Mάνα βαθύ πηγάδι μου
γυμνός καί κατεβαίνω.
Γερά κρατιέμαι ἀπ’ τά πλευρά
φλέβα νεροῦ στά σκέλια μου
τρέμει τό φυλλοκάρδι
(Ἀκούω ξαφνικά φωνή
τοῦ μακρινοῦ πατέρα.
Φαρμάκι τό νερό
πῆγαν οἱ κόποι μούχτιν.)
Nά μέ τραβήξεις τώρα στό βυθό
μαγνήτης μάτι καί στοιχειό
νά μέ ρουφήξεις δράκαινα
μέ τή θηλειά τῆς μνήμης.
Nά πέσω μέσα νά πνιγῶ.
Nά κλείσει πάνω ἡ πλάκα τοῦ ουρανοῦ.
Мама, глубокий источник мой,
я наг и спускаюсь.
За стенки крепко держусь,
внизу под ногами родник,
и дно сердца трепещет.
(Вдруг голос –
это далекий отец.
Отравой стала вода,
столько стараний даром!)
Утащишь теперь меня вниз в темноту,
дурной час, черный сглаз,
страх ночной, ужас дневной,
затянешь меня, дракониха
в петлю, в силки памяти.
Упаду в тебя, захлебнусь.
И захлопнется сверху плита
неподвижного неба.
Mάνα τοῦ χάρου τό φταξε
στό πιό στενό σοκάκι τήν ὥρα πού στριβε
στό φῶς. Kρατεῖ το καί λαλεῖ του.
Γιά μεῖνε δῶ μωρέ παιδί
νά σέ εἰκάνω γιό μου·
γιά μεῖνε δῶ στήν ἐρημιά
στή σκοτεινιά πού σ’ ἦβρα
στό πλάγι μου νά κοιμηθεῖς
στήν ἀγκαλιά μου μέσα
νά μέ ζεσταίνεις τίς νυχτιές
νά σαι καλός μαζί μου.
Kι ἄν γείρεις καί μεταστραφεῖς
στά βάσανα τά τόσα
θα ρθεῖς καί θά σαι ἄνοστος
κρύος καί χλωμιασμένος
καί δέν θέ νά σέ θέλω πιά
καί δέν θά σέ κρατήσω.
Mά θά σέ ρίξω στά βαθιά.
Στοῦ ἁλωνιοῦ τόν πάτο.
Смерти мама свою дочку завела
в темный переулок
ровно в час как к свету та стопы повернула.
Обняла ее и стала напевать.
Будь со мной, дитя мое,
рядом оставайся,
будешь доченькой моей,
что тебе скитаться.
Маму крепко обними,
спи-усни со мною,
будет рядом нам тепло,
знать не будем горя.
Коль уйдешь и повернешь
ко скорбям и боли
и придешь потом худой,
ледяной, бессонной,
знай, тебя я не приму
и не приласкаю.
Брошу в подпол за гумном
или запру в сарае.
μνήμη ἀνάπαυση, μνήμη ζεστή γωνιά μου . . .
Στό σώσπιτο βαθιά πού ἦταν πάντα ἡ νύχτα
ἐκεῖ πού ἀναπαύουνταν τά σύνεργα τοῦ βίου
στή σκάφη πού ἔπλαθε ψωμί τῆς μάνας της
ἡ μάνα
καί στό πιθάρι τ’ ἄβαθο μέ τό ξανθό σιτάρι
δειλά τό χέρι τρέμοντας
μέσα ἀπό λοῦντζες γλίστρησε καί νόστιμα παστά
καί χούφτωσα τά καπνιστά
πού κρέμονταν καί τ’ ἄγουρα βυζιά της.
Kαί μ’ ὅλο τό πηχτό καί τό βαθύ σκοτάδι
γυμνή κι ἀλλοπαρμένη σ’ εἶδα
μέ τά κλειστά μου μάτια τῆς άφῆς
σέ πυρετοῦ ρυθμό, ὑγρή
καί ἱδρωμένη σ’ ἔνιωσα.
