В лагере «Ветви Давидовой»[21] в Уэйко, штат Техас, дети жили в постоянном страхе. Даже младенцы находились в опасности: лидер культа Дэвид Кореш считал, что волю малышей – иногда лишь восьми месяцев от роду – необходимо подавлять суровыми физическими наказаниями, чтобы они оставались «в свете». Кореш отличался невероятной переменчивостью. В одну минуту он мог быть добрым, внимательным и заботливым, а в следующую превращался в безумного пророка. Его гнев становился неминуемым и непредсказуемым. «Дети Давидовы», как назывались члены религиозной общины в поместье Маунт-Кармел, были необыкновенно чувствительны к перепадам настроения своего вождя, когда пытались снискать его расположение или же тщетно старались избежать его возмездия.
Благодаря своему изменчивому темпераменту и грозному гневу, Кореш достиг совершенства в нерегулярном сочетании чудовищных угроз и наказаний с ласковым, целенаправленным вниманием, выбивавшим его последователей из равновесия. Он держал их железной хваткой и жестко контролировал каждый аспект жизни в своем поместье. Кореш разлучал друзей, мужей и жен, детей и родителей, разрушая любые отношения, которые могли бросить вызов его господствующей, могущественной власти над жизнью каждого члена общины. Всеобщая любовь была направлена на него, как спицы, сходящиеся в ступицу колеса. Кореш был источником любви, мудрости, силы и озарения, прямым проводником к богу, если не самим богом.
И он был божеством, правившим с помощью страха. Дети (а иногда даже взрослые) пребывали в постоянном страхе физических нападок и публичного унижения, которое могло последовать даже за ничтожной ошибкой, вроде пролитого молока. Наказание часто состояло в кровавом избиении деревянной лопаткой, которая называлась «помощником». Дети также боялись голода. Виновные в «дурном поведении» целыми днями сидели без пищи либо переводились на скудный рацион в виде картошки или хлеба. Иногда их запирали на ночь. Что касается девочек, то известно, что в конце концов они становились «невестами Давидовыми». Это была своеобразная разновидность узаконенного сексуального насилия: девочек с десяти лет воспитывали для будущих интимных отношений с Корешем. Бывший член секты рассказал, что Кореш однажды восторженно сравнил сердцебиение девочек, которых он насиловал, с трепетом загнанных животных[22].
Однако, наверное, самым всеобъемлющим страхом, который насаждал Кореш, был страх перед «вавилонянами»: чужаками, неверующими и правительственными агентами. Кореш читал проповеди об этом и постоянно готовил свою общину к «последней битве». Всех членов «Ветви Давидовой», включая детей, готовили к грядущему концу света (отсюда происходило другое название его поместья – «Ранчо Апокалипсиса»). Подготовка включала военную муштру, подъемы посреди ночи и единоборства. Если дети не хотели участвовать в этом или не были достаточно свирепыми во время боевой подготовки, их унижали и иногда избивали. Даже младших членов общины учили обращению с огнестрельным оружием. Их также обучали наиболее смертоносным способам самоубийства и наставляли целиться себе в мягкое нёбо за верхней челюстью, если они попадут в плен к «вавилонянам». Это оправдывалось тем, что «неверующие» так или иначе собираются убить их всех. Но членам секты было обещано, что после этой апокалипсической битвы они воссоединятся со своими семьями на небесах, и бог в образе Кореша вернется на землю, чтобы сокрушить своих врагов.
Я приехал в Техас в 1992 году в качестве заместителя директора отдела исследовательской психиатрии в Бейлорском медицинском колледже (BCM) в Хьюстоне. Я также возглавлял отделение психиатрии в Техасской детской больнице (TCH) и был руководителем программы посттравматического восстановления в Хьюстонском административном медицинском центре для ветеранов (VAMC). Опыт работы с Тиной, Сэнди, мальчиками из исправительного центра и другими детьми убедил меня в том, что мы еще мало знаем о влиянии травмирующего опыта на психическое здоровье детей. Мы не знали, каким образом травмы, пережитые в процессе развития, приводят к конкретным проблемам у конкретных детей. Никто не мог объяснить, почему некоторые люди переживают травму практически без последствий, а у других развиваются тяжелые психические расстройства и проблемы с поведением. Никто не знал, откуда берутся разрушительные симптомы при таких состояниях, как посттравматическое стрессовое расстройство, и почему у некоторых детей развиваются преимущественно диссоциативные симптомы, в то время как у других преобладают симптомы гипервозбуждения. Единственным способом выяснить это было пристальное изучение целых групп детей сразу же после травмирующего события. К сожалению, детей обычно приводили к нам за помощью лишь через годы после пережитой травмы, а не сразу же после этого.
