18 сентября к Топчидерским казармам стали стекаться добровольцы, большинство из которых находилось в приподнятом и возбужденном состоянии. От стола для регистрации прибывших распределяли в зависимости от наличия или отсутствия опыта военной службы: не имеющих такового направляли в I батальон, а остальных – во II. Говоря о строгости предъявляемых к новобранцам медицинских требований, можно привести свидетельство записавшегося 19 сентября Алексея Полянского, который называл осмотр «очень поверхностным»[98]. Есть и более подробные воспоминания о процедуре медицинского освидетельствования. Согласно одному из них, немецкий врач отказывался утверждать добровольца Ивана Недригайло из-за последствий крайне тяжелых ранений, полученных тем во время гражданской войны: одна его рука была прострелена выше локтя и не разгибалась из-за поврежденных сухожилий, а через всю грудь по диагонали шел глубокий шрам от удара шашкой. «Скажите этому добровольцу, – обратился к русскому коллеге немец – что его место в военном музее, а не на фронте!». Тем не менее Недригайло в конечном итоге был зачислен на службу[99].
Анатолий Рогожин приводил сведения, что средний возраст добровольцев был около 50 лет, но было среди них и несколько человек старше 75. Основной контингент рекрутов составляли ветераны Первой мировой и Гражданской войн, многие из которых являлись инвалидами, в том числе более 20 человек с ампутированными конечностями[100]. Например, на фотографии в личной карточке ефрейтора Александра Фадеева (бывший российский подполковник, поступил на службу 1 ноября 1941 г. в возрасте неполных 63 лет) хорошо видно отсутствие у него левого глаза[101].
Гауптман Андрей Невзоров в своих мемуарах описывал эпизод, произошедший при проверке постов в декабре 1941 г. в зоне антипартизанских действий под Крупанем и дающий, на наш взгляд, наиболее точную характеристику боевой «ценности» подобных кадров: «На следующем посту был юнкер Русет. Он бывал уже в боях в гражданскую войну и был ранен в голову. Рана его страшно уродовала. С левой стороны была удалена часть челюсти. На левое ухо он ничего не слышал, да и на правое плохо слышал. Подхожу к нему, спрашиваю:
– Как у вас, Русет, ничего не слышно?
– А? – Не слышит. Повторяю вопрос, все равно без толку. Кричать громко не могу. Ночь. Должна быть тишина. Плюнул и пошел обходить дальше»[102].
Можно сделать вывод, что вербовщиков в первую очередь интересовали чисто математические показатели роста численности формирования и крайне мало заботили реальные боевые качества набранного контингента. Недостатка в добровольцах не было – уже 1 октября число служащих достигло 893 человек, а несколькими днями раньше, 26 сентября, в составе Русского корпуса был развернут Стрелковый полк двухбатальонного состава. Его командиром был назначен оберст Иван Кириенко, командиром I батальона – майор Дмитрий Шатилов, II – майор Виктор Зборовский, а командирами пяти рот – Гауптманы Михаил Гордеев-Зарецкий, Владимир Гранитов (отец принимавшего казарму юнкера Гранитова), Михаил Тихонравов, Василий Скляров и Василий Игнатьев. Полковым врачом стал штаб-арцт Николай Мокин[103].
Оберст Кириенко, долгое время бывший правой рукой Штейфона, стал одним из немногих офицеров, заслуживших неприязнь у большинства подчиненных. Отмечалась его грубость и заносчивость, а также крайний монархизм, под влиянием которого он требовал от бывших офицеров элитных «марковских», «дроздовских», «корниловских» и «алексеевских» частей армии Врангеля отказаться от упоминания о своей принадлежности к ним[104]. Сергей Вакар писал: «Очевидно, генерала Кириенко после долгого жалкого беженского существования интересовало только собственное величие на новой должности и ничто больше»[105].
Первые недели формирования характеризовались, с одной стороны, большим количеством различных проектов и предложений, которыми Штейфона «заваливали» просители (так, генерал Ткачев предлагал создать «штаб российских ВВС», а Общество офицеров-артиллеристов требовало развертывания артбригады из шести батарей), а с другой – продолжающейся борьбой различных политических группировок вокруг будущего формирования. Начальник IV отдела РОВС генерал-лейтенант Иван Барбович требовал смещения Штейфона и гарантий отправки корпуса на Восточный фронт. В случае отказа от выполнения своих требований он угрожал издать приказ, запрещающий членам союза вступать в формирование. Штейфон, в свою очередь, отвечал на это агитацией с использованием уже записавшихся РОВСовцев. Национально-трудовой союз запретил вступление своим членам, но некоторые из них ослушались этого распоряжения[106].