Kι ὡς ἔφταναν ἀπό μακρά τῆς Kυριακής
οἱ θόρυβοι
(πατερημά καί ψαλμουδιές)
ἀκούοντας τίς μυρωδιές τῶν ὑλικῶν πραγμάτων
πνιγμένος σ’ εὐωδιές κρασιῶν
τουρσιῶν καί κουμνιαστῶν κρεάτων
ἔσκυψα καί σοῦ φίλησα τ’ ἀφίλητο κορμί.
Память отдушина моя, память мой теплый приют…
В потайной глубине, где царила ночь,
и хранилось все, что нужно для жизни,
вдоль корыта, где замешивали хлеб ее бабушка
и прабабушка,
по горшку бездонному с белым пшеном,
по стене меж вкусных вяленок мяса,
рука моя, дрожа, проскользнула несмело,
ухватила в ладонь кусочки копченые
и ее юную грудь.
В непроглядной, густой темноте
нагой и исступленной я видел тебя,
глазами закрытыми видел, одним осязанием,
в горячке пульса чувствовал
твою влагу, твое тело в жарком поту.
И когда донесся издали гул воскресенья
(отче наш, песнопения),
я, вдыхая жадно благоухание осязаемых
вещей, утопая в аромате вин,
пряном духе приправ соленого и
маринованного мяса,
склонился и поцеловал твой стан
нецелованый.
Καθώς Αἰγύπτου βράδυ Πέμπτης
πού τρέχουν ὅλα στό ρυθμό
τοῦ κερδισμένου σέξ
τοῦ ἀναμενόμενου·
ἔτσι μοῦ ἔμοιαζε τό βράδυ
πού θά ἐρχόσουν. Ἔχοντας
σέ ὅλα ἑτοιμαστεῖ περίμενα
μές τή βροχή ἀκούοντας
τό χρῶμα σου πού μύριζε.
Πηλός τῆς Κυριακῆς πού ἔχριζε
πρωί τόν φοῦρνο ἡ μάνα.
Τώρα ἀπ’ τή ζωή μου χάθηκες
κι ἡ μάνα μακριά στά ξένα.
Египет, вечер пятницы,
мир движется в ритме
секса заслуженного
и предсказуемого –
– такой казалась мне
наступающая ночь нашей встречи.
К чему угодно готовый, я ждал
посреди дождя, вслушиваясь
в цвет твоего аромата.
Запах глины, которой мама
мазала створку печи4 поутру в воскресенье.
Теперь ты пропала из жизни моей,
и мама далеко на чужбине.
στόν Mιχάλη Γκανᾶ
Μπῆκα στό σπίτι ἀπ’ τήν αὐλή
ἐκεῖ πού ἀναπαύουνταν τά ζῶα.
Ἄκουσα τίς φωνές ἀπό πολύ μακριά.
Ψίθυροι ἀχνοί ἀπό τόν Κάτω Κόσμο.
Ἄγρια χόρτα ψήλωναν
μοῦ ’φτάναν ὥς τή μέση.
Κοῦμνες πιθάρια καί σταμνιά
στεκάμενα καί παραπονημένα.
Σπίτι τυφλό κι ὁ φοῦρνος γέρημος
καί σκοτεινός. Ἐκεῖ πού φούρνιζαν
πινακωτές ψωμί, τάβλες ποξαματούθκια.
Μές στό παλάτι κοίταξα ἕνα γύρο.
Σκόνη τῆς ἀπουσίας μέ κάλυψε
μέ χτίζει ὥς τήν ψυχή.
Φίλος σκαλίζει τά παλιά
πράγματα δίχως νά βλέπει τό λευκό
ξάσπρισμα τοῦ θανάτου.
Ἄς πέσουν ὅλα στή βαριά σιωπή.
Νά γίνουν στίχοι-κόκαλα
καί μουσική. Μές στόν ἀέρα.
Μόλις πού πρόλαβα νά πῶ καί σφύριξε τό φίδι.
Ἀκλούθησα γιά νά τό δῶ
καί μπῆκα μές στό σώσπιτο.
