На следующий день к полудню у князя собралось пять человек. Помимо дьяка Обрютина пришли казачий сотник Степан Анисимович Мурзинцев, толмач-следопыт Алексей Никодимович Рожин, зодчий-картограф Семен Ульянович Ремезов и его сын, тоже Семен. Ремезовы появились последними.
Войдя в горницу, старший Ремезов толмачу и сотнику кивок кинул, как кость собаке, но перед дьяком и воеводой голову два раза склонил. Одет он был в опашень цвета меди поверх старого кафтана, на ногах носил хоть и сафьяновые сапоги, да стоптанные вконец, – имел Ремезов достаток, но к ладной одеже так и не приучился. Держался Семен Ульянович с достоинством, даже с вызовом, хоть и росту был среднего, и руку левую правой придерживал – дрожала, и бороденка жидкая почти вся высыпалась, а знал себе цену, на старость и немощность не оглядывался. Говорил ученый дед размеренно, в глаза князю смотрел упрямо.
Сын зодчего Семен, худощавый паренек лет двадцати, над отцом торчал на полголовы, бородой еще не обзавелся, но рыжая щетина на верхней губе уже обозначилась. Одет он был в кафтан коричневого сукна, на голове носил стожок русых волос, а в глазах – голодный взор жадного до открытий исследователя. Младший Ремезов отцовской спесью не страдал, всем поклонился в пояс. Толмач Рожин, увидав, кого ему обузой подсунули, с досады отвернулся, да и сотник Мурзинцев недовольно крякнул, парень смутился, опустил очи долу.
– Задумал я, князь, карту поселений инородческих племен составить, – ничего не замечая, пояснял цель своих изысканий старший Ремезов. Он согнулся над столом и тыкал костлявым пальцем в карту. – А для этого надобно тут, за Тулиным, на восток свернуть…
– Не пройти там, – заметил толмач. Семен Ульянович запнулся и уставился на Рожина, как на привидение. Взгляд у Рожина был не злой, но холодный, без жизни и милосердия. Такой взгляд бывает у душегубов или у тех, кто сатане в глаза заглянул.
Алексей Рожин был родом с Урала, с какого-то крошечного русского поселения на Сосьве. Изба их на отшибе стояла, за версту от прочих дворов. Мать померла при родах Ульяны (второй дочери), а семь лет спустя отца в тайге медведь задрал. Так что парнишка еще отроком главой семьи сделался. Две сестры младшие у него оставались: Софья, двенадцати лет, и Ульяна – семи. Два года худо-бедно жили, охотой да рыбалкой кормились, корову и курей держали, а потом беда нагрянула.
Урал огромный, в нем затеряться легко, вот и прут туда потерянные души, ушкуйники бывшие, беглые каторжники, душегубы да насильники, коим человека убить, что таракана прихлопнуть. Алексей в таежную заимку ушел, силки проверять. А вернувшись, застал Софью посреди горницы нагой в луже запекшейся крови. Снасильничали ее, а потом горло, как барану, перерезали. Ульяну Алексей обнаружил в подполе связанную, с кляпом во рту, едва живую. Курей грабители забрали, корову увести не могли, хлопотно с ней в пути, – закололи, не разделывая, куски мяса срезали. Все, что ценность имело, кубок серебряный да пару бобровых шкурок, забрали, амбар дочиста, до последнего зернышка, выгребли.
Алексей Софью схоронил, Ульяну оставил людям в селении, последними деньгами с ними расплатился, чтоб выходили, а сам в погоню ударился. Он шел за ворами, как волк за овечьим стадом, чуть кто поотстал или в сторону отшатнулся – тихо и быстро резал. Под конец довел душегубов до ужаса, думали они, что вогульские духи на них ополчились. Месяц Алексей преследовал разбойников, шестеро их было, и всех одного за другим выбил, и трупы не хоронил, бросал волкам на съедение, чтобы души их черные вечность мучились.
Домой Алексей вернулся к осени. Ульяна от пережитого так и не оклемалась, Рожин застал ее живой, но с каждым днем девчушка угасала и к первым дождям тихо померла. Алексей похоронил сестренку рядом с Софьей, там же и матушка с отцом лежали, четыре креста на холме, под которым Сосьва серебряным калачом изгибалась… Смотрел на них Алексей и понимал, что хоть красивы эти места, глаз не оторвать, а не принимают они Рожиных, изгоняют, отторгают… А потому собрался в дорогу и навеки покинул отчий дом.
С тех пор кем он только не был. На Чусовой к сплавщикам бурлаком нанимался, с артельщиками руду добывал, со скудельниками курганы рыл, со старателями самоцветы искал, проводником с горными дозорами, коих на поимку воров отправляли, ходил. В Чердыни плотничал, в Соликамске на шахтах соляной рассол качал. По Северной Сосьве вместе с вогулами до Оби спустился, у кондинских остяков жил. Но так толком нигде и не прижился; шел все дальше, гонимый своим проклятьем, сначала вверх по Оби, а потом и по Иртышу, пока не добрался до Тобольска, и дорога эта была длиною в пять тысяч верст и пятнадцать лет жизни.
В Тобольске Рожин целовал крест князю Черкасских. Михаил Яковлевич оценил опыт и сноровку немногословного и слегка диковатого человека, на службу принял, – таких людей завсегда полезно при себе держать. С тех пор два лета минуло, и бродяга Рожин уже начинал тосковать по далеким дремучим землям, так что указ князя собираться в дорогу принял сразу, но без радости, потому как суть предприятия казалась ему безрассудной и губительной.
