирать ее у него обратно, но тот без боя вернул тару уже пустой.

– Проболел половину каникул, а теперь пьешь из кружки Наташи, обалдел совсем! – Даша вступила в новый бой.

– Я вообще все маме расскажу! И то, что ты Ваньку не отвел, тоже!

– Так сама же говорила, что слышала, что это Даха должна была вести!

– Еще раз так меня назовешь, и полжизни по врачам будешь ходить!

Никто из них совершенно не обращал на меня внимания. Я не почувствовал себя лишним, мне нравилось смотреть за этим спектаклем, хотя и чудилось, что и я мог запросто стать его участником. Но я решил попробовать прервать их.

– Привет, меня Гриша зовут, я одноклассник его.

– А, да, это мой друг.

Только тогда обе девочки сфокусировали на мне взгляд. Даша глянула на мою левую щеку и отвернулась, а Наташа посмотрела мне ровно в глаза.

– Добрый совет тебе, Гриша: найди себе другого друга, – сказала Даша и ушла обратно в комнату.

– А я только чай грела, там чайник горячий, налей себе, – голос Наташи снова смягчился, видимо, она росла меньшей стервой, чем старшая сестра, и если бы Борис не атаковал ее кружку, она бы продолжала бы быть милой.

– Отличненько! А теперь иди в комнату, уроки делай или в куклы играй, не знаю, чем ты там занимаешься.

– Я не играю в куклы, – авторитетно заявила Наташа и ушла вслед за Дашей.

Мы налили себе чай в когда-то белые кружки, керамика которых со временем приняла сероватый оттенок, и пошли в его комнату. Собака заметалась по коридору между дверьми и в итоге зашла вместе с нами.

Все кровати были завалены вещами, но по стопкам учебников на тумбочке я понял, какая принадлежала кому. Боря стал рыться в карманах одежды на чужой кровати и вытащил из джинсов пачку сигарет.

– Пошли на балкон, и папа, и мама курят прямо дома, так что можно тут.

Балкон оказался не застекленным, но он все равно был захламлен вещами, которые мог завалить снег без ущерба. Я протиснулся в свободный уголок и оперся на стопку банок, прикрытых старой клеенкой. Куртку я оставил в прихожей, мне было холодно, но казалось, что Боре совсем нет, поэтому и я постарался расправить плечи.

– Нормальные сигареты, мне Дима в семь лет дал попробовать, постебался надо мной так, а с тех пор больше не дает.

Этот его брат заранее пугал меня, и я испытывал перед ним трепетное уважение.

– Надеюсь, он правда не заметит пачку.

– Да все равно на него. Ему вообще, может, и не жалко. А что, у тебя отец в разводе был? Нам училка сказала, ты с бабкой живешь, чего не с ним?

Боря выдохнул дым прямо мне в лицо, я думал, он смеется надо мной, но его взгляд оказался кристально чистым и внимательным. Я молчал, а он ждал, несмотря на его говорливость, он это умел. Мне нужно было придумать своего отца, это не должно было составлять труда, но мои мысли застопорились.

– На самом деле зажигалку я нашел, – зачем-то во всем сознался я. Честно признаться, это был один из последних случаев в моей жизни, когда я обличал свою ложь, не будучи застуканным на ней. Знал бы – использовал этот прием с большим умом на более значимые вещи.

– И чего? С отцом-то что?

Казалось, его не волновало, врал я или нет, ему хотелось докопаться до сути моей истории.

– Я не знаю, – честно признался я, – У меня его нет. Мое отчество Ильич, у мамы какая-то своя шутка была, она говорила, что мой отец – отец всему пролетариату. Короче, в честь Ленина у меня отчество, а может, и правда его Илья звали. Я не видел отца никогда. Поэтому и с бабой Тасей живу. Еще у меня есть дед, но он сидит за воровство, а остальные родственники дальние. Про то, что он в тюрьме, баба Тася сказала не говорить никому лишнему, но ведь это так и есть.

