Пролог
Мечи-сокровища привозит с востока купец Юэ. Их ножны из благоухающего дерева обернуты шкурой рыб. Золото, серебро, медь и металлы украшают их. Стоят они сотни золотых монет.
Александр Владимирович Смолев – для друзей просто Алекс – уже час шел бодрой и пружинящей походкой по городу, который он любил больше всего на свете.
Над Петербургом едва отшумел теплый летний ливень, небо снова прояснилось, и под лучами яркого солнца капли воды сверкали алмазной россыпью на траве, листьях тополей, перилах мостов и на влажных тротуарах.
Северная столица, не избалованная щедрыми солнечными лучами, вся искрилась и переливалась слепящими бликами, отражавшимися в окнах посвежевших домов, в лужах на мостовых и влажных стеклах пролетавших по набережным авто.
В голубом небе над Исаакиевским собором повисла дугой яркая летняя радуга.
Доброе предзнаменование! – подумал Смолев.
Он с наслаждением шел пешком по умытому городу, вдохнувшему полной грудью после дождя: летняя пыль, скопившаяся за жаркую июльскую неделю, наконец-то исчезла. Город словно помолодел и засиял навстречу Алексу улыбками прохожих и куполами храмов.
От Гавани Васильевского острова по Большому проспекту, затем по набережной Лейтенанта Шмидта, потом по Университетской набережной, мимо Стрелки и ее Ростральных колонн и, наконец, по Биржевому мосту на Петроградку. Он любил этот маршрут. На Кронверкской набережной Алекс привычно остановился полюбоваться видом на Петропавловскую крепость: парящий в синеве золотой ангел словно приветствовал его возвращение высоко поднятой левой рукой, указывающей в небо.
Здравствуй, старый друг! – тепло подумал Алекс. Я тоже счастлив тебя увидеть снова!
Крепость на Заячьем острове активно реставрировали, она молодела на глазах, оставаясь столь же грозной и неприступной. На ярко-зеленых газонах у крепостных стен загорала молодежь: студенты штудировали учебники, несколько молодых художников под руководством преподавателя – видимо, из Мухинского училища – расположились с мольбертами у канала и писали крепость с натуры.
Смолев был искренне рад вернуться в родной город, пусть и ненадолго. За последние пятнадцать лет он провел в нем, если посчитать, совсем немного – счет едва шел на месяцы. Но всегда эти встречи были праздником.
В этот раз, правда, повод был не самый приятный: ему пришлось пообщаться с коллегами из Следственного комитета, дав показания в качестве свидетеля по делу Глеба Пермякова – постояльца его виллы на греческом острове Наксос, куда Смолев был вынужден переехать по состоянию здоровья.
«Наш болотный климат, увы, не для вас, батенька!» – полгода назад, после подробного обследования, сказал ему ведущий кардиолог Центра имени Алмазова, нервно постукивая пальцами по полированной столешнице рядом с пухлой папкой медицинского заключения.
«Вам надо на море, желательно, на Средиземное! Именно на теплое море! Вам противопоказаны резкие перепады давления! Да и легкие бы надо подлечить! Эти ваши старые ранения… Талассотерапия лечит все! Стабильность, покой, море, воздух – и будете как новенький! Ну, а в Петербург – добро пожаловать летом в гости!»
Алекс ничего не имел против себя и «старенького», но после смерти своего друга и коллеги, профессора Смирнова, он оказался его единственным наследником. Профессор, у которого не было из родственников ни единой души, все оставил Смолеву: и старый фамильный дом в Зеленогорске на берегу Финского залива, и деньги на банковских счетах. А тут еще этот кардиолог, будь он неладен!.. Все одно к одному. Пришлось крепко подумать о переезде.
Смолев подумал, посоветовался со старым другом Виктором Манном, уже много лет живущим в Афинах, и решил подыскать для себя жилье в Греции. Люди свои, православные, близкие по духу. Так осуществилась старая мечта Алекса – жить у теплого моря. Дом профессора в Зеленогорске, из уважения к Смирнову, он продавать не стал. Нанял людей, которые следили за домом и полностью его обслуживали, пока Алекс был в отъезде. На деньги же, доставшиеся ему по наследству, Смолев купил небольшую гостиницу на Кикладах, виноградник и совсем уже было собрался наслаждаться «стабильностью и покоем», но вечно случалось то одно, то другое, а покушение на Пермякова и вовсе совершенно выбило Алекса из колеи. Даже ранение умудрился получить. Навылет, но полечиться пришлось. Но, слава Богу, с этим делом покончено, и теперь он решил потратить оставшиеся дни до отъезда на Наксос на то, чтобы навестить старых друзей.
