В настоящее время тенденции увеличения внимания к средовому подходу просматриваются практически во всех областях научного знания. Особенно отчетливо это проявляется в социогуманитарных областях знания (социальное управление, развитие, экономика и др.). На наш взгляд, это органично связано с постнеклассическим этапом развития науки. В статье в контексте постнеклассической рациональности проводится анализ философских оснований становления «средовой парадигмы».
В последние десятилетия в науке происходят принципиальные изменения, связанные, согласно академику В. С. Степину, со становлением постнеклассического этапа ее развития, Не принимая во внимание этих изменений, мы рискуем (помимо всего прочего) упустить из виду принципиальные изменения в понимании рациональности в науках об управлении и развитии.
Смена общенаучных картин мира сопровождалась коренным изменением нормативных структур исследования, а также философских оснований науки. Эти периоды правомерно рассматривать как революции, которые могут приводить к изменению типа научной рациональности. Три крупные стадии развития науки, каждую из которых открывает научная революция, можно охарактеризовать как три исторических типа научной рациональности, сменявших друг друга в истории техногенной цивилизации. Это – классическая (соответствующая классической науке), неклассическая и постнеклассическая рациональности[24].
Каждый этап характеризуется особым состоянием научной деятельности, направленной на постоянный рост объективно-истинного знания. Если схематично представить эту деятельность как отношения «субъект-средства-объект» (включая в понимание субъекта ценностноцелевые структуры деятельности, знания и навыки применения методов и средств), то описанные этапы эволюции науки, выступающие в качестве разных типов научной рациональности, характеризуются различной глубиной рефлексии по отношению к самой научной деятельности.
Классический тип научной рациональности, центрируя внимание на объекте, стремится при теоретическом объяснении и описании элиминировать все, что относится к субъекту, средствам и операциям его деятельности. Такая элиминация рассматривается как необходимое условие получения объективно-истинного знания о мире. Цели и ценности науки, определяющие стратегии исследования и способы фрагментации мира на этом этапе, как и на всех остальных, детерминированы доминирующими в культуре мировоззренческими установками и ценностными ориентациями. Но классическая наука не осмысливает этих детерминаций: научные исследования рассматриваются как познание законов Природы, существующих вне человека.
Неклассический тип научной рациональности учитывает связи между знаниями об объекте и характером средств и операций деятельности. Экспликация этих связей рассматривается в качестве условий объективно-истинного описания и объяснения мира. Но связи между внутринаучными и социальными ценностями и целями по-прежнему не являются предметом научной рефлексии, хотя имплицитно они определяют характер знаний: что именно и каким способом мы выделяем и осмысливаем в мире. На результаты научных исследований накладывается осмысление соотнесенности объясняемых характеристик объекта с особенностью средств и операций научной деятельности.
Противопоставление объекта и исследователя оказалось справедливым лишь для "не наделенных психикой" объектов. В случае, когда исследователю противостоит объект, "наделенный психикой", отношение между исследователем и объектом превращается в отношение между двумя исследователями, каждый из которых является объектом по отношению к другому. В таких отношениях явно происходит нарушение "физических" постулатов, а исследователь становится всего лишь одним из персонажей в специфической системе рефлексивных отношений. Объекты становятся сравнимыми с исследователем по совершенству.
Постнеклассический тип научной рациональности расширяет поле рефлексии над деятельностью. В нем учитывается соотнесенность получаемых знаний об объекте не только с особенностью средств и операций деятельности, но и с ценностно-целевыми структурами.
Исходя из принципа универсального эволюционизма, Степин подчеркивает необходимость коммуникативного (диалогического) включения в современную научную картину мира всей совокупности ценностей мирового культурного развития. Только на этом, уподобляемом вселенскому, пути можно ожидать успехов с построением действительно человекомерных саморазвивающихся систем (примем это как некий очевидный постулат), а также подлинного понимания альтернативных идей восточных культур, в частности идеи о связи истины и нравственности.
Такое понимание постнеклассической научной рациональности предполагает введение в контекст любых научных исследований понятия «среды», на фоне которой они проводятся. Среды, включающей в себя наряду с различными типами субъектов совокупность ценностей мирового культурного развития; среды, которая сама рассматривается как саморазвивающаяся система. Средовая парадигма саморазвивающихся систем становится ведущей в контексте постнеклассической научной рациональности.
Принципиально важно отметить, что она включает в себя проектную парадигму и неразрывно связанный с ней субъектный подход, которые задают широкое поле междисциплинарных исследований, философское осмысление которого проведено в различных школах и направления. Особую роль, на наш взгляд, играет здесь философский конструктивизм.
После распада СССР стало очевидным, что существовавшая концепция научного мониторинга социальных систем оказалась несостоятельной. Другим примером является «неожиданно» разразившийся мировой финансово-экономический кризис. Эти примеры и многие другие дают основания для утверждения о кризисе современной науки, сформированной в условиях техногенной цивилизации.
Сегодня наука сталкивается с целым рядом случаев невозможности наблюдать и представлять реальности человека и общества. Само существование новых важнейших особенностей эволюционирующего человека и общества оказывается ненаблюдаемым для основных классических моделей науки или даже отрицается ими.[25]
Возникла необходимость нового осмысления, прежде всего, гуманитарного знания как важнейшего инструмента управления развитием цивилизации. Сегодня гуманитарная наука становится не столько сферой представления социальной реальности и поиска универсальных истин, сколько самостоятельной реальностью деятельности, средством коммуникации, автокоммуникации и рефлексии субъектов общества.
При этом проблемы человека и общества, требующие своего незамедлительного решения, все более обостряются, созданный же наукой потенциал для таких решений без развития технологий его сборки образует горы неструктурированного материала. Все более остро вырисовывается проблема создания новых моделей и технологий сборки научного знания; они должны соответствовать уже существующим вне классической модели науки практикам и решать неразрешимые в старой модели задачи, а для этого – выйти за рамки указанной модели.
Новый открывающийся мир существует во множестве каналов реальности. Он оказывается творимым и стремительно эволюционирующим: развитие самого человека включает в работу все новые реальности человека и общества. Для работы с ними необходимы языковые средства их осознания. Нужны современные технологии выхода из сложившихся тупиков научного знания, их применение позволило бы решать задачи, неразрешимые в единственном канале реальности ныне действующей классической основной модели.
Одним из классов таких технологий является рассматриваемая нами сборка рефлексивных площадок современного научного знания – позиций субъекта, оснащенных специальными средствами для осознания своих отношений с миром, самим собой и своей деятельности.
Определяемое нами понятие рефлексивной площадки субъекта научного знания опирается на два тезиса: перенос и проекция теоретических схем и включение субъекта в схему теоретического знания.[26]
Рефлексивные площадки постнеклассической науки являются важнейшим элементом новых поколений высоких гуманитарных технологий. Рефлексивная площадка – это позиция индивидуального и группового субъекта, оснащенная языковыми средствами для осознания и структурирования им реальности самого себя и своей деятельности. Такая позиция является пунктом входа субъекта в структурируемый им канал реальности. В этом канале детерминируется онтология (представления субъекта о сущем) и принимаемая субъектом рациональность (что для него в этом канале реальности разумно): соответственно так определенной онтологии и рациональности развивается и ограничивается его деятельность. Рефлексивные площадки используются субъектом для структурирования и переструктурирования своей деятельности, автокоммуникации и коммуникации с другими субъектами через согласование принимаемых ими реальностей.
Сборка рефлексивной площадки субъекта постнеклассического научного знания осуществляется как сборка множества проецируемых им на свою деятельность теоретических моделей и множества медиаторов, выводящих его в пространства культуры. Такой подход к работе с формальными схемами является трансдисциплинарным.
