Остановились, едва отъехав: у забора, ограждавшего пустырь будущей стройки, валялся, а вернее, врос уже в землю и оплёлся травой промышленный слиток цинка толщиною с кирпич и длиною более полуметра. Посредине бруска значилось, что это именно цинк: «Zn». Я не видел смысла в находке и хотел ехать дальше, но отцы упрятали тяжеленную плаху в кузов под брезент: мало ли что! Дед Януарий, царство небесное ему, тоже, небось бы, подобрал… Опять же, заземленье для громоотвода не придётся где-то искать… Отцы тронулись дальше, а я сбегал в киоск, купил газетку со своим объявлением и конверт, написал адрес Сяита, запечатал и вручил почтальонке, удачно попавшейся навстречу. Отцы двигались по обочинам, поминутно останавливаясь и подбирая кирпичи, выковыривая их ломиками из засохшей грязи. Когда «Муравей» стал покряхтывать, я оставил отцов с ломиками у некой, торчащей из крапивы стенки красного хорошего кирпича. Отдал им сумку с едой и бутылкой коньяка, и потихоньку, боясь колдобин, увёз добычу к родительскому дому. Тщательно завёл на лужайке под окошками первый кирпичный столбик. Оказалось, привёз я девяносто семь штук. За день мы набрали тысячу кирпичей, на другой день, освоившись, полторы. Полгорода, конечно же, не очистили, но вдоль двух новых семиэтажек и на нескольких улицах некоторый порядок навели. Белых кирпичей попадалось особо много, и мы этому радовались, решили пустить их на обрамление окон и дверей, купить-то белого кирпича негде было. Возле одной из строек, ведущейся на месте порушенной старой трёхэтажки, бульдозер сгрёб останки в невысокий и длинный холм. Экскаватор не пригнали ещё, самосвалы под этот мусор тоже не подавали, и мы развернулись тут вовсю. Был понедельник, и отец с матерью ушли на завод. Два солдата из стройбата заменяют экскаватор, припомнил тесть, и раз уж такое дело, задумал остаться на недельку. В этом холме я даже нашёл три тульских, слегка помятых самовара с наштампованными медалями. Труба одного из них была заткнута старой хрусткой газетой, да и самоварчик, маленький и фигурный, оказался потяжелей собратьев: из его трубы мы высыпали в кузов «Муравья» сотни полторы серебряных рублей с профилем Николая Второго. Два тульских вычурных самоварчика хранил я на отцовском чердаке, ещё два остались от Януария, и вот теперь стало семь – мечталось украсить ими когда-нибудь свою студию. Я быстро отвёз богатства домой и вернулся копать кирпич. В холм мы внедрялись не торопясь, то и дело мешали расщеплённые доски, обломки брусьев, покорёженные оконные рамы и прочий хлам. Но уж если попадался красный кирпич старинной выделки, то шёл сразу десятками и сотнями. Часто находились дубовые паркетины из богатой чьей-то квартиры, и мы не поленились, насбирали их на целую комнату. Много было и отлично сохранившейся половой рейки, и её мы тоже не обошли вниманием.
Нередко возле нас останавливались прохожие мужики – и знакомые, и чужие. Все смотрели на наши забавы одобрительно и завидовали на «Муравья». Один мужик рассказал – сложил хорошую печь, а кирпич на велосипеде тягал, другой – садовый домик из такого же материала возвёл, но ему легше было, у него мотоцикл с коляской. С обеда к нам присоединился отец, на заводе за ним числились три отгула, и он решил их использовать. За неделю неспешного труда мы прошли лопатами и ломами почти весь холм. Освобождая от мусора и земли очередную кирпичную гряду, вывернули большой ком засохшей глины. На его поверхности я не увидел ни одной трещины, такую глину используют и скульпторы, и народные мастера. Но приподнять ком и завалить его в кузов мотороллера мне оказалось тяжеловато. Тесть предложил разбить ком на части – и врезал по нему ломиком. Глина расселась – и обнаружился чугунок литра на четыре, покрытый чугунной же сковородкой. Подошёл отец и сбил молотком приржавевшую сковородку. В глаза сверкнуло, чугунок доверху был наполнен николаевскими пятёрками и монетами размера чуть большего, достоинством в семь с половиною рублей – «полуимпериалами». Не червонцами, а именно почему-то вот такими. Мы поставили его в кузов, погрузили остатнюю сотню кирпичей, и я тихим ходом подался к дому. Отец и тесть шли сзади с лопатами и ломами. А навстречу нам ехали два самосвала и экскаватор. Тут дорогу нам – стой, рабяты! – преградил мужик в спецовке и кирзачах, изрядно заляпанных смолой: с крыши новостройки летели картонные бочки со смолой, я насчитал пять штук. Рубероид на горячую смолу клали, объяснил работяга, а эти вот, со смолой, лишние остались, хоть закапывай! Прораб лается – чтоб духу их не было, они уж списаны! Из подъезда вышли ещё четверо работяг, таща на арматуринах печь для плавки смолы – как видно, ещёгорячую.А эту куда? Да тоже закапывать, тоскливо молвил мужик. Ба, спохватился я, нам же на фундамент смола нужна – для гидроизоляции! За печку литр, и за смолу литр – ия назвал адрес. Через часок, в две ходки мужики всё исполнили. И предложили с большим сомнением: а корыто железное, раствор мешать, и четыре скобы к нему приварены – для удобства перемещения… тоже литр? Ответ мой был положительный, четверо отправились за корытом, а пятый уселся на скамейке – и ему я сразу вынес просимое в матерчатой сумке, приложив хлеба, консервов и кусок копчёной свинины. Мужики припёрли корыто, весьма массивное, толстого железа. Не украли, чай? Не, так валялось, там бетономешалка щас…А на цемент, вот, мужики, выходы есть у вас? Имеютца! Тот же прораб, сука, списал цементу тонн пятьдесят –для начальников, и они пользуются бесплатно. Цементу немерено лежит, кладовщик деньгам-то рад будет…
Слишком далеко вперёд заглядывать мы не стали, пока что нам, кроме цемента, требовались строительный песок, рубероид и какая-никакая арматура в фундамент – траншею под который надо было ещё и выкопать. Кирпича на фундамент и даже на часть стены полуподвального этажа хватало. До зимы этот полуэтаж хотелось бы возвести и перекрыть. Часть его, под будущей кухней, я отводил матери под кладовку, остальное пространство – под свою мастерскую. О бетонных плитах для перекрытий невозможно было даже мечтать, оставалось класть дерево. Раздобывание дерева, да и какого именно, и где, заботу эту мы оставили «на потом».
Мы сидели втроём у распахнутых Мамонтовых ворот и поглядывали на кирпич, ровно сложенный на лужайке перед отцовским домиком и почти закрывавший его фасад.
– Первая мировая, революция, – говорил задумчиво тесть, – гражданская война…Януарий Нефёдович, конечно, много людей от смерти спас… Ну, они ему – кто кольцо обручальное за буханку хлеба, кто картинную галерею из личного поместья за пятнадцать пудов муки… А после – загон в колхозы, озеро Хасан, Халхин-Гол, война КВЖД, испанская, финская, Отечественная, японская, корейская… А сорок шестой и сорок седьмой – страшно голодные годы у нас были…
– Насчёт картин дело известное, – сказал я, – они в потолочном перекрытии все сложены, над холодной прихожей – её Мамонт сенями называл. Потолок-то там ниже, чем везде. А бумажные репродукции в богатых рамах, которые по всем комнатам развешаны, это фальша: под бумажками-то живопись девятнадцатого века. А железяки в сарае видели? Два неподъёмных короба – в углу, около верстака?Втулки, валики… С виду, вроде бы, нержавейка, но это платина, магнит её не берёт, я проверял. Было время, платину не знали, куда девать – и лет десяток использовали в швейных машинках «Зингер». А дед Януарий, как известно, после нэпа механиком трудился – на швейной фабрике, и ему ничего не стоило платину на сталь заменить: дал заказ от фабрики на завод, в токарный цех – и все дела. Только вот мне теперь забота:и в банк не сдашь, и ювелир, сокурсник по институту – всего лишь бедный художник…А деньжищи огромные…Закопать на огороде, что ли, до времени…
– И правильно! – заметил мне тесть. – Деньги – это бумага, и умные люди всегда меняли её на драгметалл.