Важен с политической точки зрения был факт полной поддержки формирования со стороны руководства Русской православной церкви за рубежом во главе с митрополитом Анастасием (Грибановским). Именно он 26 сентября назначил протоиерея Иоанна Гандурина корпусным священником, а иеромонаха Антония (Медведева) из монастыря преподобного Иова Почаевского в Словакии капелланом 1-го полка. Все дальнейшие назначения капелланов осуществлялись так же по его представлению[107].
2 октября введенное Скородумовым спорное название «Отдельный Русский корпус» было официально заменено более нейтральным «Русский охранный корпус» (нем. Russisches Schutzkorps), начальником которого, с присвоением чина генерал-майора, стал Борис Штейфон. Тем временем, с притоком новых добровольцев развертывание формирования шло все ускоряющимися темпами. 8 октября Стрелковый полк был переименован в Сводный полк трехбатальонного состава: I юнкерским батальоном (две роты) руководил майор Афанасий Егоров, II (три роты: стрелковая, техническая и артиллерийская) – майор Дмитрий Шатилов, III (три роты, в том числе 6-я, развернутая позже в конный эскадрон и две казачьи) – майор Виктор Зборовский. 16 октября закончил развертывание IV батальон, через два дня выделенный на формирование 2-го Сводного полка (получив, соответственно, номер I, а его роты стали 1-й, 2-й и 3-й). 23 октября был сформирован штаб бригады (командир – оберст Иван Кириенко, командир 1-го полка – майор Виктор Зборовский, 2-го – майор Афанасий Егоров)[108].
10 октября в состав корпуса влились бывшие русские защитники Шабаца. Штейфон лично посетил отряд и выразил благодарность его бойцам, а Погорлицкому обещал чин лейтенанта. Но тот был зачислен лишь стрелком и к концу войны смог дослужиться до фельдфебеля. В дневнике шабчанина Бабовича говорится, что русские, уезжая, продавали имущество, в итоге к началу ноября закрылись все русские магазины (Иконникова, Щербакова, Павлова, Монастырского и других) в городе. Надо отметить, что по каким-то причинам в будущем имел место антагонизм между бывшими людьми Иконникова и другими служащими. В июле 1942 г. газета «Ведомости Охранной группы» писала, что редакцией было получено письмо, в котором говорилось, что разбросанные по различным ротам участники обороны «служат предметом уколов и насмешек» со стороны сослуживцев и выражалось недовольство, что они не сведены в одну часть со своими офицерами[109].
Особняком стоит русский шабчанин Степан Кузнецов. В обороне города он не участвовал и оказался интернирован вместе с другими жителями, поэтому в корпус вступил непосредственно из лагеря «Черный Яр». Впоследствии Кузнецов служил в различных частях 2-го полка до последних дней войны[110].
Вооружение и материальное снабжение формирования шло за счет трофейного имущества бывшей югославской армии и поэтому зачастую оставляло желать лучшего. Так, например, Андрей Невзоров писал, что 7,92-мм винтовки «Маузер» М-24 и ручные пулеметы ZB-26/30 чехословацкого и лицензионного югославского производства были «очень высокого качества», но в I батальоне 2-го полка ZB были заменены на пулеметы «Шоша». «Более неудачного пулемета встречать не приходилось – тяжел, неудобен, имел сильную отдачу, плохую точность стрельбы и были очень капризны – «хочу – стреляю, хочу – нет»[111]. Револьверы первоначально приобретались в частном порядке и имелись преимущественно у офицеров, причем самых разных типов.
На основе свидетельств бывшего юнкера 1-й роты 1-го полка Александра Янушевского к названным выше образцам можно добавить тяжелые пулеметы «Максим». О качестве винтовок он отзывается не так положительно, как Невзоров, называя его средним (хуже немецких аналогов). В период его службы[112] отсутствовали не только некоторые предметы снаряжения, как, например, бинокли («вероятно, были старые русские бинокли у офицеров») и ракетницы, но даже гранаты [113].
