Часть первая
Человек любуется на вишни в цвету, А на поясе – длинный меч!
Дешевые постоялые дворы местечка Бакуротё на восточной окраине Эдо пользовались спросом у людей определенного сорта. Жалкие двухэтажные строения с выщербленными, потемневшими от дождей дощатыми стенами и прохудившейся тростниковой крышей, выглядели со стороны лишь неуклюжими пристройками к добротным и просторным конюшням: казалось, что лошадей здесь ценят куда больше, чем путешественников, бредущих пыльными дорогами в столицу сёгуната Токугава.
Впрочем, оно и не удивительно: в Бакуротё останавливались, как правило, только местные торговцы лошадьми и страдающие безденежьем путники. Те, кто едва успел пройти первую укрепленную столичную заставу до заката и решил сэкономить: в самой столице стоимость ночлега была куда выше, чем здесь, на окраине.
Пестрый люд, заполнивший под вечер постоялые дворы, был неприхотлив: посыльные из дальних провинций, спешащие в столицу по делам своих обедневших землевладельцев, аскетичные монахи, совершающие священное паломничество от монастыря к монастырю, вечно запуганные крестьяне, поставляющие за гроши на кухни этих гостиниц овощи и гречишную крупу со своих полей, жители окрестных городишек, что прибыли на ярмарку под главной городской стеной, для которых и эти-то жалкие хибары казались роскошными дворцами, да еще самураи-ронины, потерявшие хозяина в одной из многочисленных войн и бродившие теперь по стране в поисках заработка и приключений, – вот те, кто мог рассчитывать пусть на худой, но ночлег в Бакуротё.
Все остальные путники, сохраняя равнодушие на лицах, с независимым видом проходили мимо, гордо подняв головы. Первая приличная гостиница, достойная внимания благородных людей, была дальше, в четверти ри2 отсюда, у главной городской заставы. И как бы ни были сбиты ноги в кровь у благородного господина, как ни драла глотку засевшая в ней едкая дорожная пыль, это расстояние он пройдет из последних сил. Это вопрос престижа.
Беднякам же и простолюдинам выбирать не приходится, да и ни к чему: пусть и худая, но крыша над головой, миска гречневой лапши да один на всех горшок тушеных овощей – для тех, у кого нет денег на белый рис и доброе сакэ, – и то уже целое богатство! Многим в это тяжелое время о большем и мечтать не приходится.
Впрочем, справедливости ради, не только в престиже было дело. Среди местных обитателей попадался разный сброд, время от времени не брезгующий кражами и разбоем. Разгоряченные выпитым сакэ даже мирные жители, не говоря уже о ронинах, порой могли составить для благородных путников вовсе нежелательное соседство. Поэтому те, кто не был уверен в своих силах, не владел оружием в достаточной мере, чтобы дать отпор, и желал укрыться под властью Аоямы Таданари – нового градоначальника Эдо, спешили дальше, туда, где была главная городская застава. Поговаривали, что новый градоначальник был крутого нрава и самым жестким образом пресекал любые, даже самые ничтожные беспорядки во вверенной ему столице сёгуната.
Незаметно и быстро на окраину опустились серые сумерки. Хозяева убогих постоялых дворов зажгли фонари из рисовой бумаги и повесили их на крюки у входных дверей, чтобы их будущие постояльцы не заблудились в темноте.
Мимо одной из таких лачуг шел крепкого сложения самурай средних лет в сопровождении ученика – босоногого мальчика лет восьми с чумазым лицом, в драном кимоно и замызганных хакама. Мальчуган едва переставлял ноги от усталости, но с огромным любопытством глазел по сторонам, – было ясно, что в городе он впервые. Впрочем, одежда и самого самурая не отличалась роскошью и чистотой. По тому, как она была пропылена насквозь, было ясно, что путники идут издалека. Бросались в глаза только заткнутые за пояс мечи, бережно укрытые от пыли специальными дорожными чехлами. На плече самурай держал деревянный меч – боккен, к которому, как к посоху странника, была привязана котомка с нехитрыми пожитками.