Μές στό σκοτάδι γυάλιζαν τά μάτια τῶν νεκρῶν.
Миха́ лису Гана́
Я вошел в дом со двора,
где когда-то держали скотину.
Услышал голоса издалека.
Тихие шепоты Мира Мертвых.
Все поросло травой
высокой, до самого пояса.
Бочонки, горшки и кувшины
застывшие и тоскливые.
Дом слепой, печь холодная
пустая, темная. Та самая, в которой пекли
хлеба в деревянном лотке и сухарики.
В комнате огляделся.
Пыль нежилого покрыла меня,
замуровала внутри меня душу.
Друг скоблит ногтем старые вещи,
будто не видя белесый,
нестираемый смерти налет.
Пусть рухнет все здесь в бездну безмолвия.
Станет костями, стихами
и музыкой. В воздухе вея.
Лишь произнес это – зашипела змея.6
Пошел посмотреть на нее
и зашел в кладовую.
В темноте мерцали глаза мертвецов.
Ἕνα πρωί μᾶς σύναξε ἡ Ἀντρονίκη
καί εἶπε. Eἶναι ὅλα ἐδῶ. Κοτσιάνια
καί συμφωνητικά. Πόσα ἔχουμε,
ἀπό ποῦ μᾶς ἦρθαν, πῶς
θά τά μοιράσουμε. Τό δίκαιον
λαλεῖ πρῶτα νά κάνουμε ἴσους
κλήρους κι ὕστερα νά κληρώσουμε
καί ὅ,τι ππέσσει στόν καθένα.
Ἔτσι τό θέλω. Ὄι ὅπως τό ’καμε ὁ κύρης
κι ὁ παππούς μου πού θκιοῦσαν στόν καθένα
ὅ,τι ἤθελαν σάν νά ’τανε δικά τους,
σάν νά τά εἶχαν κάμει μέ τούς κόπους τους.
Αὐτά μᾶς ἦρθαν. Εἶναι μοῖρες.
Καί πρέπει νά πάει στόν καθένα
τό σωστό μοιράσιν. Εἴμαστε μεγάλη
οἰκογένεια. Μεγάλον μάλιν.
Γι’ αὐτό κι ἐφτάσαν ἕως ἐμάς (τόσες
γενιές μοιράσια!) κλῆροι καλοί.
Νά νιώθουμε πώς ἔχουμε στή γῆ μας
ρίζες. Καί τώρα ἀκοῦστε τά ὀνόματα
τῶν τόπων πού ἔχουμε περιουσίαν.
Κι ὕστερα τραβῶ τούς κλήρους.
Εἶστε πέντε ἀδέλφια, πέντε μοῖρες.
Ἕναν προστάθιν στοῦ Συρκάνου κι ἕναν
εἰς τόν Σκουτελλήν. Εἰς τόν Πέρα Συρκάνον
κι εἰς τά Mαναστῆρκα, εἰς τές Xρυσομηλιές
κι εἰς τά Λιβάθκια, οὖλλα μαζίν δώδεκα
σκάλες καί τρία προστάθκια, ππέφτουν σας
πού θκιόμισυ σκάλες σχεδόν. Εἰς τοῦ Kαρμίρη,
στήν Mαύρην Συκιάν κι εἰς τό Πηγάδιν
ρίζουμεν σαράντα σκάλες τζιαί τέσσερα
προστάθκια. Στόν Ἔξω Λάκκον, ἀππέξω
τοῦ χωρκοῦ καί εἰς τά Ἁλώνια ὡραῖοι
περβολότοποι τζιαί τό νερόν τρεχούμενον,
κοσπέντε σκάλες. Mοιράζουνται ἀκριβῶς
στά πέντε. Μές τό χωράφιν τῆς Zαπφείρας
στήν Φρακτήν ἔχουμε κάμποσα δεντρά.
Ἐλιές τζιαί τερατσιές, δέκα τζιαί πέντε ρίζες.
Στοῦ Πόθου, στόν Τερατσωτόν,
στούς Ρκάτζιηδες,
στές Χαλαζιές, ἔνι τό μάλιν μας πολλήν,
πάσιν εἰς τόν καθένα εἴκοσι σκάλες καθαρές.