Алекс помахал на прощание рукой ангелу на шпиле Собора и направился к Артиллерийскому музею, где его уже ждали.
Шагая мимо давно умерших пушек и гаубиц, которые красили каждый год в нелепый ярко-зеленый цвет, Смолев прошел через ворота в хорошо знакомый ему двор музея, уставленный образцами военной техники.
Алекс всегда старался пройти его как можно скорее. Отчего-то вид малышей, безмятежно облепивших БТР, гаубицу на гусеничной тяге или ракетную установку, вызывал в нем эмоции, которые он хотел бы подавить в себе как можно скорее – иначе настроение сразу и бесповоротно портилось. Гордые родители с довольным видом фотографировали весело позировавших детишек и пересаживали их с одного орудия массового убийства на другое в поисках наиболее удачного ракурса. Видимо, считая свои действия военно-патриотическим воспитанием.
Для кадрового офицера российской военной разведки, прошедшего несколько горячих точек, имевшего ранения и боевые награды, каковым и был Александр Владимирович Смолев, капитан запаса, оружие всегда означало смерть – безжалостную, разрушительную и жестокую. Алекс давно выучил как «Отче наш»: оружие – это война и смерть. Всегда. А любая война – это грязь, страдания и кровь. И никакой тебе романтики.
При этом Смолев уважал оружие и не считал возможным превращать его в глупый аттракцион. Бездумно делать из мощного современного вооружения веселую игрушку для детей могли, по его мнению, или безответственные, или просто умственно неполноценные люди, ничего не знающие о войне и смерти. Алекс считал это неуважением. А неуважение к смерти обходится всегда очень дорого, уж Смолев-то успел это хорошо уяснить, испытав на собственной шкуре… И никаким военно-патриотическим воспитанием тут и близко не пахло, что бы ни несли эти болтуны, которые – он был уверен в этом на все сто – в жизни не нюхали пороху. А музею давно стоило бы огородить экспонаты и ограничить к ним доступ.
Военно-патриотическое воспитание – в очередной раз думал раздраженно Алекс, быстро поднимаясь по лестнице музея, – это когда ребенку с малых лет объясняют, что он должен ценить жизнь и уважать смерть, знать, как защитить себя и близких с оружием в руках и без него. Когда будущего защитника вдумчиво учат долгу и жертве ради своего народа. Тогда ребенок имеет шанс вырасти патриотом. Тогда Родина для него – не абстрактное понятие, не пустой звук с экрана телевизора, а люди, которых он любит и может защитить от беды: мать, отец, братья и сестры. И учить его обращению с тем же оружием нужно именно с детства, но учить профессионально, серьезно и уважительно. А уважение не имеет ничего общего с глянцевыми фотосессиями на фоне гаубиц и ракетных установок… Хотите сделать патриотизм национальной идеей, обратился он к невидимым оппонентам, начните с собственных мозгов!
Алекс поднялся на второй этаж, мысленно отметив, что обшарпанные стены музея в ржавых пятнах подтеков нуждаются в ремонте как никогда. То ли с последнего его визита денег у музея больше так и не стало, то ли они все уходили раз в году на зеленую краску для военных экспонатов.
Стареешь, тяжело вздохнув, подумал Алекс, становишься брюзгой! Он остановился и в поисках верного направления покрутил головой: налево или направо?
– Вы к кому? – с подозрением поинтересовалась невесть откуда вынырнувшая смотрительница в глубоко преклонных летах, взглянув на него пристально сквозь толстые линзы очков, когда он всего лишь на мгновение засомневался в маршруте.
Отличные психологи, вздохнул Смолев, покорно застывая перед ней, как столб. Стоит замешкаться на миг, и сразу у них в голове срабатывает идентификация: «чужой»!
– К Тишкину Сергею Ивановичу, – ответил он четко и громко, на случай, если она слабо слышит. – Смолев моя фамилия! Сергей Иванович меня ждет. Я могу пройти?
– У Сергея Ивановича – группа! – загадочно и многозначительно ответила работница музея, продолжая с подозрением мерить Смолева взглядом с головы до ног. – И не надо так громко, юноша: я, слава Богу, не глухая! Что вы кричите? Это же музей! Сергей Иванович будет занят еще час, как минимум!