– Фига себе, в тюрьме прямо. Моего отца только в ОВД за пьянство возили. Он, короче, много бухает, но не слишком. Это он там сваркой на заводе занимается, а мама – она инженер там, и короче он один раз напился и порвал ее чертежи. А она в милицию позвонила, вот смеху было. Его, значит, забрали, но затем отпустили на следующий день. Потом они вдвоем с мамой сидели над этими чертежами каждый вечер после работы. А потом, как закончили, оба так ужрались. А как умерла твоя мама?

Боря будто бы вовсе не боялся слов. Он живо рассказывал про свою семью, будто не сомневался, что мне может быть это неинтересно или я могу осудить его родителей, его не ставили в замешательство и личные вопросы.

– Не знаю, как точно, в больнице. У нее рак был. Хотя она умерла не старой. Но я не знаю, прямо как на самом деле. То есть мне не сказали, только то, что умерла. Как от него умирают, сердце, что ли, останавливается? Там еще метастазы были, вроде в мозге, я слышал. Но там с головой правда что-то было. Судороги, они от мозга идут. Может, из-за мозга и умерла. Я не знаю, можно же как-то это сделать?

Горло постепенно наполнялось ватой, а голос дрожал, он казался мне каким-то девчачьим, и я очень боялся расплакаться.

– Инсульт, может.

– Может. Ну или просто от рака, от него же умирают. Может, все перестает работать в какой-то момент. В общем, она в больнице была, с ней там никого не было. А мне, может, надо было быть. Можно же было бы как-то пробраться в больницу, так наверняка кто-то делал. То есть, когда я накануне вечером с ней говорил, она не казалась мне прямо умирающей, понимаешь?

Вата в горле, в глазах, будто бы даже под кожей щек все-таки намокла и прорвалась, и я действительно расплакался. Когда я не смог себя сдерживать, я неожиданно перестал переживать о том, что подумает обо мне мой новый друг. Боря достал еще сигарету, вынул из моего кармана зажигалку и подкурил. Когда ее кончик заблестел огоньком, он передал ее мне. Я плакал и выдыхал дым, и даже сквозь свою боль я успевал подумать, какой я взрослый. Вот моего горя хватало на то, чтобы я не переживал о мнении малознакомого, но понравившегося мне одноклассника, а мысли о внешней зрелости все-таки просачивались.

Боря пытался меня утешить, говорил о сочувствии и рассказывал истории о своих родственниках, я слушал его вполуха. Когда я уже начал успокаиваться, сидя на холодном полу, Боря стоял и скидывал пепел со своей сигареты на улицу. Он смотрел куда-то вдаль между домами, рыскал взглядом по многоэтажкам. Вдруг он вздрогнул, затушил сигарету и резко присел рядом со мной.

– Димка идет.

Это меня отрезвило, отчего-то я тут же представил, как этот Димка спускает меня, нежеланного гостя в своей комнате, прямо с седьмого этажа. Мы ползком выбрались с балкона, Боря всунул мне начатую пачку, дал время надеть ботинки и открыл передо мной дверь. Куртку и шапку я натягивал уже в лифте.

У подъезда я встретил Димку. Его длинные волосы прятались под шарфом, за такую прическу в Василевске его могли и побить. Рядом с ним терлась девица без шапки и в тонких колготках. У меня не было сомнений, что это он, так как я успел услышать отрывок из разговора.

– Сабину возьмем и вернемся. Она будет тебя согревать во время просмотра. Да не стесняйся, пойдем вместе зайдем, там только мелкие, выпьешь чаю или кофе, и сразу вернемся.

Они еще над чем-то смеялись, хотя вроде бы ничего веселого и не говорили. Я пробежал мимо них, будто бы они тоже могли меня узнать, и направился к дому. По пути я мучился, что баба Тася учует запах сигарет, и все думал, как бы от него избавиться. Иногда Толику-Алкоголику на улицу давали с собой еду в железной эмалированной миске, как хорошему песику. Обычно он съедал ее в первые полчаса, но я понадеялся на удачу, так как других вариантов у меня не было. Но она оказалась не на моей стороне, сегодня его забрали рано, я еще видел следы от коляски на налетевшем под крышу подъезда снегу. Мне не хотелось, чтобы баба Тася ругалась, но это волновало меня не слишком сильно. Поэтому я не стал думать дальше над решением своей проблемы, поел немного снега, подождал, пока он растает в моем рту, чтобы прополоскать горло, и пошел в дом.