Εἰς τοῦ Ἀντούσιη ἔχουμε πέντε ρίζες
ἀθασιές ππέφτει σας ’ποῦ μιά. Στοῦ Σίρηχα
κι εἰς τόν Λουφκιάν, στόν Ἅη Γιώρκη,
στήν Δέησιν τζι εἰς τήν Γεραμπελιάν
εἴχαμε, μάνα μου, πολλά, ἀμμά ἐξηλείψαν τα
οἱ προκομμένοι οἱ παπποῦδες σας
τζι ὁ τζιύρης μου, πού έν ἐκουμαντάραν:
τό παλιάμπελον ἐπῆεν στοῦ Δημήτρη
τοῦ γιοῦ τοῦ Στρατουρᾶ, ὁ Mιχαήλης
τῆς Σαλώμης ἔφαν τά Κοκκινόγια
ὁ παπά Bασίλης τήν Λαξιάν τοῦ Σταυρινοῦ
τζι ὁ Mπεναρδής ὁ Κρητικός τό πιό ὄμορφον
περβόλιν μας, ἀντίπερα τῶν Ἁλωνιῶν.
Однажды утром нас собрала Андроники,
сказала: все здесь. Права на собственность,
договора. Что мы имеем,
откуда получили это, как
разделим. По справедливости
сначала сделаем пять равных долей
и после бросим жребий –
пускай что выпадет кому, то выпадет.
Я так хочу. Не так, так делали отец
и дед, отписывая каждому
что им самим хотелось, как если бы
все им принадлежало, все они создали.
Это пришло к нам. Так было угодно мойрам.
Каждому из вас должна достаться
по праву доля. Нас много.
Мы большая яблоня.
Поэтому до нас дошло (столько
колен и долей!) хорошее наследство.
Благодаря ему мы чувствуем в земле
крепкие наши корни. Теперь послушайте
наш перечень имущества.
А после бросим жребий.
Вас пятеро – и будет пять долей.
Один надел8 в Сирка́не и
в Скутелли́н один. В Дальнем Сирка́не
в Монасты́рке, в Хрисомилье́с,
в Лива́дке – всего двенадцать
шкал и три простадия, и достаются каждому
почти две с половиной шка́лы. В Карми́ри,
в Ма́ври Си́кья и в Пига́ди
все сорок шкал у нас и четыре
проста́дия. Дальше за Ла́ккон, за
деревней, и в Ало́нии – прекрасные
земли садовые с водой проточной,
двадцать пять шкал. В точности поровну
на пятерых. Среди полей Запфи́ры
во Фракти́ ́́имеются еще у нас деревья.
Оливы и рожковые деревья,
десять и пять корней.
В По́фу, в Тератсо́н и в Рка́чидес,
и в Халазие́с имеются участки,
шкал каждому не меньше двадцати.
В Анту́сии пять саженцев миндальных,
каждому по одному. В Си́р́ихе,
и в Лифкья́н, и в Аи Йо́рки,
и в Де́исин, и в Герампелья́н
когда-то были наши земли, но потеряли их
из дедов ваших те, кто были нерадивы.
И мой отец, не наделенный даром вести
хозяйство, отдал наш старый виноградник
Димитрию, сыну Стратура́, а Михаи́лис,
сын Сало́м́ии, взял Котчино́ю,
отец Василий Лаксия́н взял Ставрину́,
а Бенарди́с, критянин, наш самый красивый
сад – тот, что вблизи Ало́нии.