– Прекрасно! Я буду говорить потише! – широко улыбаясь, ответил он, догадавшись, о чем речь.
Лучший специалист музея по холодному оружию, а именно по японским клинкам, Тишкин иногда подрабатывал тем, что читал лекции, демонстрируя в качестве иллюстраций мечи из фондов музейной коллекции. На его потрясающие и захватывающие лекции регулярно собирались самые разные слушатели: от школьников – до узких специалистов, профессоров ВУЗов и даже академиков Российской академии наук.
Тишкин был ходячей энциклопедией, повествующей о яркой истории японского клинка за последние две тысячи лет, автором десятка подробных каталогов и экспертом с мировым именем, на чьем счету были сотни сложнейших экспертиз. Он знал все и даже больше! Мало того, у него были золотые руки. Сколько клинков он восстановил и отреставрировал, дав им новую жизнь в музейных экспозициях! С Алексом они дружили много лет. Вчера Смолев получил от него сообщение: «Саша, срочно приходи в музей, очень надо с тобой переговорить по очень важному делу. Нужна твоя помощь! Буду ждать до поздней ночи, обязательно приходи! Тишкин»
Сейчас он где-то в запасниках или в мастерской читает лекцию. Как не вовремя!.. Ждать час – совершенно невозможно. Можно было бы просто позвонить, но мобильный телефон в этих стенах не берет, да и Тишкин часто просто забывает его включать. Его рассеянность уступала только его таланту историка и реставратора. Надо как-то срочно выкручиваться!
– Это замечательно, – повторил Смолев недоверчивой старушке, сверлившей его взглядом, и бухнул наудачу: – Я как раз из этой самой группы! Просто я отстал! Мне бы к ним присоединиться!
– Что-то непохоже, – язвительно проворчала музейный страж себе под нос, продолжая дотошно разглядывать его в свои окуляры. – Вам тоже пятнадцать лет? Что-то вы, дорогой мой, в таком случае сильно поизносились в столь юном возрасте! Пьете много? Куда родители ваши смотрят? Они вам говорили, что старших обманывать нехорошо?
– Сдаюсь! – смущенно рассмеялся Алекс и поднял руки вверх в знак полной капитуляции. Он понял, что сегодня Серега водит школьников. – Виноват! Я сам по себе. Но что же мне делать? Сергей Иванович сам меня пригласил приехать, у него ко мне срочное и важное дело. Могу показать смс, что он прислал. Ну не ждать же мне и в самом деле целый час на лестнице? Алевтина Георгиевна, – добавил он проникновенно, считав ее бэйджик, – выручайте, теперь только от вас все зависит!
– То-то же! – победно тряхнула фиолетовыми кудрями бдительная старушка. – Стойте тут и никуда не ходите! Я сама узнаю! Смотрите, если что – у нас теперь новейшая система сигнализации!
– Хорошо, хорошо, – согласился Алекс, снова поднимая руки в знак согласия и полной покорности. – Куда уж деваться… Если новейшая…
В этот момент, судя по звуку, в дальнем углу распахнулась дверь, и из-за тяжелой черной портьеры высунулась светлая взлохмаченная голова.
– Алевтина! – раздраженно сказала голова голосом Тишкина. – Пропусти ты его, Христа ради! Я его с утра жду! У меня к нему важное дело!
– Сергей Иванович, – моментально растеряла весь свой боевой пыл смотрительница, – конечно, как скажете! К вам – в любое время, раз нужно – значит нужно!
– Сашка, иди сюда, – позвала голова и снова скрылась за портьерой, – только аккуратно, тут лестница.
Алекс зашел за портьеру, открыл тяжелую металлическую дверь, спустился по узкой лестнице на пять ступеней вниз и оказался в запасниках музея, в небольшой комнатке, которую его друг использовал как рабочий кабинет.
– Ты тут пока вот посиди, – попросил его Тишкин, – там вон чай в термосе, бутерброды. Бери, угощайся! Книжечку почитай. Я сейчас закончу рассказывать молодежи про эпоху Камакура, и мы с тобой пообщаемся! Только никуда не уходи!
– Давай, давай, – кивнул Смолев. – Не беспокойся за меня, я подожду!
