Утром автобус вез журналиста в Березки, и, вопреки унылым мыслям, он любовался пейзажем за окном. Дорога серой змеей извивалась среди зеленого лесного коридора. Высокие сосны вершинами упирались в небо, не давая солнцу проникнуть во влажную чащу, широкие озера с синей водой, заросшие осокой и камышом, вновь будили желание прокатиться на лодке, серые огромные валуны причудливой формы – такие он видел только в Карелии – служили гранитной набережной для быстрых речушек. Природа дарила успокоение, вызывала восхищение, и Виталий, забыв обо всем на свете, наслаждался ею, пока автобус не притормозил у указателя «Березки». Подхватив спортивную сумку, молодой человек зашагал по протоптанной тропинке к ближайшей избе, ничем не отличавшейся от своих почерневших соседей. В огороде копалась какая-то женщина, возраст которой с ходу определить было довольно трудно.
– Извините, – Рубанов оперся на плетень, тут же издавший жалобный скрип, – не подскажете, где проживает Василий Петрович Пахомов?
Женщина оторвалась от своего занятия, поправила седую прядь волос, выбившуюся из-под черного платка, и приветливо ответила:
– Петрович-то? Да вон его домик, третий от моего налево. Сегодня бедняга и не выходил никуда. Видать, Фаина не отпускала.
– Парализованная жена? – уточнил Виталий. Женщина кивнула:
– Ну да, она. Ежели Фая не спит, он и в магазин боится выйти. Ухаживает за ней лучше любой сиделки. Только не любит, когда сельчане об этом говорят: мол, с Фаечкой они прожили душа в душу сорок лет, она его, бывало, тоже выхаживала. – Баба вытерла о фартук грязные руки. – Заболтала я вас совсем. Идите с богом!
– Спасибо. – Виталий направился к дому Пахомова, по дороге угодив ногой в глянцевую лужу, которую никак нельзя было обойти.
Поднявшись на обветшалые ступеньки крыльца, он постучал в дверь и тут же услышал приятный голос:
– Входите, не заперто.
Рубанов оказался в маленькой, с протертым красным ковриком, но довольно опрятной прихожей, Навстречу ему из комнаты вышел сутулый худощавый пожилой мужчина с белыми седыми волосами (мать почему-то считала такую седину красивой), с маленьким сморщенным красноватым лицом.
– С кем имею честь? – Он улыбнулся, показав на удивление здоровые зубы, и протянул сухую руку с мозолистой ладонью.
– Я журналист из Лесогорска, – пояснил Виталий, пожимая протянутую горячую ладонь. – Главный редактор газеты «Вести» направил меня к вам…
Старик замахал руками:
– Можете дальше не продолжать. Я догадался, кто вы и зачем здесь. Проходите…
Рубанов уже сделал шаг по направлению к комнате, из которой вышел хозяин, но тот указал на другую дверь:
– Нет-нет, сюда. Там спит жена. Вы, наверное, и о ней все знаете.
– Так получилось, – почему-то смущенно ответил журналист и прошел в маленькую комнатку с довольно скромной обстановкой: светло-коричневый старый шкаф, сделанный, наверное, годах в шестидесятых, если не раньше, такой же стол, прикрытый чистой клеенкой, и два стула с заштопанными цветастыми сиденьями такой расцветки, которая давно вышла из моды.
Пахомов жестом предложил гостю сесть и сам примостился рядом, колупнув ногтем прозрачную скатерть.
– Одно время я хотел, чтобы ни одна живая душа не узнала, кем я когда-то работал, – начал он и недовольно крякнул. – Я ведь туда пошел не по своей воле. Знаете, как было раньше… В армии отличник боевой и политической подготовки, чемпион по стрельбе… Вот меня и заприметили, так сказать, компетентные органы. Люди в больших погонах стучали меня по плечам и приговаривали: дескать, партия хочет поручить мне ответственное задание. Но меня кондратий схватил, когда я узнал, что это за задание. Честно говоря, всегда думал, что оно поручается немолодым и опытным. А я и в людей-то еще не стрелял. Когда сказал об этом полковнику, он расхохотался. «Да какие это люди, – говорит, – это нелюди. Потому государство и лишает их жизни. Все они – матерые убийцы». Видать, по моему лицу понял, что не убедил, и иную тактику предпринял.