– Ну, насобирал Януарий в голодные годы этого драгметалла, – заговорил и отец, обычно молчавший, – да при нэпе напокупал изрядно, да ведь Мамонт Нефёдович всё выгреб, чай. Платину за металлолом принял, во вторчермет поленился сдать – куда, мол, мне копейки-то эти… Подсвечники, вон, из «пианинной», и те не взял – навар-то с серебра не ахти.
– Иди-ка, щи разогрей пока, – попросил его тесть: матери дома не было, – а мы тут инструмент изготовим.
С кружкой «слона» и папироской я поплёлся вслед за тестем к сараю. Подымаясь со скамейки, он мимоходом выдернул из бунта натасканной нами арматуры шестимиллиметровый стальной пруток. Купленная мной наковальня уже засажена была в большущий чурбан и готова к употреблению. Тесть молотком оттянул на ней, заострил кончик прутка, а другой конец закрутил в тисках в удобную рукоять.
Приняв по рюмке и отобедав щами, мы разделили на троих золотые и серебряные монеты – отчасти по пословице: сырые яйца в одной корзине хранить нельзя, можно все сразу расколоть. Причём, неделимые остатки, один рубль и два «полуимпериала» достались, как хозяину, мне. Снова вышли на улицу и устроились на скамейке. Закурили «Герцеговину-Флор», я пил чаёк, отец потягивал «Жигуля», тесть поигрывал заострённым прутом.
– Скажем так, – заговорил тесть, – где-то двадцатый год, Януарий в отъезде и деньги у него кончились, а здесь чекистами на него арест объявлен…Дом обыскан, оружие не найдено, дверь опечатана, барахло не тронуто – чекисты люди честные тогда были…допустим. И вот, приезжает Януарий недели через две, ему говорят: в доме, кажись, засада. И он что? Он тёмной дождливой ночкой подлазит под скамейку: его не заметишь, хоть ты сядь на неё! И вытаскивает из-под земли чемоданчик с золотыми обручальными кольцами. Отчего не с монетами? Да проще на базаре-то сними: развёлся с бабой, вот – кольцо продаю… Неси-ка, зятёк, лопату!
Ворота по-прежнему были настежь. Я сгонял за своей сапёрной лопаткой, с которой на рыбалку ходил. Тесть-фронтовик, не удосужившись даже ткнуть в землю щупом, снял лопаткой пласт дёрна под серединой скамейки, ближе к забору. Опустился на колени, прошёл в глубину на четверть, разгрёб землю руками и с усилием выдернул завёрнутый в брезент увесистый чемоданчик. Занёс в сад, за створку ворот – от дурных глаз, и тщательно заровнял ямку, притоптав пластом дёрна. Заперлись в «пианинной» и вывалили содержимое чемоданчика на гладкий стол: чтоб матерьял скользил, чтоб удобнее делить было. Конечно же, тесть оказался гениально прав насчёт колец. Разделили, отцу и тестю вышло по четыреста одному кольцу, мне четыреста три. В мою же долю вошли и все перстни с разнообразнейшими камнями и замысловатыми печатками.
– А я весной под ульем их прикопаю, – сообщил тесть, – а под которым – только вы будете знать.
– Я тоже в земле упрячу, – сказал отец, – под кустом, под жимолостью – может, и ягоды слаще станут… Домишко-то деревянный, вдруг пожар… Или залезет кто… Народ-то не больно смирный тут…
Я спутешествовал на подловку и принёс коробку, замеченную там раньше. Мамонт, видимо, отнёсся к этому товару с пренебрежением – вскрыл, взглянул и отбросил в сторону. В коробке были небольшие сумки тонкой хорошей кожи с медными крепкими застёжками, эдакие купеческие кошели. Мы взяли три штуки, сгребли в них кольца, ссыпали разделённые золотые и серебряные монеты – и я хотел было закинуть коробку на чердак, но тесть велел пока воздержаться. Спрятав сумки в ящики стола, мы с отцом вышли вслед за тестем в сад и остановились под высоким мамонтовским крыльцом.
– Вот, опять предположим, – начал тесть, – Януарий Нефёдович в отъезде, а тут пожар. Нижняя лавка с кирпичным сводчатым потолком тоже, конечно, пострадала бы, что-то бы там обуглилось и прочее такое… Основное золото у него было, разумеется, там, под полом… Я так думаю, он с почты позвонил брату в Сибирь и намекнул об этом, и вызвал его сюда – но не дождался. Мамонт явно всё выгреб. Но нам кое-какая мелочьгде-нибудь всё же осталась. Возможно, что-то мы и найдём – не торопяся… Особо-то в зиму делать нечего, металлоискатель соберу – электрик всё-таки, а войну-то сапёром пропахал… А вот запасы Януария на случай пожара должны быть тут, под крыльцом. Представьте себе: является Януарий из деловой поездки, а тут головни дымятся и пожарные последние вспышки заливают. Ну, дарит он пожарным на водку и они освобождают ему вот это место от упавших горелых брёвен. Он, конечно же, со слезами ходит вокруг пожарища, а вечерком спокойно выкапывает червонцыи вскоре заново отстраивает свой дом. Но мы видим: никакого пожара не случалось, следовательно, монеты здесь, под крыльцом.
Я взял у тестя щуп и с первого же тычка на небольшой глубине наткнулся, вроде бы, на кирпич. Принёс лопатку, мы опустились на колени, и тесть снял слой дёрна. Докопался до трёх кирпичей, рядком лежащих – под ними, в небольшом кирпичном колодце сверкнули золотые десятки. Я принёс три пустых ведра – чтоб легче было нести монеты. Не успели наполнить и треть ведра – и враз подняли головы на приветствие. Ворота мы позабыли нараспашку, любая собака забегай. Перед нами стоял одетый по-дорожному молодой гигант, явно по виду деревенский. Мы вышли из-под крыльца, поздоровались с пришельцем за руку и назвали себя. Пришелец назвался Николаем и пояснил: явился по объявлению в газете, а дом-то назаперти.
–Ты удачно сюда забрёл, – весело сказал ему тесть, – раз уж такое дело – делим на четверых.
При входе в «пианинную» Николай вежливо стянул кирзачи. Мы высыпали монеты горой на стол, я достал из коробки и раздал всем кожаные кошели. Когда добыча была поделена, я принёс свой рыболовецкий рюкзак – и мы свалили в него кошель Николая, завернув предварительно в матерчатый Николаев плащ. Маскировка получилась отличная. Свои кошели мы распихали по вычурным ящикам стола, заперли «пианинную» и пригласили Николая на кухню. Тесть строго приказал ему не выпускать золото из рук – до тех пор, пока не найдётся место понадёжнее.
–Баушке ытвязу, – Николай говорил с сильным мордовским акцентом, – ана спрячит и скажит место мне ыднаму.