Надо заметить, что рефлексия человека и общества не ограничивает себя наукой. Множество рефлексивных площадок складывается в культурах и субкультурах. Неудовлетворенное ограниченностью классической науки общество открывает для себя эти лежащие вне поля науки рефлексивные площадки.[27]
В постнеклассической науке в центре внимания оказываются функции обеспечения взаимодействия субъектов научного познания:
– коммуникативная – обеспечение эффективной коммуникации субъектов;
– репрезентативная – обеспечение рефлексии субъектов;
– онтологическая – связь субъекта познания с реальностями бытия;
– интегративная – интеграция пространства знания.[28]
Их реализация требует построения выходов субъекта знания из дисциплинарных в трансдисциплинарные пространства и оснащения его позиции соответствующим инструментарием. Мы привыкли, что такую позицию науке дают философия и методология, которые берут на себя обеспечение указанных функций. Однако наиболее общим таким пространством является культура.
Формальная логика научного знания и его точные определения создают образ кажущейся замкнутости и отделения науки от широкой культуры. Вместе с тем одна из функций научных картин мира должна обеспечивать объективизацию соотносимых с ней научных знаний, их понимание и включение в культуру.[29] Если такая замкнутость системы научных истин и заложена в конструкцию науки, то для конкретного человека это совсем не так. Даже очень рафинированное и формализованное знание остается представленным словами, где почти каждое принадлежит широкой культуре и является культурным посредником – медиатором, выводящим субъекта научного знания из замкнутой конструкции науки. Возвращаясь после такого выхода в пространство строгого научного знания, субъект не оставляет это знание неизменным, а структурирует и переструктурирует его на основе открывшихся способов видения исследуемого предмета. Культурные медиаторы, включенные в научное знание, создают поток креативности – порождения новых формальных схем, конструкций, определений. Эти же медиаторы позволяют субъектам научного познания, находящимся в разных научных дискурсах, найти общие точки для построения коммуникации через метафоры.
Сегодня уже существует практика конструирования культурных микросред, через которые возможна коммуникация разных научных дискурсов. И если для классической модели науки практики лежали вне научного знания и относились к индивидуальному коммуникативному мастерству ученого, то постнеклассическая наука переводит конструирование культурных микросред в поле науки.
Сложность такого конструирования заключается в том, что осуществлявшие его ученые всегда сами были включены в мир живописи, музыки, поэзии, театра – реального художественного творчества. Они чувствовали звук, слово, цвет и форму, ощущали жизнь и красоту. Для постнеклассики возникает ситуация, когда эта способность должна сознательно включаться в сложную коммуникативную научную ткань, обеспечивающую сшивку множества результатов человеческого познания. Наука для обеспечения реальной эффективности создаваемого ею пространства знаний должна вобрать в себя и развить как метод ранее отделенные от нее опыты конструирования коммутирующих целостное знание культурных медиаторов.
В соответствии с философской позицией конструктивизма то, с чем имеет дело человек в процессе познания и освоения мира, – не какая-то реальность, существующая сама по себе, которую он пытается постичь, а в каком-то смысле продукт его собственной деятельности (коллективной познавательной деятельности, или деятельности трансцендентального субъекта, по И. Канту). Конструктивисты считают, что человек в своих процессах восприятия и мышления не столько отражает окружающий мир, сколько активно творит, конструирует его.
Одним из первых конструктивистов был Гераклит, научные основы философии конструктивизма заложены в воззрениях Д. Беркли, И. Канта и др. Субъект имеет дело в процессе познания и деятельности с самим собой: от себя ему никуда не уйти. Он постигает мир через идеализации, абстракции, модели, которые определяются его возможностями познания здесь и сейчас.
Отсюда вытекает ряд следствий. Во-первых, проблема множественности реальностей их соизмеримости, а также переводимости и понимания субъектов, живущих, вообще говоря, в разных перцептивных и концептуальных мирах. Во-вторых, проблема телесных и ситуационных детерминант познания, которые делают реальности различных субъектов принципиально несоизмеримыми. В-третьих, если субъект не отражает, а создает реальность, то по каким законам он ее создает?[30]
Основным естественнонаучным источником философского конструктивизма является парадигма самоорганизации. В биологии она нашла свое воплощение в концепции аутопоэзиса У. Матураны и Ф. Варелы. В психологии и психотерапии философский конструктивизм имеет сторонников прежде всего в лице Г. Бейтсона и П. Ватцлавика. Бейтсон считал, что люди сами создают воспринимаемый мир, поскольку подвергают селекции воспринимаемую реальность, чтобы привести её в соответствие со своими представлениями о мире.
Ватцлавик сформулировал понятие коммуникативной реальности, описывая его следующим образом:
– Реальность – продукт человеческого общения.
– Реальность принципиально множественна (существуют различные её версии и варианты).
– Множественную реальность нельзя рассматривать как отражение или репрезентацию какой-либо объективной реальности.
Фактически в центре внимания конструктивистов оказываются особого рода среды множественной реальности. В. А. Лекторский существенно «смягчает» радикализм философского конструктивизма, усиливая акцент на коммуникативных процессах формирующих реальность субъектов, на влиянии этих процессов на ограничение их свободы.[31] Она мыслится уже не как овладение и контроль, а как установление равноправно-партнерских отношений с тем, что находится вне человека: с природными процессами, с другим человеком, с ценностями иной культуры, с социальными процессами, даже с не-рефлексируемыми и “непрозрачными” процессами собственной психики.
В этом случае свобода понимается не как выражение проективно-конструктивного отношения к миру, не как создание такого предметного мира, который управляется и контролируется, а как такое отношение, когда я принимаю другого, а другой принимает меня. Важно подчеркнуть, что принятие не означает простого довольствования тем, что есть, а предполагает взаимодействие и взаимоизменение. При этом речь идет не о детерминации, а именно о свободном принятии, основанном на понимании в результате коммуникации, поэтому мы имеем дело с особого рода деятельностью. Это не деятельность по созданию предмета, в котором человек пытается запечатлеть и выразить самого себя, т. е. такого предмета, который как бы принадлежит субъекту. Это взаимная деятельность, взаимодействие свободно участвующих в процессе равноправных партнеров, каждый из которых считается с другим, и в результате оба они изменяются. Такой подход предполагает нередуцируемое многообразие, плюрализм разных позиций, точек зрения, ценностных и культурных систем, вступающих друг с другом в отношения диалога и меняющихся в результате взаимодействия.
Подобной онтологии человека соответствует новое понимание отношения человека и природы, в основу которого положен не идеал антропоцентризма, а развиваемая рядом современных мыслителей, в частности известным ученым Н. Н. Моисеевым[32], идея ко-эволюции. Совместная эволюция природы и человечества может быть истолкована как отношение равноправных партнеров, если угодно, собеседников в незапрограммированном диалоге, погруженных в общую среду.
Отечественным родоначальником базовых идей кибернетики и синергетики является А. А. Богданов.[33] Уместно вспомнить, что он подразделял организационные комплексы на организованные (когда целое больше суммы частей), дезорганизованные (целое меньше суммы частей), нейтральные (равенство системы сумме составляющих ее элементов). И фактически такой подход предопределял рассмотрение среды как потенциального всеобъемлющего целого.
В кибернетике внимание к средовой парадигме отчетливо проявлялось на различных этапах ее развития, а в последние десятилетия возрастает в контексте проблем кибернетики второго порядка и социальной кибернетики. Согласно афоризму Хейнца фон Фёрстера, кибернетика первого порядка – это кибернетика наблюдаемых систем. Кибернетика второго порядка – наблюдающих систем, сняла границу между объектом и субъектом управления и, как следствие, между совокупностью субъектов и средой как целым.