– Вот у тебя наверняка родные есть, представь, что бы с тобой было, если бы эта нечисть кого-нибудь из них на тот свет спровадила. Сам бы захотел с ними расправиться. Знаешь, сколько порой народу у тюрем толпится, просит убийцу им на самосуд отдать? – Он недовольно кашлянул. – Только мы этого не делаем, потому что у нас все по закону.
Василий Петрович заволновался и начал задыхаться, разрывая ворот старенькой заштопанной рубашки. Виталий вскочил со стула, услышав, как из груди Пахомова вырвались хриплые пугающие звуки.
– Астма у меня, – пояснил старик и дрожавшей, как тремоло, рукой указал на шкаф. – Там, на самой верхней полке, ингалятор…
Рубанов рванул дверцу на себя, и с десяток ингаляторов, в том числе и совсем новых, как солдатики, предстали перед ним.
– Самый крайний слева, – просипел Василий Петрович. Виталий быстро снял его и сунул в трясущиеся руки. Тот открыл рот и брызнул спасительную жидкость. Минуту они сидели молча, пока хозяин приходил в себя. С впалых щек исчезала краснота, взгляд делался ясным.
– Астма проклятая замучила, – пояснил он. – По работе кидали меня на Север и в Сибирь. Часто простужался, не лечился – и вот результат. Когда выбираюсь в аптеку за лекарствами, стараюсь купить побольше ингаляторов, на сколько денег хватит. Сам понимаешь, с моей женой часто по аптекам не побегаешь. А «Скорую», если что, не дождешься.
Виталий представил, как живут люди в такой глубинке. Интересно, есть ли у них вообще медпункт? Из иных деревень к врачу возили за тридевять земель. Обо всем этом Рубанов хотел спросить у Пахомова, но не стал. Он видел, что хозяин начал уставать, и поспешил задать важные вопросы.
– Раз вы знаете о цели моего визита, расскажите, при каких обстоятельствах вы впервые увидели Маркову?
– А как она в тюрьме появилась, – признался Василий Петрович. – Надзиратели постоянно на нее пялились, и наша команда к ним присоединилась, не дожидаясь своего часа. Сильная была женщина, ни слезинки не проронила, о родных не вспомнила. – Он усмехнулся: – Впрочем, говорят, надеялась, что ее не расстреляют. Но ошиблась. У таких преступлений нет срока давности.
– Нет, – согласился Виталий. – Удалось ли вам поговорить с Татьяной?
– Да как же, – Пахомов покачал головой. – Впрочем, я не жалею. Следователь сказывал, она вину свою признавать не хотела. Мол, это была работа – и все тут. Кто-то должен был выполнять и ее. Думаю, со мной бы она долго спорила. Я же аналогичную работу выполнял.
– Я бы не согласился, – вставил Виталий, но Василий Петрович погрозил ему длинным худым пальцем, как нашкодившему школьнику.
– Да разницы особой нет. Для Таньки нет. Ну сам посуди, сказал бы я, что расстреливаю преступников, она бы возразила, что делала то же самое. Ее начальство считало, что партизаны – это преступники, поэтому они заслуживали смертной казни. Она расстреливала своих, так и я занимаюсь тем же. Нет, я рад, что мне не довелось общаться с ней с глазу на глаз.
– Как она вела себя перед казнью? – поинтересовался журналист. Пахомов дернул худым плечом:
– Раньше не говорили, что ведут на расстрел. Она подумала, что ее переводят в другую тюрьму. Когда все поняла, до выстрела оставались секунды. Я видел только ее затылок… Не помню, дрогнула ли эта женщина. – Он вдруг встал и снял с полки шкафа картонную маленькую коробку. – Это она выронила перед выстрелом.
Василий Петрович открыл коробку. Яркий луч солнца упал на золотой медальон и заиграл на его поверхности. Виталий с изумлением взял его в руки.
– Это ее медальон?
– По-видимому, да, – кивнул Пахомов. – Она не расставалась с ним. – Он вдруг смутился. – Понимаете, я взял его без спроса, никто, кроме меня, не заметил, как она его выронила. Я не проинформировал об этом начальство – стало быть, нарушил инструкцию. Видите ли, я подумал: ее вещи уже никому не нужны. Семья Татьяны отказалась от нее и уехала в неизвестном направлении. Следовательно, медальон забрал бы кто-то из вышестоящих чинов. И я решил оставить его у себя. – Василий Петрович смахнул со лба предательски выступившие капли пота. – Вы меня осуждаете?