– Советую, Николай, – внёс своё слово молчаливый отец, – не трогай золото, не расходуй, не продавай. Мало ли какие времена-то случатся! Вот помню, в сорок первом, в июне, посадил нас военкомат на три самоходные баржи. Проплыли по Суре, человек десять схоронили – то ли дизентерия началась, то ли холера… Кормили пшённой похлёбкой. На Волге тоже останавливались на каждой пристани, грузили мертвецов на телеги. На нашей барже механик руку зашиб, затребовал двоих себе в помощь. У меня в мешке были сухари, да один-то ведь грызть не станешь, нашёл товарища, татарина – он, видя, что у меня носки вдрызг изорвались, молча подарил свои, запасные. И вот, к тому времени, как механику заболеть, сухари у нас кончились. Мой друг говорит – пошли к начальству, к механику проситься будем – и показывает мне золотое кольцо. А все начальники в большой каюте сидели, и не хворали, разумеется. И те из нас, у кого были деньги, покупали у них консервы и хлеб. Друг постучал к ним, поговорил, отдал кольцо – и мы в трюм, в машинное отделение. И каждый день тот начальник приносил нам буханку хлеба и две консервы – во всё плавание, до самой Москвы. Я и сейчас не могу понять, какому дураку впёрло нас водой гнать… Пешком гораздо быстрее бы дочапали. Неразбериха жуткая – да на то она и война. Хочу сказать, кабы не то кольцо – померли бы, наверно…
–А что дальши-та? – заворожённо спросил Николай.
–Дальше-то? Приплыли в Москву по осени, прогнали нас строем аж в самый центр, да и заперли в каменную казарму. Один раз в сутки, в обед, гоняли за километр в столовую. А уж холодать стало, а мы в летней своей рванине, некоторые чуть ли не босиком. Однажды напоролся на нас генерал какой-то: что за сброд на центральнойулице, гонять в столовую ночью! И длилось это до начала апреля. Днём в холодной казарме мёрзнем, политзанятия слушаем, затвор изучаем…стебень, гребень, рукоятка… Н-да… а ночью, по морозу – в столовую. И вот в начале апреля, дён за десять до приказа наркома о переходе на летнее обмундирование, нас наголо стригут, моют в бане, и одевают по-зимнему: бельё тёплое, брюки ватные, валенки, полушубки белые, шапки-ушанки… а весна ранняя случилась, жара на улице-то, ручьи да лужи… Прём в валенках по болотам грузиться в эшелон… Почти все солдаты полушубки эти белые сразу сплавили – всё равно убьют же! Я свой променял за полбуханки, да тут же её и съел… Пока ехали – переход на летнюю форму вышел. Дальше рассказывать не стану, война длинная… А золото не только наши татары на чёрный день берегут. Французские крестьяне, я слыхал, испокон веку сбережения в него вкладывают…
– Теперь к делу! – заявил тесть. – Ты, Николай, пришёл что-то узнать, излагай. Да! А яму-то под крыльцом мы так и не заровняли…
– Я сичас! – взметнулся было из-за стола Николай.
– Стоп! – заорал тесть. – Тебе что сказано было – не выпускать монеты из рук! А ты? Рюкзак на полу оставил и побежал. Где ум?
Заравнивать место клада досталось мне, я же запер наконец и уличные ворота. Отец позвал из окошка закусить. Щи греть не стали, обошлись холодными макаронами и мамонтовскими консервами. Со слов Николая мы узнали, что он сейчас в полнейшей растерянности. Надо бы сторговать подешевле ветхий домишко на окраине, а платить пока нечем. Избу в деревне он бабушке с тёткой оставляет. Завтра сюда придёт из Якутии вагон десятиметрового лиственничного бруса. И вот, надо бы пометаться: часть вагона сразу бы кому-то продать и этими деньгами и за дом расплатиться, и строиться на остатки начинать. Вагон леса он в зиму заработал, якуты деньгами не расплачиваются, всем известно. В тупике на станции есть мостовой кран, и с крановщиками Николай смог договориться. Остаётся машина-лесовоз. Ну, и автокран здесь, около дома нужен будет…
– И автокран, и лесовоз мы тебе найдём! – заверил отец. – И железа кровельного дадим, у нас девать его некуда… Насчёт цемента, вроде, договорились, в долю тебя возьмём…И полвагона бруса у тебя купим, нам перекрытия нужны, мы тоже строимся. Из-за этих перекрытий в пень стали – а тут ты, Коля, словно волшебник… Звони-ка татарину, сынок!
Позвонили Сяиту и слегка с ним поторговались, после чего Сяит сказал – он сходит в Москве к знакомому нотариусу, тоже татарину, тот созвонится с нашим нотариусом, и они перешлют друг другу бумаги с нужными подписями. Но деньги, пожалуйста, вперёд: и, желательно, телеграфом, и с доставкой на дом. Я запер рюкзак Николая в стол и мы, все четверо сходили на почту, где тщательно исполнили татарскую волю. Из денег, выплаченных нами Николаю за полвагона бруса, на покупку мусульманского домика ушла лишь треть. Остальные деньги Николай, очень довольный, занёс в сберкассу. А меня осенило наконец дать объявление в газете: «Куплю кирпич, рубероид и доски половые шестиметровые». Звонить по такому-то телефону в любое время. На труднодоступный рубероид я почти не надеялся, а вот кирпичи да доски в районе найтись могли.
Затем опять пообедали, побаловались чайком, и вскорости Сяит сообщил – спасибо, деньги получены, с нотариусом всё улажено. Вспомнив, что две дочки Сяита работают в престижном универмаге, попросил об услуге: не помогут ли его дочки одеть поприличнее мою жену – как говорится, из-под прилавка, и жена, конечно же, дочек отблагодарит. Пусть приезжает, был ответ.
– А волков-та там, Сибире́-та, многа! – вещал тем временем Николай, покуривая с отцом и тестем. – Я ыднаво да-а-а смерти кнутом зыклястал! Житьё, вапше-т, ниплакоя была, ласятину в кашу клали. А мне всё блины мичтались. Приекыл – и сразу зы блины! Три дни баушка-та пякла! Гарячи! Бальшея! Ды сы смятанай-та! Сагнёшь яво пыпалам – будит двоя, да ищо пыпалам – будит четьвира, да ищо пыпалам – будит восимь раз, да как сунишь в рот – дависься, да глаташь!
Жена, примчавшаяся с сессии раньше времени, вдруг заявила мне, что больше в институт не поедет: то один доцент липнет, то другой… Зовут вечерком к себе зачёты сдавать. А я что, троечница, что ли!? Или мёдом намазана? Она возмущённо плакала, лёжа на простыне с гербом безвестного ныне барона Юнгъ-Упортова. Я успокоил её фельдшерскими курсами, а утром, набив её сумочку деньгами, отправил на поезде к Сяитовым дочкам.
К вечеру на лужайке перед отцовским домом, около кирпичей, и на лужайке у Николая высились штабеля лиственничного бруса. Он схвачен был прутками по девять штук и автокран снимал его с лесовоза на диво скоро. От брусьев далеко разносился приятный таёжный дух. Ожидание лесовоза утром, погрузка на него брусьев мостовым краном из вагона, да несколько рейсов к нам – всё это заняло много времени, и автокран простоял у наших домов почти весь день – хоть крановщик и работал быстро, но с долгими перерывами. Утром очнулся я с дикой мыслью: а не приснилось ли мне вчерашнее?! Но нет, штабеля чудесного бруса возвышались монументально над заборами.