Он осмотрелся: в небольшой круглой комнатке с узким, словно бойница, зарешеченным окном, царил полумрак, пахло табаком и окурками из переполненной пепельницы, клеем и пылью.
Алекс уселся в удобное кресло за огромным письменным столом, заваленным книгами, альбомами, фотографиями клинков, рукописями, какими-то вырезками из газет в раскрытой кожаной папке. Видимо, Тишкин недавно их просматривал.
Одну из вырезок, лежавших перед ним, Алекс взял в руки и с интересом прочел:
«Загадочное происшествие на выставке „Искусство самураев: японский меч“ 12 мая в Санкт-Петербурге. Специальный корреспондент информационного агентства „Арт-Инфо“ Майя Воронина сообщает, что во время выставки „Искусство самураев: японский меч“, проходившей в Военно-историческом музее артиллерии, ракетных войск и связи Санкт-Петербурга, на которой были представлены в качестве экспонатов уникальные японские клинки, произошло событие, которому никто до сих пор не может дать внятного и разумного объяснения. За два дня до окончания выставки в закрытом зале вдруг само по себе лопнуло и разбилось толстое стекло витрины, за которым находился один из самых ценных экспонатов – клинок японского мастера по имени Сэндзи Мурамаса. Легендарный мастер жил и ковал свои уникальные клинки, предположительно, в шестнадцатом веке. Тяжелое стекло упало на клинок и немного повредило его. Эксперты музея осмотрели полученные повреждения, и клинок был немедленно передан лучшим специалистам на реставрацию…»
Интересно, кто эти «лучшие специалисты», подумал Алекс, которым был «передан клинок на реставрацию», не наш ли Сергей Иванович собственной персоной?..
Смолев аккуратно вернул вырезку обратно в альбом, вслушиваясь в то, что говорил Тишкин в соседней комнате. Дверь была полуоткрыта, и со своего места Алексу было все прекрасно слышно.
– Эпоха Камакура, молодые люди, – рассказывал Тишкин немного усталым и приглушенным голосом, – это Золотой век японских оружейников, самое блистательное время в искусстве создания японского меча. Она датируется тысяча сто восемьдесят пятым – тысяча триста тридцать вторым годами нашей эры. Многие историки считают, что никогда больше оружейное дело в Японии не переживет таких значительных взлетов, как в эпоху Камакура.
– А почему, Сергей Иванович? – поинтересовался кто-то из группы школьников срывающимся подростковым баском.
– Благодаря великим кузнецам, которые жили и творили в ту эпоху. И первым среди них был Окадзаки Горо Нюдо Масамунэ в провинции Сагами. Точной даты рождения его никто не знает, известно лишь, что умер он в тысяча триста сорок третьем году, став легендой уже при жизни настолько, что само его имя стало в Японии нарицательным выражением безупречного совершенства! Когда хотели сказать, что клинок идеален, – говорили, что его словно ковал сам Масамунэ! Сталь его клинков по качеству и обработке не имеет себе равных. Вот, посмотрите, в коллекции музея есть клинок Масамунэ. Сейчас я вам его покажу!
Было слышно, как Тишкин выдвинул деревянный ящик и развернул его к группе, чтобы все могли насладиться красотой древнего меча.
– Даже вид клинков этого великого мастера поражает чувством гармонии и вкуса. Это шедевр! Смотрите сами! – растроганно произнес он.
Группа столпилась у него за спиной, были слышны восхищенные возгласы, ахи и перешептывания. Меч произвел сильное впечатление.
– Но, Сергей Иванович, – вдруг недоуменно спросил кто-то из учеников, – здесь же, на хвостовике нет никакой подписи! Вы же сами нам говорили, что кузнецы всегда выбивали свою подпись на клинке, которая потом закрывалась рукоятью. А здесь ничего нет! Как понять, что этот клинок сделал именно Масамунэ?
– Отличный вопрос! И в самом деле: как понять? Среди известных сегодня пятидесяти девяти клинков Масамунэ практически нет ни одного подписанного, – ответил Тишкин. – Если не считать несколько кинжалов. Но у экспертов никогда не возникало проблем с установлением их авторства. Для тех, кто всерьез изучает историю японского оружейного искусства, это просто очевидно. Я могу вам сейчас рассказать про эффектные элементы закалки стали, которые я вижу здесь: тикэй, кинсудзи, суганаси, ниэ…1 Но вам эти слова пока ничего не скажут. Вот когда я свожу вас в кузницу, тогда мы разберем эти моменты подробнее. Вживую, так сказать, увидим. Поэтому, молодые люди, сегодня просто поверьте мне на слово! Это меч Масамунэ!