В донесении уполномоченного командующего в Сербии от 5 декабря 1941 г. сообщалось, что формирование русских охранных частей проходило трудно. Отмечалась нехватка в первую очередь униформы и обуви[114]. Про крайне плохое снабжение обувью в начальный период существования формирования писал и уже упоминавшийся нами ветеран с инициалами «Б.В.». По его свидетельствам, к этому времени относился приказ, согласно которому сапоги могли носить лишь офицеры, но никто не обратил на него внимания [115].
Показателен пример с формированием ветеринарной службы штаба корпуса. По свидетельствам делопроизводителя ветеринарного отдела Владимира Бодиско, к концу 1941 г., кроме его начальника, Василия Истомина, было еще шесть врачей и лишь один опытный фельдшер – унтер-офицер Оглуздин. На фельдшерские должности назначали инженеров и студентов агрономии, студентов ветеринарных факультетов, несмотря на то, что их знания были лишь теоретическими при полном отсутствии практического опыта обращения с лошадьми[116].
Отдельно необходимо остановиться на I «юнкерском» (в немецких документах – «кадетском») батальоне 1-го полка[117]. Приказом майора Егорова он был разделен на роты по признаку образовательного уровня: 1-я рота (командир – гауптман Гордеев-Зарецкий) комплектовалась лицами, получившими среднее образование, а 2-я (гауптман Владимир Гранитов-старший) – имеющими дипломы высших учебных заведений. Не имеющие среднего образования молодые люди и подростки предназначались для развертывания 3-й роты батальона (командир – гауптман Алексей Семенов). Но на практике данный принцип соблюдался далеко не всегда: в первых двух ротах зачастую оставались младшие братья соответствующих установленным требованиям юнкеров и наиболее способные из числа молодежи, а в 3-ю роту, наоборот, отправляли показавших себя худшим образом лиц из первых двух категорий. Личный состав 2-й роты был неоднороден – по воспоминаниям Андрея Невзорова, возраст служащих колебался от 20 до 34 лет, все были выпускниками русских кадетских корпусов. Многие были с высшим техническим образованием, но были и студенты[118].
Также можно подробнее остановиться на 4-й «технической» роте II батальона (с развертыванием роты гауптмана Семенова ставшей 5-й), начальником которой был гауптман Евгений Лукин. Алексей Полянский писал, что кроме бывших офицеров железнодорожных и инженерных войск среди солдатского состава были и люди с техническим образованием без опыта военной службы. 4-й взвод состоял практически исключительно из бывших военнослужащих летного состава под командованием лейтенанта Константина Антонова (офицера российских и югославских ВВС) и в обиходе именовался «авиационным». Подготовка личного состава велась по дореволюционным российским уставам и исключительно силами русского командного состава[119].
11 ноября 1-й полк принял присягу, после чего состоялся парад, на котором присутствовали генерал Бадер, оберст Кевиш и группенфюрер Нойхаузен. Спустя семь дней, 18 ноября, германское командование решило наконец окончательно покончить с последствиями скородумовского демарша, и Русский охранный корпус был переименован в Русскую группу заводской охраны (нем. Russisches Werkschutzgruppe). Во внутреннем делопроизводстве на русском языке, а также материалах периодической печати периода войны эмигранты именовали формирование «Русская охранная группа»[120]. Одновременно продолжало использоваться и прежнее название, причем не только на разговорном уровне – даже печать штаба группы сохраняла надпись «Russisches Schutzkorps». Во избежание путаницы в нашей работе мы будем использовать вышеприведенное официальное название. Штаб бригады был расформирован (Кириенко стал помощником Штейфона). Кроме того, состоялось переименование частей: полки стали отрядами (нем. Abteilung), батальоны – подотрядами (нем. Unterabteilung), а роты – сотнями (нем. Hundertshaft)[121]. Общий состав группы к этому времени достиг численности 2950 человек[122].