Пока я снимал куртку, она прошла мимо с тазом с мокрым бельем в руках. Я понадеялся, что баба Тася пройдёт на балкон, но она замерла возле меня.

– Сигаретами пахнет, – утвердила она.

Я пошел в комнату, и когда баба Тася возвращалась с балкона, она остановилась в дверях.

– Можно влиться в новую компанию, и не поддаваясь дурному влиянию.

Она покачала головой и пошла дальше. Никакого дурного влияния на меня не оказывали, это все была воля случая и немного моя. Я даже не чувствовал облегчения от ее ухода, потому что ожидал большей нервотрепки. Но во время ужина она все-таки снова вернулась к этой теме. Она только доела гречку с сосисками, и когда ее тарелка осталась пустой, она с читаемым драматизмом положила в нее вилку.

– Спортом никаким не занимаешься. В той школе учился тяп-ляп. Всего двенадцать лет, а уже сигареты куришь. Разве так можно вырасти приличным человеком?

Утром я слушал, как по радио девочка рассказывала про своего деда, ветерана войны. Он был настоящим героем. И она не упоминала, кем он слыл в школе. Я вот тоже, может быть, мог бы защищать родину, без лишней гордости я бы видел себя обезвреживающим мины. Или летящим на Марс. Казалось, что во мне есть потенциал совершить поступок с риском для жизни и благими намерениями. Я не знал, какой конкретно, но я представлял, как обо мне станут говорить по радио, может быть, не только дети, но и взрослые, а баба Тася будет слушать это и жалеть о своих словах, что из меня не вырастет ничего приличного.

Самое интересное для меня было то, что я никогда и не считал себя особенно плохим.

На следующий день в школе я боялся, что Боря засмеет меня за вчерашние слезы. Было обидно, оттого как я так раскис, мы могли бы стать хорошими друзьями. Мне не хотелось разговаривать с ним перед уроком, поэтому я гулял по холлу, дожидаясь, когда останется одна минута до звонка. Вдоль стены стояли шкафы со стеклянными дверями, за которыми прятались у всех на виду дипломы, медали и даже кубки отличившихся учеников школы номер два города Зарницкого. В городе их всего числилось две, и «вторая» в этом случае означало «последняя».

К одной из витрин, самой скучной, где были только грамоты и никакого золота и серебра, подошли учительница и темноволосая девочка в очках. Я ее сразу узнал, несмотря на то, что там, в лесу, Надя была без очков и в шапке. Казалось, будто бы она снова попала снежком мне в лицо, потому что я весь словно онемел.

– Папа достал для меня книгу про русскую живопись. Когда я буду взрослой, я хочу изучать искусство и работать в Третьяковской галерее.

Учительница растерянно кивала ей, открывая дверцу витрины, будто бы не понимала, как реагировать на речь настолько образцового ребенка.

– Думаете, то, что я пишу хорошо сочинения, может мне пригодиться в этом?

– Конечно, ты – большая умница.

Надя напрашивалась на похвалу, она внимательно смотрела на учительницу, будто ожидая продолжения. Она водрузила грамоту на полку, женщина потрепала ее по плечу, и они обе направились в сторону классных кабинетов. Я подбежал к витрине и на дипломе с поздравлением в победе на конкурсе сочинений прочитал ее данные – Ларионова Надежда, шестой «А». Несмотря на то, что было не так много вариантов школ, в которых она могла бы учиться, мне это казалось невероятным совпадением. Мне думалось, будто бы девочка старше меня, но я сам учился в шестом классе, только под буквой «В».

Новость о том, что я нашел Надю, меня взбудоражила, мне, как дураку, без причины стало весело. Мне даже необязательно было бы самому знакомиться с ней, школа и так бы рано или поздно свела нас вместе на каком-нибудь мероприятии. В Василевске у меня было несколько неблизких подруг-девочек, но они не волновали меня, а теперь я даже позабыл о том, что Боря Синюгин надо мной может смеяться.

