После долгих раздумий и колебаний новая должность хранителя кладбища не вызвала предполагавшихся драм, напротив, через пару недель обе работы сжились душа в душу, чего нельзя было ожидать.
В восемь утра я приходил на кладбище и последующие четыре часа был волен делать, что захочется.
Когда соборный колокол бил полдень, я уходил домой, мылся, переодевался, что-нибудь перекусывал, часик отдыхал, сидя в кресле, потом шел открывать библиотеку, ровно в два тридцать.
Там я оставался до шести, когда наступала пора закрывать кладбище. Если оставалась незаконченная работа, я возвращался в библиотеку, а если нет, то шел домой.
Два противоположных и, казалось бы, несовместимых мира нашли точку схождения во мне. Несовместимы они были, конечно, для жителей Тимпамары, которые первое время высказывали свою озабоченность.
– Астольфо, ты правда стал кладбищенским сторожем? – спросил меня в первый день новой работы бармен Агамемнон, пока варил мне кофе.
– Это временная работа, – сказал я. В ту минуту я был заодно с людскими предрассудками по части кладбищенских сторожей.
– Как же ты теперь будешь переходить от книг к покойникам?
– Могли бы дать мне это место, – буркнул Годо́, искавший работу с пеленок.
Злоречия было немало, его можно суммировать в красноречивом жесте от сглаза, который сделал Вагнер, когда увидел, что я выхожу из бара и перехожу через улицу: он схватился за свои яйца и сжал их так, будто собирался доить корову. Но при всем том для жителей Тимпамары я оставался библиотекарем, даже когда они видели, что я запираю кладбище.
Размеренность моей жизни, поделенной между кладбищем и библиотекой, нарушалась, когда кто-нибудь умирал.
В силу давно заведенного обычая похороны устраивались после полудня, и я, чтобы проводить покойника на вечное местожительство, должен был забрасывать книги. Когда в библиотеке не было читателей, вопрос решался просто, в противном случае я был вынужден вежливо выставить посетителя и обычно разрешал ему взять книгу с собой, хотя выдавать ее на дом не разрешалось. Потом закрывал библиотеку и вывешивал табличку:
«ЗАКРЫТО ПО ПРИЧИНЕ ТРАУРА.
ОТКРОЕМСЯ ПОСЛЕ ПОХОРОН»
Хотя горожане уже усвоили, что во время похорон библиотека закрыта, но все равно приходил какой-нибудь разиня, поэтому лучше было предупредить.
Как если бы меня одного не хватало для объединения двух этих миров – кладбища и библиотеки – однажды еще один захотел попробовать, Карлэмилио Джимильяно, легендарно известный педант. Я стоял рядом с могильщиком Марфаро возле могилы, в которую опускали гроб бедняги Марчелло Сориано, вдруг он, запыхавшись, подбегает ко мне сзади и говорит:
– Здравствуйте, Мальинверно!
Я сразу заметил в его руке книгу. Знаком показал ему говорить потише, кивнув на гроб и рыдающих родственников. Карлэмилио перекрестился, подошел вплотную и шепчет мне на ухо:
– Я должен сдать книгу.
Я взглянул на него и понял, что он говорит всерьез.
Я показал ему на гроб, который уже опустили на дно могилы, и посмотрел на него, как бы говоря: «По-вашему, сейчас подходящее время?»
Он снова наклонился ко мне и еще тише произнес: «Через минуту истекает ровно месяц с момента выдачи».
– Зайдите вечером в библиотеку, – прошептал я ему.
Самый близкий друг покойного Марчелло бросил в яму первую горсть земли.
– Не могу. Через пятнадцать минут у меня начинается смена на фабрике.
– Приходите тогда завтра.
Лучше бы я промолчал. Он потемнел в лице и угрожающе сузил глаза:
– Завтра будет поздно. Немедленно, сейчас! Я не желаю слышать, чтобы про Карлэмилио Джимильяно говорили, будто он необязательный человек!
Говоря это, он сунул мне книгу, перекрестился, повернувшись в сторону священника, и был таков.