Кроме идеологического, финансовый аспект следует так же считать одним из немаловажных факторов, обеспечивавших приток добровольцев – кроме собственно жалованья, семьи служащих получали пособие: 1600 динаров в месяц на жену и по 400 на каждого несовершеннолетнего ребенка. На 800 динаров могли рассчитывать пожилые и нетрудоспособные матери добровольцев. Периодически имели место и различные разовые акции поддержки со стороны немецкого командования. Например, к Пасхе 1942 г. семьям служащих РГЗО властями был выдано по 0,5 кг смальца по цене 44 динара за кг[123].
Владимир Бодиско писал про корыстные мотивы, двигавшие многими добровольцами, и негативные последствия, к которым они приводили: «Это побудило многих глубоких стариков и даже инвалидов, вступить в Корпус, отнюдь не из моральных, а чисто из меркантильных соображений. […] на основании своего прошлого и чинов добивались они командных должностей, препятствуя продвижению достойных и превращая свои подразделения в нечто подобное инвалидным командам»[124].
Довоенный спектр занятости добровольцев отличался разнообразием. Например, среди них была группа русских сотрудников белградского народного театра, пополнивших ряды РГЗО в октябре-ноябре 1941 г. – служащие оперы Георгий Рот, Виталий Лебедев, Александр Студенцов, оружейник Евгений Дукшинский и статист балета Николай Машеров[125]. По крайней мере один из рекрутов – бывший югославский подпоручник Владимир Вишневский, записанный стрелком – успел некоторое время послужить в формированиях Недича[126]. Но в целом число лиц, имевших современное военное образование и актуальный опыт службы, было невелико.
Среди эмиграции были и лица, негативно воспринявшие факт создания РГЗО. Показания одного из них, некого П. Иванова, можно найти в документах советской контрразведки СМЕРШ, касающихся начальника подотдела по формированию РОК по Жабальскому району Ильи Перекопского[127]: «Перекопский активно занимался вербовкой в «Русский добровольческий корпус», при этом проводил антисоветскую агитацию. Так, например, еще летом 1941 года, он лично мне предлагал записаться в корпус, при этом пропагандировал следующее: корпус создается для освобождения России от большевизма и установления там прежней власти, пришло время, нужно записываться в корпус, с помощью немцев будем освобождать Россию от большевиков. Когда я ответил, что подожду, то Перекопский мне заявил: «Ждать нечего, нужно использовать момент и выступить на борьбу против большевиков за освобождение Родины»[128].
Алексей Тимофеев утверждает, что постоянным явлением при вербовке были угрозы и шантаж по отношению к не желавшим записываться в группу эмигрантам[129]. Подобные утверждения можно найти и в ряде других источников. Например, Михаил Шкаровский приводит слова бывшего служащего Шевченко, в 1946 г. показавшего на допросе советскому следствию, что его вступление в РГЗО было вызвано угрозой Штейфона предать его полевому суду за отказ[130]. Югославский автор Сима Бегович писал об уроженце Ялты Сергее Компанийце, находившемся в заключении в нескольких лагерях на территории Сербии (в том числе в белградской «Банице») и Норвегии за отказ вступить в ряды рассматриваемого формирования[131].
Однако значительное количество мужчин-эмигрантов (в том числе призывного возраста) в период оккупации не состояло на службе в РГЗО и РОК. На фоне этого приводимые выше утверждения выглядят спорно. Вместе с тем косвенно почва для них была. Так, агенты разведштаба «Белград» имели задачу в числе ряда других приоритетных групп лиц уделять внимание и уклоняющимся от вступления в группу русским эмигрантам[132].
Ресурсы потенциальных добровольцев среди русской эмиграции в Сербии стали постепенно подходить к концу. В этой обстановке все большую роль для развертывания новых подразделений стали играть рекруты из других стран юго-восточной Европы. В числе первых среди них 29 октября из хорватского Осиека в Белград прибыли казаки бывшего дивизиона Императорского конвоя. Военнослужащие этой лейб-гвардейской части весь период эмиграции держались вместе и организованно прибыли в корпус в собственной форме и со своими штандартами. Там они были зачислены в 1-й полк как 7-я рота III батальона под командованием Гауптмана Николая Галушкина, а хор трубачей дивизиона стал оркестром полка. Интересен факт, что германское командование разрешило бывшим казакам-гвардейцам сохранить свою старую униформу, которую они носили в небоевой обстановке вплоть до включения в состав Вермахта[133].