– Меченый чуть не опоздал, – послышался шепот, когда я забегал в класс. Я резко обернулся и посмотрел на девочку, которая это сказала, и она отвела взгляд. Дурацкая кличка теперь тоже меня больше не волновала.

На уроке биологии мы конспектировали параграф. Буквы бездумно переносились с учебника ко мне в тетрадь, голосеменные растения не увлекли меня. Мой почерк был аккуратным, мама гордилась им, она говорила, что сама пишет, как человек, перенесший три инсульта. Оттого что мама любила его, я и сам с радостью смотрел на аккуратно выведенные буковки и воображал, как меня попросят заполнить грамоты, и я буду выводить «Ларионова Надежда» на них, а потом они окажутся у нее над кроватью дома.

Незаметно для себя я уже дописывал вторую страницу, как вдруг прямо мне в щеку прилетел комок свернутой бумажки, и отчего-то это оказалось куда неприятнее, чем снежок. Он запутался в моем галстуке, мне долго пришлось его стряхивать с себя, чтобы он не упал мне за шиворот. Пока я боролся с ним, мои одноклассники уже начинали посматривать на меня, поэтому теперь я точно не мог отступиться, хотя и предполагал, что в записке может быть какая-то насмешка. Когда я развернул бумажку, на ней еще более корявыми, чем мамины, большими буквами было написано: «привет». Я обернулся, сзади меня за две парты сидел Боря, он мне помахал.

На перемене Боря Синюгин подошел ко мне.

– Ты, короче, садись со мной на истории, я с Артемом сидел, но он хочет с Андреем быть за партой. А я дружу с ними обоими, но пока мы в ссоре. И пошли они, да? Ты же взял их, да? Я принес зубную пасту, мне Димка сам рассказывал, что он в школе ее с собой таскал, чтобы не запалили с сигаретами, ты тоже потом носи, если у меня закончится. После уроков пойдем покурим, и я тебе сквот покажу, туда можно залезть через окно. Это типа бывшее здание кинотеатра. У нас был кинотеатр «Родина» в Зарницком, но его шесть лет назад закрыли. Может, ты знаешь, у тебя же здесь бабушка и тогда жила, да? Только надо будет перед этим Ваньку быстро довести до нашего двора.

Боря и не думал надо мной смеяться и как-то очень скоро втянул меня в ход своей жизни.

Через две недели у меня был день рождения, который я уже встречал вместе с ним у меня дома. Баба Тася напекла пирогов с яблочным вареньем, которое она как очумелая варила весь сентябрь. Она была подозрительно добродушной, подарила мне денег и предлагала позвонить моим друзьям из Василевска, может быть, кого-то смогли бы привезти родители на праздник. Но они мне были не нужны, поэтому я позвал одного Борю, а на деньги мы накупили сигарет, которые называли запасами на зиму. Я думал потратить их или подкопить на что-то более значимое, но велосипед у меня уже был, мамы не было, а книжки я мог бы взять и в библиотеке.

Мне хотелось поразить Надю своими знаниями про искусство, поэтому я зачитывался книгами по этой теме и сквозь скуку старался разбудить в себе интерес к ней, не пропускал ни слова. Вскоре я всем сердцем полюбил Врубеля и немного влюбился в Серебрякову. О своем увлечении я особенно не распространялся, потому что вряд ли кто-то, кроме Нади, смог бы это оценить. Отчего-то я скрывал это и от бабы Таси, и когда она спрашивала меня, что я там читаю в библиотеке так долго, я отвечал ей, что про войну.

После моего дня рождения баба Тася подошла ко мне.

– Федор и Соня, родители твоего друга, законченные алкоголики. Может, тебе стоит лучше выбирать друзей.

Баба Тася прожила в Зарницком всю жизнь, поэтому знала весь город на несколько поколений назад. Но я знал настоящего обезумевшего алкоголика, Толика, для него-то на самом деле все закончилось. День состоял не просто из поисков еды, которые согласно охотничьим инстинктам, могли увлечь, а из непрекращаемых призывов пожрать. Родители Бори казались не такими, у них была работа, они пили много, но когда я их видел, они почти всегда выглядели скорее веселыми, легкими, чем злобными алкоголиками с улиц. Баба Тася оказалась снова неправа, и после этого я окончательно перестал ее слушать.