Ключевым для кибернетики второго порядка становится понятие «само-объективизации» Наиболее четко формализовать его удалось В. А. Лефевру в книге «Конфликтующие структуры».[34] Он выделил особый класс объектов, которые назвал "объектами, сравнимыми с исследователем по совершенству".
Различие между объектом и исследователем исчезает. Сторонний наблюдатель, исследующий процесс исследования объектов и, как правило, отождествляющий себя с исследователем, попадает в затруднительное положение. Действительно, как ему быть, если объект сам является исследователем? Наблюдатель может становиться в этом случае на «патологическую» позицию: смотреть на все происходящее с точки зрения объекта (рассмотреть исследователя с точки зрения объекта!).
Кибернетика второго порядка соответствовала неклассической рациональности, попытки дальнейшего ее развития были предприняты в монографии В. А. Лефевра «Алгебра совести»[35], в исходных посылках становления социальной кибернетики S. Umpleby[36] и др. Однако, целостного направления постнеклассической кибернетики пока не сформировалось.
На эту нишу все в большей степени начинает претендовать синергетика, в которой средовая парадигма была базовой изначально. Именно среда определяла аттракторы, параметры порядка и другие основополагающие понятия синергетики. Возможно, одним из направлений развития синергетики станет конвергенция традиционного для нее каузального подхода с телеологическим, в котором в качестве аттракторов могут рассматриваться и целевые установки субъектов. При таком подходе в качестве предмета синергетического анализа смогут рассматриваться и полисубъектные среды.
Синергетика вносит дополнительные ограничения в возможностях конструирования реальности, обосновывая необходимость учета собственных путей эволюции сложных систем. Синергетическое видение таково, что субъект конструирует окружающий природный и социальный мир отнюдь не наобум, а «ударяет по клавишам возможного». Игра не по клавишам – это либо хаотизация мира, либо оставление его нечувствительным, «равнодушным» к воздействиям, ибо они ниже его порога чувствительности или нерезонансны. Удары по клавишам – высечение новых форм, пробуждение мира к новой и его собственной жизни, спусковой механизм для начала процессов самоорганизации.[37]
Традиционное представление об управлении родилось в контексте классической науки, и оно ограничилось парадигмой «субъект-объект».
В контексте неклассической науки развитие представлений об управлении в основном связано с преодолением ряда ограничений парадигмы «субъект-объект». В ее рамках естественнонаучные традиции, содержат в себе ряд скрытых постулатов[38].
Постулат первый: "Теория об объекте, имеющаяся у исследователя, не является продуктом деятельности самого объекта". Этот постулат фиксирует доминирующее положение исследователя по отношению к объекту. Утверждение, что "природа не злонамеренна" является одной из форм осознания этого постулата.
Постулат второй: "Объект не зависит от факта существования теории, отражающей этот объект". Второй постулат порождает возможность говорить о свойствах и законах, присущих вещам. Они существуют объективно и лишь фиксируются исследователем.
В соответствии с этими постулатами отношения между исследователем и объектом описываются схемой "субъект-объект". Принципиальная ограниченность этого подхода в теории управления отчетливо проявилась при попытках моделирования социальных систем, конфликтных взаимодействий, процессов общения, социальных и психологических феноменов, в которых поведение объекта оказывалось существенно зависящим от отношений с исследователями, от "модели ситуации, которую строил объект", от целей объекта и исследователя и их взаимных представлениях.
Переход в управлении от парадигмы "субъект – объект" к парадигме "субъект – субъект" ведет к новым представлениям об управлении; появляются рефлексивное управление[39], информационное управление[40], управление активными системами[41] и др.
Постнеклассический тип научной рациональности расширяет поле рефлексии над деятельностью. В нем учитывается соотнесенность получаемых знаний об объекте не только с особенностями средств и операций деятельности, но и с ценностно-целевыми структурами. При этом эксплицируется связь внутринаучных целей с вненаучными, социальными ценностями и целями, решается задача их соотнесении с осмыслением ценностно-целевых ориентаций субъекта научной деятельности.
Ключевой для теории управления в рамках постнеклассической науки становится парадигма «субъект – полисубъектная среда». В рамках этой парадигмы основным типом управления становится полисубъектное управление. Исходные посылки и рефлексивные модели полисубъектного управления были впервые сформулированы В. А. Лефевром.[42]
В контексте постнеклассической рациональности под управлением понимается не жесткая детерминация систем, а «мягкие формы управления» – создание условий для их развития. В саморазвивающихся системах имеет место система онтологий[43], в которой находят место различные механизмы социальных воздействий: управление (в контексте классической и неклассической науке), организация, модерирование, медиация, поддержка, стимулирование и др.
Эти тенденции отчетливо просматриваются в содержании большинства Нобелевских премий по экономике XXI века.[44] Наметились четко выраженные тенденции к переходу в управления экономическими системами к парадигмам «субъект – субъект» и «субъект – полисубъектная среда».
Парадигма управления «субъект – полисубъектная среда» может использоваться не только для управления развитием социальных систем, но и для их разрушения и снижения способности к развитию. Ярким примером является концепция «управляемого хаоса».[45]
Постнеклассическая научная рациональность предполагает введение в контекст любых научных исследований понятия «среды», на фоне которой они проводятся. При этом сама среда рассматривается как саморазвивающаяся система. Средовая парадигма саморазвивающихся систем становится ведущей в контексте постнеклассической научной рациональности.
Тенденции становления средовой парадигмы отчетливо просматриваются во всех областях научного знания связанных с проблемами социального управления и развития.
Средовая парадигма, на наш взгляд, столь глубока, что развитие и применение её на практике потребует от научного, проектного и предпринимательского сообществ многих радикальных перемен, как в понимании бытия, так и мышления [3].
«Мыслить, следовательно, существовать» – так переводят известное высказывание Рене Декарта, сделанное в 17-м столетии. Что оно означает? Каковы скрытые смыслы этого афоризма?
Прежде всего, то существо, которое способно мыслить, в большей степени существует, чем существо (или вещь), которое не мыслит.
Но что значит: 1) «существовать» и 2) «мыслить»?
1) Существовать – значит «быть сущим», или просто «быть». В 6-м в. до РХ Парменид говорит: «Бытие есть, небытия нет». В его онтологии (учении о бытии) можно говорить только о том, что существует. Термин же «небытие» есть, но для него отсутствует прообраз. Язык шире бытия Парменида и создаёт «пустые» слова.
Несмотря на парадоксы, сопровождавшие афоризм древнегреческого мыслителя, почти вся мысль европейской философии следовала за ним. В частности, В. С. Соловьёв, развивавший принцип единства бытия, на вопрос «Что значит «есть, быть» (быть в сущности)» утверждал, что «есть» только «Всё», но не отдельная вещь. Этим он отвергал сенсуально-эмпирический взгляд на реальность, характерный для западной, особенно английской мысли. «Всё» здесь означает единство всех вещей, существ, целостность бытия. Отдельная вещь возможна лишь в связи, в единстве со всеми другими.
2) Мыслить – значит понимать своё собственное существование, смотреть на себя как бы «со стороны» – рефлектировать, осознавать себя как микрокосм, как малую «вселенную». Уметь самотрансформироваться, быть способным вести собственную эволюцию в направлении, указанном ещё Аристотелем в учении о форме и материи. Степени восхождения в этом учении: 1) материя как неоформленное бытие, как хаос, 2) камень как первый уровень оформленности хаоса, 3) растение как «растущий камень», 4) животное как «бегающее растение», 5) человек как «разумное животное», как существо, осознающее само себя, способное к самопознанию и «самоперепрограммированию», 6) форма форм – форма, творящая другие формы, – Бог.