В попытке решить эту проблему, по согласованию с BCM, TCH и VAMC я организовал «группу быстрого реагирования» для оценки травм. Мы надеялись, что, помогая детям бороться с острыми психическими травмами в результате стрельбы в общественных местах, автомобильных аварий, природных катастроф и других смертельно опасных ситуаций, мы сможем узнать, что происходит с ребенком сразу же после травмирующего события и как это может быть связано с любыми болезненными симптомами, которые проявляются впоследствии. По несчастному стечению обстоятельств, дети из Уэйко оказались самыми подходящими объектами для исследования.
28 февраля 1993 года «вавилоняне» в виде сотрудников Бюро по алкоголю, наркотикам и огнестрельному оружию (BATF)[23]приехали в лагерь «Ветви Давидовой», чтобы арестовать Дэвида Кореша за нарушение правил обращения с оружием. Он не собирался сдаваться живым. В ходе завязавшейся перестрелки погибли 4 агента BATF, и, как минимум 6 членов «Ветви Давидовой». За следующие 3 дня специалистам по переговорам о заложниках из ФБР удалось добиться освобождения 21 ребенка. На этом этапе мою группу привлекли для помощи детям, которых мы тогда считали первыми из освобожденных. Никто из нас не мог предвидеть, что мы больше не увидим других детей из «Ветви Давидовой». Осада завершилась вторым катастрофическим штурмом 19 апреля, при котором 80 членов секты, включая 23 ребенка, погибли во время чудовищного пожара.
Я услышал о первой облаве на лагерь «Ветви Давидовой», как и большинство других людей, из новостей по телевизору. Почти сразу же репортеры стали названивать мне с вопросами о том, как это событие могло повлиять на детей. Когда меня спросили, что делается для помощи освобожденным заложникам, я почти небрежно ответил, что государство должным образом позаботится о них.
Но как только я произнес эти слова, то осознал, что, скорее всего, это неправда. Правительственные учреждения (особенно испытывающие хроническое недофинансирование и перегруженность структуры Службы опеки и попечительства (CPS)) редко имеют конкретные планы по управлению внезапным наплывом больших групп детей. Более того, командные цепочки между федеральными, окружными и местными органами правопорядка и CPS часто оказываются запутанными и слишком медленными для таких стремительно развивающихся кризисов, как противостояние в Уэйко.
Чем больше я думал об этом, тем сильнее мне хотелось применить опыт нашей группы по оценке травматических событий для помощи освобожденным детям. Я полагал, что мы сможем обеспечить людей, работающих с этими детьми, некоторой базовой информацией, проведем телефонные консультации для решения конкретных проблем и поспособствуем лучшему пониманию ситуации на месте происшествия. Я связался с несколькими учреждениями, но никто не мог объяснить мне, кто «отвечает за все». Наконец я достучался до губернатора. Через несколько часов меня пригласили в окружной офис CPS и предложили отправиться в Уэйко для разовой консультации, как я тогда подумал. Но эта вечерняя встреча обернулась шестью неделями работы над одним из самых трудных случаев, с которым мне когда-либо приходилось сталкиваться.
Прибыв в Уэйко, я обнаружил полный беспорядок в отношениях между организациями, отвечавшими за разрешение кризиса, и органами защиты и опеки детей. В первые несколько дней, когда спасенных детей вывезли из лагеря на бронетранспортерах, их сразу же начали допрашивать агенты ФБР и техасские рейнджеры. Допросы продолжались часами. Сотрудники ФБР руководствовались лучшими побуждениями: им требовалось быстро получить информацию, помогающую понять положение дел на ранчо и освободить больше людей. Они нуждались в свидетельских показаниях, а техасские рейнджеры были заняты сбором улик для уголовного преследования участников перестрелки, виновных в гибели агентов BATF. Но никто из них даже не подумал, насколько болезненной для ребенка может быть разлука с родителями, эвакуация на бронетранспортере после смертоносного налета на его дом и доставка в спортзал, в котором его долго допрашивали незнакомые вооруженные люди.
Только по счастливой случайности дети «Ветви Давидовой» остались вместе после первой облавы. Первоначально сотрудники техасского отделения CPS собирались разместить их в отдельных приемных домах, но не смогли оперативно найти достаточно семей, готовых принять всех. Решение держать их вместе оказалось одним из лучших в терапевтическом смысле: они нуждались друг в друге. После недавно пережитого ужаса разлука со сверстниками и/или родственниками только усугубила бы их горе.