Основным органом, осуществлявшим вербовку на территории Хорватии, был военный отдел Представительства русской эмиграции при правительстве НДХ под руководством генерал-лейтенанта Даниила Драценко. В начале 1942 г. он сам вступил в РГЗО и покинул территорию Хорватии, назначив своим заместителем генерал-майора Ивана Полякова. Известно, что перед отъездом Драценко поручил своему представителю в Травнике капитану Шмарову сбор группы рекрутов в жупах Лашва Глаж, Плива Рама, Усора и Соли, Посавье. Ее отправка в Сербию была назначена на 28 февраля [134].
Вербовка добровольцев велась при помощи хорватских властей, причем, по некоторым свидетельствам, имели место случаи принуждения. Так, в послевоенных югославских документах есть упоминание о русском эмигранте из Карловаца Стогарове, арестованном властями (вероятно, Усташской надзорной службой). В тюрьме его посетил другой эмигрант, Евгений Борделиус (в 1934–1938 гг. занимавший пост председателя местной русской колонии), и предложил Стогарову свободу в обмен на вступление в РГЗО. Последний принял данные условия и был немедленно освобожден, но в ту же ночь бежал к партизанам. В том же источнике говорится, что вербовкой в Карловаце руководил Леонид
Иванов, уполномоченный генерала Полякова в городе. В корпус записались русские карловчане Михаил Цертов и Гречкин[135].
Среди добровольцев были и офицеры хорватской армии Всеволод Колюбакин, служивший в штабе одного из военных округов Домобранства, и подполковник инженерных войск Всеволод Лавров, оставившие службу ради вступления в ряды русского формирования[136]. Но в целом поток рекрутов из Хорватии был относительно невелик и состоял в основном из представителей неквалифицированных профессий. Этому способствовала высокая занятость русских граждан НДХ, в том числе на неплохо оплачиваемой военной и государственной гражданской службе.
Еще одной соседней с Сербией страной, где осенью 1941 г. активно велась вербовка в РГЗО, была Венгрия, получившая после апрельской войны, в дополнении к ранее проживавшим на ее территории русским эмигрантам, значительную их колонию в бывших югославских районах Баната с центром в городе Нови-Сад. Впоследствии в одном из донесений «СМЕРШ» 3-го Украинского фронта говорилось, что: «Ближайшим его [Штейфона – А.С.] помощником являлся генерал Апухтин, именовавший себя «русским военным представителем при королевстве Венгрии». Апухтин руководил формированием «корпуса» в пределах провинции города Нови Сад». Имеются в донесении сведения и о других участниках набора русских в южной Венгрии. Например, 19 ноября 1944 г. СМЕРШ 17-й воздушной армии в Нови-Саде был задержан бывший полковник инженерных войск армии Врангеля Александр Сахновский, отвечавший в аппарате военного представителя за комплектование саперных частей РОК. Тем же органом был арестован и начальник штаба Апухтина – бывший руководитель канцелярии штаба КИАиФ Алексей Мариюшкин[137].
Русское военное представительство являлось структурой, объединившей в своих рядах все эмигрантские организации югославского периода. Апухтин поддерживал тесный контакт с оперативной командой СД «Нови-Сад» в лице ее руководителя унтерштурмфюрера Карла Памера, который докладывал в Белград обо всех его связях[138].
Согласно данным Юдит Пихурик, в одном из адресованных министру внутренних дел Венгрии донесений сообщалось, что осенью 1941 г. немецкое командование в Белграде провело переговоры с Апухтиным на предмет набора проживавших в Венгрии русских в возрасте от 18 до 50 лет. Отмечалось, что многие эмигранты протестовали против этой акции, кроме того в венгерских силовых структурах существовали подозрения, что эти недовольные могут донести о вербовке в английские и американские дипломатические органы, представив ситуацию в «тенденциозном виде». Говорилось также о возможной политической борьбе и интригах за право распоряжения 1 500 000 пенге, выделенных венгерским Генеральным штабом на проведение набора. Вместе с тем необходимо отметить, что немецкая сторона брала на себя все расходы, связанные с вербовкой и транспортировкой добровольцев. Совершенно беспрецедентным является тот факт, что об этой акции первоначально не имели представления ни Министерство иностранных дел, ни премьер-министр Венгрии[139].