– Но почему он их не подписывал? – недоуменно поинтересовался еще кто-то. – Разве он не боялся, что их могут подделать?
– Да как ты не понимаешь, – ответил вполголоса своему товарищу басовитый ученик. – Он потому и не подписывал, что их подделать было невозможно!
– Это хорошая версия, она мне нравится! Молодец, Антон! – согласился преподаватель. – А еще и потому, что Масамунэ ковал мечи непосредственно для высоких военачальников – сёгунов. И подпись кузнеца, как бы велик и знаменит он ни был, могла быть истолкована как непочтительность к сильным мира сего. У японцев был свой очень сложный этикет и существовал крайне специфический кодекс отношений. Нам сейчас многие вещи показались бы странными, но…
– Сергей Иванович, – спросил басовитый Антон, – а был ли еще кузнец в истории Японии, с мечами которого можно было сравнить мечи Масамунэ? Ну, хоть один?
– Талантливых кузнецов было очень много, – после паузы ответил Тишкин. – У самого Масамунэ были ученики, ставшие великими мастерами своего дела, известными на всю Японию, так называемые «Масамунэ-но дзю тэцу» – «десять учеников Масамунэ». Я могу назвать вам их имена, но сейчас они вам ничего не скажут. Да и эксперты отличат меч самого Масамунэ от тех, что ковали его ученики. Практически каждый клинок Масамунэ – это «мэйто» или «меч с именем». Это специальный термин, который был введен, чтобы подчеркнуть уникальность и исключительное качество клинка.
– И все-таки? – настаивал ученик. – С кем его сравнивали?
– Вот прицепился, – добродушно рассмеялся Тишкин. – Ладно, мне пришла в голову одна старая история. В Японии есть древняя легенда о том, как воины решили сравнить качество двух клинков двух великих кузнецов: Масамунэ и Мурамаса. Они взяли два лучших меча и воткнули их в горный ручей, лезвием против течения. Поток нес навстречу им листья магнолии, упавшие в воду выше того места, где стояли мечи. Когда лист магнолии приблизился к мечу, который ковал Мурамаса, – то острый, как бритва, клинок, оставаясь неподвижным, мгновенно рассек его пополам, – и уже две половинки листа плыли дальше вниз по ручью. А когда такой же лист плыл в сторону меча, изготовленного Масамунэ, то лист вдруг замедлял ход и огибал меч гениального кузнеца, оставаясь целым и неповрежденным, – закончил рассказ Тишкин. – Вот так!
В комнате повисла недоуменная тишина. Ученики пытались осмыслить сказанное.
Задумался и Смолев. Глубоко! С наскоку и не разобраться, надо подумать!..
– И как же это понимать, Сергей Иванович? – не выдержал ученик, задавший ранее вопрос. – Почему? Ну разрезал – это-то понятно. Но почему огибали-то?
– А вот почему и как это нам сегодня понимать, вы скажете мне в следующий раз, молодые люди, – подвел итог Тишкин. – Это и будет для вас домашним заданием. Думайте, фантазируйте, ищите ответ! Заслушаем каждого. Все ясно? Ну и хорошо! Лекция закончена! Следующее занятие через две недели. По коридорам идти тихо, ногами не топотать, не бегать, не кричать. Вы в музее! Мне потом после вашего ухода Алевтина Георгиевна вечно жалуется на мигрень. Все! Свободны!
Мальчишки вышли, видимо, через другую дверь, потому что, как только их голоса и звуки шагов затихли, к Смолеву вернулся один Тишкин.
– Чего чай не пьешь? Он на травах, сам заваривал, – хмуро поинтересовался он у старого друга, уступившего ему хозяйское место за столом и собравшегося пересесть на старенький, продавленный, замызганного вида диванчик в углу. – Душица, мята, зверобой… Может, налить все-таки? Ты там только не испачкайся, вот, возьми газетку подстели.
– Спасибо, чаю не хочется, я завтракал, – ответил Алекс, следуя его совету и расстилая на диванчике несколько пухлых листов «Из рук в руки». – Да и тебя заслушался, – искренне добавил он, усевшись, – ты, как всегда, в ударе!