Мышление в этом контексте зависит от понимания бытия. После Парменида возникли вопросы о самодостаточности бытия или о его несамодостаточности и, следовательно, необходимости поисков основания бытия, которое само не есть бытие.
Одни авторы придерживаются первого варианта, другие второго.
Первые – это Платон, Плотин, Г. Гегель, Ф. Шеллинг, В. С. Соловьёв и другие. Плотин развивал учение о Едином, в котором сливается и отождествляется всё. В этом варианте Единое – сущность бытия в смысле Парменида.
Вторые – это Аристотель, множество теологов в Средние века и представителей эмпирических наук в Новое время, следующих за ним. Они понимают бытие скорее эмпирико-рационально, как всё, что воспринимается чувствами и мыслится разумом.
В «Ветхом Завете» Бог, призвавший Моисея на гору Сион, говорит: «Я есмь сущий». Это можно понимать как «самый важный, главный», как основание и окончательная причина, начало бытия.
По Аристотелю Бог есть основание бытия, не являющееся бытием, не воспринимаемое и немыслимое. Для Парменида небытие – «пустое понятие». Для Аристотеля основание бытия – особое, священное понятие – Бог.
За тысячи лет, прошедшие со времён древних греков, в ходе дискуссий выяснилось, что в этой области, находящейся на границе человеческого разумения, возникает множество парадоксов, разрешить которые, вероятно, смогут лишь наши потомки, которые смогут выйти за рамки греческой парадигмы Логоса.
Соединяя взгляды перечисленных авторов на бытие и его основание, можно сделать выводы о следующих уровнях общности.
1-й уровень существования: в бытие как реальность входит всё, что можно зафиксировать (наблюдать, переживать во сне, воображать, фантазировать («вещь» в широком смысле слова)), что обладает самостоятельностью, что «сопротивляется» воздействию со стороны «другого».
2-й уровень: в большей степени существуют, «бытийствуют» не отдельные объекты, но все вещи в единстве, во всеобщей взаимосвязи.
3-й уровень существования: вещь, понимающая своё собственное существование, мыслящая и творящая, ещё более устойчива, ещё более укоренена в бытии, чем вещь вне-мыслительного уровня, т. к. мыслящее существо осознанно создаёт «реальность для себя». Мыслящее существо может быть как дискретным, так и континуальным. Дискретное, отдельно мыслящее и есть субъект, например, человек как индивид.
Континуально мыслящее «существо» непрерывно в движении, в пространстве-времени, например, это мыслящая субстанция. Такого рода объекты неизвестны пока науке. Это философская гипотеза, следующая из афоризма Декарта. На физическом плане это мыслящее поле, единство бесконечной волны и конечных частиц. На философском плане – «мыслящее мышление», т. е. высшее бытие, мыслящее о самом себе и создающее целый спектр «возможных миров» низшего бытия.
С мифологической стороны это напоминает индусский (арийский) миф о Брахме – мировом творце-огне. Когда Брахма спит, ему снится сон. Этот сон – наш мир. Когда Брахма просыпается, сон развеивается, мир исчезает. Брахма бодрствует, но затем вновь засыпает и ему снится другой сон, возможно, это другой мир, а возможно, это сон о том, как Брахме снится сон о нашем мире.
4-й уровень: «быть=мыслить». Или «мыслить как быть», «быть как мыслить». Мышление, оторванное и противопоставленное бытию, переходит границу самого себя и сливается с бытием. Познание субъектом объекта становится их отождествлением: чтобы знать объект познания, необходимо стать объектом. Из всех нам известных существ только человек способен быть «универсальным актёром»: изображать животное, дерево, облако и т. д. Однако в идеале, возможно, в далёком будущем человек будет способен именно быть объектом, а не только изображать на сцене.
Подобное представление о существе, способном становиться любым другим, оставаясь при этом самим собой, есть в древнегреческом мифе о Протее. Из различных типов мировоззрения лишь философия в какой-то мере приближается к роли Протея. Из наук только математика. Из искусств – актёрское ремесло.
Может ли человек как родовое существо приблизиться к Протею?
Одним из путей «протеизации» является превращение человека из дискретного существа, самотождественного, обладающего лишь одной функцией «быть самим собой», в многофункциональное, многомерное существо, а затем и в континуальное, непрерывно заполняющее (потенциально) собой целое пространство.
Хотя слияние мышления и бытия – дело будущего, определённые шаги к синтезу происходят уже в 20-21-м столетиях. Прежде всего в области деятельности, соединяющей природу и человека, – в технике и технологии, где внешнее, материальное бытие человека соединяется с его внутренним, духовно-интеллектуальным бытием, а познание природы с конструированием окружающего мира и среды пребывания. Каковы социальные, структурно-организованные формы творчества – появления принципиально новых идей, образов, переживаний?
Индивид, отдельный человек (число членов N в группе равно 1: N = 10 в степени 0). Это главный субъект творчества, традиционно рассматриваемый в психологии творчества. Обычно его изображают одиноким гением, оторванным от общества. Поэт, музыкант, талантливый учёный, пророк, святой. Однако и одинокий поэт, и учёный погружены в среды разных уровней: а) сообщество коллег по творческому цеху, б) окружающую социально-природную среду.
Малый групповой субъект – несколько лиц, хорошо понимающих друг друга и работающих над одним проектом до тех пор, пока группа не распалась. «Обэриуты», «Битлз», «Бурбаки», учёные, работавшие над атомным проектом в США, СССР в 40-е годы 29-го века, и т. п. Группа уже тесно связана с окружающей социальной средой и нуждается в постоянной подпитке информацией, энергией, материалами со стороны научного сообщества и государства. N = 10 в степени 1–2.
Большой групповой субъект – институт, отрасль индустрии, создающие большие научно-технические системы государственного масштаба. Авиапром, космическая отрасль, наноиндустрия и им подобные. N = 10 в степени 3–6. Такой субъект является сложной системой, сочетающей в себе дискретное и континуальное, т. е. элементы (индивиды и малые группы), с одной стороны, и многочисленные связи между элементами, которые порождают «информационно-энергетическое поле» – внутреннюю творящую среду системы. В то же время такой субъект погружен в огромную социально-природную среду – политико-идеологическое «поле», научно-образовательную «общественность», население страны, заводы, рудники, международные отношения, географическую среду. Внутренняя среда системы непрерывно производит новые идеи, проекты даже при отключении отдельных элементов (одиночек и малых групп) и является «полем», или творящей средой.
Человечество как максимальный групповой субъект. Деятельность этого субъекта стала заметной в 20-м веке в планетарных, а затем и космических масштабах. Первым это заметил В. И. Вернадский, автор учения о носфере. Человечество изменяет планету физически уже тысячи лет, а информационно оно стало заметным на расстоянии десятков световых лет – со времени развития радио и особенно телевидения. Ещё более важным является обогащение ноосферы открытиями науки, искусства, социальной жизни. Здесь N приближается к 10 в степени 10.
За последние полвека сформировались постнеклассическая наука (ПНК-наука) и соответствующая новая рациональность [4]. ПНК-наука возникла на основе антропного принципа, теории самоорганизации, виртуалистики и теории сложности [1]. Новая ПНК-наука и соответствующая фрактальная парадигма сдвинули акценты в понимании реальности от категорий «покой и дискретное» к категориям «движение и континуальное». О переходе современного научного мышления от покоя к движению, от статичности к процессуальности прямо написал один из основателей синергетики И. Пригожин: «Наука движется от Парменида к Гераклиту». Намёк на этот сдвиг обозначился ещё в 17-м веке, когда возник спор Ньютона и Гюйгенса в понимании природы света. Ньютон выступал за корпускулярную природу, Гюйгенс – за волновую. Дискуссия завершилась лишь в начале 20-го века при создании квантовой теории, когда удалось соединить обе гипотезы в одну, объединить дискретный и континуальный подходы.