– Вогулы не отдадут идола даром, – сказал Рожин князю. – Как бы кровью не пришлось заплатить.
– На то и отправляю с тобой дозор! – рявкнул воевода.
– Но вогулы – это не самое страшное. Бесы их куда хуже.
– Так ты что, испужался? – князь изобразил лицом презрение, но слова толмача его насторожили.
– Такого испужаться не зазорно, Михаил Яковлевич. Я-то уже пуганый, на меня положиться можно. А вот остальные… Я пойду, конечно, без меня они точно сгинут.
Тот разговор состоялся намедни, а на сегодня был совет.
– Топь там на десять верст, – пояснил Рожин Ремезову. – Да и нету там никого.
Семен Ульянович в негодовании воззрился на князя, взглядом требуя вмешаться и приструнить наглого простолюдина, но Черкасских тоже с сомнением смотрел на младшего Ремезова и уже начинал склоняться к мысли, что затея с ученым мужем может сорвать все предприятие в целом, да и слову толмача доверял. А вот сотник Мурзинцев с любопытством косился на Рожина, приглядывался. Наслышан он был о толмаче разных баек, порою до смешного нелепых, но пересечься с ним лично раньше Мурзинцеву не доводилось.
– Ты, Алексей Никодимович, думаешь, что я вам в тягость буду? – неожиданно подал голос младший Ремезов. Голос у парня был низкий, уверенный, и в глаза толмачу он теперь смотрел прямо, открыто. – Зря ты это. Мне не впервой.
Семен Ульянович оглянулся на сына, враз сообразил, в чем разлад, вернул взгляд на князя и неожиданно тепло, по-человечески улыбнулся.
– Ты, князь, в Семенке не сомневайся, – сказал он, все еще улыбаясь. – Он выносливый, как сохатый, жилы у него железные, сутки без сна и харчей идти может. А ежели ему дорогу один раз показать, так на всю жизнь запомнит, да и в травах-кореньях лечебных разумеет. Вот если хворь какая в пути с кем случится, что делать будете? То-то! Еще спасибо скажете, что Семенку моего взяли!..
Воевода выслушал Ремезова внимательно, перевел взгляд сначала на сотника, тот пожал плечами, мол, я не против, потом на Рожина.
– Поглядим, – ровно отозвался толмач.
– Погляди, погляди… – пробурчал Ремезов, снова возвращаясь к карте.
Маршрут обсуждали два часа. Вернее, сам маршрут был ясен как божий день – вниз по Иртышу до Самарского яма, оттуда до Белогорья полдня пути. Без малого шесть сотен верст. Дней двенадцать туда и шестнадцать, против течения, обратно. Но старший Ремезов норовил маршрут этот как можно сильнее запутать, и здесь ему надо было обследовать, и туда заглянуть. В конце концов воевода не выдержал.
– Уймись, Семен Ульянович! – гаркнул он. – Я людей не на прогулку, а на государево дело снаряжаю! Ты, видно, попутал, кто кому пособлять должен!
– Ты, князь, изучение земель сибирских прогулкой не обзывай! – взвился дед, тыкая воеводе в грудь сухим, как деревяшка, пальцем. – Идола вогульского они могут и не сыскать, а знания добытые завсегда во стократ пользой воротятся!
– Тьфу! – в сердцах плюнул князь.
Сотник Мурзинцев отвернулся, пряча в усах усмешку, Рожин за перепалкой наблюдал серьезно, не улыбался, дьяк рассмеялся в голос.
– Дегтя ведро тебе в бороду, Иван Васильевич! – бросил ему воевода рассерженно.
– Я знаю те места, – вклинился Рожин. – Разделимся, я с Семеном на берег сойду. Там Иртыш петляет шибко, пока обоз эти петли обогнет, мы с Семеном тайгой пройдем, чего там ему надо будет, посмотрит, и с другой стороны петли на берег выйдем. Здесь, здесь и вот здесь, – он три раза ткнул пальцем в карту. – Так мы в днях не проиграем.
Степан Мурзинцев кивнул, соглашаясь со здравомыслием проводника, а старший Ремезов впервые посмотрел на Рожина с уважением.
– Ну, так тому и быть, – князь облегченно вздохнул.
Дальше обсудили, какие и сколько припасов брать. Под конец воевода велел сотнику собрать людей на свое усмотрение, чтобы выносливые были и неприхотливые. Мурзинцев, задумчиво потирая пальцами лоб, кивнул.
– Ну что, Алексей, – обратился князь к толмачу, – ничего мы не забыли?
– Попроси, князь, митрополита молебен нам в дорогу справить, – тихо ответил Рожин.
И после этих слов, спокойных, даже отрешенных, в наступившей тишине, густой, как кисель, каждый из собравшихся вдруг очнулся, вспомнил, что за суетой сборов и пересудов успел позабыть главное – из похода можно и не воротиться. Старший Ремезов крякнул, князь тяжело вздохнул, а сотнику в голову пришла мысль, что за время совета на поджатых губах толмача ни разу не заиграла улыбка.
«Что же такое ты видел там, в далекой вогульской тайге, Рожин?» – задался вопросом Мурзинцев, но озвучивать его не стал.
– Добро, – наконец произнес воевода, чувствуя, как вернулась и нарастает вчерашняя тревога. – Митрополит не откажет.