А Боря Синюгин стал моим самым лучшим другом, и, несмотря на то, что баба Тася боялась, что он потащит меня на дно, он был моим спасательным кругом из болота отчуждения, в которое я себя загонял после смерти мамы.

Глава 4. Княжна Тараканова

Несколько раз в год мы с бабой Тасей посещали кладбище, все лето она пыталась найти для меня работу на ее садовом участке, и изредка я ходил с ней в магазин, чтобы донести сумки. Уличные контакты на этом заканчивались, а домашние казались еще безличнее. Каждый занимался своим делом, не нужно было идти бок о бок и ориентироваться на другого. Иногда баба Тася говорила о том, что я должен стать нормальным человеком, поэтому она кормила меня три раза в день: она считала, что этого было достаточно, в с остальными аспектами своей жизни я должен разобраться сам.

Выходило по-своему, время после школы я проводил дома у Бори или же вместе с ним лазил по стройке или по лесу. В Зарницком все друг друга знали, поэтому нам постоянно приходилось скрываться по гаражам и подворотням, будто бы мы стали мышами, случайно вырывшими норки на грядке. Нас гоняли, потому что мы были вредителями, мы курили, кидались камнями в автобусы и писали неприличные слова на домах. Ничего особенно плохого мы не делали, мне казалось, что для этого в нас не хватало жестокости, мы просто развлекались, потому что у нас не хватало знаний, чтобы веселиться разумнее. Мы слишком прикипели друг к другу, поэтому несмотря на то, что мы оба периодически вливались в одну мальчишечью компанию в классе, настоящими друзьями мы оставались только друг для друга. Когда Боря был занят, я слушал музыку или читал книги. Надежда поразить Надю Ларионову до сих пор меня не оставила, поэтому я все еще периодически изучал искусство, хотя уже и не был уверен, что она сама им интересуется.

Когда мне было четырнадцать лет, этот случай наконец представился: мы собирались поехать параллельными классами в Москву на экскурсию в Третьяковскую галерею. Нам обещали красивую столицу, приодетую к майским праздникам. Накануне нас с Борей отправили копать грядки. Конечно, он был не обязан пахать на нашем участке, но без возражений принял у бабы Таси лопату. Это было их обоюдное решение, потому что если бы он отказался, она бы не стала настаивать. Участок был большой, много лет назад он слился вместе с соседним ввиду каких-то сложных манипуляций, связанных с родственными взаимоотношениями. Баба Тася красила деревья с одной его стороны, а мы стояли у грядок с противоположной, между нами пролегло расстояние, которое я бы мог назвать даже далеким. Я всаживал лопату в отмерзающую землю, а Боря водил граблями по соседней, уже вспоротой грядке. Иногда я вытягивал из земли червя, чтобы не порубить его лопатой, и кидал в Борю, но вскоре нам обоим это надоело.

– У земли есть червь, – сказал я, откидывая очередного в сторону. Мы придумывали дурацкие рифмы, когда было совсем нечем заняться, и по моей интонации Боря сразу понял, что я начинаю игру.

– У червя есть нерв.

– У нерва есть лев.

– У льва есть гнев.

– Вот это я охерев.

Боря задумался, отставил грабли даже, мне казалось, он решает, как смешнее продолжить наши ассоциации, или просто ищет рифму. Но мысли вели его в другое русло.

– Вот бы нафигачиться после Третьяковки.

– Да нечем.

– А у меня есть одна мыслишка, – она сама ему понравилась, потому что он снова схватился за грабли и стал с особенным усердием разбивать комки.

– Только одна и поместится.

– Не, не, не, она гениальная, достойная похвалы и грамоты. Короче, можно сходить к бабке Зеленухе. Если докопаем быстро, то еще успеем к ней заглянуть.