С конца 20-го века, с эпохи ПНК-науки объекты исследования стали понимать ещё радикальнее – и как процессы, и как среды. Произошла также смена концепции «объективной истины» на концепцию «субъект-объектной истины». Но если объект из дискретного стал дискретно-континуальным, то и с субъектом должно произойти то же самое!
Следовательно, субъект познания и действия можно понимать как континуальное – как волну, поле, среду. Отсюда гипотеза о творящей среде. Истоки её – ещё в «Cogito» Декарта, в «мыслящем мышлении».
Именно такой, вероятно, станет основная модель инновационной инфраструктуры-среды: необходимо строить не иерархическую пирамиду, не набор «Начальник и подчинённые», «Лидер и следующие за ним исполнители» для достижения цели, для познания или выполнения проекта, а дискретно-континуальное единство индивидов, групп и творящей среды.
Причём начинать проект не обязательно традиционно, в духе линейного 17-го столетия – с дискретных элементов (индивидов-лидеров), а можно прямо с нелинейной самоорганизующейся творящей среды: с духовно-интеллектуального «поля» и инфраструктуры, которые сами найдут для себя дискретные элементы – индивидов и группы как субъекты творения. Породят внутри себя или притянут со стороны.
Конечно, для эффективной работы средового подхода и концепции «творящей среды» современный иерархический социум должен приблизиться к иерархически-сетевому или ещё лучше – просто сетевому. Так, как устроен социум в интернете, где «все равны», где работает «общинный принцип» – как при анархии или при коммунизме.
При переходе к концепции творящей среды (как инновационной реализации средовой парадигмы) изменяется онтология реальности. В частности, пространство расслаивается на несколько уровней, в простейшем случае – на внутреннее и внешнее. Внутреннее становится многомерным, сетевым, хаотическим. Важнейшую роль в его творящей среде играет хаос. Именно он является онтологическим основанием творчества – и единичного субъекта, и среды. При этом информационная ёмкость внутреннего пространства растёт на много порядков.
Внешнее (физическое) пространство из 3-мерного становится 4-х и 5-мерным, в которых понятие общего для системы одномерного времени теряет значение.
Для выражения теорий в такой среде потребуется математика значительно более общая, чем это известно сегодня. Она должна выражать идеи развития, субъектности, хаотичности. Отдалённые аналоги этих подходов сегодня выражают теория вероятностей, интуиционизм, конструктивизм, метаматематика, теория категорий [2].
1. Аршинов В.И. Синергетика сложности и рефлексивно-активные среды инновационного развития // Рефлексивные процессы и управление. М-лы VIII Международного симпозиума «Рефлексивные процессы и управление». 18–19.10.2011, Москва. М., 2011. С. 9- 13.
2. Войцехович В. Э. Гуманитарная математика как алгоритм производства моделей в полисубъектной инновационной среде // Рефлексивные процессы и управление. М-лы VIII Международного симпозиума «Рефлексивные процессы и управление». 18–19.10.2011, Москва. М., 2011. С. 74–77.
3. Лепский В. Е. Рефлексивно-активные среды инновационного развития. М., 2010. – 255 с. http://www.reflexion.ru/Library/Lepsky_2010a.pdf4. Стёпин В. С. Теоретическое знание. М., 2000.
Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта РГНФ «Методологические основы организации саморазвивающихся инновационных сред, проект № 11-03-00787а
Понятие рефлексивно-активных сред инновационного развития было недавно введено в современный методологический обиход В. Е. Лепским в качестве интегративного инструмента «сборки» стратегических субъектов, формирующих образ будущего России и воплощающих его в действительность[46]. Предлагаемый В. Е. Лепским подход, будучи сам по себе методологически инновационным, одной из своих отправных точек берет представления В. С. Степина о постнеклассической рациональности, опираясь, в частности, на ключевой тезис о конструктивном расширении и усложнении сферы рефлексивной деятельности субъекта постнеклассической науки как одной из ее основных специфических характеристик[47]. В этом контексте представляет интерес соотнести средовую концепцию Лепского с представлениями синергетики второго порядка или синергетики сложности[48]. Понятие «сложность» естественным образом присуще синергетике, сложностное мышление ее основной атрибут. Это обстоятельство стало осознаваться в последние годы все более отчетливо так же в связи с осмыслением статуса синергетики в контексте вышеупомянутых представлений Степина о становлении постнеклассической науки. Однако отправная точка этого осмысления несколько иная. Конечно, синергетика изначально опиралась на понятие активных нелинейных самоорганизующихся сред. Этот акцент особенно характерен для отечественной школы синергетики, ярко представленной работами С. П. Курдюмова, Е. Н. Князевой, Г. Г. Малинецкого, Д. С. Чернавского. Тот факт, что такого рода среды являются также и сложностными средами при этом, конечно, подразумевался, однако был, что называется, не в фокусе рассмотрения. В русле этого подхода самоорганизующиеся среды рассматривались преимущественно в рамках концептуальной оптики, ориентированной на объект. Синергетика сложностного видения, будучи изначально ориентированной на темпоральность, процесс, эмерджентность предполагает переключение когнитивного гештальта на дополнительный к объектному видению субъектный полюс постнеклассической рациональности. Именно в процессе этого переключения от объекта к субъекту, в котором субъект становится фигурой, а объект – фоном и происходит «встреча» синергетики со сложностью. При этом, следуя традиции естествознания 20 века, по аналогии с фигурой квантово-механического наблюдателя как коммуникативного агента-посредника неклассического этапа познания, можно говорить о наблюдателе сложности как субъект-объектном посреднике, погруженном в рекурсивно организованное междисциплинарное поле постнеклассической науки. И здесь мы, так же как и в подходе В. Е. Лепского, сталкиваемся с задачей «сборки» субъекта, как наблюдателя сложности и одновременно участника сложности, как особого рекурсивного процесса или темпорального гештальта.
Дальше я выскажу соображения по поводу специфики «сложностного» решения этой задачи, пытаясь связать ее с концепцией рефлексивно-активных сред. На первый взгляд, это «сложностное» решение может выглядеть просто: договоримся считать рефлексивно-активные среды сложными, а сложные-рефлексивно-активными. Однако это псевдорешение и оно не проходит уже потому, что оно по умолчанию ориентировано на оптику объектного подхода и классическую по сути рациональность. Оно не когерентно логике подхода Лепского и логике постнеклассической рациональности Степина. В особенности – логике постнеклассической синергетики, специфика которой состоит в том, здесь мы имеем дело с синергетикой сложности. Идеи рефлексивности и сборки субъекта как и вышеупомянутая идея синергетического переключения гештальта при таком приравнивании выглядят скорее как вторичные декоративные добавки. При этом ускользает главное: понимание постнеклассической субъектности как рефлексивной самоорганизующейся интерсубъективности.