– Можно? – Рубанов бережно открыл его, будто не обратив внимания на слова старика. На тусклой фотографии молодой человек узнал Таньку, красивую, молодую, уверенную в себе, блондинистого мужчину лет тридцати с лишним и вихрастого подростка.
– Кто это с ней? – поинтересовался он.
– Начальник тюрьмы Ивашов, который свел счеты с жизнью перед опознанием своей подельницы, – процедил Пахомов. – А это – Сережка, сын полицая Потапова.
– Он жив? – спросил журналист, пытаясь получше разглядеть лицо мальчика с довольной улыбкой на тонких губах.
– А бес его знает, – Василий Петрович махнул рукой. – Во всяком случае, в поле зрения наших органов не попадал. Мне кажется, успел смыться перед приходом Красной армии в Локотскую республику.
– Вы так о нем говорите… – протянул Рубанов, – будто он тоже военный преступник. На самом-то деле он был ребенком и не особо что понимал. Отец помогал немцам, и мальчишка думал, что это правильно.
Пахомов покачал головой. Морщины резче обозначились на лбу.
– Этот гаденыш помогал немцам, как и его папаша, – пояснил он и сплюнул с какой-то горечью. – По его вине ловили партизан и вешали одноклассников. Когда Таньку посадили в тюрьму, в газетах много писалось о ее «подвигах». Не обошли стороной и ее так называемых коллег. Тогда я и узнал о семье полицая Потапова. Его расстреляли, а сынок исчез. Для него это было нетрудно. Добрался до партизан, прикинулся жертвой – и все. Разве мало душегубов так делали? К сожалению, не всегда были время и возможность узнать о человеке все. Поэтому вполне возможно, что живет сейчас Сережка и здравствует, если не помер своей смертью. Впрочем…
В соседней комнате послышались стоны, и Пахомов, вскочив со стула, будто лев, изготовился к прыжку.
– Жена проснулась, – сказал он немного виновато. – Если у вас остались вопросы, можете прийти позже. А если нет… Ну, тогда в добрый путь. У меня к вам будет одна-единственная просьба.
– Я вас слушаю, – доброжелательно улыбнулся Виталий. Несмотря на то что у него всегда существовали предубеждения против такого рода профессий, пожилой мужчина вызывал симпатию и совершенно зря, Рубанов догадывался об этом, иногда сравнивал себя с Танькой. Да разве их можно было сравнивать? Маркова – предательница, расстреливавшая соотечественников, считая преступниками тех, кто стремился освободить родную землю от захватчиков. За это, кстати, еще получала деньги.
– Пожалуйста, измените мою фамилию в своей статье, – жалобно попросил Василий Петрович. – Я знаю, так делают.
– Хорошо, – пообещал ему журналист, не ведая, согласится ли на это главный редактор. Но такое право имели герои газетных статей. Пахомов хотел спокойно дожить свой век, и только. Почему ему нужно было отказывать?
Женщина застонала громче, и Виталий, подхватив спортивную сумку, направился к выходу. Хозяин, бережно спрятав коробочку с медальоном в шкаф рядом с ингаляторами, вышел проводить его на крыльцо и, положив сухую руку с коричневыми старческими пятнами на плечо гостя, вдруг спросил:
– Вам знакомо слово «дежавю»? Ну, конечно, знакомо, что это я спрашиваю. Так вот, мне показалось… Я даже проверил… Ездил туда… Интересно получается…
Бедная парализованная жена застонала громко, протяжно, наверное, удивляясь, почему верный супруг не спешит на ее зов, и Пахомов оборвал себя:
– Ладно, об этом потом. Оставьте свой телефон, я вам позвоню. Обязательно позвоню. Мне нужно рассказать вам что-то очень любопытное… Но потом, уже в следующий раз.
Рубанов вытащил визитку и сунул в холодные руки старика.
– Да-да, конечно, звоните, – торопливо произнес он и, кивнув, направился по протоптанной дорожке к остановке автобуса. Василий Петрович юркнул в дом.