Ты – плоть от плоти моей, а я ничего не смогла сделать
Тайна твоей смерти заставила нас оторопеть. Ты ведь никогда не жаловалась на то, что несчастна, сломлена, доведена до предела. Ты никогда не выражала этого безумного желания покончить с собой. Действительно ли ты этого хотела?
В тот день мы решили, что ты возможно хотела лишь приостановить свою жизнь, на мгновение, на несколько часов. Ты сказала «стоп» в надежде на то, что я приду и спасу тебя. Ты затянула петлю на шарфе, но надеялась, что он порвется. Это несчастный случай. Момент помутнения. Ошибка. На самом деле, ты не хотела уходить так, не попрощавшись, не имея возможности вернуться.
У тебя все было хорошо, помнишь, Марион, у тебя все было хорошо. Ты была такой милой, такой мягкой, такой хорошей ученицей, такой легкой в обучении. Всего лишь десять дней назад мы с твоим отцом говорили о том, какое счастье иметь такую дочь.
Было 13 февраля, канун дня святого Валентина. Очевидность разрывала нас изнутри: ты умерла из-за сердечных мук, так, Марион? Ромен бросил тебя, и ты решила, что лучше умереть… Ведь в тринадцать лет можно видеть вечность в глазах мальчика.
Но только не ты, Марион, не ты. Ты не была настолько глупа. Сомнений нет, Ромен поступил плохо. Должно быть, он наговорил тебе кучу гадостей. Но ты бы не захотела покончить с собой. Веди он себя нежно, ты бы просто перевернула страницу. Конечно, ты любила его чрезмерно, это правда. Мы ненавидели его в тот день.
В понедельник, 11 февраля, ты говорила мне о нем. Ты хотела, чтобы перед друзьями он был поласковее с тобой. Я попыталась тебя убедить: «Он любит тебя, Марион, моя Марион. Просто мальчишки ведут себя как кроманьонцы, когда они в компании». Совсем как в той песенке Зази, которую мы напевали: «Я человек». Мы посмеялись вместе. «Не волнуйся, все наладится. Скажи ему, что ты чувствуешь. Но смотри, ты ведь тоже иногда забываешь о нем, когда вы шутите с подружками. Вот и он строит из себя бог знает что перед своими дружками. Но когда вы остаетесь вдвоем, вы другие». Я настаивала: «Это так, так было всегда и всегда будет». Вот что я думала 11 февраля.
Ты в слезах упала в мои объятья, уже слишком тяжелая для меня: «Спасибо, мама, мне лучше». Ты добавила: «Когда поплачешь – всегда лучше». Я даже не подозревала в тот вечер, насколько сильно ты страдала.
Этот разговор внезапно вспомнился мне вскоре после твой смерти и поразил до глубины души. Накануне 14 февраля, дня всех влюбленных, ты, маленькая обезумевшая девочка, отказалась от жизни, поскольку перестала быть принцессой в глазах ученика четвертого класса. Какая чудовищная нелепость!
Мы снова спросили у полицейских, не оставила ли ты письма. Они пообещали, что если что-то найдется, то мы узнаем об этом первыми. Они забрали с собой информационный материал – твой мобильный телефон. И предложили нам психогическую помощь. Помощь в чем?
Мы должны были во всем разобраться, срочно. Найти слова, которые открыли бы нам правду, сказали бы о той боли, которую ты испытала в тринадцать лет, моя бедная девочка. Вечером мы рылись в твоей аккуратно прибранной комнате как воры – безудержные, сгорающие от нетерпения, жадные до знаков.
В твоей старой сумке мы нашли ключ – предположительно от твоего шкафчика в колледже. Выходит, ты не пользовалась им с декабря, с тех пор как мы подарили тебе новую сумку. Новая сумка была собрана с присущей тебе тщательностью. Пенал, тетрадки – все на своем месте. Мы решили проверить твой дневник. Их было два.
Мы с отцом непонимающе смотрели друг на друга. Как у тебя могло оказаться два дневника? Мы лихорадочно раскрыли один из них. Тот самый, о котором мы знали – тот, который ты давала нам на подпись после того, как потеряла первый. Образцовый дневник примерной ученицы, без проблем.
Затем мы схватили второй дневник, он словно обжег нас. Тот самый дневник, который ты потеряла в январе. Выходит, ты нам лгала.
Задержав дыхание, мы пробежались по замечаниям учителей, которые ты хотела от нас скрыть. С декабря они писали об изменениях в твоем поведении, ужасной болтовне, многочисленных неоправданных опозданиях. В качестве подписи ты подделывала роспись твоего отца. Обычно дневник подписывала я.
