II
Когда старик Дзуккато вошёл под восточный купол, где с золотого блестящего фона устремлялись вниз, как страшные видения, исполинские фигуры пророков, словно пробуждённые ото сна, он помимо воли был охвачен суеверным страхом, и чутьё художника на миг уступило место религиозному чувству. Он перекрестился, склонился ниц перед алтарём, поблёскивавшим золотом в глубине храма, и, положив берет на пол, шёпотом прочёл коротенькую молитву.
Затем он тяжело поднялся, с трудом выпрямил колени, утратившие с возрастом гибкость, и только тут отважился бросить взгляд на фигуры, которые были всего ближе к нему. Но видел он плохо и получил лишь общее представление. Обернувшись к Тинторетто, он заметил:
– Нельзя отрицать, эти огромные фигуры производят впечатление. А впрочем, всё это чистое шарлатанство!.. Эге, а вот и вы, синьор!
Последние слова были обращены к высокому бледному юноше – он стремглав спустился с помоста, торопясь встретить отца, как только услышал раскатистое эхо, повторявшее в сводах купола его резкий, надтреснутый голос. Франческо Дзуккато с мягкостью, но упорством противился отцовской воле и в конце концов последовал по пути своего призвания. Он стал редко навещать старика, чтобы избежать раздоров, но относился к отцу со смиренной почтительностью. Спеша оказать ему должный приём, Франческо обтёр второпях руки и лицо, сбросил передник, надел шёлковый камзол с серебряной оторочкой – подарок одного из молодых учеников. В этом одеянии он был красив и изящен, словно щёголь-патриций. Но на его задумчивом челе, на губах, тронутых невесёлой улыбкой, лежал отпечаток вдохновенного труда и священной гордости художника.
Старик Дзуккато смерил его взглядом с ног до головы и, стараясь подавить волнение, насмешливо сказал:
– Послушайте, сударь, как же быть, с какого места любоваться вашими дивными творениями? Не будь они прикреплены к стенам corpore et animo[12], мы бы попросили вас снять кое-что; но вам лучше знать, что выгоднее для вашей славы, и вы разместили все свои произведения так высоко, что ничей взор до них не доберётся.
– Отец, – скромно ответил молодой человек, – самым прекрасным днём в моей жизни будет тот, когда эти слабые произведения заслужат вашу снисходительную оценку, но ваша суровость – препятствие более серьёзное, чем расстояние, отделяющее нас от сводов купола. Если бы мне удалось победить ваше отвращение, я бы с помощью брата непременно поднялся с вами на этот высокий дощатый помост, и вы единым взглядом окинули бы всю вереницу фигур, сейчас скрытых от вас.
– Кстати. где же ваш брат? – спросил старый ворчун. – Может быть, он соблаговолит спуститься со своих застеклённых высот, чтобы тоже приветствовать меня?
– Брат вышел, – отвечал Франческо, – иначе он, как и я, поторопился бы надеть камзол и пришёл бы поцеловать вашу руку. Я жду его с минуты на минуту. Как он обрадуется, застав вас здесь!
– Тем более он явится, как всегда, с песнями, навеселе, шатаясь, не правда ли? Берет набекрень, мутный взгляд. Что верно, то верно: мастер, улизнувший от работы, пропадающий в кабачке, – надёжный спутник. Уж он-то поможет мне взобраться на ваши помосты!
– Отец, Валерио не в кабачке. Он отправился в мастерскую: я послал его за образцами смальты – их сплавили нарочно для меня, ибо точные оттенки цвета подобрать очень трудно.
– В таком случае пожелайте ему от меня доброго дня, ибо отсюда до Мурано[13] целых два лье, и его застанет отлив. Ему, конечно, придётся выпить немало вина в компании с перевозчиками, и весло им нынче не так пригодится, как лопатка для жареной рыбы.
– Отец, у вас сложилось превратное мнение о Валерио, – волнуясь, возразил молодой человек. – Согласен, он любит развлечения и кипрское вино, но он трудолюбив. Он превосходный работник и все мои поручения выполняет с точностью и пониманием; лучшего и желать нечего.
– А вот и синьор Валерио! – крикнул с высоты подмастерье Бартоломео – он увидел через просвет в куполе, что к ступеням Пьяцетты[14] подплыла гондола.
Немного погодя в собор вошёл и сам Валерио в сопровождении своих помощников. Он легко нёс большую корзину с образчиками смальты и звучным, свежим голосом напевал любовную песенку без всякого почтения к священному месту.
Но вот он заметил отца, тотчас умолк и обнажил голову; затем с решительным видом подошёл к нему и поцеловал – спокойно и чистосердечно, как человек с незапятнанной совестью.
Дзуккато поразили и его манера держаться, и весёлое, открытое выражение лица. Валерио был одним из самых красивых юношей Венеции.
