Тобольский воевода князь Михаил Яковлевич Черкасских озадаченно смотрел в государеву грамоту и чесал затылок. Государева гонца он час назад определил на постой, дав ему три дня на отдых от долгой дороги, а себе – время сочинить ответ. Но ответ государю всея Руси требовалось давать после того, как сообразишь, чего делать, а вот это воеводе виделось затруднительным, потому как смысл грамоты был неясен.
Михаил Яковлевич подошел к окну. С высоты Алферовского холма, на котором покоилось Вознесенское городище и его, князя тобольского, Архиерейский дворец, открывался бескрайний простор. Взгляд легко сбегал по склону Алферовской горы, вдоль аллеи Пермского взвоза, вымощенного сосновым кругляком, прямо к крышам домов, усадьб и амбаров нижнего посада. Но на разлившемся Иртыше взгляд замирал, терялся. Иртыш кипел бронзой – это вечернее солнце насыщало светом реку, играло в ее ряби густыми и жирными, как масло, бликами. Вверх по реке у дальнего берега по мелководью шла на шестах вереница плотов – сплавщики гнали в Тюмень кедр и сосну. Со двора гарнизона доносился гам стрелецкой муштры. В казачьих конюшнях ржали и фыркали лошади, распряженные, но еще не охолонувшие от дневной дозорной службы. По Пермскому взвозу торопились на вечерний молебен монахи. В гостином дворе купцы сворачивали свои палатки. Где-то у восточной окраины, видно почуяв дикого зверя, брехали-заливались псы. На улицах посада суетился в своих насущных заботах городской люд. Тобольск был русским городом, православным до последнего гвоздя, но на нем Русь и заканчивалась. Там, на севере, куда гнал свои мутные воды Иртыш, в весенней дымке притаилась тайга – вотчина бескрайней дремучей Югры, давшей приют татарам, вогулам, остякам, ненцам, селькупам и прочей языческой самояди. Сколько православных епископов головы свои сложили, пытаясь окрестить непокорный Урал, а затем и Югру, сколько русских воинов желали мечом крест донести, да порубленные в той земле и остались. Без толку все: как кланялись некрести болванам своим, так и кланяются. Не принимала древняя тайга православной веры, хранила преданность своим духам и демонам.
Князь отвернулся от окна, тряхнул головой, прогоняя смутную тревогу, и еще раз внимательно перечитал грамоту. Вкратце суть ее была такова: князю-воеводе Черкасских надлежало организовать поход малым отрядом в Белогорскую волость с целью отыскать шайтанщиков, поклоняющихся идолу Медный гусь, по сказаниям способного предвещать грядущее, и доставить на глаза государя того болвана и шайтанщиков, ему поклонявшихся. В приписке говорилось, что за средствами на организацию похода следовало обратиться к дьяку Сибирского приказа Обрютину Ивану Васильевичу.
«Что же задумал государь? Какая вошь его укусила?..» – удивлялся князь Черкасских.
Михаил Яковлевич испытывал досаду и раздражение, ибо подтекст грамоты оставался для него загадкой. Решив, что одна голова – хороша, а две – лучше, он призвал посыльного и велел бежать в приказную избу за дьяком Обрютиным.
Сибирский день недолог; когда дьяк явился, солнце уже пряталось за далекий Урал, и над городом поднимался сумрак, напитанный сырой прохладой Иртыша. Воевода кликнул прислужника и распорядился насчет закуски. Пару минут спустя на столе уже стояла горящая лучина, водка, копченая осетрина, соленые грузди и моченая клюква.
– Почто сумятица, князь? – откинувшись на лавке, спросил дьяк Обрютин, когда за прислужником прикрывалась дверь.
– На вот, почитай! – Михаил Яковлевич швырнул ему грамоту.
Обрютин склонился над лучиной, внимательно изучил грамоту и, нисколько не удивленный, аккуратно положил ее на стол. Затем плеснул по чаркам водку, жестом пригласил воеводу угоститься.
Князю на то время было сорок шесть лет, а дьяку всего тридцать четыре. Но, невзирая на молодость, дьяк отличался умом, хотя и горячим нравом. Он и сюда-то угодил по характеру своему непутевому. Перехватил кнутом поперек спины княжича Лешку Мускутина, сына князя Всеволода Мускутина, так что и кафтан, и рубаха, и кожа на спине лопнули, как перезрелый арбуз. Наказал-то нахального княжича Иван Васильевич за дело, да только не в его власти князей наказывать. Вот и попал в опалу, как стрекоза в навоз. Отправил его государь Петр Алексеевич от греха подальше, службу государственную в Тобольске нести. Третий год уже шел, как дьяк Обрютин за Югрой присматривал, и начало уже надоедать Ивану Васильевичу это занятие, все чаще подумывал он о том, как бы в Москву насовсем вернуться. Но оказии пока не случалось.