Вместо приемных домов детей разместили в приятных, похожих на студенческое общежитие помещениях детского дома методистской церкви в Уэйко. Там они жили в большом коттедже, охраняемом двумя техасскими рейнджерами. О них заботились две поочередно сменявшиеся супружеские четы, которых называли «домашними мамами и папами» Хотя усилия властей штата и их забота о психическом здоровье детей были благонамеренными, к сожалению, они оказались не особенно эффективными. Техас привлек профессионалов из перегруженных работой публичных учреждений, обратившись ко всем, кто мог уделить хотя бы час своего времени. В результате их визиты были несогласованными и беспорядочными, а дети еще больше сбивались с толку, встречаясь с новыми незнакомыми людьми.
В первые дни обстановка в коттедже была нервозной и хаотичной. Сотрудники разных органов правопорядка приезжали в любое время дня и ночи и уводили отдельных девочек и мальчиков для допроса. В их повседневной жизни не было никакого расписания и последовательности людей, с которыми они встречались. Вооруженный знаниями о детских травмах, я точно знал, что они нуждаются в предсказуемости, рутинном распорядке, ощущении контроля и в стабильных отношениях с доверенными людьми. Это было еще более важно для детей из «Ветви Давидовой»: они явились из такого места, где их годами держали в тревожном состоянии, в ожидании ежеминутной катастрофы.
Во время моего первого вечернего совещания с сотрудниками основных учреждений, принимавших участие в деле, мой совет сводился к следующему: нужно создать атмосферу согласованности, определенного режима и близкого знакомства. Это означало, что необходимо установить порядок, определить четкие границы, улучшить служебную коммуникацию и ограничить состав персонала теми людьми, которые будут регулярно общаться с детьми. Я также предложил, чтобы только тем, кто имеет подготовку в детской психологии, было разрешено проводить криминалистические интервью для рейнджеров и агентов ФБР, и выдвинул свою кандидатуру. Тогда нам казалось, что кризис закончится через несколько дней, и я был рад оказаться полезным. Я полагал, что это увлекательная возможность обогатить свой опыт и одновременно помочь детям. Я добрался до коттеджа и познакомился с несколькими замечательными людьми.
Сразу же после приезда один из рейнджеров остановил меня у двери. Он был высоким и внушительно выглядел в ковбойской шляпе – настоящий образец техасского правосудия. Его не впечатлило появление длинноволосого мужчины в джинсах, который назвался психиатром, приехавшим помогать детям. Даже после того, как я показал ему документы, он сообщил, что я не похож на доктора, и добавил:
– Этим детям не нужно вправлять мозги. Им нужно только немного любви, а потом убраться подальше отсюда.
В конце концов, этот рейнджер оказался одним из наиболее полезных и позитивных людей, принимавших участие в жизни детей, пока они оставались в коттедже. Он был спокойным, доброжелательным в общении с детьми и интуитивно понимал, как обеспечить поддержку без излишней навязчивости. Но в тот момент он стоял у меня на пути.
– Хорошо, тогда вот что, – сказал я. – Вы знаете, как измерять пульс?
Я указал на маленькую девочку, крепко спавшую на соседнем диване, и сказал ему, что если ее пульс будет меньше 100 ударов в минуту, то я развернусь и уеду домой. Нормальная частота сердцебиения у детей ее возраста составляла 70–90 ударов в минуту.
Он осторожно наклонился, взял девочку за руку, и через несколько секунд его лицо тревожно исказилось.
– Вызовите врача, – сказал он.
– Я врач, – ответил я.
– Нет, настоящего врача, – отрезал он. – У этого ребенка пульс 160 ударов в минуту.
Заверив его, что все психиатры получают стандартную медицинскую подготовку, я стал описывать физиологические аспекты влияния травмы на детей. В данном случае учащенное сердцебиение, скорее всего, было реакцией на постоянно активированную систему стрессовой реакции. Рейнджер понимал основные принципы реакции «делись или беги»; почти все сотрудники правоохранительной системы имеют личный опыт в этом отношении. Я ответил, что некоторые гормоны и нейротрасмиттеры, которые заполняют мозг во время стрессового события, – особенно адреналин и норадреналин, – также регулируют частоту сердцебиения, поскольку изменения этого показателя необходимы для реакции на стресс. На основании моей предыдущей работы с травмированными детьми я знал, что даже через месяцы и годы после травмы у многих наблюдается чрезмерная стрессовая реакция. Неудивительно, что почти сразу после травматических переживаний сердце этой девочки продолжало биться слишком быстро.
Рейнджер пропустил меня.