Бабка Зеленуха была легендой всего Зарницкого, хотя и жила за его пределами. Она слыла ведьмой, женой Лешего и сестрой Кикиморы Болотной, это знали все и многие даже верили. Лет тридцать назад жарким летом случился пожар в деревне Демицы, в котором погорели все дома, кроме одного, где и жила одинокая баба Настя по прозвищу Зеленуха. В деревне погибло четыре человека, как поговаривали, каждый из них был виноват перед ней. Мы все знали их по именам, потому что среди детей ходила страшилка, будто их призраки до сих пор гуляют по лесам вокруг Зарницкого, деревни-то больше нет, только один дом и остался. Егор Миронович, говорят, жениться на ней хотел, одни рассказывали, что он плюнул в нее, когда она отказала, другие – что изнасиловал. Ее соседка Маруся якобы высадила дерево так, чтобы тень падала на ее огород, еще одна, Галина, отравила ее собаку, а маленький Фомка воровал яблоки осенью в ее саду. Мы придумывали истории этих призраков, кто-то ходил с пустой корзиной, кто-то с мертвой собакой, и пугали ими друг друга уже не первое поколение. Меня же ужасало больше следующее: вот умерли эти четверо, и остались в местном фольклоре только их имена и поступки, которые они сделали по отношению к бабке Зеленухе. Вряд ли они считали это особенно значимыми событиями в их жизнях, а может, и они были выдуманы, чтобы выставить бабу Настю ведьмой. Так живешь, а память о тебе останется не о сердце и мозге твоем, а о ноготочке или левой пятке.

Жители Демицев расселились из погорелых домов по Зарницкому, указатель с названием деревни давно убрали, и остался только один-единственный дом бабки Зеленухи. Она не переезжала в город и даже никогда там не появлялась, но все в округе о ней знали, и если и не боялись, то хотя бы испытывали легкий трепет при упоминании ее имени. Вот и мне непроизвольно пришлось сглотнуть, перед тем как отшутиться.

– И чем ты предлагаешь нафигачиться у нее? Волшебными зельями? Кровью первенцев, отданных ей жителями Зарницкого?

Боря засмеялся.

– Она же самогон гонит и приторговывает им. На что ей жить иначе, на одной только картошке с огорода? А ты думал.

О том, что бабка Зеленуха не просто ведьма, но еще и барыга, я не знал.

– Думаешь, продаст? У меня денег нет.

– Да я, короче, подумал, что это плохое как бы дело, да, но нам бутылку только. У нее же распорядок дня деревенского жителя, то есть она рано встает, поздно ложится, и вот мы, короче, как стемнеет, можем попробовать в сарай к ней забраться. Она в нем наверняка его хранит. И мы же не деньги воровать собираемся, так что это ничего ужасного.

– Еще бы предложил убить ее топором.

– Да я тебе говорю, торговать им незаконно вообще. Да и гнать, наверное, тоже. То есть я парюсь по этому поводу, так что иди в жопу, да?

Я осуждал Борю лишь секунду: уже договаривая свою фразу, я не ощущал ни капли вины, потому что согласился с его логикой. Хуже ей не будет, чем если бы она жила по законам. Пугало другое: все-таки это была не просто бабка, а местная ведьма, и хотя я всегда твердо мог сказать, что не верю в мистику, краешек моего подсознания был готов впустить немного предрассудков, несмотря на все убеждения. Теперь это стояло вопросом чести, если бы я отказался, это означало бы, что я струсил перед ней.

– Обнесем ее сарай с заходом солнца. Самое страшное, что может случиться,– она нас проклянет. Или если кроме самогона мы найдем еще прикопанного мальчика, который пытался поступить так же.

– Господи, ты можешь перестать шутить про мертвых детей? Все, погнали.

Мы поменялись с ними лопатой и граблями, и за полчаса закончили с оставшимися грядками. Я знал, что если баба Тася успеет заметить это, она попытается найти новое задание, поэтому как только мы закончили, мы побросали инструменты и побежали к воротам.

– Ба, поем дома! – крикнул я на ходу и скрылся за калиткой раньше, чем она успела разогнуться.