Самурай, шагавший легко, будто и не было за спиной сегодня долгого пути в несколько ри3, окинул взглядом улицу и заметил любопытную вывеску на противоположной стороне улицы, как раз напротив постоялого двора. Выцветшая от времени надпись гласила: «Полирую души. Мастер школы Хонъами». Ронин замедлил шаг, читая вывеску, почти потонувшую во мраке вечерних сумерек, а потом и вовсе остановился. Он положил левую руку на катану, что была у него за поясом, и о чем-то глубоко задумался, словно вспоминая нечто важное. Потом повернулся к мальчику. Запахи готовящегося на ближайшем постоялом дворе ужина медленно расползались по улице. Мальчик, учуяв их, голодно облизнулся и нервно сглотнул слюну. Увидев, что его старший товарищ искоса наблюдает за ним, виновато отвернулся и понуро повесил голову.
– Я смотрю, ты голоден, Йори! – мягко и уважительно произнес самурай, обращаясь к ученику. – Ты уже достаточно проявил свою выдержку на сегодня, не вспомнив о еде с самого утра. А не съесть ли нам на ужин гречневой лапши, как считаешь? Когда-то ее здесь недурно готовили!
– Да, учитель! – радостно произнес мальчик, мгновенно повеселев. – Гречневая лапша – это то, что нужно после долгого пути! Две миски лапши – и я готов идти всю ночь дальше, хоть через весь Эдо и обратно!
Самурай негромко рассмеялся и покачал головой.
– Так далеко нам сегодня не нужно… Решено! Ночуем здесь. Привередничать нам с тобой не приходится: поесть да выспаться, вот и все, что нам сейчас надо. Если разобраться по совести, то циновки бедняка и богача сделаны из одного и того же тростника. И еще неизвестно, чей сон слаще! Да и эта вывеска через дорогу очень меня заинтересовала… Кажется, я однажды уже бывал здесь и помню этого мастера. Правда, это было очень давно… Утром, пожалуй, я схожу туда. Ну, а пока, лапша – так лапша! Вот, Йори, запоминай, – добавил он, слегка подтолкнув в спину ученика в сторону их сегодняшнего пристанища, – чем различается жизнь городского жителя и крестьянина: в деревне, чтобы поесть лапши, крестьянину сперва надо весной посеять гречиху, все лето, не разгибая спины, ухаживать за посевами, потом сжать и обмолотить осенью урожай, смолоть крупу в муку зимой, замесить тесто и, наконец, приготовить лапшу… Это тяжелый труд! В городе же, если есть деньги, достаточно хлопнуть в ладоши…
Учитель и ученик направились к ближайшему горящему фонарю, у которого стояла хозяйка постоялого двора – старуха в пестром кимоно с драным бумажным веером в руке. Увидев вооруженного рослого самурая с мальчиком, она затрясла веером и согнулась в низком поклоне. Самурай бросил ей несколько слов, и хозяйка, мелко семеня, пошла вперед, показывая им путь.
– На первом этаже, в общей комнате, у нас крестьяне из провинций, – извиняющимся скрипучим голосом произнесла старуха, оглянувшись на гостей. – Здесь же мы готовим еду: много дыма и чада. Я хочу предложить благородному господину отдельную комнату на втором этаже: там потише, да и мухи из конюшни не так донимают. Ужин служанка принесет вам наверх сразу же, как только он будет готов!
Самурай молча кивнул, усмехнувшись в усы в ответ на «благородного господина». Прав Такуан Сохо, его друг и учитель: воистину, все относительно в этом бренном мире, все есть и, одновременно, нет ничего… Поднявшись на второй этаж и следуя за старухой, они попали в коридор, где было несколько отдельных комнат. Пройдя до самого конца, подальше от конюшни, хозяйка отодвинула фусуму4 и пригласила гостей войти.
