«Начнем с самого начала, – сказал я. – Расскажите о своем детстве, о том, как вы росли, чем увлекались, каким были?»
«Ну, что же, слушайте… Мои родители познакомились в Целинограде, где оба поступили в медицинский институт. Сейчас Целиноград называется Нур-Султан и является столицей Казахстана, а в то время он был небольшим областным городом. Через него протекает река Ишим, где местные жители в те времена с моста ловили раков: они опускали в воду на длинных веревках специальные рачевни – сетки с привязанными к ним кусками тухлого мяса, ждали минут тридцать и поднимали их, уже полные раков.
Надо сказать, что Казахстан был модерновой советской республикой, особенно северная его часть, куда ехали тысячи молодых людей, комсомольцев и не только, движимых призывом партии и правительства превратить целинные земли в плодородные поля. Первых целинников можно назвать настоящими героями: мало того, что работали они на голом энтузиазме, так еще и в жутких условиях. Летом – адская жара, зимой – адский холод, морозы за тридцать и постоянные метели. Жили в землянках, палатках, но были счастливы от того, что участвовали в большом и нужном деле. В наш коммерческий век такое немыслимо…
Родители мои родом из Северного Казахстана, познакомились они в Целиноградском медицинском институте, а на третьем курсе их обучения у них уже родился я. Так что я, можно сказать, медицину впитал с молоком матери. Всего через два года после своего рождения я уже помогал родителям сдавать экзамены: например, преподаватель по детским болезням совершенно искренне считал, что если у студента есть ребенок, то он знает все по этой теме, поэтому моих маму с папой не пытал и просто поставил им «отлично» автоматом. Позже, когда я сам был студентом и тоже жил в общаге, я уже смог представить себе, каково это – иметь маленького ребенка на третьем курсе, самом напряженном и сложном, который студенты называют «экватором», поскольку после третьего курса остается проучиться еще три.
После окончания института родителей распределили обратно в Северный Казахстан, вначале в Петропавловск, а потом в село под названием Соколовка. Это был районный центр, который, как сказали бы теперь, «динамично развивался». Именно в этом селе и прошло мое золотое детство. Мама работала офтальмологом, отец рентгенологом, а со временем стал главным врачом районной больницы».
«Название села не очень казахское», – заметил я.
«Так это же Северный Казахстан, бывшая Омская губерния, у нас и казахов-то было немного, да и те, скорее, русские казахи, без каких-то националистических заморочек. Изменения начались потом, гораздо позже, после распада Союза, – печально сказал доктор. – «Фартовый город» – так называл Соколовку мой дядя и не ошибался. Мое село напоминало скорее поселок городского типа: двухэтажные дома, две трехэтажные школы, множество предприятий. Практически все дороги были заасфальтированы. Кстати, тот асфальт, вернее, то, что от него осталось, там так и лежит, с советских времен, его до сих пор не меняли. Родители работали в районной больнице, которая занимала большую территорию и состояла из нескольких корпусов, стоящих среди густых зарослей кленов и акаций. Именно там мы и любили играть, особенно вечерами, когда все корпуса закрывались и можно было делать все, что заблагорассудится, например, ловить мотыльков или гонять на велосипедах. Там же, у одного из корпусов, мы часто находили спичечные коробки, которые подбирали, надеясь найти там спички, но в них всегда оказывались какашки – корпус был лабораторией, куда пациенты приносили свои анализы. Наверное, после взятия определенного количества кала на исследование остальное просто выбрасывалось.
Недалеко от дыры в заборе, через которую мы проникали на территорию больницы, стоял туалет типа «сортир» на два посадочных места. В нем имелась перегородка, в которой кто-то (все знали, кто) специально проделал отверстия для оперативного наблюдения за женскими частями тела. Ожидая узреть что-то жутко эротическое, мы по очереди пробирались в соседнюю кабинку и через дырку следили за посещающими туалет. Видно не было абсолютно ничего, однако это не мешало каждому наблюдателю рассказывать об увиденных им ого-го каких задницах, что вызывало справедливую зависть окружающих. Закрылось это окно в мир эротики следующим образом: однажды, когда к туалету направилась очередная дама, мой друг занял позицию в соседней кабинке и стал ждать, пока она снимет, пардон, трусы, но, наклонившись к смотровому отверстию, он вдруг услышал прямо над своим ухом: «Что, жопы никогда не видел?»
Дама была очень даже в теле и гаркнула голосом командира кавалерийского отряда, призывающего идти в атаку. Мой друг сразу же понял, что вопрос обращен именно к нему, но отвечать на него не стал и спешно покинул наблюдательный пост. Остальные ребята, в числе которых был и я, смотревшие, как обычно, из-за забора, сдристнули еще раньше, и это спасло нашу репутацию. А вот мой кореш Женька в тот вечер огреб от отца ремня – в селе все друг друга знали, и конечно, дама «срисовала» Женьку еще до того, как он зашел в кабинку. После этого мы потеряли интерес к туалетным наблюдениям.