– Да брось, это так, подработка… Но парнишки толковые, интересуются – вот что радует! На пятую лекцию уже ко мне приходят. Глаза горят! Сейчас это редкость. Таким и бесплатно бы читал. Сам понимаешь: старые кадры уходят, а новые нам на замену никто не растил. Кому знания передавать? Вся моя надежда – вот в этих самых мальчишках. Поведу их потом по нашим мастерам-кузнецам, там они смогут уже поработать руками. Надеюсь, будет смена!
– Чем помочь тебе могу, Сережа? – поинтересовался Алекс, глядя, как Тишкин наливает себе в большую кружку с логотипом музея горячий ароматный чай из термоса и неловко разворачивает пакет с бутербродами. – Ты сам-то ешь, ешь, не стесняйся!
Тишкин, кивнув, откусил сразу добрую половину бутерброда с колбасой, прожевал, проглотил, запил большим глотком чая с ароматом зверобоя и только после этого произнес:
– Саша, тут такое дело… Понимаешь, после Петербурга выставка «Японский меч» едет в Афины. У нас тут случился небольшой инцидент, – и мне пришлось реставрировать один древний клинок.
– Мурамаса? – поинтересовался Алекс и пояснил: – Я прочел вырезку. Странное происшествие!
– Да? Прочел? Ну, значит, ты в курсе. Странное? Просто чудовищное! – Тишкин в сердцах бросил недоеденный бутерброд обратно в пакет и вытер засаленные пальцы бумажной салфеткой. – Так вот, меч не сильно пострадал, слава Богу, удар пришелся на хвостовик, а не на лезвие. Реставрацию мы провели на высшем уровне. Лично делал! Но все равно перед японцами жутко неудобно, ты же понимаешь. Этот меч у них – дзюё бункадзай, «национальное достояние», считай, драгоценность! А у нас на него витрина падает! Кошмар! Стыд! Когда и кто к нам еще что-то повезет после такого?! Понятно, что музей не виноват, но тогда кто? Мистика! – Сергей Иванович развел руками. – Я в зале сам все осмотрел. Но до сих пор не понимаю, как это могло произойти.
– А что тебя смущает? – поинтересовался Алекс. – Стекла иногда бьются и сами по себе. Хоть и редко, но случается. Усталость материала или заводской брак. Может, собрали витрину неудачно? Крепление расшаталось или, наоборот, слишком болты перетянули, бывает… А может, ударил кто из посетителей?
Тишкин внимательно выслушал Алекса и отрицательно покачал головой.
– Ты понимаешь, Саша… Есть одна странность: стекло лопнуло именно изнутри, словно кто-то ударил чем-то острым именно со стороны внутренней поверхности! Направление сколов совершенно однозначно об этом говорит. И это единственное объяснение, которое есть у меня, поверь моему опыту эксперта.
– То есть? – удивился Смолев. – Что значит «кто-то ударил»? Кто-то был внутри? Кто там мог быть?!
– В том-то и дело! В витрине никого не было и быть не могло! Она совершенно герметична! И опечатана. К тому же – печать не повреждена. Говорю же: мистика! Я на заседании комиссии свою версию даже озвучивать не стал: подняли бы на смех. Комиссия в итоге решила, что это заводской брак стекла. А что еще они могли решить? Кого-то должны были сделать виноватым, но музею-то не легче. Отправили вот на днях претензию заводу-изготовителю, я тоже подписал как член экспертной группы. Да толку-то что? Заводу не холодно, не жарко: год разбираться будут, а потом еще год отписку писать!
– А что японцы?
– Перед японцами надо было как-то держать марку. В общем, я и предложил, чтобы наш музей не только за свой счет провел ремонт хвостовика, но и достал кое-что из запасников и отправил тоже в Афины, чтобы поддержать японцев и морально, и, так сказать, материально. Мол, российско-японская выставка в Греции: «Шедевры древнего оружейного искусства Японии»! А? По-моему, неплохо звучит! Неделю назад на встрече и озвучил предложение от лица музея. Японцы обрадовались страшно! Я составил перечень клинков, которые мы могли бы отправить, наше начальство утвердило, японцы тоже остались довольны.
– Так ты едешь в Грецию? – обрадовался Смолев.– Это же прекрасно!