Я помню тот день, когда ты сказала мне, что потеряла дневник. В ноябре или в декабре 2012-го. Мы искали везде. Я все время повторяла: «Мы найдем его, это невозможно». Ты беспокоилась: «Если у меня не будет дневника, я получу выговор». – «Сколько стоит дневник?» – «Около двух евро». – «Ты его потеряла и заплатишь эти два евро из своих денег». Мне нужно было подписать бумагу, подтверждющую, что ты его потеряла. «Спасибо, что купила мне другой». Я ничего не заподозрила. Я тоже теряла вещи.
Этот дневник, новый, фальшивый, я подписывала за два дня до твоей смерти, 11 февраля. Там было замечание от главного преподавателя, обращенное ко всем родителям: «Дети болтаются по коридорам во время урокав». Да, именно так, «урокав». Я спросила тебя, болтаешься ли ты тоже по коридорам. Ты вздохнула: «Нет, нет, я не болтаюсь».
Ты ввернула словечко и в тот дневник, который прятала от нас и который мы сейчас листали со сжавшимся сердцем. В нем своим детским почерком ты записала: «Марион будет как следует наказана».
Преподаватели продолжали записывать в него свои строгие замечания. Это началось 17 января 2013-го, за месяц до твоих похорон: «Телефон Марион звонил на уроке». Запись от 22 января: «За этот месяц Марион три раза опаздывала без уважительных причин, до пятницы 25 января она должна сдать сочинение об уважении устава в BVS (bureau de la vie scolaire)». 1 февраля, за двенадцать дней до твоей смерти: «Поведение Марион ухудшилось за последнее время: постоянно болтает, иногда даже нецензурно выражается во время уроков. Будем благодарны, если напомните ей о правилах поведения в школе».
Опоздания, болтовня, несделанные домашние задания… Как ты могла за несколько недель получить столько строгих замечаний, а мы ничего об этом даже не знали? Нас могли бы предупредить по телефону, по смс, по электронной почте… нас просто должны были потревожить! А ты, наша маленькая примерная девочка, к чему вся эта комедия, это скрытничанье? Ты держала нас за идиотов, за старых дураков, врагов, неспособных тебя понять? Ты боялась, что мы рассердимся, будем ругаться, накажем тебя, разлюбим? Чего ты боялась, когда прикрывалась дневником с фальшивыми отметками?
Меня охватило что-то вроде ярости. Я рассердилась на тебя за это. Как ты могла поступить с нами так? Врать и предпочесть умереть вместо того, чтобы сказать правду? Это так, Марион, ты ушла, чтобы только не открывать нам ту реальность, в которой ты пребывала? Ты в самом деле думала, что мы все – взрослые, дети, подростки – всегда идеальны? Считала ли ты, что мы неспособны прощать? Мы не настолько строги, ты прекрасно знала, что я все тебе прощаю, ты ведь всегда подробно рассказывала мне о своей жизни. Итак, почему?
Эти вопросы вертелись в моей голове проклятым круговоротом, в то время как мы с твоим отцом, обессиленные, опустив руки, были вынуждены признать, что ты вела двойную жизнь. Или, точнее, жила в четвертом измерении, в которое нас не пускала.
Тем не менее твой год в четвертом классе начался хорошо. Ты была в «4 С», с углубленным изучением испанского. Твои оценки за первый триместр были отличными. Когда в декабре мне сообщили, что по испанскому у тебя двадцать из двадцати, несмотря на то что ты совсем недавно начала его учить, я разрыдалась от радости. Когда я выходила с родительского собрания, ты спросила меня по телефону: «Ну что, мама, ты гордишься мной?» Да, я горжусь тобой.
Твой классный руководитель пел тебе дифирамбы, ведь ты была лучшей ученицей, прилежной, старательной на уроках: «Она супер, одна из лучших, мы рассчитываем на нее, если бы только было больше таких, как она…» Твои приятели частенько дразнили тебя «ботанкой». А потом ты влюбилась. Что произошло за эти два месяца? Да, верно, иногда ты выглядела грустной. Как подросток, который сомневается в своих чувствах и в чувствах другого, – ничего серьезного.
И мы провели эту первую ночь без тебя с нестерипмой болью внутри, терзаемые вопросом: почему ты не искала укрытия у нас, если настолько страдала?