Круглый год я любил пропадать на реке. Ишим протекал совсем недалеко от дома, мы ловили в нем рыбу, зимой катались с высокого обрывистого левого берега, на котором и располагалось наше село. На этом берегу, у самой воды было множество родников, которые и в мороз не замерзали; их вода, богатая железом, имела ярко-ржаво-оранжевый цвет и кислый вкус.
С рекой в моем детстве было связано многое. Весной, во время ледохода, местные жители выходили на берег и наблюдали за тем, как поток нес огромные льдины, которые иногда наползали друг на друга и ломались с грохотом, напоминающим взрывы. В годы особенно сильного половодья разлившаяся вода размывала кладбище в Петропавловске – областном городе, который находился выше по течению, и по Ишиму плыли гробы. Деревянный мост, который соединял оба берега, на время разлива убирали, и переправой служил маленький пыхтящий паромчик, перевозивший людей и велосипеды. С исчезновением СССР исчез и этот паромчик. Период разлива Ишима был для нас, пацанов, праздником. Река напоминала море; релка, на которой росли ивы, почти полностью погружалась под воду, торчали только верхушки деревьев. Если половодье затягивалось, то верхние ветви ив уже цвели, а нижние после ухода воды оставались еще совсем голыми…».
«Простите, вы сказали «релка»? – поинтересовался я, – Никогда не слышал такого слова. Что это?»
«Так все называли небольшой островок посередине реки. Была еще большая релка – выше по течению, а эта – почти напротив моего дома, малая».
Доктор улыбнулся – видно, он с удовольствием вспоминал эту пору своей жизни.
«Так вот, – продолжал он, – во время половодья наш высокий обрывистый берег уже хорошо прогревался, и пока не выросла высокая трава, наступала пора выливания тарантулов. Откуда взялось это занятие и кто его придумал, никто не знает, но каждую весну наша компания, вооружившись пустыми стеклянными бутылками или флаконами из-под шампуня (пластиковой тары для воды тогда не было), бродила по берегу в поисках нор местных пауков, которых все называли тарантулами – не уверен, что правильно. Норы эти хорошо выделялись на покрытой скудной травой земле – почти идеально круглые, диаметром с современную двухрублевую монету, с небольшой горкой у входа. Если кто-то обнаруживал такую нору, он тут же звал остальных, и начиналась спецоперация по извлечению из нее паука, называемая «выливанием тарантулов». За водой ходить далеко не приходилось – разлившаяся река была внизу. Наполнив емкости, мы приступали к делу. Среди детворы ходил устойчивый слух, будто тарантулы могут прыгать на несколько метров, поэтому принимались меры предосторожности – вода наливалась постепенно, а нора после очередного залива внимательно осматривалась. Тарантул появлялся всегда неожиданно: из темноты внезапно показывались несколько паучьих лап. В этот момент большинство пауколовов разбегались с криками ужаса, каждый боялся, что паук прыгнет именно на него. Но несчастный тарантул, будучи ночным животным, никогда ни на кого не прыгал, а просто был потрясен внезапной облавой. Дело техники – взять его двумя веточками и переместить в банку. Помимо паучьей прыгучести мы верили в то, что если в банке окажутся несколько пауков, то они устроят между собой битву, а если кинуть паука в воду, то он по ней спокойно побежит аки посуху. Несмотря на то, что пауки никогда не дрались, а при помещении в воду тонули, легенды эти передавались из поколения в поколение.
Еще мы любили лазить по помойкам. Зимой некоторые недобросовестные жители, дома которых располагались близко от берега, выносили мусор и сваливали его на склон. Мусор этот весной был доступен для осмотра, чем мы и пользовались. Но мы инспектировали помойки не просто так. Мы искали пробки (на самом деле под «пробками» подразумевались различные крышки). В «пробки» тогда играли все и везде. Смысл игры состоял в том, чтобы бросить свою пробку и, в зависимости от того, как она встанет – резьбой вверх или вниз, нанести ею определенное количество ударов по пробке соперника, после чего она становилась твоей. Пробки были разной ценности. Самые дешевые, от тюбиков зубной пасты, назывались «три на четыре»; если такая пробка вставала резьбой вверх, это позволяло ударить четыре раза, а если резьбой вниз – три. Пробки от мужского одеколона типа «Шипр» именовались «пять на шесть», от женских духов типа «Красная Москва» – «десять на двенадцать». Но самые крупные пробки были круглые, золотистые, от каких-то женских духов, они встречались очень редко и стоили «сто на двести». В поисках именно таких пробок мы и обшаривали помойки. Некоторые мальчишки носили с собой пакет, чтобы потом с важным видом положить в него добычу».