Ростом он был ниже брата, зато стройнее и сильнее. На первый взгляд казалось, что в прекрасных чертах юноши отражаются лишь его весёлый нрав, отвага, искренность. И надо было внимательно приглядеться, чтобы заметить в его больших синих глазах вдохновенный огонь, который часто прятался под простодушной беспечностью, но не угасал от лёгкой усталости, а только чуть затуманивался. И этот мягкий блеск придавал ещё больше прелести его красивому лицу и какую-то кротость его смелому, ясному взгляду. Он одевался с большим изяществом и задавал тон самым блестящим синьорам республики. Знакомства с ним всегда искали и синьоры, и дамы – он искусно делал наброски всяких украшений, и мастера выполняли под его руководством рисунки для вышивок золотом и серебром по роскошнейшим тканям. Бархатный берет, отороченный греческим орнаментом в стиле Валерио Дзуккато, бахрома, сделанная по его модели, кайма на суконном плаще, вышитом шелками всяких оттенков, цветы и листья во вкусе его византийских мозаик – всё это было в глазах дамы из высшего общества или знатного щёголя предметом первой необходимости. Таким образом, Валерио получал много денег за эти безделки, которые с удовольствием мастерил, отдыхая от трудов и забав. Занимался он этим в своей маленькой мастерской в предместье Сан-Филиппо, под покровом некоторой тайны, в которую были посвящены не все. Его привлекательная внешность, хорошие манеры, дружба с богатыми патрициями, вечно толпившимися в его мастерской, и с весёлыми подмастерьями, – словом, всё неизбежно толкало его к рассеянному образу жизни; но деятельная натура и неизменное стремление всегда вовремя выполнить любую порученную работу не позволяли ему вести разгульную жизнь, которая загубила бы его талант.
Нежная и нерушимая дружба связывала братьев. И сейчас им удалось общими усилиями сломить притворное недовольство отца. Они приказали поставить две лестницы по обе стороны той, по которой старик решился вскарабкаться, и стали подниматься, заботливо поддерживая отца. Так они довели его чуть ли не до последнего настила лесов. Тинторетто же, старый, но ещё крепкий, привык превращать в мастерскую обширные своды собора, и он легко поднялся вслед за ними. Ему хотелось увидеть своими глазами, как удивится Себастьяно.
Чувство религиозного ужаса, вначале охватившее старика, сменилось невольным восхищением, когда, добравшись до уровня высоких фигур, видневшихся на переднем плане, он вдруг заметил завершённые куски обширной чудесной мозаичной композиции. Тут – успенье Святой Девы, сделанное по картине Сальвьяти; а вот и святой Марк Тициана. Он огромен, он восседает на лунном серпе, как в ладье, и словно возносится в светозарные небеса – так и кажется, будто видишь этот взлёт. Гирлянда цветов украшает центральную часть свода, её поддерживают прелестные крылатые дети, а над всеми этими мастерскими творениями – видение святого Иоанна: осуждённые грешники низвергаются в ад, а праведники в белых одеждах, на белых скакунах теряются в нежных лучах света и сияющей мгле купола, будто стаи лебедей в розовой утренней дымке.
Дзуккато всё ещё пытался побороть в себе восхищённое чувство, приписывая волнующее впечатление волшебной игре света и тени, преображающей предметы, удачному расположению и внушительному размеру фигур. Но, когда Тинторетто подвёл его поближе к гирлянде и старик рассмотрел её до мельчайших подробностей, ему пришлось втайне признаться, что он никогда и не думал о том, какого совершенства может достичь искусство мозаики, и что изображение ангелов, парящих среди гирлянд, может поспорить и по цвету, и по форме с полотнами величайших мастеров живописи.
Но старик, скупой на похвалы, не желавший выказывать, какое удовлетворение испытывает он в глубине души, твердил, что всё это плоды точного копирования и прилежного труда.
– Вся честь, – говорил он, – принадлежит мастеру живописи, создавшему наброски-модели для всех этих групп и нарисовавшему детали орнаментов.
– Отец, – возразил с гордым смирением Франческо, – сделайте милость, дозвольте показать вам эскизы мастеров, – быть может, вы поставите нам в заслугу если не создание, то хотя бы понимание наших моделей и довольно искусное их воплощение.
– Мне бы хотелось, – заметил Тинторетто, – чтобы мои наброски к Апокалипсису[15] доказали, что Франческо и Валерио Дзуккато талантливые живописцы в отличие от их собратьев.
Старику тут же принесли на суд множество образцов, и он убедился в том, с каким искусством работали его сыновья, воплощая в мозаике великие произведения живописи, как изящны и чисты линии их собственных рисунков и что сами они создают чудесные краски лишь по беглому указанию художника. Брат уговорил Валерио признаться, что он сам – творец немалого числа фигур, и Валерио в свою очередь раскрыл тайну Франческо, указав отцу на двух прекрасных архангелов, летящих навстречу друг другу. Один из них, окутанный зелёным покрывалом, был его собственным созданием; другой, в бирюзовом одеянии, – созданием Франческо; задумана и выполнена мозаика была без помощи живописца.
Дзуккато не противился, и его подвели к этим фигурам. В самом деле они были прекраснее всех тех изображений, что делались с модели. Франческо придал юному архангелу сходство со своим братом Валерио; архангел Валерио был двойником Франческо. Братья набрали тончайший мозаичный узор, выполняя работу, милую их душе, но не выставили её напоказ, а украсили ею какой-то тёмный угол, где она скромно пряталась от взоров толпы.
Долго стоял неподвижно старик Дзуккато, храня молчание, перед изображением крылатых юношей. Он пришёл в замешательство, увидев, как блистательно его сыновья опровергли то заблуждение, которым он так гордился всю свою жизнь. И вдруг он впал в ярость. Он спустился с лестницы, сердито выхватил свой плащ из рук Валерио и, не удостоив ни его, ни Франческо ни словом одобрения и едва поклонившись Тинторетто, твёрдой поступью, удивительной для его возраста, дошёл до порога базилики и перешагнул через него. Но, не успев сделать и шагу вниз по ступеням, он поддался властной потребности своей души, вернулся и раскрыл объятия сыновьям, которые тотчас же устремились к нему. Долго старик прижимал их к своей груди, орошая слезами прекрасные кудрявые головы.