– Принимай чарку, князь, и послушай, чего я тебе скажу, – продолжил дьяк. – Ты, наверное, решил, что государь умом тронулся?
Михаил Яковлевич даже отшатнулся от такого наговора, густой бородой затряс и уже хотел было разразиться праведным гневом, но дьяк вдруг расхохотался.
– Да будет тебе, – отсмеявшись, продолжил примирительно Обрютин, – на измену я тебя не толкаю.
– Ты, Иван, все зубы скалишь, а у нас тем временем дело важное киснет, – насупившись, пробурчал воевода.
– А иначе не понять тебе всего предприятия вкупе, – уже серьезно пояснил дьяк и поднял чарку. – Давай, за государя-батюшку и за Россию нашу великую.
Выпили, воевода сел напротив дьяка, деревянной ложкой зачерпнул и отправил в рот груздь. Дьяк закусил осетриной, встал, заложил руки за спину и принялся мерить шагами горницу. Еловый настил пола звонко отзывался на каблуки его парчовых сапог.
– Сдается тебе, Михаил Яковлевич, что затеял государь глупое дело, – вслух размышлял дьяк.
– Да нет же! – рявкнул воевода. Но дьяк гнул свое:
– Оно и верно, на кой черт православному государю вогульский идол? Но это только на твое первое недалекое разумение. Как ты знаешь, прошлым летом я в Москву обоз возил, и пелымский князек Кынча навязался со мной, говорил, что желает великому государю самолично ясак отдать. Ясак он тогда в недостаче привез и в грудь себя бил, что сам перед государем ответ держать будет.
Воевода кивнул, он помнил.
– Я и не думал, что государь на вогула время сыщет, ан нет! На третий день Петр Алексеевич меня с Кынчей призвал и уделил вогулу больше часу времени. Про нравы вогульские государь выспрашивал, про промысел пушной да рыбный, а дьяк при государе все записывал тщательно. Хитрый вогул, как оказалось, в Москву подался не лицом торговать, а испросить на три года ясак сократить, чтобы соболь успел приплод принести, и то, что ясак он бедный дал, тем и объяснил. Государь разрешил и мне наказал, чтобы я с пелымских вогулов на три года ясак вдвое срезал. Так что Кынча, лиса прокудливая, полтора сорока соболей отдал, а на три года вперед три сорока оставил. Ну да это ладно… После того разговора государь распорядился выдавать вогулу на все время его пребывания по четыре чарки вина из своих запасов, по четыре чарки меду да по ведру пива на день, а как соберется вогулич восвояси, выдать ему сукна доброго десять аршин да припасов съестных на всю дорогу. И спросил я себя, а с чего такое уважение государя к темному иноверцу?
Обрютин замер перед князем, давая понять, что ждет от него соображение. Михаил Яковлевич неспешно, по-хозяйски наполнил чарки, протянул одну дьяку, сам взял другую, ответил рассудительно:
– А с чего государю лютовать? Ясак с Югры идет исправно, вогулы на русские обозы и поселения не покушаются, да и на Урале солепромышленников да рудокопов не тревожат.
– На Урале вогулов и не осталось уже, они все у нас тут, в Югре, но говоришь ты верно, – согласился дьяк, принимая чарку. – Соболь и чернобурка подороже золота будут, на них русские купцы в Дамаске палаши и сабли закупают, а у голландцев – корабельные приборы. Петр Алексеевич Россию на шведов поднял, ему надобно, чтобы на Урале и за Уралом спокойно было, а потому он не прочь великодушие проявить. Но сдается мне, не все это…
Дьяк глотнул водки, бросил в рот кусок осетрины, принялся задумчиво жевать.
– Не томи! – князь бахнул по столу кулаком.
– Сто пятьдесят лет прошло, как Ермак своих казаков на Каму привел, – продолжил дьяк, возобновив путешествие по горнице. – Шесть сотен с ним отчаянных голов пришло, завоевал Сибирь Ермак для государства Российского, но за три года и его самого и всех его ратников Сибирь сгубила. Единицы уцелели.
– Так уж и Сибирь! – фыркнул князь. – Ты кривые сабли хана Кучума в уральских духов не ряди!
– И копья татарские, и стрелы вогульские – это да, – легко согласился Обрютин, – но еще и зимы лютые, голодные, когда трупы товарищей жрали, а от скорбута десны лопались, и страх непроглядный, когда понимаешь, что на родину уже не воротишься, а может, и еще чего… Такого, что истому христианину и не снилось… Все Ермак осилил, через ад своих людей провел, да все равно сгинул.
Михаил Яковлевич и сам все это крепко знал, только никак взять в толк не мог, к чему Обрютин клонит.
– Да при чем тут Ермак?! – выпалил он.