Садовый участок был через небольшой лесок от города, как и дом бабки Зеленухи, только с другой стороны. В принципе все вокруг Зарницкого было через небольшой лесок, такими перебежками можно было добраться и до Парижа. Ее одинокий домик, по слухам, построенный еще в прошлом веке, посерел от сырости, ему не хватало покраски. Только крыша блестела, будто бы политая нефтью. Забор гнил снизу, сверху каждая дощечка была накрыта бутылками, совсем не ведьмовскими, принесенными алкоголиками, упустившими шанс получить копеечку за них после сдачи. Почти весь двор вдоль забора был засажен кустами жасмина, крыжовника и смородины, из-за которых ее владения плохо просматривались. Но ни котлов, ни куриных ножек, ни бородавчатых жаб, ни даже обычных полосатых кошек там замечено не было. Одним летом мы с Борей забирались на дерево на краю леска, чтобы рассмотреть ее двор, но ничего особенно интересного не нашли, кроме пня, обросшего поганками.

Мы остановились напротив забора, пытаясь вглядеться, не ходит ли по двору бабка Зеленуха. Пролетела оса, стрекотали кузнечики, колыхалась нескошенная трава, а больше никакого движения не было. В окошке с настоящими резными ставнями, посеревшими вместе с домом, горел оранжевый свет, безуспешно спрятанный белыми тюлевыми занавесками. Мне казалось, это саван окутал ее дом изнутри, прикрывая еще живые дырочки в нем. Свет и белые кружева вызывали во мне воспоминания о церкви, и это сочетание меня пугало больше, чем ее зелья и проклятия.

Мы забрались обратно в лес, скрылись за деревьями и стали ждать, когда огонек в окошке погаснет. Сами мы закурили наши предпоследние сигареты за сегодняшний день, предусмотрительно оставив парочку для того, чтобы заглушить стресс после ограбления сарая. Мы прикрывали огоньки ладонями, чтобы бабка Зеленуха не следила за нами в ответ.

– Знаешь, почему она больше не баба Настя, а бабка Зеленуха? – зашептал Боря прямо мне на ухо. – Потому что однажды она намазалась болотной тиной и пошла в лес сношаться с Лешим, откуда вернулась, покрытая зелеными пятнами, словно следами от его поцелуев.

Я прекрасно знал эту историю, как и ее альтернативный вариант: после пожара деревенские мужики положили ее в мешок и избили в лесу до зеленых синяков. Эта версия пугала меня больше, хотя и в ее правдивости я не был уверен. Боря рассказал историю про Лешего потому, что в лесу она звучала куда внушительнее. Он постучал по обросшему мхом пню, и мне показалось, будто мокрыми листьями запахло еще сильнее.

– Смотри, у него как будто глаза! Ты это видишь, смотри!

Он тыкал в бугры мха на неровной коре до тех пор, пока я действительно не увидел эти самые глаза. Это было сложно, но вскоре я смог настроиться на его воображение и увидеть пень, как он хотел.

– Тыкай его осторожнее, а то тоже вернешься в город, покрытый зелеными пятнами.

Боря схватил палку с сопливыми коричневыми листьями, готовыми в ближайшие месяцы превратиться в перегной, и ткнул ею меня. Я нашел себе оружие повнушительнее, сук-рогатку с паутинкой между веточек, и у нас затеялась настоящая перепалка. Мы тыкали друг в друга нашими отвратительными мечами, пачкали одежду и лица, а потом Боря вообще стукнул меня этой палкой по рукам до красноты кожи, и мы почти подрались. Ничего серьезного, изваляли друг друга в грязи и палых листьях, и я уже отчетливо представлял разочарованный взгляд бабы Таси и ее ворчание. В лесу мы могли так играться до сих пор, в школе же мы оба старались вести себя серьезнее для учителей и взрослее для наших сверстников.

Пока мы возились, свет в окошке бабы Таси погас. Лес тоже обращался во тьму, у меня был фонарь, только с его помощью мы могли найти дорогу. Для уверенности мы подождали еще минут десять и перелезли через забор. Мы оба спрыгнули ловко и практически бесшумно, бабка Зеленуха могла разве подумать, что тут бегают коты, если они все-таки решаются забраться в ее двор. Боря достал молоток.