Мать уплыла на «Альбатросе» в Маклаковку проведать внука, Николай осваивал мусульманский домик, отец с тестем размечали траншею под фундамент. Старинный стол красного дерева, несмотря на его массивность, казался мне излишне тяжёлым. Я заварил побольше чаю и созвал в «пианинную» всё своё мужичьё. Отдохнули, курнули, чайку хлебнули, а потом я освободил стол от его фасонных ящиков,убрал с него на подоконник пепельницу и чай и, перевернув стол, жестом призвал Николая к действию. Присмотревшись, он крутнул львиную лапу красного дерева с медным колёсиком в когтях: ножка стола оказалась не цельная, лапа сидела на клею – а тот уж в пыль обратился. Поднатужившись, Николай вывернул все лапы. Перевернули стол, вытряхнули добычу на пол и разделили. В одной ножке оказалось аж тридцать шесть золотых швейцарских часов – красивых, исправных и с цепями, в трёх других были перстни с различнейшими камнями, броши, серьги, кулоны и монеты – сплошь пятнадцатирублёвые «империалы». То, что не делилось на четверых, по обычаю отдавалось мне. Ящик с кошелями стоял в углу, и мы снова воспользовались ими. Я принёс казеиновый клей, которым проклеивал холсты перед грунтовкой, и мы засадили львиные лапы на их места. Опять уселись за стол, но вместо чаю треснули коньяку – а то мозги набекрень от этих кладов.
Не дав мужикам как следует отдышаться, подвёл их к лежбищу Мамонта и выволок из-под него мешки с деньгами:
– Вот, снял со сберкнижки на всякий случай – стройка же!
Мне даже Николай не поверил, таких деньжищ на сберкнижке у работяги просто не могло быть. Пришлось рассказать, откуда они на самом деле.
– Дели с Николаем на двоих, – велел тесть, – на четверых-то нечестно будет, мы с отцом свои доли всё равно тебе отдадим. Вот к золоту эта система не подходит, от нас с отцом ты его только в крайности получишь.
– Спокойно, Коля! – внушил отец растерявшемуся Николаю, и вытряхнул на пол из мешка груду рублёвых банковских упаковок. – У свата полсотни ульев на селе! По деньгам ходим! Не знаем, куда девать! А тебе и семью переселять, и обустраиваться тут надо, да потом и плотников нанимать, и каменщиков…
Я принёс с подловки охапку новых крепких мешков, мы по-быстрому поделили деньги, Николай улицей ушёл к себе, а мы перебросили ему в огород его мешки.
Вернувшись из Москвы с кучей зимних шапок из чернобурки и песца, охапкой немецких, из ГДР пальто и платьев, тремя парами итальянских сапогов и двумя большущими сумками с бельём, юбками-блузками и брючными костюмами, да с рюкзаком даров для всех нас – с бабки-попадьи начиная, жена, между прочим, рассказала: видела в Москве Керю, уже с капитанскими погонами, и он упаковывался в такси вместе с супругой Мамонта и горой вещей – сопровождал, видимо, даму в поездке за барахлом. Жену они не заметили, а она услышала только, как Керя скомандовал таксисту: на Курский! Из любопытства я навёл справки – на «горячей точке», в доме Кери проживал теперь его племянник, погоняло Дроля, такой же здоровущий и красномордый и, естественно, нигде не работающий. И, вроде бы, нарохчающийся к дяде Кере «на в юга». «То место свято, где тихвинца нет» – привёл бы на это дед Кузьма. Не пожалев пузырь вискаря, зашёл к Дроле – чтоб привет дяде передал: мы же с Керей-то оба под Мамонтом ходили! На третьем полустакане Дроля нарисовал картину. Был у дяди в гостях, вчерась приехал: дом надо продавать. У Мамонта – но сейчас он вовсе не Мамонт – всё начальство на побережье в корефанах, и особняки во всех городах, и в каждом девка: и блондинистые, и цыганистые, и всякие. Чувихи с виду приятные, но на деньги уж больно злые. Да денег у Мамонта, как грязи, никогда не кончаются. Жена ни о чём не знает, для неё муж человек деловой и вынужден часто отлучаться. А с этих девок Мамонт дико помолодел. Он и дяде особнячок купил, и Ваньке Плахе, а замужним дочкам жены – аж мраморные дворцы. Ну, не такие шикарные, конечно, как у самого с супругой, но тоже полный отпад. И машины, само собой, тоже у всех, включая девок… И на каждой из девок – по фунту золота и камней, на маме с дочками – соответственно… И ты секи – Мамонт всё это за месяц за какой-то уладил! Правда, он Ваньку и дядю зато́го туда услал. И отсюда по телефону он их натыривал…
Мамонт был в своём амплуа, и я ет-та, напрасно переживал. Мне вряд ли когда понадобится от нищеты или от зоны его спасать, но я готов – и за свои слова отвечаю.
Николай – видный, высоченный мужчина – имел нрав наивного и весёлого подростка. Дай-то Бог каждому такого соседа! Я крепко с ним подружился и помог ему устроиться на завод, в кузнечный цех, на очень приличную зарплату. Бегство из своей маленькой и глухой деревни Николай оправдывал так:
– Ни вынисла душа паета! Бабы наши больна привратна рыссуждают, жану зытутыкыли савсем. Нету збиркнижки – ни мужик! Ни ездит с артелью кажну зиму в Якутию лес валить – тожа ни мужик! А я съездил туды разок– и мне кватит… Ни ныкалол дров ны пятнадцать лет ныпирёд – опять ни мужик! Вот и дай им инмансинпацию… Убёг! Ныдаела! И надеюсь, ни прыпаду. Как шутют у нас, любой марьдьвин – чилавек всистаронни развитый – кыть пилить, кыть калоть…
Спутешествовав в свою глушь, Николай привёз жену и сынишку, ровесника нашего мальчишки, но выше его на голову – удался в папу. Дети мгновенно подружились, а я взял, да и записал обоих в подготовительный класс художественной школы, к очень талантливому художнику Сергею Пыринову, и в такой же класс музыкальной школы, к красотке Любаше Ковалёвой – она играла в театре у Липатова, а Серёга служил там когда-то декоратором, и через него я хорошо с ней сошёлся. Цели были благие: чтоб малыши поменьше общались со шпанятами из местных, да чтоб антикварное пианино не простаивало. А бумаги и красок имелось у меня в преизбытке. Жена Николая оказалась миниатюрной блондиночкой, и моя мать, всплеснув руками, удивлённо спросила у него:
– Что ж ты махонькую такую взял?!
– Из выгыды! – отшутился он. – Мытирьялу на юбки ей мала нады!
Я уж знал: жена Николая, отучившись вместе с ним в деревенской восьмилетке, в отличие от него, дубины, доучивалась в райцентре, и десятый класс окончила с серебряной медалью. Никакой работы в деревне для неё не нашлось, и она пробавлялась рукоделием – вместе с бабкой Николая и его тёткой ткала половики на древнем кленовом стане, да и продавала их за копейки в райцентре на базаре. В здешний новый медтехникум она могла бы поступить и сама, да «блатных» абитуриенток ожидалось порядком, и я на всякий случай решил её обезопасить. Но мои страхи оказались напрасными.
– Пойдёт вне конкурса! – пообещал терапевт, рассматривая документы пигалицы Николая. – Совершенно законно! И двое ребят после армии. Да три наших санитарочки. А незаконно – жучки-внучки да дочки-сёстры-племянницы больших начальников, аж восемь штук, называть фамилии опасаюсь… На экзаменах придётся оценки завышать…Фельдшерами служить они не станут, это им для трамплина, их потом в медицинские институты рассуют…Ты зачем сюда документы-то припёр, я тебе и на́ слово бы поверил…
Разговор шёл под чай-коньяк на рыбалке у костра, на одном из лесных озёр, сурской старице. Терапевт явился ко мне домой чем свет и слёзно упросил составить ему компанию: ублажив великих мира сего, теперь спасался от наездов шустрого мелкого начальства, техникум-то не резиновый.