В первые 3 дня февральской осады дети «Ветви Давидовой» освобождались мелкими группами, от 2 до 4 человек за один раз. Их возраст составлял от 5 месяцев до 12 лет. Большинству из них было от 4 до 11 лет. Они происходили из 10 разных семей, и 17 из 21 были выпущены как минимум вместе с одним братом или сестрой. Хотя некоторые бывшие члены секты давали противоречивые показания о насилии над детьми в их общине (и хотя мои слова исказили в прессе, сообщив, будто я не верил, что дети жили в условиях жестокости и насилия), не было никаких сомнений в их психической травме – не только из-за налета на ранчо, но и от их предыдущей жизни.
Одна девочка была выпущена с запиской, приколотой к ее одежде. В ней говорилось, что ее мать будет мертва к тому времени, когда адресаты из числа родственников прочтут это сообщение. Мать другой девочки поцеловала ребенка перед тем, как отдать его агенту ФБР, и сказала: «Это люди, которые убьют нас. Увидимся на небесах». Задолго до пожара в поместье отпущенные дети «Ветви Давидовой» вели себя так, как будто их родители уже умерли. Когда я впервые встретился с ними, они сидели за ленчем. Я вошел в комнату, и один из младших детей посмотрел на меня и спросил: «Ты пришел убить нас?»
Эти дети не считали, что их освободили от рабства. Из-за пропаганды о чужаках и насилия, которому они подвергались, теперь они чувствовали себя заложниками. Они больше боялись нас, чем собственного дома, и не только потому, что внезапно лишились семьи и ощущения близости, но и потому, что пророчества Кореша о нападении «вавилонян» оказались правдой. Выходит, если он был прав в том, что «неверующие» пришли за ними, то его утверждения, что мы собираемся убить их всех до одного, скорее всего, тоже правда.
Мы сразу же поняли, что имеем дело с группой детей, которые фактически варились в собственном страхе. Мы могли оказать помощь, только применяя наши знания о том, как страх влияет на мозг и изменяет человеческое поведение.
Страх – самая ранняя эмоция, и это имеет вескую эволюционную причину. Наши предки не смогли бы выжить, если бы оставались бесстрашными. Страх в буквальном смысле возникает в глубине нашего существа и воздействует на мозг и его функции быстро распространяющимися волнами нейрохимической активности. Два главных отдела мозга, напрямую связанных со страхом, – это голубое пятно, в котором зарождается большинство норадреналиновых нейронов мозга, и похожая на миндальный орех часть лимбической системы, называемая миндалевидным телом.
Как отмечалось ранее, мозг развивался изнутри наружу, и он продолжает это делать примерно в той же последовательности. Нижняя и наиболее примитивная часть (ствол мозга) завершает свое развитие в утробе и в раннем младенчестве. Потом развивается промежуточный мозг и лимбическая система, которые усовершенствуются в первые 3 года жизни. Родители подростков не будут удивлены тому, что лобные доли коры, управляющие планированием, самообладанием и абстрактным мышлением, завершают развитие только в ранней юности и подвергаются значительной реорганизации после 20 лет.
Тот факт, что мозг развивается постепенно, но и очень быстро в первые годы жизни, объясняет, почему маленькие дети подвергаются такому огромному риску долговременных последствий травмирующего опыта: мозг находится в процессе активного развития. Та самая чудесная пластичность, которая позволяет юному мозгу быстро учиться усваивать язык, делает его чрезвычайно уязвимым перед болезненными переживаниями. Точно так же, как плод очень чувствителен к воздействию определенных токсинов в течение первых трех месяцев беременности, дети подвержены долгосрочным эффектам психической травмы в зависимости от того, когда она происходит. В результате пережитые в разное время травмирующие события могут приводить к разным симптомам. К примеру, малыш, не умеющий сказать словами о мучительном и многократном сексуальном насилии, может иметь физическое отвращение к прикосновениям, всевозможные проблемы с интимностью и человеческими отношениями, а также испытывать постоянную тревогу. Но десятилетний ребенок, подвергавшийся такому же насилию, с большей вероятностью будет проявлять специфические страхи и намеренно избегать ситуаций, связанных с местом, человеком и способом насилия. Его тревога будет возрастать и уменьшаться в зависимости от напоминаний о пережитой травме. У детей старшего возраста, вероятно, появятся дополнительные чувства стыда и вины, – сложные эмоции, регулируемые корой мозга. Эта часть мозга гораздо слабее развита у младенцев, поэтому такие симптомы менее вероятны, если насилие начинается и заканчивается в раннем детстве.