В своей голове, затуманенной горем, я перебирала причины. Ты чувствовала себя слишком виноватой? Ты боялась нас разочаровать? Или мы были настолько плохими и недостойными родителями, неспособными тебя услышать? В любом случае я приходила в итоге именно к этому заключению. Неужели мы были родителями, слишком амбициозными по отношению к своим отпрыскам, чудовищными родителями, которых личность ребенка интересует меньше, чем тот образ, который он должен был воплощать?
Вечером после твоей смерти нам позвонили полицейские, чтобы узнать пинкод твоего телефона, они хотели с ним поработать. Конечно, уточнили они, нас проинформируют в первую очередь, в случае если удастся найти объяснение твоему поступку.
Днем, часа в три, мы отправились к Мариам, сообщить ужасную новость твоей сестре. Мы прошли через весь дом в игровую комнату. Я не смогла говорить. Твой папа очень мягко обратился к Клариссе: «Мы должны скзать тебе кое-что… Марион не болеет. Она умерла». Твоя сестра завопила, вытаращив глаза. Этот взгляд сохранялся у нее на протяжении еще нескольких месяцев.
Твой отец взял ее на руки, они плакали вдвоем. Затем отец выдохнул: «Но ты, ты с нами, наша маленькая девочка». В одно мгновение она из средней дочери превратилась в старшую. Она пожелала остаться у Мариам поиграть еще немного. Мы вернулись за ней чуть позже, а еще забрали Батиста у Захии. Мы держались… Все вчетвером, прижавшись друг к другу.
В понедельник утром Кларисса собралась в школу, как обычно. Но незадолго до нашего выхода из дома Мариам зашла предупредить: «Не стоит отправлять ее сегодня». Она держала в руках сегодняшний «Паризьен». На первой полосе писали о Марион. Да, о тебе, наша девочка. Там говорилось, что ты стала жертвой школьной травли, как и еще один ребенок, умерший накануне. «Двое подростков тринадцати лет перешли к действиям», – гласил заголовок. Надпись под этим громадным заголовком, на всю первую полосу: «Из-за школьной травли они покончили с собой». Автор статьи ссылался на твое письмо, в котором ты подробно рассказывала о тех насмешках и придирках, которые тебе приходилось терпеть.
Мы буквально окаменели от шока. Кто был против тебя? Кто тебя убил? Где нашли это письмо? Как оно оказалось в руках журналиста «Паризьен»?
Но внезапно твой поступок обрел смысл. Ко мне вернулась возможность видеть, исчезнувшая во время моих попыток вернуть тебя к жизни. Ты повесила свой телефон, и из него доносилась музыка – одна и та же назойливая песня. Я не слышала ее до тех пор, пока спасатели не оттащили меня от тебя. Только тогда я его увидела этот чертов телефон. Он висел там, привязанный за провод, с регги, играющим по кругу. Ты умерла под музыку, но сначала ты навсегда заставила свой телефон замолчать. Этот телефон, с помощью которого все и происходило: все оскорбления, преследования, нападки. Оружие преступления. Ты символически убила его тоже.
Да, наконец твой поступок обрел смысл. И нас охватила злость чудовищной удушающей волной. Тебе сделали настолько больно, что ты повесила телефон и предпочла уйти сама – это невыносимо! И взрослые из колледжа Жана Моне в Брии-Су-Форж, которые были за тебя в ответе, не сделали ничего, чтобы этого не случилось!
Тем не менее я говорила им о твоих жалобах на то, что тебе трудно работать в этом недисциплинированном классе. Три раза я просила о встрече с директором. Ни разу он меня не принял. Я звонила ему неоднократно, чтобы объяснить: мы хотим сменить класс. Он отвечал на мои просьбы либо молчанием, либо отказом.
Итак, в тот день, после чтения ужасной статьи из «Паризьена», утверждающей, что ты стала жертвой школьной травли, я возненавидела директора, бесчувственного к твоим страданиям. Я возненавидела всех в этом коллежде, кто мог помочь тебе, выслушать, понять твою тревогу, услышать наше беспокойство… Всех тех, кто предпочел страусиную политику.
Вне себя от злости, я набрала номер колледжа и сухо попросила директора: «Я мама Марион, приготовьте все ее вещи, мы хотим их забрать. Я хочу взять все: каждую бумажку, каждую мелочь, принадлежащую нашей дочери. Я хочу, чтобы ничего от Марион не осталось в вашем колледже, я не хочу больше иметь никаких контактов с вами».
Шокированная твоей смертью, я хотела избежать встреч с директором, поскольку предполагала, что он рассыплется в извинениях или соболезнованиях. Я бы этого не вынесла. Но на самом деле он тоже не хотел иметь со мной никаких контактов, я осознала это очень быстро. Но не поняла. И не понимаю до сих пор.