В этой связи мне представляется уместным привести несколько цитат из недавно изданной на русском языке книги выдающегося итальянского социолога Данило Дзоло «Демократия и сложность: реалистический подход»[49]. Обсуждая термин «сложность» и подчеркивая, что «даже в случае наиболее изощренного использования понятие сложности остается смутным и двусмысленным», он продолжает: «Термин «сложность в том смысле, в каком я использую его при рассмотрении теоретических вопросов, не описывает объективные свойства естественных или социальных явлений. Не обозначает этот термин и сложные объекты, противопоставляемые простым объектам. Скорее, этот термин отсылает к когнитивным ситуациям, в которых оказываются субъекты – как индивиды, так и социальные группы (выделено мной – В. А.). Отношения, которые строят субъекты и которые субъекты проецируют на окружающую их среду в попытках самоориентации, то есть упорядочения, прогнозирования, планирования или манипулирования, будут в зависимости от обстоятельств более или менее сложными. Точно так же более или менее сложной будет подлинная связь субъектов со средой…». И далее: «…субъекты, осознающие высокий уровень сложности среды, в которой они существуют, достигают состояния когнитивной циркулярности. Такие субъекты сознают сложность, с которой придется столкнуться при попытках объяснить и спрогнозировать внешние, происходящие в среде явления в соответствии с линейными (то есть монокаузальными, монофункциональными или простыми) схемами, сами условия их отношений со средой. …Соответственно, субъекты учитывают то обстоятельство, что не могут определить свою среду в объективных категориях… таким образом субъекты оказываются в ситуации эпистемологической сложности… Возникает потребность в рефлексивной эпистемологии, основанной на признании когнитивной взаимосвязи субъекта (или системы) и среды в условиях повышенной сложности».[50]
Итак, субъекты, сознающие сложность, достигают «состояния когнитивной циркулярности». И тогда возникает вопрос о возможности ее преодоления, с учетом реальности контекста эпистемологической сложности а не его игнорирования. Такая возможность – необходимая предпосылка возможности сборки субъектов рефлексивно-активных сред Лепского или становления постнеклассической интерсубъективности в рамках представлений синергетики сложности. Далее мной будут так же рассмотрены некоторые возможные пути становления синергетической интерсубъективности как они видятся в исторической перспективе ее естественнонаучного генезиса.
Однако в начале представляется необходимым ввести в наши рассуждения понятие интерфейса. Я использую это понятие, апеллируя к интуитивно ухватываемому его смыслу в тех случаях, когда мы говорим, например, об интерфейсе «человек-машина». Недавно, в связи с проблемой сложности и ее редукции Хельга Новотны – философ и социолог науки – ввела в обиход понятие эмерджентного интерфейса.[51] Она приводит множество примеров такого рода интерфейсов. В изначальном физическом смысле интерфейс – это поверхность раздела двух фаз вещества, которое может быть твердым, жидким, газообразным. Или – границей раздела живого и неживого и т. д. При этом существенно, что интерфейс порождает качественно новые свойства или эффекты, отличные от свойств ассоциированных с ним поверхностей. Кстати говоря, в этой эмерджентности интерфейсов кроется один из источников инновационного потенциала конвергентного нанотехнологического развития. Новотны распространяет идею интерфейса на ситуацию пересечения или конфронтации разных форм и/или областей знания. Эмерджентность говорит о незапланированности, неожиданности возникновения свойств, феноменов, или объектов, которые ведут себя как «граничные объекты», не имеющие отчетливо распознаваемой границы, а потому не поддающиеся четкой категоризации и классификации. Поэтому вместо того, что бы играть роль коммуникативных медиаторов и порождать возможность консенсуса, они ведут к размежеванию и конфликту. Тем самым, они порождают рост сложности, вследствие трудностей интерпретации, поскольку они находятся между двумя взаимно несоизмеримых, взаимно непрозрачных, непонимаемых языков. И тем не менее, отмечает Новотны, эти же «граничные», гибридные объекты могут быть провозвестниками грядущих коммуникативных прорывов, снижающих уровень сложность, оптимизирующих ее, снижающих его временно, но не до некоторой окончательной, изначальной атемпоральной простоты. Новотны апеллирует к Н. Луману, для которого коммуникация в социальных системах – это и редукция сложности. Уместно так же здесь упомянуть о его же концепции «двойной контингентности», исходной взаимной коммуникативной непрозрачности, неопределенности вошедших в «соприкосновение» автопоэтических систем. Итак, общим «контекстом» для ситуации возникновения эмерджентного интерфейса является ситуация «контингентной встречи» разных областей знания. А точки зрения наших предшествующих рассуждений – о встрече субъектов находящихся в состоянии «когнитивной циркулярности». Это встреча сама по себе порождает рост сложности. Для редукции сложности в этой ситуации нужна коммуникация, причем такая коммуникация, при которой ситуация двойной контингентности сохраняется, как нечто «полупрозрачное», поскольку любая попытка ее элиминации, хотя и упрощает ситуацию, но таким образом, что блокирует ее дальнейшее креативное продолжение.
О какой же коммуникации идет речь? Здесь я, следуя Х. фон Ферстеру, исхожу из одного из ключевых тезисов его кибернетики второго порядка, согласно которой: «Коммуникация – это рекурсия»[52]. При этом я рассматриваю понятие рекурсия как синергийно сопряженное с такими понятиями как рекуррентность, самоотнесенность, «действенный цикл, становится рефлексивным и генерирующим сложное мышление» (Эдгар Морен). Такой взгляд для меня в высшей степени конструктивен, поскольку позволяет нередукционистски соединить сложность в познании общества и те концепции сложности, которые возникли в последние годы в естественных науках. Это, конечно, синергетика Г. Хакена, теория диссипативных структур И. Пригожина, кибернетика второго порядка фон Ферстера, теория автопоэзиса Варелы и Матураны.
Особое место в этом перечне принадлежит открытию так называемых странных аттракторов, которые чаще всего ассоциируются с понятием детерминированного хаоса, но в меньшей степени с динамически рекурсивным (фрактальным) процессом. Последнее, однако, важно иметь ввиду, поскольку рекурсивный процесс является необходимой предпосылкой формирования канала коммуникации, из чего следует, что странный аттрактор или детерминированный хаос можно рассматривать как когнитивное устройство, которым обладает наблюдатель, формирующий смысл из воспринимаемых им «внешне хаотических последовательностей наблюдаемых явлений»[53]. В духе методологии постнеклассической науки странный аттрактор как нелинейно-динамическое представление рекурсивного процесса можно рассматривать и как особого рода прибор-инструмент и, дополнительно, как медиаобъект. Это дает мне право предположить, что вышеупомянутые «граничные объекты» в эмерджентных интерфейсах Х. Новотны есть по сути ничто иное, как фрактальные странные аттракторы. Однако для того, что бы превратиться из объектов с «нераспознанными границами» они должны быть не только идентифицированы в качестве объектов исследования, «имеющих фрактальные границы», но и реинтерпретированы в качестве символических средств коммуникативного объединения индивидуальных сознаний в процессуальный гештальт интерсубъективного сознания. Концепция интерфейса подводит нас, таким образом, непосредственно к ключевому методологическому вопросу всего сюжета «встречи синергетики со сложностью» в рамках общей проблемы интерсубъективной сборки сложностного синергетического субъекта, как и, впрочем, проблемы сборки субъекта рефлексивно-активных сред. Это вопрос о субъекте-наблюдателе сложности, который сам по себе должен быть сложен, в некотором смысле приравнен тому, что он «наблюдает» и с чем он «имеет дело». Процесс погружения наблюдателя в природу и социум как констелляцию сложно-переплетающихся процессов должен быть конструктивно осмыслен. И здесь я вижу возможность креативного сопряжения программы развития синергетики сложности и концепции рефлексивно-активных сред инновационного развития В. Е. Лепского. В некотором смысле для меня это естественное продолжение метафизической исследовательской программы Пригожина «нового диалога человека с природой» в условиях экспоненциально нарастающей сложности включая сюда так же, что крайне существенно, и сложность социальную. Именно, для нового диалога человека с природой, согласно И. Пригожину, требуется трансформация самого наблюдателя-субъекта таким образом, что бы решить проблему циркулярности, включив его в «число изучаемых им объектов».[54] Для этого он с необходимостью должен быть наделен способностью различать между будущим и прошлым. А для этого субъект – наблюдатель должен быть открытой, неравновесной, нелокализируемой диссипативной структурой, включенной в созидающую саму себя и его в том числе Вселенную. Но не только.