По воспоминаниям Владимира Черепова, он был первым из русских, отправленных Апухтиным в сербскую столицу для проведения переговоров о вербовке. Там апухтинский курьер имел встречу с оберстом Кевишем, который обещал полное содействие венгерской акции. Черепов взял на нее своего друга-эмигранта, бывшего капитана югославской авиации, выполнявшего функции переводчика с немецкого. По нашему предположению, речь может идти о бывшем югославском майоре Борисе Климовиче. Свое последнее звание он получил перед самой войной, 31 декабря 1940 г., поэтому Черепов мог не знать об этом производстве. В довоенный период семья Климовича проживала в Нови-Саде. В заводской охране Борис прослужил очень недолгое время, уволившись, чтобы перейти на службу в ВВС Хорватии[140].
В конечном итоге Апухтин получил одобрение премьер-министра Венгрии вербовки. Известно, что русский военный представитель выдвинул немецкой стороне условия обеспечить бесплатный проезд, возможность увольнения со службы желающим и одобрение акции со стороны начальника Генерального штаба Венгрии. Определенные трудности вызывало то, что большинство добровольцев не являлись венгерскими гражданами. В Нови- Саде из стекающихся русских формировали группы по 125 человек и после медицинского освидетельствования транспортировали в Сербию. Первая из них планировалась к отправке 15 декабря[141].
Один из добровольцев, Леонид Трескин, в своих мемуарах дает более подробную картину переброски пополнений. По его словам, непосредственно на месте был сформирован подотряд, командиром которого стал Александр Черепов (отец Владимира Черепова). В 1-ю сотню отбирали исключительно бывших офицеров (ее командиром был назначен сам Трескин), во 2-ю (Пантелеймон Козинец[142]) – кавалеристов (преимущественно бывших солдат) и в 3-ю – во главе с Михаилом Зозулиным – казаков. Первой в Белград на грузовиках отправили 3-ю сотню, за ней – 1-ю и, наконец, последней – 2-ю. Вербовка в Нови-Саде проходила в снятом специально для этой цели доме на улице Царя Николая II, где поместилось представительство РГЗО, которое возглавил Апухтин, а начальником канцелярии стал бывший гвардии полковник Георгий Дворжицкий[143].
Акция по вербовке русских получила освещение в венгерской печати. 8 апреля 1942 г. в «Ведомостях Охранной группы» был помещен краткий обзор данных публикаций: «Уже некоторые венгерские газеты приводят сведения о Гоуппе и даже помещают фотографии. Одна из газет пишет, что с формированием частей Группы эмиграция активно включилась в борьбу против коммунистов. Даже упоминается казак Жарков – он и все его 4 сына вступили в ряды бойцов»[144].
Вместе с тем были и обстоятельства, затрудняющие работу вербовщиков: среди эмиграции прошел слух, что сформированные части немцы не задействуют в боях с коммунистами, а отправляют для несения службы в Голландию. Имел место эпизод, когда трое рекрутов из одного из сел в Южном крае, заявили, что в ноябре они поступили на службу, полагая, что набор обязательный и лишь в декабре им объяснили про его добровольный характер[145].
Подразделение Черепова по прибытии с Сербию положило начало формированию 3-го отряда в качестве его I подотряда. Но набор русских жителей Венгрии на этом не закончился. Доброволец Николай Коровников вспоминал: «ввиду того, что я говорил по-венгерски – меня не взяли сразу на Ванницу, а оставили при Апухтине. Там был у нас этап: приезжали русские из других мест, останавливались на этапном пункте и оттуда ехали дальше в Корпус»[146].
Согласно свидетельствам Анатолия Янушевского, уже осенью 1941 г. в ряды группы были зачислены несколько эмигрантов из Франции, которых он называет своими знакомыми, из чего можно сделать косвенный вывод, что это были люди среднего возраста, вероятно ветераны Гражданской войны [147].
Рассмотрение обстоятельств вербовки подтверждают сделанный выше вывод о большом значении, которое имело развертывание частей из эмигрантов в глазах немецкого командования. В то же время качество личного состава вспомогательного формирования, уровень его подготовки и вооружение оставались на втором месте: осенью 1941 г. ставка делалась лишь на набор в кратчайшие сроки максимального числа добровольцев.