Комната была почти пуста, лишь у стены приткнулся небольшой чайный столик из бамбукового дерева, да на полу были постелены новые тростниковые циновки. В углу, в небольшой керамической вазе работы мастеров из провинции Бидзэн, стояла веточка цветущей сакуры.
Самурай довольно хмыкнул.
В этот раз условия у меня просто роскошные! – подумал он. – Не то что десять лет назад…
Мусаши порылся за поясом и бросил старухе монету – серебряный слиток, достоинством в пять моммэ5. Та жадно схватила сверкнувший прямоугольник на лету и радостно осклабилась.
– Если пожелаете, у меня есть доброе сакэ, господин! И я могу пригласить для господина гейшу, лучшую в Бакуротё! – проскрипела она, почуяв возможную наживу и игриво взмахнув рваным веером после того, как путники, скрестив ноги, с удовольствием уселись на циновки.
Усмехнувшись, ронин отрицательно покачал головой, вытаскивая из-за пояса катану с вакидзаси и кладя их слева от себя. Деревянный меч-боккен он положил справа, а котомку с вещами бросил ученику. Тот привычно завозился с немудреными пожитками, доставая из котомки бамбуковые палочки для еды и небольшие пиалы, мешочек с чаем, а также большой сверток с бумажным свитком, флаконом с черной тушью и кисточками для каллиграфии. Йори знал, что перед сном его учитель обязательно захочет написать несколько иероглифов – самурай не отходил ко сну, не записав свои мысли и впечатления за день, уместив их в короткой и емкой фразе.
Согнувшись в поклоне, хозяйка терпеливо ждала.
– Воды в тазике – умыться! Да побольше! – отрывисто распорядился самурай. – Чистые полотенца. И поесть: две двойные порции лапши, горшок тушеных овощей, маринованную редьку дайкон и кипяток. Оставьте ваш светильник: мне надо написать письмо. Мы остановимся у вас на пару ночей. А там поглядим… Нам нужна тишина и отдых. Перед отъездом заплачу еще столько же.
– Будет сделано, благородный господин! – ответила довольная хозяйка, склонившись в низком поклоне, оставила им светильник, что держала в руке, и исчезла в темноте коридора.
Миямото Мусаши, самурай, ставший ронином много лет назад после битвы при Сэкигахаре, провел все эти годы в скитаниях, пытаясь постичь истинный Путь. К сорока годам он успел повоевать в шести войнах и провел более шестидесяти схваток, из которых вышел победителем. В последние годы он участвовал в поединках все реже и реже, и почти никогда теперь не использовал боевые мечи, довольствуясь деревянным боккеном.
Изучив за время своих скитаний большинство боевых стилей, Мусаши создал свой собственный – нито-рю, стиль сражения одновременно двумя мечами: катаной и вакидзаси. Казалось бы, став знаменитым воином, не проигравшим ни одной схватки, он мог бы уже и осесть где-то, основать школу, набрать учеников и наконец разбогатеть. Но душе его не было покоя.
Многолетние и мучительные поиски истинного Пути привели самурая к монаху и философу Дзэна Такуану Сохо, в то время еще настоятелю храма Дайтоку-дзи. Такуан был старше Миямото Мусаши всего на одиннадцать лет, но стал для него непререкаемым авторитетом в духовных практиках. Вот уже несколько лет как они находились в постоянной переписке. По совету Такуана Сохо Мусаши занялся каллиграфией и живописью в стиле суми-э,6 стихосложением, резьбой по дереву и по металлу.
В последние два года Мусаши написал несколько картин. В его работах черной тушью на бумаге васи7 под порывами ветра у подножия горы Фудзи облетала пышно цветущая сакура и трепетали тонкие стебли бамбука, оживали грациозно вышагивающие болотные цапли, реяли над морской гладью бакланы, летали сказочные драконы, радостно смеялся беспечный бог счастья и веселья Хотэй, караулил свою добычу, сидя на высохшей ветке, серый сорокопут, а дикие гуси вольно гуляли в тростнике.