– Родственников восьми тех барышень я всё-таки поимел, – откровенно делился он, – никаких денег с них не взял, и они радостно, за казённый счёт мне техникум обустроили – здание-то под него страшно запущенное дали. Телефон игорячую воду провели, сантехнику и проводку заменили, стены-полы покрасили. На втором этаже у нас – общежитие для деревенских ииногородних, и в каждой комнате сейчас – и зеркало, и утюг, и чайник электрический. И душевая на этаже, и фойе с телевизором… За проходной внизу – столовка с буфетом…
Мы ушли с озера лишь в сумерки, и нелегал заночевал у меня. На другой день он весело умотал в Горький на какие-то курсы и руководил техникумом по телефону. Мои родители были в отпуске, отец и тесть возились в Маклаковке с омшаником, помогали плотникам. Мать, взяв обоих мальчишек, неразлучных уже, снова отправилась туда же. А я, несколько поразмыслив, решился обогатить Николая – чтобы он ни при каких обстоятельствах не вздумал менять драгоценности на деньги. При его простоте легко было бы влететь в неприятность. Сокровища он сдал бабке, и сейчас, образно выражаясь, спал на мешках с деньгами, но и расходы на стройку у него ожидались сногсшибательные. И доски, и рубероид, не загадывая о кирпиче, всё это предстояло ему как-то где-то раздобывать, переплачивая втридорога. Даже гвоздей и оконного стекла в свободной продаже не мелькало. Гвоздями, инструментами, дверными ручками и, главное, кровельным железом поделиться мы с ним могли, была у нас надежда и на цемент. Смолой и сами-то маловато запаслись, её много уйдёт на гидроизоляцию фундамента, да на крышу – рубероид под кровельное железо просмолить. Следовало снабдить Николая деньгами так, чтобы и после долгой стройки он не испытывал в них нужды.
Заказал междугородный разговор с Сяитом, и когда нас соединили, спросил, не нужны ли ему кое-какие запчасти к машинке «Зингер»? Килограммов тридцать! Сяита, мне показалось, слегка заклинило. Канишна, ответил он, невесть зачем маскируясь под деревенского татарина, но тотчас по-деловому вопросил: а мой посреднический процент? Пополам, Сяит! Но при условии, если за один день управишься. Сделаю, но с чего бы такая щедрость-то? Да у тестя полсотни ульев! Деньги-то не особо мне нужны. А запчасти давно валяются, надоели уже… Жди завтра утром с дочками на вокзале, встретишь мою жену с подругой. Примешь запчасти, а жена с подругой – в универмаг. Вечером на поезд посадишь их… В конце разговора Сяит передал просьбу своей мамы – привезти стёкла с изречениями из Корана. Заодно уж… Она их в комнате у себя развесит… И её новое зимнее пальто, всё другое из её сундука и шкафа я на «Победе» своей давно увёз… И ещё. Никаких твоих «пополам». Возьму десять процентов, это будет по-честному.
При великом переселении в дом Мамонта я унёс и бабушкино зелёное пальто – чтоб не оставлять его будущим безвестным домовладельцам. Повесил в Януарьевплатяной шкаф и благополучно забыл о нём. Взяв это пальто, древний Януарьев безмен и свою брезентовую сумку, с которой ездил на сессии, пошёл в сарай за металлом. Тридцать килограммов – для платины не объём, в одном из сундуков убавилось её не на много. Завернул металл в бабушкино пальто, да ещё и втиснул в мешок. Сумка, хоть и удобная, с дополнительным наплечным ремнём, была для наших с Николаем бабёнок, конечно, тяжеловата. Да вдвоём, чай, через вагон-то проволокут, а в тамбуре Сяит схватит…
Абитуриентки, не ведая о предстоящей интересной экскурсии, смылись от нас с утра пораньше: накормив меня завтраком, моя несостоявшаяся агрономша увлекла пигалицу на Суру, на пляж. Свистнул Николая через изгородь и объявил, что хочу сделать его по-настоящему богатым человеком. Каким образом – не сказал, носомнения у него в глазах не увидел. Николай мне полностью пока доверял и во всём меня слушался. Передал ему прихваченное из своего кошеля дамское обручальное колечко:
– Скажешь – купил! Чтоб все видели – мужняя жена! Меньше приставать будут. Своей студентке тоже надену… Вечером провожаю их в Москву, дело к Сяиту есть, передать надо ему кой-чё… Дай своей-то денег побольше, пусть перед учёбой-то приоденется…
Завод работал в три смены, эту неделю Николай ходил во вторую, с четырёх до полуночи.Сидеть без дела не мог и сейчас расчищал площадку под дом, пятнадцать метров на десять, тоже хотел успеть до осени с кирпичным полуподвалом. Позвал его немного вздохнуть за чаем. Едва уселись – зазвонил телефон, молчавший все эти дни: как видно, ни кирпича, ни половых досок, ни, тем более, рубероида никто в районе продать не мог. Звонивший представился директором совхоза «Присурский» и сразу предложил и кирпич, и доски. Сейчас приеду, заорал я, как вас найти-то? Да никак, ответил, вздохнув, директор, я сейчас в санатории лечусь… Сходил вот в магазин за селёдкой, да завернул её в нашу газетёнку – она в кармане была… В палате у себя развернул, нарезал, принял сто пятьдесят… Ну и, как вы догадались уже, случайно прочёл ваш вопль. Теперь по делу. У нас своя лесопилка. Но доски – прямо из-под пилы, из сырого леса, сухие не продаём, самим нужны. Липа и дуб – очень дорого, ель-сосна – гораздо дешевле. Доставка – отдельная статья. А вот кирпич – другой коленкор…Ферма брошенная, в тридцать пятом году построенная, и далеко на отшибе – когда-то было там отделение совхоза, но теперь не живёт никто. Строение пребольшое, кирпича на китайскую стену хватит. Крыша тесовая была, да вдруг обвалилась внутрь, а лет десять назад пожар возник… Мы золу на удобренье выгребли, сейчас там стены одни стоят… На дороге канавка небольшая – чтоб кирпич не воровали, не ездили… Если согласны на кирпич, мосток там брошу… Но одно «но»: кирпич-то хоть и отличный, ручной формовки, но не теперешних стандартов, несколько меньшего размера… Ну как? Мне в бухгалтерию звонить? Денежки предоплатой, разумеется…
Я ответил громким согласием. Николай, слышавший разговор, пришёл в восторг. Едва я заварил чай, директор позвонил снова: можете хоть сегодня начинать. Я оставил Николая за чаем и отправился на вокзал за билетами для наших дам. Отстояв очередь и насладившись прохладой зала, с неохотой выбрел на солнцепёк. На привокзальной площади остановился запылённый грузовик с ватагой молодых людей в кузове, по виду и манерам – студентов. Они тотчас начали выгружаться, сваливать в кучу рюкзаки и упакованные палатки. Сверху положили гитару. Двенадцать парней и три девчушки. Одна из них торопливо собирала деньги с друзей, явно намереваясь метнуться в очередь за билетами.
– Обождите с билетами, ребята! – воззвал я к ним – кажется, даже с мольбою в голосе. – Есть занятие на несколько дней, но никак не больше недели. Надо разобрать кирпичное здание без крыши, а потом дня два грузить кирпичи на самосвал – сколько будет рейсов, пока не знаю. Плачу каждому сто рублей, питание и билеты за мой счёт. Равно и инструменты, и обмундирование – то есть, ломы и рукавицы. Палатки у вас, я вижу, есть.