– Еду… – расстроенно покрутил головой Тишкин, наливая себе еще чая. – Хотелось бы!.. Но наши балбесы там что-то напортачили с моими выездными документами, их завернули в консульстве, и оказалось, что мне теперь просто не успевают открыть визу, представляешь? Выставка едет через три дня и пробудет в Афинах две недели, а мне еще две недели здесь куковать в ожидании визы! Наш идиотизм, помноженный на европейский бюрократизм… А японцам я даже еще не заикался, они вообще не поймут. Им в голову не придет, что у руководителя международной экспозиции нет шенгенской визы. Они и так смотрят на европейцев, как на идиотов. Да, да, Саша, поверь, я не сгущаю краски… Культурный барьер, что ты хочешь. Мы же мыслим и чувствуем с ними совершенно по-разному! Что, не веришь? Ты знаешь, сколько цветов и оттенков способен назвать восьмилетний японец? Недавно исследования проводили: свыше двухсот!
– Не может быть!
– Может, может… Они другие, Саша, совершенно. Мы для них как инопланетяне: культуру не бережем, древние знания не храним, красоты жизни не замечаем, детей в большинстве воспитываем так, что из них вырастают ленивые, самодовольные паразиты!.. А японцы – все наоборот! Очень сложно с ними поддерживать контакт. Как бы они совсем на нас не махнули рукой – не видать нам тогда больше от них экспонатов.
– Так что все-таки я могу сделать для тебя?
– Виза греческая нужна, Саша, виза. Причем, срочно! Ты никак не можешь мне в этом помочь? Нет связей, чтобы в Афинах ускорить как-то процесс? В порядке исключения: все-таки – культурный обмен? Опять же с документами на ввоз тоже помочь: я ведь везу от нас восемнадцать клинков! Нужно официальное разрешение на ввоз экспозиции по всей форме, чтобы на таможне нас не завернули! Некоторые имеют серьезную ценность, хотя до японской коллекции им далеко, но стыдно за нашу часть экспозиции не будет. Саша, очень тебя прошу! Надо спасать репутацию музея!
– Попробую сегодня же выяснить вопрос, – пожал плечами Смолев. – Есть у меня в Афинах один знакомый генерал… Руководит местным Интерполом. Когда-то мы с ним служили вместе… Думаю, что вопрос решим. Сразу же сообщу. Так ты все-таки скажи мне, почему меч Мурамасы разрубал плывущие по течению листья, а меч Масамунэ они огибали?
– А ты спроси у Фудзивары-сенсея, – подмигнул сразу повеселевший Тишкин, откусывая очередной бутерброд. – Наверняка у него есть свой ответ на этот вопрос. Не может не быть. Насколько я помню его фамильный клинок – это просто шедевр Масамунэ! Я же делал полировку клинка по просьбе сенсея и немного реставрировал цубу. Какой клинок! До сих пор нахожусь под впечатлением! Эта катана в его семье хранится почти семьсот лет. Из дефектов обнаружил всего пару пятнышек поверхностной ржавчины. Пять дней мягкой полировки – все снова заблестело. Настоящий «кото» – старый меч! Я думаю, что сенсей знает все и про его создателя.
– Да, – кивнул Алекс. – Я тоже хорошо помню этот меч. Я тоже с ним работал несколько раз на соревнованиях по тамэсигири, когда тренировался у сенсея. Мастер удостоил меня такой чести… Ты прав – это что-то! Есть легенда, что в какой-то момент им владел сам Миямото Мусаши, пока незадолго до смерти не передал клинок другим представителям клана Фудзивара. Не знаю, правда это или нет, но меч – настоящее произведение искусства.
– Когда вы встречаетесь с сенсеем?
– В Додзё планирую сегодня вечером. Ты лучше расскажи, как у тебя дома, как Марина, как Пашка?
– Все в порядке, все нормально, – отводя глаза и отчего-то волнуясь, ответил Тишкин. – Так ты поможешь с документами? Я могу на тебя рассчитывать? Это очень важно, Саш! Буду сидеть до поздней ночи и ждать звонка!
Смолев внимательно присмотрелся к старому другу, отметил темные круги под глазами и легкое дрожание пальцев. Бросил взгляд на полную окурков пепельницу и на задвинутые под стол бутылки, но не стал ни о чем расспрашивать. Захочет – сам расскажет, зачем лезть человеку в душу?
Еще через полчаса они тепло распрощались.
Алекс снова вышел на Кронверкскую набережную и, глубоко задумавшись, направился в сторону Троицкого моста. Пролетавшие мимо автомобили щедро обдавали его брызгами, но он их даже не замечал.