Изменилось отношение к искусству и самого Миямото Мусаши, ранее считавшего живопись привилегией избранных. Теперь он говорил, что Путь воина есть обоюдное слияние Путей кисти и меча. Каждый, стремящийся к постижению истинного Пути, должен достичь достаточных высот на обоих поприщах. Неважно, что человек не имеет естественных талантов в этих областях, – неустанно упражняясь, он сможет приобрести необходимые навыки… Тренируйся тщательнее! – стало девизом его жизни, чем бы он ни занимался.
Такуан Сохо, восхищенный живописными работами своего друга, написал рекомендательное письмо самому сёгуну Токугаве Иэмицу, тонкому ценителю и знатоку изобразительного искусства, и тот, через Такуана, пригласил Мусаши в столицу, чтобы написать для сёгуна восход солнца над замком Эдо. И вот, месяц назад, взяв в ученики беспризорного сироту Йори, чьи родители погибли во время феодальных междоусобиц, Мусаши отправился в столицу. Здесь, в Бакуротё, они отдохнут пару дней и приведут себя в порядок после долгого пути, а затем уже отправятся во дворец к Иэмицу.
Молоденькая служанка принесла тазик для умывания, полный теплой воды, и два распаренных полотенца на бамбуковой подложке. Присев на корточки в коридоре, она, прикрыв лицо от смущения широким рукавом кимоно, тихим голосом спросила разрешения побеспокоить гостей, затем отодвинула в сторону дверь ровно на столько, чтобы поставить тазик и положить полотенца, поклонилась, задвинула дверь и быстро ушла.
Гости с наслаждением умылись, смыв с себя дорожную пыль. Тут и лапша с овощами подоспели. Та же служанка, повторив ритуал, принесла две двойных порции еще дымящейся гречневой лапши соба в черной лакированной коробке, горшочек с тушеными овощами, миску с маринованной редькой дайкон и две чашки.
– Ешь, Йори, ешь, – задумчиво кивнул самурай, не двигаясь с места. – День был долгим, дорога длинной, а ты голоден.
– А вы, учитель? – спросил мальчуган, бойко накладывая лапшу из лакированной коробки в свою миску, добавляя к ней овощи и редьку. – Вы ведь тоже голодны?
– Я поем чуть позже. Сытый желудок после голодного дня – враг ясной мысли. А ты ешь и ложись спать. Спи спокойно. Завтра – день отдыха.
Йори не пришлось уговаривать дважды. Его палочки быстро летали от миски ко рту и обратно. Лапша в его миске стремительно убывала. Не переставая жадно поглощать ароматную лапшу с овощами, он наблюдал, как его учитель пододвинул поближе к себе лампу, размотал свиток рисовой бумаги, обмакнул кисть в тушь, помедлил немного и вывел несколько иероглифов.
После сытной еды на мальчика навалилась сонливость, вскоре он отложил миску и палочки, свернулся калачиком на тростниковой циновке, подложил сложенные ладошки под голову и крепко заснул.
Миямото Мусаши долго сидел неподвижно, глядя в окно на повисшую в черном небе огромную ярко-оранжевую луну, погрузившись в воспоминания, пробудившиеся в нем при виде старой вывески мастера-полировщика.
Десять или двенадцать лет назад, еще будучи не настолько знаменитым мастером клинка, как сейчас, он проходил через Бакуротё по пути в Эдо и останавливался на отдых в одной из местных жалких ночлежек. Такой же, как эта. Только тогда он был молод, беден, и денег ему хватило лишь на небольшую миску лапши и на место в общем зале на первом этаже, среди такой же голытьбы, как и он сам.
В те годы, после битвы при Сэкигахаре, в которой погибло более семидесяти тысяч человек, в раздробленной на части стране разорилось огромное количество феодальных княжеств.