Публика мне внимала и молчала, слушал даже шофёр, стоявший в тени кабины. Выходило так, что мы обо всём договорились. Дальше узналось: они студенты политехнического и возвращаются из заповедника, где по найму месяц вязали берёзовые банные веники. И заработали аж по семьдесят пять рублей. Минус пятнадцать на еду, да десять с каждого улетели бы сейчас на билеты – если бы не вы. «Вы» – это обо мне. Шофёр временем располагал и за пять рублей согласился доставить братию к месту службы: где находится ферма, он знал. Да и я тоже, бродили вдоль Суры с терапевтом, налимов прошлой осенью добывали. Это несколько ниже по реке, километрах в пяти от города. Спросил, кто староста. Мне указали на девчушку, которая торопилась брать билеты. Протянул ей двадцать рублей, молча показал пальцем на столовую на привокзальной площади, а сам остался караулить имущество: шофёра взяли с собой студенты.Когда вернулись и стали весело собираться в путь, я побеседовал с шофёром – и за дополнительные двадцать пять рублей залучил его в своё распоряжение до вечера. Помчались к моему дому, я сидел в кабине и показывал шофёру дорогу. В воротах встретил меня весьма удивлённый Николай. На ходу ему объясняя, что да как, повлёк его к бане, и там с чердака мы сняли похожий на ломик гвоздодёр, плоскогубцы, лопату, двуручную пилу и ножовку, несколько молотков и зубил, и Николай отнёс всё это на грузовик студентам. А я завернул в сарай за складной лестницей и тремя ломиками, и передал это железо вернувшемуся Николаю. Всё делалось очень быстро. Залетев в дом, набрал в картонку чаю и папирос – некоторые из мальчишек курили, да захватил несколько пустых мешков. В подвернувшуюся авоську всунул штоф с керосином, лампу и десятка два больших восковых свечей. Кинул Николаю ключи – дом запереть, уселся в кабину и машина понеслась в хозяйственный магазин. Там взяли один здоровенный лом, полсотни пар холщовых рукавиц, две ведёрные эмалированные кастрюли – для чая и для еды, половник, пятнадцать ложек и по пятнадцать же мисок и кружек эмалированных. Сложив бренчащий товар в мешок, закинули его в кузов и всей толпой пошли в продовольственный магазин. Мешок чёрного хлеба, мешок булок и хлеба белого, полмешка консервов из скумбрии и хека, полмешка шпрот, пять кило сахара, несколько больших пачек макарон, соль, перец, лавровый лист. К счастью, давали ещё и сыр, и я купил три тяжеленных круга. Ничего дельного тут больше не было. Рядом, на зелёном базарчике сторговали мешок молодой картошки. В поисках пищи посерьёзнее завёл народ в наш знаменитый комиссионный магазин: здесь было то, что давно не продавалось нигде, но по ценам для рабочего человека недоступным. Скучающая продавщица не скрыла изумленья при виде нас – люди заходили сюда лишь изредка. Взял полмешка тушёнки, пятнадцать банок растворимого бразильского кофе, тридцать килограммов копчёной колбасы и десять – говяжьей вырезки. И строго наказал старосте, чтоб мясо не берегли и съели сразу, пока оно свежее. У меня аж в башку вступило – не так-то просто прокормить неделю пятнадцать человек! Люди-то молодые, и есть-то станут четыре, а то и пять раз на дню, ведь работа будет отнюдь не лёгкая. Подумалось вдруг: а как же они с водой-то? Послал девушек опять в хозяйственный магазин – купить несколько кусков мыла, уличный умывальник и штук шесть эмалированных вёдер с крышками, чтоб вода всегда в запасе имелась, и за ней на село в колодец ходить придётся. Когда проезжали мимо бумажной фабрики, один из ребят стуком ладони по кабине остановил машину, спрыгнул и выволок из кучи макулатуры кипу старых газет – туалетной бумаги в продаже не было, и зорко нашёл аж две годовых подшивки журнала «Наука и жизнь» многолетней давности: для чтения ночью при свечах. Журналы попортило дождём, но это лишь добавляло бумаге древности. Для себя я по дороге решил: если что и забыл купить, представлю завтра с утра, само дело покажет.
На центральной усадьбе сверзились с грузовика всемером. Мне следовало отыскать бухгалтерию совхоза, а шестеро мальчишек отправились за водой. Остальные уехали устраивать лагерь. Когда мы притащились туда, палатки уже стояли и даже печка с трубой изкирпичей была сложена, и ямки под туалеты выкопаны – в разных концах лужайки и на приличном удалении. Дрова для печки имелись в изобилии, часть крыши упала наружу, обломки, хоть и трухлявые, горели жарко. Обе ведёрные кастрюли тотчас наполнили мясом и водой и водрузили на квадратные проёмы печи, прямо на пламя – и в несколько рук взялись за чистку картошки, складные ножики были почти у всех.Я отвёл старосту в сторонку, дал ей рублёвую банковскую упаковку и добавил несколько трёшниц, пятёрок и десяток – на мелкие непредвиденные расходы. И они сразу обозначились: не купили зелёный лук, растительное масло и сковородку.А ещё – несколько метров марли, сказала староста, чтоб мухи на пищу не садились. И дверные ручки-петли-задвижки для туалетов.И хотя бы два ведра куриных яиц, присовокупил к этому я, пусть парни по улицам побегают да поищут… Мостик ещё не сделали и машина стояла у канавки. Мимо этой канавки проезда не было: дорога к ферме шла сквозь полосу непролазного кустарника.Шофёр терпеливо ждал, вкушая колбасу с хлебом. Староста воткнула в землю две палочки и натянула между ними шпагат, оставшийся от вязанья веников: обозначила пятиметровую зону опасности вдоль стены. Я с удовольствием отметил: свергаемые мальчишками кирпичи, падая в кучу, не кололись. Усадивстаросту в кабину и кликнув трёх добровольцев, погнал шофёра на лесопилку.Сотрудничество с лесопилкой я тоже выправил и там обо мне уж знали. Староста поспешно наладилась в сельмаг, а один из мальчишек побежал с вёдрами и с мешком в село – на поиски зелёного лука и яиц. А мы втроём, не привлекая усталого шофёра, уложили на грузовик кубометр осиновых широких досок– для возведения стола, скамеек, да и тех самых туалетов. Взяли и несколько жердей – сколотить приличные лестницы на штурм стены. Договорился на будущее о половых досках – и себе, и Николаю, и о более тонких, на обрешётку крыш под рубероид. Посожалел о гвоздях, забытых на банном чердаке, да объёмистая коробка ржавых, гнутых гвоздей нашлась под верстаком механика лесопилки.Решилось и насчёт мостика: вечером соорудят непременно.
– Вам, наверно, и поддоны нужны? – несмело спросил механик. – Под кирпич-то? Погрузка да выгрузка вручную – дело долгое… А у нас и поддоны есть, полсотни штук, и автокран. И тракторная тележка. Прицепим к автокрану её – и лады…
– Отлично! – промолвил я, скрывая нервную дрожь восторга. – Кому платить-то?