– Да при том, что ни он, ни следом шедшие князья-воеводы да епископы – ни Стефан, ни Питирим – никто крест православный до сих земель не донес. Мне вон мастеровой Андрей Кривозуб давеча рассказывал про вогула-охотника. Неделю не шел ему зверь, решил вогул, что боги прогневались, зашел в первую на пути церковь, притащив за собой оленя, и на паперти перед иконостасом животину и заколол, полную чашу крови горячей набрал и выпил, а потом лик Николая Чудотворца кровью помазал!
Князь спешно перекрестился, хотя удивлен не был, наслышан был Михаил Яковлевич про дремучесть вогуличей.
– Некрести проклятые, – тихо произнес он, добавил громче: – И что? Зверь-то ему пошел?
– Да какая разница! – раздраженно отмахнулся дьяк, глубоко вздохнул, успокаиваясь, продолжил: – Не разумеют они Христа, принимают Его, как очередного божка. Им-то что, одним больше, одним меньше, их все равно у них тьма. Еще одного болвана из чурки вырежут да в ряд таких же на капище вроют: вот полюбуйтесь, чтим Христа вашего! А епископы наши на пену исходят – как так, Господь православный не может идолов диавольских одолеть!.. Государь наш муж рассудительный, ему надобно, чтобы соболя, осетрина да икра в Москву ровно шли, чтобы промышленники чугун лили да соль варили, от этого благополучие государства зависит, а для этого за вогулами присматривать следует, а не мечом рубить их за ересь балвохвальскую. Да вот только митрополитам и патриархам нашим нужно как раз обратное, для них иноверец – хуже шведа, хуже тевтонского узурпатора, и на Югру они смотрят, как на вотчину бесовскую. Для них земля эта – поле для христианского подвига, спят и видят, как на иноверцев крестовым походом идут! Вон, патриарх Адриан как на государя окрысился, попрекает его потаканием иноверцам, а на деле вся брань из-за того, что Петр Алексеевич запретил церкви собственность скупать. А тут со шведом война, и как воевать, ежели тебя твоя же церковь родная не поддерживает, тылы не прикрывает? Как люд без церкви на ратные дела вести?
Михаил Яковлевич уже понял, что ему пытался втолковать Обрютин. У вогулов было много идолов, но два выделялись особо – Золотая баба, след которой исчез сто лет назад, и Медный гусь, притаившийся где-то в Белогорской волости, среди черной топи таежных болот на древнем вогульском капище. Но даже одного идола добыть – удача и козырь государя супротив строптивых попов. Они его попрекают, что он с некрестями нянчится, а он им болвана – нате-ка, полюбуйтесь, нет больше у вогуличей второго по главенству шайтана!.. И еще воевода подумал: уж не собрался ли часом государь у Медного гуся будущее выведать?.. Но тут же эту мысль отогнал, потому как она своей сутью обвиняла великого государя всея Руси в ереси балвохвальской.
– Что ж, дело и в самом деле важное, – задумчиво согласился с дьяком Михаил Яковлевич.
Он снова развернул грамоту и отмотал ее до второй части, углубился в чтение. Денег государь распоряжался выделить на десять служивых, включая сотника, и на одиннадцатого – толмача.
– Из казаков и стрельцов я отряд соберу, главным поставлю сотника Степана Мурзинцева, он человек бывалый, – продолжил Михаил Яковлевич. – Толмачом пойдет Рожин, лучше него никого не сыскать. Завтра к полудню приходи, будем совет держать. Что ж, Иван, вроде все…
Михаил Яковлевич поднялся, собираясь прощаться с дьяком.
– Не все, князь, – возразил Обрютин. – Есть еще одна мысль у меня. Предприятие намечается сложное, рискованное и, очень может случиться, проигрышное. Не простое это дело, вогульского идола добыть. Нам подстраховаться надобно.
– Ты об чем это? – насторожился воевода.
– Ежели экспедиция наша с пустыми руками вернется, ждет нас не пряник, а кнут.
Черкасских бухнул назад на лавку.
– Это точно, – согласился воевода и запустил пятерню в кудлатый затылок.
– А вот если мы в поход еще, скажем, ученого мужа отправим, чтобы он карты рисовал или там перепись народа по Оби вел, тогда и без болвана хоть какое походу оправдание будет.
– Ну, голова! – обрадовался князь.
– Я с Семеном Ремезовым потолкую, сам он уже не в летах по тайге шастать, так у него сыновей трое, и все в отца. Денег на лишний рот от себя добавлю.
Обрютин старался, конечно, не столько для государства, сколько для себя. Если предприятие удастся, он с Медным гусем в руках въедет в Белокаменную на коне, и пусть Мускутины зубы от злости в порошок сотрут, заслуги его, Обрютина, перед государем все равно будут выше. Медный гусь казался ему той самой оказией, которую он так давно ждал.
– Так тому и быть! – постановил князь и хлопнул в ладоши. – Дюжина – божье число.