Не все были столь скрупулезны, как Джимильяно. Серто́рио Педа́че, например, уже год не возвращал выданную на месяц книгу «Иллюстрированный справочник дикорастущих съедобных трав и рецепты их приготовления», каталожный номер ЧЗ БОТ 01. Я даже не имел права выдавать ему на руки эту книгу, ей можно было пользоваться только в библиотеке, но он меня так умолял, что я сделал исключение: «Самое большее – на пару дней, я верну обязательно, клянусь памятью своего отца». С тех пор я его не видел. Представлял, как он бродит по полям и лесам и сравнивает иллюстрации с живыми растениями.
Пересечься с ним где-нибудь в городе было почти невероятно, поэтому, когда я увидел его на кладбище, я подошел к нему.
– Здравствуйте, Серторио. Как поживаете?
– Пока еще живы, слава богу, – ответил он.
– Давненько мы с вами не виделись, а я все жду, когда вы вернете в библиотеку книгу.
– Какую?
– Книгу про растения, не помните?
Педаче сжал пальцами виски, напрягая память.
– Совершенно верно, вы правы! Как же я совсем забыл! Но постойте, она у меня в мотокаре, сейчас же принесу.
Я с трудом узнал прошлогоднюю книгу в пучке листов, которые он мне протягивал.
– Сразу видно, что я ею пользовался! – сказал он с удовлетворением.
Обложки не было, первые страницы оборваны, углы внутренних страниц загнуты, изредка вылетала сухая травинка или засушенный цветок вместо закладки, повсюду отпечатки грязных пальцев.
– Поступим так, Серторио: я дарю вам эту книгу, мы успели приобрести новую, – сказал я, солгав.
– Правда? Огромное спасибо, вы не представляете, как она мне нужна.
Он унес ее с собой под мышкой, держа в руке букетик полевых цветов, с которым направлялся к могиле отца. Когда потом в полдень в библиотеке я разорвал формуляр этой книги, мне подумалось, что, в сущности, все то, что дается нам в жизни, дается во временное пользование, что рано или поздно нам всем предстоит вернуть долги, что в действительности нам ничего не принадлежит, что вселенная – это огромная библиотека, где в кредит выдают одиночество, радости, сожаления, – все подробно описанные в учетных карточках, – и где уже заранее известно, что в определенный день все наши чувства, дыхание, вещи отойдут кому-то другому.
Эмма тоже подчинялась этому природному закону. При жизни она, может, кому-то принадлежала, а может, и никому, только самой себе, но сейчас она была моей. Присоветовал ее мне один знающий мужские нужды библиотекарь.
Как-то утром я пришел повидаться с ней и, вглядевшись в ее лицо, понял, что мне маловато созерцать его только на кладбище. Представил ее фотографию на своей пустой прикроватной тумбочке, и эта мысль мне понравилась до одури. Я не первый и не последний, кому бы хотелось иметь у себя дома такую реликвию. Вдруг я представил себя прозектором парижского морга, который видит улыбку незнакомки из Сены и тотчас же велит снять с нее гипсовую маску, чтобы держать ее всегда при себе. Я прочитал об этом в разделе «Интересные истории» в воскресном приложении газеты «Коррьере делла сера». Мне хватило бы иметь при себе ее фотографию.
Я попробовал руками отделить металлическую рамку от памятника, но она не поддавалась. Пошел в подсобку за отверткой. Вставил ее между рамкой и скрепляющим слоем цемента, отделил ее и взял в руки. Секунду надеялся увидеть на обороте то, что так тщательно спрятано от мира – имя, дату, хотя бы инициалы, но вместо этого были лишь кружочки черной бумаги в местах, где фотография была приклеена в альбоме. Я надеялся, но и дрожал, будто имя и фамилия отнимут у меня мою Эмму и все, что я с ней связывал и проживал. Под конец я даже испытал облегчение. Положил все в карман и отнес в подсобку.
По дороге встретил приезжего. Обратил на него внимание не потому, что он был не из местных, – таких в Тимпамаре полно, в нашу библиотеку приезжают отовсюду, – а потому, что через плечо его была перекинута большая прямоугольная сумка из черной кожи и вместо букетика цветов он держал в руках блокнот с прицепленной к нему авторучкой.