– Бухгалтеру. Да только вот какая история… Поддоны эти нам кирпичный завод заказывал, по весне, из соседнего района. Они и раньше заказывали, а на этот раз и поддоны не увезли, и за матерьял, и за работу платить не стали – уж не знаем, что у них там случилось-то… А поддоны пильщики наши собирали: сверхурочно да в выходные, целый месяц втроём пахали – по договору с тем же заводом, за сто двадцать рублей на брата…
Механик повёл меня взглянуть на поддоны, сложенные у задней стенки лесопильного цеха. Товар выглядел основательно, сработан он был на совесть. Я отпустил свою команду в лагерь, наказав шофёру тотчас вернуться. Сам же сбегал к бухгалтеру, после чего механик познакомил меня с парнями, делавшими поддоны, и с шофёром-крановщиком Арсением. Парням вручил я по сто пятьдесят рублей – и условился, с дозволения механика, что они будут грузить поддоны на наш грузовик. Крановщик Сеня, уяснив у механика задачу, затребовал с меня пятёрку за рейс. Я пообещал десять – и договорились встретиться завтра с утра у лагеря.Забросили дюжину поддонов на наш вернувшийся грузовик – и в минуту домчали до канавки. С грохотом сбросили их наземь, и шофёр снова помчал на лесопилку. На заметно снизившейся, длинной ярко-красной стене сидели верхом семь человек – и выламывали кирпич руками, без всяких инструментов и даже без рукавиц. Раствор, видимо, изрядно ослаб от жара. На врытой в землю доске уже висел умывальник и рядом с ним стояло ведро с водой. Стол и скамьи тоже оказались воздвигнуты, и на покрытом марлей столе высилась гора бутербродов: для желающих перекуса мимоходом. Одно из мест, куда и царь пешком ходит, уже скрипело дверью на ветерке, другое было в стадии завершения, слышались визг ножовки и резвый перестук молотков. Спустившись по лестницам со стены и надев-таки по моему приказу рукавицы, ребята быстро уволокли поддоны и уложили их вдоль шпагата, поближе к «опасной зоне». Выстроившись цепочкой, сразу начали укладывать на них кирпичи. Вопрос с мостом решился неожиданно просто: пришёл бульдозер, и бульдозерист, попив чайку с бутербродами и скромно взяв у старосты рубль, в пять минут заровнял канавку. Наш шофёр сделал ещё три рейса, студенты распределили поддоны вокруг всей фермы, и я в полнейшем спокойствии уехал наконец в город.
Расплатившись с шофёром и отпустив его, я сразу понёсся через сад к бане, имея цель истопить её и наконец отмыться от пыли. Однако не тут-то было! В бане звучно хлестались вениками, визжали, смеялись и стрекотали – обе враз – наши с Николаем красавицы. Пришлось ополоснуться дома, под краном. Одевшись и обувшись поприличнее, заварил чаю и собрал стол. Наши жёнки явились наконец – с алеющими щеками, в резиновых пляжных шлёпках, в махровых длинных халатах и с полотенцами на головах. Показав на часы, велел им быстро сушиться, чаёвничать и собираться в путь. Перед уходом на завод Николай их явно проинструктировал: об этом я догадался, увидев на крыльце переложенные картонками и обмотанные крепкой бечёвкой изречения из Корана. Молча надел своей обручальное кольцо: чтоб разные там доценты не особенно прилипали в поезде. И затем наврал – как, наверно, и Николай: купили по случаю два кольца – с рук, возле универмага. Напихал ей в сумочку денег и, кроме прочего, попросил добыть через Сяитовых дочек средство от комаров, которых на ферме роилось множество. И косметику здесь, на базаре у цыганок больше не покупать! Выкину! Набери на Москве французской, сколько бы она ни стоила! И духов самых дорогих! Тут пигалица осторожно спросила: откуда деньги-то у вас с Колей?Тот же вопрос увидел в глазах жены, в мои дела обычно мало вникавшей. А! Мы старую ферму разбираем, почти бесплатно досталась, и половину кирпича загнали по высокой цене. Остальной кирпич сюда привезут… Да! Три набора косметики на ферму, по числу девушек, у нас там студенты вкалывают, пятнадцать аж человек…
На улице послышался гул мотора, затем прозвучал сигнал. Я вышел на эти звуки: прибыл автокран с первой тысячей кирпичей в тракторном прицепе. Открыв ворота на широкий двор Николая, указал крановщику расчищенную под строительство площадку и сразу выдал обещанный червонец. К ночи ещё два рейса сделаю, сказал мужик, чего до утра тянуть-то? Я повелел ему на будущее – действовать самостоятельно и распределить вокруг площадки двадцать поддонов. Затем вон на тот огород – я показал на дом отца, и тоже двадцать поддонов. А там увидим…
Провожая дам и подавая им в тамбур стёкла в рамах и тяжеленную сумку, пояснил строго:
– В сумке дефицитные запчасти для Сяита и зимнее пальто его маман. Беречь железяки пуще глаза, гораздо внимательней, чем деньги!
– Ну уж! Прямо уж! – был недоверчивый ответ.
Пришед домой, упал было, не раздеваясь, не разуваясь, на один из трёх антикварных Януариевых диванов – но тут опять прибыл кирпич. Вышел, одарил благодетеля червонцем и снова лёг. Проснулся ближе к полуночи – при третьей ходке крановщика. Когда я рассчитывался с ним, явился с завода Николай. Пригласил обоих к себе, а автокран заперли у Николая на огороде. По словам Сени, неугомонные студенты вроде бы улеглись, поужинав при лампе и при свечах. Разоблачившись и прихватив выпивки и закуски, мы «голахом», в одних трусах отправились в полуостывшую баню. Затопили печь и в ожидании хорошего пара разместились на скамейках за дощатым столом в предбаннике. Через полчасика изрядно напарились и снова приложились к бутылке: после бани – хоть укради, а выпей, завещал Суворов. У меня как-то достало ещё сил покурить с мужиками в «пианинной» за чайком и затем кинуть на диваны простыни с гербами неизвестных дворян.
Как ни рано проснулись мы с Николаем, крановщика уж и след простыл, мужик отрабатывал свои деньги честно. Едва мы слегка опохмелились да позавтракали, он приехал. Встретили, расплатились, и Николай уселся к нему в кабину – надумал взглянуть на ферму. В это время возвратились из города живущие напротив меня пожилые вдовые сёстры-фронтовички, подружки моей матери. У одной в авоське был хлеб, у другой замороженная курица – продукт по нынешним временам редчайший. Где?! Да вот, отпускные получили, хотели мясца в комиссионном купить, а там кур как раз привезли… Я кинул Николаю чистый мешок и попросил набрать курятины для студентов.
Женщин-фронтовичек на пяти улицах нашего пригорода было довольно много. Не так давно в стране начали широко праздновать День Победы – и эти женщины скромно стояли в толпе на митингах. Наград ни у одной из них не было, лишь горя хватило всем. Не имелось фронтовых наград и у мамы, и у её вдовых подружек. Моей маме тоже досталось лиха. Сначала мёрзла на торфоразработках под Балахной – и пылко влюбилась там в будущего моего отца, бравого красноармейца из учебного лагеря. Брак не оформили, и попрощаться-то даже не сумели, весь лагерь срочно отправили на фронт. Перед родами маму отпустили домой на месяц – и снова призвали в Балахну. Меня, грудного, оставила у своих в деревне.С торфяников её неожиданно направили на курсы радисток. Заслали на азовское побережье – перед самым освобождением этой местности. В оговоренном месте на городском базаре никого с паролем не оказалось – как после выяснилось, всё городское подполье было арестовано и расстреляно. И накопленную за несколько месяцев информацию о противнике никто маме не передал. Разведданные она собрала сама, как сумела. Её документы подозрения ни разу не вызвали, при ней было удостоверение личности, якобы выданное немецкой комендатурой в соседней области, три дня назад ещё оккупированной. Привокзальная площадь и тротуары выходящих на неё улиц забиты были узлами, чемоданами и беженцами, в большинстве женщинами и девушками развратной внешности, много было и семей полицаев, и всякого рода спекулянтов, и прочих слуг «нового порядка». С этой толпой, выдавая себя за беженку от Красной Армии, мама и добралась до города.Несла за спиной мешок с вещами и рацией. До вечера осмотрелась. Город наводнён был техникой и отступающими войсками, мешанина из немцев, чехов, мадьяр и румын. На одной из улиц – мама и глазам не поверила – стоял кавалерийский казацкий полк. Мимо развалин, где она устроилась с рацией, полицаи провели нескольких немецких и румынских солдат, избитых в кровь и со связанными руками – видимо, дезертиров.Закончив передачу, мама разбила рацию кирпичом и ушла в другие развалины. По этой радиограмме наши бомбардировщики нанесли врагу огромный урон. Как мама ни хоронилась, её ранило осколком нашей же бомбы. Мама вряд ли бы выжила, да армия «двунадесяти языков», вырываясь из окружения, той же ночью в панике оставила город. И утром мама выползла из развалин – прямо к санитарной машине, случайно рядом остановившейся. Пролежала в госпитале чуть ли не до конца войны и вернулась в свою лесную чувашскую деревеньку. Родители померли, братья погибли на войне, изба сгорела – в ней жили эвакуированные москвичи, не умевшие обращаться с печью. А меня взяла престарелая бабушка-соседка. Мама со мной на рукахдошла до Маклаковки – в надежде, что её примут родители моего отца, которого она считала погибшим. А он только что воротился с фронта.