В контексте «встречи со сложностью», нам требуется не только расширение концептуального пространства диалога, но и качественная его трансформация. Переход к новой синергийно-коммуникативной парадигме сложности. Нам необходимо заново войти в контекст «диалог человека с природой», рассматривая последнюю как рефлексивно-активную среду или как нечто данное нам посредством конструируемого человеком (социумом) интерфейса. По аналогией с кибернетикой второго порядка, я бы назвал его диалогом «второго порядка». Или диалогом двух субъектов-наблюдателей, совместно причастных к осознанию сложности среды (природной и социальной, естественной и искусственной) в которую они погружены. По сути каждый синергетический наблюдатель сложности уже несет в себе предпосылки интерсубъективности, расщепляясь на внутреннего (эндонаблюдателя) и внешнего (экзо-наблюдателя). И тогда интерфейсом становится пространство коммуникативно осмысленных событий-встреч «внешнего и внутреннего», субъективно-объективного и объективно-субъективного в общем контексте «самоорганизующейся Вселенной». Подходящей метафорой-образом здесь мог бы быть образ листа Мебиуса – поверхности, в которой различение внешней и внутренней сторон не имеет абсолютного значения[55]. В то же время аналогии с кибернетикой-2 недостаточно. Как недостаточно и общих рассуждений о синергетике-2, которую я в свое время хотел ввести в обиход синергетической философии. Что бы продвинуться дальше в осмыслении нового субъект-объектного (циркулярного) статуса сложности как синергийной темпоральности, нам надо расширить (или углубить, если угодно) наш темпоральный дискурс, включив в него образ «теперь-Now», а вместе с ним и сознание и самосознание в общую картину мира как самосознающей Вселенной и как активной инновационной среды.
Здесь представляется уместным еще раз (рекурсивно) вернуться к конструкции научного познания по В. С. Степину. Неклассическая и постнеклассическая наука (соответственно неклассическая и постнеклассическая рациональность) в ее эпистемологическом измерении характеризуется, согласно В. С. Степину, расширением поля рефлексии над деятельностью. Помимо прочего, это означает учет «соотнесенности получаемых знаний об объекте не только с особенностью средств и операций деятельности, но и с ценнностноцелевыми структурами». И далее Степин подчеркивает, что «возникновение нового типа рациональности и нового образа науки не следует понимать упрощенно в том смысле, что каждый новый этап приводит к полному исчезновению представлений и методологических установок предшествующего периода».[56] Между классической, неклассической и постнеклассической рациональностями существует соотношение, аналогичное обобщенному принципу соответствия. Однако Степин не уточняет, как конкретно этот принцип реализуется. Это видимо связано с тем, что как уже отмечалось, в фокусе его рассмотрения эволюции научного познания как конструктивного процесса находится прежде всего его объектный полюс. Именно там фиксируется динамика его становления, которая реализуется в смене образов (гештальтов) исследуемых объектов, располагаемых на шкале упорядоченной по степени сложностности. От простых объектов классической механики до сложноорганизованных человекомерных саморегулирующихся и саморазвивающихся систем. Однако ситуация сложности, как уже отмечалось выше, сложнее. Напомним, что сложность как термин не обозначает «сложные объекты, противопоставляемые простым объектам». Поскольку субъектный полюс модели развития науки В. С. Степина, остается в тени, постольку остается также и неартикулированной возможность интерпретировать соответствие между типами рациональности посредством введения некоего параметра, характеризующего степень присутствия (или точнее включенности) субъекта-наблюдателя, рефлексивного субъекта, наблюдающего в том числе и себя самого в разнообразии конкретных познавательно-проектных ситуаций. Между тем (и в этом состоит основной тезис моего текста) именно переключение гештальта рассмотрения с объектного полюса рассмотрения системы научного познания на субъектный дает возможность более детально рассмотреть динамику становления субъекта постнеклассической науки, дает возможность выйти за пределы декартовской субъект-объектной парадигмы и рассматривать его как коммуникативное синергийное сообщество (Апель), то-есть, по существу в интерсубъективной перспективе. Иными словами, я утверждаю (вслед за Карлом-Отто Апелем)[57], что именно в современной постнеклассической науке (ориентированной на конвергенцию естественнонаучного и социогуманитарного знания, на их синергетический коммуникативный диалог) возникает новая интерсубъективность как своего рода субъективность второго порядка. В контексте становления неклассической науки, в фокусе которой находились прежде всего проблемы квантово-релятивистской физики и ее интерпретации, это понимание интерсубъективности нашло свое выражение в высказывании Н. Бора, связывающем в одно автопоэтическое контекстуальное целое экспериментальную ситуацию наблюдения (измерения) и ситуацию интерперсональной коммуникации. Согласно Н. Бору, эксперимент это ситуация инструментального приготовления и наблюдения устойчиво воспроизводимого явления таким образом, что мы можем осознанно коммуницировать наши знания о нем и психические состояния другому с тем, что бы он смог воспроизвести эту ситуацию приготовления, наблюдения и сообщения. Именно поэтому уже на этапе становления неклассической науки проблема объяснения как ее характерная и ключевая характеристика оказалась с необходимостью дополненной проблемой понимания, (прежде всего проблемой понимания квантовой механики), в философском измерении напрямую ведущей к проблеме трансцендентального субъекта науки «как медиума коммуникации» (Б. В. Марков) А потому и как носителя трансцендентальной рефлексии.
Но здесь мы уже вплотную сталкиваемся (теперь на трансдисциплинарном уровне) с проблемой сознания (осознания) на уровне ее интерсубъективности. Как пишет Апель, «…очевидность сознания, которая всегда моя, благодаря взаимопониманию посредством языка преобразуется в априорную значимость высказываний для нас и потому может считаться априори обязательным познанием в русле консенсусной теории истины. Благодаря имплицитному или эксплицитному включению такой очевидности сознания в парадигму языковой игры в известной степени был установлен аргументативный смысл достоверности представлений любого сознания для коммуникативного и интерпретативного сообщества. Но ведь на установлении смысла при коммуникативном синтезе интерпретации – а уже не синтезе апперцепции – и основан «высший пункт» (Кант) семиотически трансформированной трансцендентальной философии».[58]
В этом месте моих рассуждений важно обратить внимание на еще одну характеристику неклассической и постнеклассической науки. А именно, что присутствие наблюдателя как коммуникативного посредника, на которого возлагается интерсубъективная функция порождения совместно разделяемого смысла, ко-рефлексия смысла, импликация смысла, «аргументирования вообще» (Апель) с необходимостью есть присутствие наблюдателя, наделенного сознанием, способностью к осознаванию. Наблюдатель – ключевая фигура всех мысленных экспериментов, языковых игр (Витгенштейн), дискурсов неклассической и постнеклассической науки. В первой он присутствует как включенный наблюдатель, наблюдатель-участник, как уже говорилось, в контекстах квантово-релятивистской физики. Что касается постнеклассики, то здесь он присутствует в конструктивистских дискурсах автопоэзиса (Ф. Варела, У. Матурана), «теории обществ» Н. Лумана, кибернетики второго порядка фон Ферстера, синергетики процессов наблюдения (В. И. Аршинов, В. Г. Буданов). Еще раз подчеркнем, что во всех этих дискурсах явно или неявно подразумевается, что эти субъекты-наблюдатели находятся в состоянии осознанной активной конструктивной когнитивной циркулярности.