Дороги наводнили вооруженные разбойники, а в провинциях бесчинствовали целые бандитские шайки. То там, то здесь вспыхивали восстания крестьян, доведенных до отчаяния нуждой и постоянными грабежами, горели монастыри в религиозных междоусобицах, пышным цветом практически повсеместно расцвело цудзигири – убийство на распутье. Озлобленные ронины пускали свои мечи в ход при каждом удобном случае: с целью мести, грабежа или даже просто проверки качества своего клинка на человеческой плоти. Под покровом ночной темноты на перекрестках и мостах, на узких улицах убийцы подкрадывались к ничего не подозревающей жертве и наносили ей смертельный удар.
В ответ на распространившееся цудзигири мастера клинка стали практиковать иайдо – искусство мгновенного обнажения меча с одновременным нанесением удара по врагу. Захочешь жить – научишься мгновенно обнажать оружие! Но иногда самурая выручала его находчивость, и схватки удавалось избежать.
Мусаши вспомнил, как в свой прошлый визит в Бакуротё, сидя уставшим и голодным среди такого же бедного люда в ожидании жалкой миски с лапшой, он краем глаза заметил в дальнем углу кучку сговаривавшихся между собой местных разбойников, приметивших одинокого молодого самурая. Судя по недобрым взглядам, которые они бросали на него исподлобья, их планы не сулили ему ничего хорошего. Бандиты часто нападали на одиноко бредущих ронинов, убивая и отбирая у них оружие: среди самурайских мечей могло неожиданно оказаться целое сокровище, которое потом можно было с огромной выгодой продать перекупщикам местного князя – даймё, ценителя и собирателя старых мечей. Бандиты решили подождать, пока самурай поест и заснет, и тогда можно будет напасть на него, спящего в корчме, или же по дороге из засады, если он не останется ночевать. Среди разбойников выделялся их главарь со свирепым лицом, хриплым голосом и толстой деревянной дубинкой бо в руке.
Недолго думая, Мусаши взял тогда бамбуковые палочки для еды и с недовольным видом на глазах у обомлевших бандитов несколькими точными движениями поймал всех мух, что роились над его миской с дымящейся лапшой. После чего отбросил грязные палочки в сторону и громким уверенным голосом потребовал себе чистые. Один за другим бандиты в ужасе, выскочили из корчмы: кто захочет связываться с воином, у которого настолько феноменальная реакция! Первым выбежал главарь со свирепым лицом. Он так спешил, что в суете и панике обронил свою дубинку…
Но часто приходилось и драться. И с каждым годом имя Миямото Мусаши становилось все более известным среди мастеров клинка. А помимо славы росла и опасность быть убитым: десятки самураев по всей стране стремились опробовать на нем свое боевое искусство и заработать себе имя. Еще бы, победить самого Миямото Мусаши! Самый быстрый способ разбогатеть: можно сразу открывать школу боевых искусств и всю оставшуюся жизнь жить безбедно!.. Кто не захочет?
Благодаря общению с Такуаном Сохо, Мусаши очень сильно изменился за последние годы. Бессмысленное убийство из тщеславия давно претило ему. Он изучал ремесла и искусства, в каждом из которых стремился добиться совершенства, сформулировав для себя следующую жизненную цель: стать Мастером в каждом из них. Стихосложение, живопись и каллиграфия, керамика и гравировка по металлу, резьба по дереву и чайная церемония заполнили его жизнь до отказа, сделали ее осознанной и наполнили смыслом. Впереди маячила еще одна задача: написать книгу о боевом искусстве, объединив в ней все свои знания, все понимание Пути Меча. Но готов ли он? Имеет ли он моральное право? Надо спросить совета у Такуана Сохо…
Самурай еще долго сидел, погрузившись в размышления над свитком, пока размашисто не начертал последние три иероглифа: «Когда ты обретаешь Путь, для тебя не остается ничего непонятного. Ты видишь Путь во всем!»