С утра проникшись окончательно тем, что несколько лет придётся жить в доме Януария, я стал основательно в нём устраиваться. На втором жилом этаже особенной работы пока не требовалось – разве что, снаружи его покрасить. А вот нижний, кирпичный, в котором мне возмечталось устроить мастерскую, он в хороших руках нуждался. Для начала, мне думалось, надо было внимательней осмотреть кладовую, занимавшую пространство под прихожей: по всем статьям там должна быть дверь в магазин. Януарий Нефёдович не хранил в ней картошку, морковь и квашеную капусту, кладовую он использовал под товар – а потом под склад антиквариата, которым и поживился Мамонт. Лестница заканчивалась внизу небольшой площадкой и основательной дверью сбоку. В нише за этим сооружением по стене кладовой шли вниз, в землю через кирпичный пол две трубы, водопровод и канализация. Януарий Нефёдович, конечно, смог присоединиться к трассам, идущим мимо него к особнякам «магнатов». Утеплённые паклей трубы скрывал узкий пристенный шкафчик. Выходили они из кухни – справа от кухонного окна, в совершенно неожиданном месте у деда Януария был белый кафельный туалет. Мамонт, однако, им не пользовался и там всё затянула паутина. По лагерной привычке ходил в другой, деревянный, за угол дома. Ну и я, человек сельской практики, и все мои мужики тоже топтали ведущий туда дощатый тротуар. Вход в магазин нашёлся в кладовой просто: его полностью закрывали две стопы ящиков со свечами. Дверь была заперта, но в замке торчал ключ. Не стоило труда догадаться, почему я не увидел дверь со стороны магазина, её завалил Мамонт горой пустых ящиков и коробок. Ящики со свечами надо перенести в подвал, к лампам, подумал я, там и прохладнее, и у места будут, вот только хлам в магазине уберу – не через люк же свечи таскать…
Затем, раздумывая о том, как и когда удастся сделать водяное отопление, я ходил по комнатам и определял места для труб и регистров. А начинать следовало с возведения каменной пристройки снаружи дома – для кочегарки. Но это пока в мечтах, а в эту зиму придётся печи топить. И в другую, скорей всего, тоже. И проводить отопление сразу в трёх домах: в новом доме у нас с отцом, в новом доме у Николая и здесь, у Мамонта. А пока вся надежда на дрова – благо, у деда Януария в крытой поленнице у сарая лежал многолетний запас отличных берёзовых поленьев.
В комнате, где дрых Николай, осталось открытым настежь окошко: ночка выдалась душноватая и он подвинул антикварный диван поближе к воздуху. Диванчик сей, изящный и легковесный с виду, при попытке поставить его обратно к стене оказался не в меру тяжеловат. Не дай-то Бог, ежели опять деньги, подумал я, принимаясь осматривать диван. Сиденье и спинка у него были невероятно пышными и мягкими – когда я дремал на нём, то, помнится, размыслил: явно гагачий пух! Сиденье никак не поднималось, но на торцах дивана нашлись наконец вдавленные в материю, слегка позеленевшие от времени шляпки медных винтов. Принёс отвёртку, вывернул винты и поднял сиденье. Дно дивана в несколько слоёв устилали пачки пятидесятидолларовых банкнот, но не идеально новых, в банковских упаковках, а попросту перевязанных шпагатом. Откуда они у Януария?! Однако, вворачивая винты на их места, сообразил: очевидно, Януарий Нефёдович как-то где-то загнал какому-то иноземцу – ну, дипломату, скажем, какой-то особо редкостный антиквариат. Во втором диване как раз и лежал подобный антиквариат: сотни две-три, если не больше, диковинных старинных орденов и медалей. От их сияния резало глаза, я опустил сиденье и завернул винты. Третий диван преподнёс аж две коллекции: всевозможных древних монет и почтовых марок. В нумизматике и филателистике я ничего не смыслил, и вывел только, что объекты эти, должно быть, редкие и весьма, ежели не чудовищно, дорогие – как, наверно, и ордена. Как зовутся любители-собиратели наград, я не ведал. Перепрятывать драгоценности вряд ли имело смысл, да и некуда было. Посожалел даже, что на возню с диванами ушло время.
Посмотрел с крыльца на огород Николая: там добавился поддон с кирпичами, машина приехала и уехала, а я не видел и не слышал её. До обеда я носился по саду, тягал из магазина под дровяной навес оставленные Мамонтом ящики. При следующей выгрузке кирпича зазвал шофёра поесть. Узнал от него – Николай остался обедать у студентов, они сейчас заварили кур, по одной на брата, а Николаю – две, он тридцать пять штук купил, утром ещё разок заварят… Вернулся дружок лишь с пятым рейсом, довольный, хоть и усталый – вкалывал, видно, за троих. Вздремнул у себя часок и убежал на завод. Остаток дня я проваландался с уличными дверями будущей мастерской. Коробка внешней железной двери, украшенная коваными цветами, оказалась утеплена листом пробки пятисантиметровой толщины. Пробку я обнаружил, отвинтив из любопытства вставленную в коробку двери дубовую панель. Открывалась дверь наружу, на широкое каменное крыльцо с литыми чугунными перилами, оплетёнными лианами одичалого хмеля. Далее шла основательно сделанная рама – с бронзовыми дверными ручками и на петлях, с мелкой, но крепкой сеткой: чтоб мухи в зной в магазин не залетали. На внутренней стороне толстенной, почти метровой стены дверь отсутствовала, но я её счастливо обрёл, когда убирал остатки ящиков – она лежала под ними у стены. Деревянная эта дверь открывалась внутрь и, видно, мешала Мамонту в заставленном антиквариатом магазине. Я довольно легко навесил её на петли. По-быстрому сгонял в город, в хозяйственный магазин, и на обе двери купил врезные «английские» замки. И два «обыкновенных русских», висячих: на железную дверь снаружи – вместо перепиленного Мамонтом, и на подвал. Да ещё и удачно взял несколько длинных упаковок ламп дневного света – они редко появлялись в продаже – для занятий живописью долгими зимними вечерами. Вывинтил старые врезные замки – ключей от них в доме не нашлось, и долго возился с новыми. Ящики со свечами перенёс в подвал уже в сумерках. Изредка отрывался от занятий, встречал-провожал машину. Затем всё идеально повторилось: баня, Суворов, исчезновение чем свет крановщика и уезд Николая вторым рейсом – на этот раз он прикупил студентам пятнадцать шоколадок к послеобеденному чаю.