(Ἑφταγώνια, 25 Δεκεμβρίου 1926 – Σίδνεϋ, 15 Ἰουλίου 2010)
Σήμερα ἔβρεχε στό Σίδνεϋ κι ἔκανε κρύο πολύ
τήν ὥρα τῆς ταφῆς. Στή Λευκωσία καύσωνας
σαράντα δύο καί μισό κ’ἐσύ μπῆκες ἔχοντας
στό χέρι ἕνα καλάθι βάρτικα, γεύσεις
τῆς παιδικῆς μας ἡλικίας. Ἔφαγα λίγα σύκα
ἀργά καί γέμισαν τά μάτια μου. Πόσες φορές
μᾶς εἶχε κυνηγήσει ξέπνοη καί βρήκαμε
καταφυγή στίς πιό ψηλές κορφές τῆς βάρτικης,
τρώγαμε σύκα σάν τίς συκαλλίδες καί
τήν κοροϊδεύαμε
πού δέν μποροῦσε νά μᾶς φτάσει, θεριό
ἀνήμπορο, μονάχο κι ἔρημο, ἀνυπεράσπιστη
μές στό σκληρό χωριό σάν νά ’ταν δίχως ἄντρα
πάνω σέ πέτρα κάθονταν χλωμή καί κουρασμένη
κι ὅλο ἀπειλοῦσε νά μᾶς μαντατέψει
στόν πατέρα πού ὅλο ἐρχόταν κι ὅλο ἔλειπε.
Σήμερα ἔβρεχε στό Σίδνεϋ, «μά δέν κρυώνουν
οἱ νεκροί», τούς εἶπε, «γιατί ἔχει φύγει τό κορμί
ἐδῶ καί χρόνια». Κι ἄρχισε νά λέει λόγια σοφά
τοῦ πρόπαπποῦ της, πώς εἶναι χῶμα καί νερό τό
σῶμα, φυραίνει, λιώνει ἐν ζωῆ κι ἀκοῦς τριγύρω
σου ἕνα φλοῖσβο, εἶναι τό ἀεράκι τῆς ψυχῆς,
ὁ νοῦς, οἱ σκέψεις καί τά αἰσθήματα, αὐτά
σέ τριγυρίζουν ἕως τό θάνατό σου κι ἄς ἔχει φύγει
τό κορμί. «Νά μή μέ κλάψετε», τούς εἶπε, «τόν
ἔχω ἀντικρύσει κάμποσες φορές καί γνώριζα τήν
ὄψη του πρίν φτάσει αὐτή ἡ μέρα, παλέψαμε
πολλές φορές τόν νίκησα καί πῆρα
παρατάσεις, πότε γιά γάμους καί χαρές
πότε γιά λύπες καί θανάτους
πότε γιατί περίμενα τούς ξένους μου
νά ’ρθοῦν ἀπ’ τήν πατρίδα».
(Эфтаго́нья, 25 декабря 1926 – Сидней, 15 июля 2010)
В Сиднее шел сегодня дождь и было холодно
в час похорон. А в Никосии зной, плюс сорок
два и выше. И ты пришла, держа в руках
корзинку с вартикой9, тем самым вкусом
нашего детства. Я откусил чуть-чуть, не
торопясь, и сами по себе глаза наполнились
слезами. Ах, столько раз она гоняла нас,
негодных, ну а мы, мы прятались в верхушках
этих смокв и ели сладкие плоды как птички-смоквоедки и ее дразнили, что нет, не может
нас достать, куда ей, а она, несчастная и
одинокая, такая беззащитная, словно
безмужняя в деревне с нравами суровыми,
сидела бледная, уставшая на камне и все
грозилась рассказать отцу, который будто бы
задаст нам взбучку, как придет, но каждый раз,
когда он приходил, нам все прощалось.
В Сиднее лил сегодня дождь, но «мертвые
не мерзнут», как и она сама когда-то говорила,
«ведь тела нет здесь». И другие мудрые слова
нашего прадеда о том, что тело – смесь земли с
водою, сколько живет, ссыхается и тает, но
слышишь плеск вокруг как будто бы журчание
души, разум, мысли и чувства – все как влага
вокруг тебя, с тобой до самой смерти, пусть
тела больше нет. «И надо мной не плачьте, -
говорила, – мне приходилось с ней уже
встречаться, я ей в лицо смотрела прежде
срока, не раз боролась, побеждала и брала
отсрочку, – когда для радостей и свадеб,
когда для горечей и похорон,
а иногда лишь потому, что все ждала когда
приедут с родины мои чужие».10