В то же время проблема наблюдателя как средства интерсубъективной коммуникации, а тем самым и средства трансцендентальной самореференции и инореференции, трансцендентальной языковой игры коммуникативного сообщества (Апель) применительно к постнеклассике пока остается слабо разработанной. Отчасти это, видимо, обусловлено принципиальной неопределенностью, контингентностью, контекстуальностью онтологии постнеклассики и, соответственно, неопределенностью, контингентностью и контекстуальностью ее постнеклассического субъекта-наблюдателя-участника и наблюдателя-наблюдателя «второго порядка» как рефлексивного наблюдателя сложностного мира. Точно так же как невозможно было бы построить квантовую теории без понятий наблюдатель и наблюдаемая, невозможно построить полноценную теорию сложностности без понятий наблюдатель сложностности и наблюдаемая сложность. А это, подчеркнем, напрямую выводит нас на проблему сознания как междисциплинарную и трансдисциплинарную проблему. При этом для меня важное конструктивное значение имеет соотнесенность понятия рефлексивный субъект – наблюдатель сложности с понятием субъекта рефлексивноактивных сред Лепского.
Вернусь к недавней истории становления синергетики сложности в том ее виде, как она реализовывалась в исследовательских программах Г. Хакена и И. Пригожина. Они сходны в своих исходных предпосылках. В обоих случаях за основу берутся представления об открытых, далеких от равновесия системах, обладающих свойствами эмерджентного (инновационного) поведения. Различие однако в том, что исследовательская программа Г. Хакена делает акцент на «пространственном» измерении синергетики как коммуникации посредством формирования в хаотической структуре некоего гештальта-параметра порядка, циклически подчиняющего себе все другие компоненты ее поведения. Что же касается И. Пригожина, то его программа делает упор на сюжетах «переоткрытия времени», «нового диалога человека с природой», а также диалога с такими философами «времени и процесса» как Гегель, А. Бергсон, А. Уайтхед, М. Хайдеггер[59]. При этом понятие сложности присутствует и у Г. Хакена, и у И. Пригожина, но присутствуют скорее в качестве открытой проблемы, открытой сети возникающих вопросов. Для Хакена синергетика имеет дело со сложностью, конкретно в связи с проблемой познания мозга. Он пишет: «Мозг – необычайно сложная система и, как я упомянул в начале, эта система многогранна». И далее: «Проблема, которую я совсем не обсуждаю – рост и развитие мозга». И наконец, еще одна «проблема, которую я умышленно обошел молчанием – сознание».[60]
Пригожин уделяет проблеме сложности как таковой больше внимания. Предисловие к английскому изданию широко известной книге «Порядок из хаоса» (написанной совместно с И. Стенгерс) начинается словами: «Наше видение природы претерпевает радикальные изменения в сторону множественности, темпоральности и сложности. Долгое время в западной науке доминировала механистическая картина мироздания. Ныне мы сознаем, что живем в плюралистическом мире»[61]. Некоторые указания на то, как именно Пригожин понимал взаимосвязь множественности и сложности, явно имеются в написанной им совместно с Г. Николисом книге «Познание сложного. Введение (Exploring Complexity) Первый параграф первой главы так и называется «Что такое сложность?» Читаем: «В чем состоит различие между маятником и сокращающимся сердцем, между кристаллом воды и снежинкой? Является ли мир физических и химических явлений, где все наблюдаемым фактам можно дать адекватную интерпретацию на основе небольшого числа фундаментальных взаимодействий, простым и предсказуемым миром?». Предварительный ответ, предлагаемый Пригожиным и Г. Николисом, состоит в том, что различие «между простым и сложным поведением не столь резко, как нам это интуитивно представляется. Отсюда, в свою очередь вытекает плюралистический взгляд на физический мир, где бок о бок сосуществуют различные типы явлений при изменении наложенных на систему условий».[62] Итак, «… одна и та же система в разных условиях может выглядеть совершенно по-разному, что поочередно вызывает у нас впечатление «простоты» и «сложности». Это близко к указанному нами выше субъектному состоянию осознания когнитивной циркулярности. Но у Пригожина в данном случае понятия простоты и сложности релятивизируются в плюрализме языков описания. Однако релятивизация, апелляция к множественности описаний сама по себе не делает проблему сложности более понятной и отчетливой. Она всего лишь сдвигает ее с уровня междисциплинарной проблемы на уровень проблемы трансдисциплинарной. Что, конечно, существенно. Но как тогда быть с проблемой несоизмеримости языков в смысле Т. Куна и П. Фейерабенда? Я не уверен, что от нее можно просто так отмахнуться. Даже на трансдисциплинарном уровне. Но я уверен, что существенным шагом в в нашем продвижении к пониманию сложности как рефлексивно-активной, нелинейной, неравновесной среды, субъекты которой существуют в состоянии осознаваемой когнитивной циркулярности, явилось бы обращение к рекурсивной темпоральности, а так же сознанию и самосознанию как сущностных характеристик коммуникативности субъективного опыта (в смысле Гуссерля).
Замечу, что в дискурсе парадигмы «порядок из хаоса» Пригожина топос «обитания» сложных систем находится на границе между порядком и хаосом, в зоне обитания странных аттракторов, контингентности, причудливой смеси случайности и детерминизма. Конечно, при этом возникает соблазн поместить субъекта в области порядка, а объект в области хаоса. Думается, что именно этому соблазну склонны поддаваться некоторые философы и методологи радикально конструктивистской ориентации. В данном случае я разделяю мнение уже не раз цитированного мной Данило Дзоло, согласно которому субъекты в состоянии осознаваемой когнитивной циркулярности «не могут определить свою среду в объективных терминах…и, если идти по кругу, не могут определить самих себя без обращения к сложности и турбулентности внешней среды, которая со временем (курсив мой В.А) начинает определять и модифицировать познавательную деятельность субъектов».[63] Тем самым, указание места обитания сложности не есть указание некоего, пусть даже трансдисциплинарного, объекта познания синергетики сложности. В конце концов, мы сами «внутри» этой сложности находимся. Нам нужно реконструировать субъекта сложностного познания как субъекта спонтанно осознающего нередуцируемую эволюционную темпоральную сложность природы социума и человека как органической составной части «внутри» эволюционирующего целого. Такой взгляд созвучен идеям Э. Морена. Замечу в этой связи, что в отличие от таких философов неопределенности (uncertainty) и сложности как Деррида, Левинас или Делез, Морен в одиночку предпринял попытку развить метод, который бы связывал философию и науку (science) посредством сложности (complexity).[64]
Итак, фокусе метафизической компоненты исследовательской программы Пригожина – наряду со сложностью, и многообразием находится идея переоткрытия времени. Что это означает?
Пригожин пытался включить человека в его «новый диалог с природой» в контексте философской по сути идеи «от бытия к становлению». Для запуска этого диалога требовался и новый наблюдатель-актор-участник этого диалога. Для этого же ему и потребовалось преодолеть разрыв двух времен: внутреннего (субъективного) времени А. Бергсона и внешнего (объективного) времени И. Ньютона. Он писал: «Мы начинаем с наблюдателя-живого организма, проводящего различие между прошлым и будущим, и заканчиваем диссипативными структурами, которые… содержат «историческое измерений». Тем самым мы рассматриваем себя как высокоразвитую разновидность диссипативных структур и «объективно» обосновываем различие между прошлым и будущим, введенное в самом начале».[65]