Вероятно, он впервые попал на наше кладбище, поскольку стоял не двигаясь у ворот и как будто что-то выискивал.
Я подошел к нему: «Добрый день, могу ли я вам чем-нибудь помочь?»
Волосы его были зачесаны назад, приятная наружность, темные глаза. Он улыбнулся: «Благодарю, я справлюсь сам», – и исчез за первыми семейными склепами.
В полдень с фотографией Эммы я отправился к Марфаро.
Это была семья потомственных могильщиков в третьем поколении: последний из них, Иеремия, в довершение других бед страдал фобией бедности. Он безрассудно боялся, что люди перестанут умирать и он станет нищим. Это было первое, о чем он мне сказал в первый же день моей работы на кладбище.
– Будем надеяться, что вы мне принесете удачу.
– В каком смысле?
– В том, что вы сирота с малолетства, ну, в общем, будем надеяться, что это хорошая примета.
– Я по-прежнему не вникаю…
– Пожелаем себе, чтобы люди продолжали умирать, чтобы вы принесли мне удачу, что не наступят противоестественные времена, не будет приостановок, потому что наука в последнее время движется вперед семимильными шагами. Вы разве не читаете газет? Каждый год средний уровень жизни возрастает, вы подумайте, каждый год… Чего хотят все эти врачи Тимпамары, для чего они нужны? Я полагаюсь на вас, Мальинверно, поскольку с вашим предшественником знавал я голодные времена. Конечно, будь у вас горб, оно было бы лучше, чем хромая нога!
Не иначе, это был первородный, генетический страх.
– Увы, на покойниках в Тимпамаре не проживешь. Ненадежный это источник дохода.
Поэтому он годами занимался расширением частного бизнеса: перед его похоронным бюро был выставлен стул с упаковками свежих яиц, на случай праздников он закупил машину по производству сахарной ваты, на Рождество наряжался волынщиком. Но главное, он стал доморощенным типографом и фотографом по вызову на дни рождения и изготовлению фотографий для документов.
Я первый раз входил в его лавку.
– Интересно, что у нас поделывает кладбищенский сторож?
Я вынул из кармана фотографию и положил перед ним.
– Мне нужна с нее копия.
Он взял фотографию, нацепил очки и всмотрелся. Я подумал, что поступил неосмотрительно: он мог ее узнать.
– Кто же эта красавица?
– Мне дали ее на кладбище, родственники, я пообещал, что сделаю копию.
– Приступим к немедленному исполнению.
Он поставил ее на штатив, взял фотоаппарат, сделал три щелчка и вернул мне ее обратно.
– Через пару дней будет готова. Оставим так, как есть, или сделаем художественную?
Вопрос был отнюдь не праздный. Наделенный тонким художественным чутьем, он раскрашивал черно-белые фотографии, отпечатанные в его лаборатории, с тем результатом, что они становились на себя не похожи. На кладбище Тимпамары их было полно. «Покойников надо приукрашивать», что он старательно и делал, иногда чересчур, когда, например, пририсовал черную шевелюру Язону Бонифати, который всю жизнь был плешивым, или уменьшил орлиный нос Роккабернарды: блондины у него получались рыжими, седовласые – жгучими брюнетами, в зависимости от сиюминутного вдохновения он наделял покойников то голубыми глазами, то пухлыми губами, то густыми бровями, то искусственными родинками.
Многим нравились раскрашенные фотографии, они проживали эту искусственную красоту, как ритуал, облегчающий загробную жизнь их родным и близким, наподобие древних египтян, мумифицировавших тела и умащавших их благовониями для облегчения прохода в Аид: эстетическое совершенство было монетой, которой оплачивался переход в вечность.
Эмма останется такой, как была, черно-белой. Я вернулся на кладбище и вернул фотографию на прежнее место.
Ласково прикоснулся к ней и, может быть, оттого что я недавно держал ее в своих руках, уходя, я впервые ее поцеловал.