– А почему не топор? – зашептал я.

– Задолбал со своей достоевщиной.

– С твоей, не я же это придумал. А думаешь, когда мы долбанем молотком, она не проснется?

– Проснется. Но она же бабка, ей долго сюда идти. Мы схватим самогон и побежим обратно в лес, она не успеет не только нас опознать, но и понять вообще, мы ли это или черти какие. Нормальный план?

Я пожал плечами, другого у нас не было. Я никогда не сбивал замки, да и Боря наверняка тоже, а то бы я обязательно уже знал эту историю, поэтому долбануть нужно было посильнее для надежности. Когда мы свернули к сараю, замка на нем мы не обнаружили, дверь кокетливо приоткрывалась, будто бы и приглашала нас войти.

– Может, уже кто-то самогон скоммуниздил, – сказал Боря.

А мне больше хотелось верить в нашу уникальность, что никому до этого не приходила такая идея, поэтому бабка Зеленуха не запирает сарай. Боря зажег фонарик и спрятал его луч в кулак, чтобы лишний раз не освещать дом. Я потянулся к одной из половинок дверей, она предательски заскрипела, а Боря дал свету фонаря волю и отпустил его.

И тут мы увидели в желтом луче фонарика настоящую ведьму. На столбце из гниющих ящиков сидела старуха с распущенными длинными волосами в тоненькой, прилипающей к телу застиранной ночной рубашке. Ее неказистое тело будто бы сковывали зарастающие суставы, отчего она казалась неестественной и деревянной. Волосы поредели, но сохранили свою пушистость на кончиках, они едва прикрывали череп. В руках ведьма держала самокрутку, а из ее рта валил дым. Ее губы показались мне чересчур яркими и живыми для столь древней старухи, сереющей, как ее дом.

– Пошла вон отсюда, вредители проклятые! – вдруг закричала бабка Зеленуха и обернулась в нашу сторону так быстро, как змея, собирающаяся откусить нам головы. Повторять второй раз было не нужно, Боря выругался, мы сорвались с места и помчались к забору.

– Прошу прощения, – зачем-то крикнул ей я, будто бы это могло ей сделать легче или помирить нас. Мы перепрыгнули через забор, не стесняясь шуметь, и еще бежали по лесу всю дорогу, пока почти перед нами не открылось шоссе. Мы остановились и оба, будто договорившись, склонились пополам, пытаясь наладить свое дыхание и утихомирить взбесившиеся сердца. Я достал нашу пачку сигарет.

– Она нас прокляла! Ты слышал, она сказала о проклятии, да?

– Она сказала, что мы проклятые, а не то, что она собирается как-то колдовать над нашими судьбами.

– А может, мы уже?! И сегодня ночью мы превратимся в жаб, и нас раздавит мусоровоз!

Я почесал лоб, после того, как я увидел ее, я не мог думать ни о чем больше. Баба Тася ходила в косынке, под которой у нее прятались темно-серые волосы, мешающиеся с остатками черных, она была как новенький асфальт. Если она снимала платок, то ее волосы оставались под заколкой, а после душа она надевала полотенце на голову. Я даже не мог припомнить случая, когда я видел ее распущенные волосы или одетой лишь в ночную сорочку. Иногда мне показывалась ее голая шея, но она не казалась такой старой, изъеденной жизнью до огрызочка. Бабка Зеленуха была белая как ее занавески, и огонечек от ее самокрутки горел, как лампочка. Жизнь теплилась и в ее словах; злобная, обиженная, будто бы она хотела прихватить с собой еще парочку детских душ, прежде чем погаснуть. Это могло оказаться глупостями, может быть, она не всегда была такой страшной, все-таки мы застали ее в момент ее одиночества. Тем не менее я думал, что в тот час она могла спокойно засунуть нас в печь, как Баба Яга.

Однако я умел сохранять лицо, какие бы страхи меня ни одолевали.

– Максимум, что может случиться, это то, что она расскажет моей бабке или твоим родителям. Но вряд ли, Зеленуха же в город не выходит и живет одна в деревне.