Но в любом возрасте при столкновении с пугающей ситуацией мозг в первую очередь начинает отключать свои высшие функции, сосредоточенные в лобной коре. Человек утрачивает способность строить планы или ощущать голод, потому что это не имеет значения для выживания в данный момент. В случае угрозы для жизни люди часто не могут думать или даже говорить. Они только реагируют. А продолжительный страх приводит к почти постоянным изменениям мозга. Такие изменения, особенно в начале жизни, могут вызвать стойкую склонность к более импульсивному и агрессивному, менее осмысленному и сострадательному восприятию окружающего мира.
Все это происходит потому, что системы мозга изменяются по принципу «пользуйся или потеряй», как упоминалось ранее. Как и обычная мышца, чем больше та или иная нейронная сеть (такая, как система реакции на стресс) подвергается нагрузке, тем сильнее она изменяется и тем больше риск изменения ее функции. В то же время, чем меньше используются кортикальные области, которые обычно модулируют и контролируют стресс, тем слабее они становятся. Подвергнуть человека хроническому страху и стрессу – все равно, что ослабить тормозную систему автомобиля, поставив более мощный двигатель: вы изменяете системы безопасности, предохраняющие «автомобиль» от опасных маневров. Такие относительные изменения мощности разных систем мозга играют определяющую роль в человеческом поведении, равно как и изменения шаблонов и ассоциаций человеческой памяти. Понимание этой концепции имело жизненно важное значение для лечения травмированных детей, которых мы увидели после первой осады «ранчо Апокалипсиса».
Может показаться странным, но на данном этапе моей работы я только начинал убеждаться, какое важное значение имеют человеческие отношения в процессе исцеления. Наша группа и другие исследователи отмечали, что характер взаимоотношений ребенка (как до травмы, так и после нее) играет определяющую роль в его реакции на травмирующее событие. В знакомой, безопасной и надежной обстановке дети восстанавливались гораздо быстрее и часто не выказывали никаких последующих симптомов, связанных с пережитым. Мы понимали, что этот «демпферный» эффект взаимоотношений как-то регулируется их мозгом.
Но каким образом? Для биологического успеха животного вида мозг должен следовать трем основным директивам: во-первых, животное должно оставаться в живых, во-вторых, оно должно дать потомство, а в-третьих, если детеныши зависят от него в раннем возрасте, как это происходит у людей, оно должно защищать своих отпрысков и заботиться о них, пока они не станут самостоятельными. Даже у людей, с тысячами сложных и взаимосвязанных способностей, первоначальное развитие сводится к этим трем задачам.
Однако у общественных животных, таких как люди, эти три основные функции зависят от способности мозга формировать и поддерживать взаимоотношения. Люди по отдельности слабы, медлительны и не могут долго выживать в природных условиях без посторонней помощи. В мире наших предков одинокий человек быстро становился мертвым. Лишь благодаря сотрудничеству, разделению ресурсов и обязанностей с членами рода, совместной охоте и собирательству людям удалось выжить. Поэтому дети тянутся к взрослым, обеспечивающим комфорт и безопасность. В знакомой и надежной обстановке сердцебиение и кровяное давление уменьшаются, а системы реакции на стресс остаются в покое.
Но на всем протяжении человеческой истории некоторые люди были добрыми друзьями и защитниками, а другие – заклятыми врагами. Самыми опасными хищниками для человека являются другие люди, поэтому системы реакции на стресс тесно связаны с механизмами, которые распознают социальные сигналы окружающих и реагируют на них. В результате мы очень чувствительны к выражениям лица, жестам и настроениям. Мы интерпретируем угрозы и учимся бороться со стрессом, наблюдая за окружающими. В мозге человека даже есть особые клетки, которые активируются, не только когда он сам двигается или проявляет эмоции, но и когда другие люди делают то же самое. Жизнь в обществе основана на способности «отражать» друг друга и реагировать на эти отражения как позитивным, так и негативным образом. К примеру, вы чувствуете себя замечательно и отправляетесь на работу. Однако ваш начальник находится в скверном настроении, и, возможно, вскоре вы тоже будете паршиво себя чувствовать. Если учитель пребывает в сердитом или раздраженном настроении, дети в классе начинают плохо себя вести, отражая мощные эмоции, исходящие от преподавателя. Для того чтобы успокоить испуганного ребенка, родители сами сначала должны успокоиться.
Понимание силы человеческих отношений и языка жестов – непременное условие эффективной терапевтической работы. Более того, оно важно для воспитания, ухода, обучения и почти для всех остальных видов человеческой деятельности. Это оказалось одной из главных проблем, когда мы приступили к работе с детьми из «Ветви Давидовой». Вскоре я заметил, что сотрудники CPS, правоохранители и психиатры, пытавшиеся помочь детям, сами были ошеломленными, подавлены и находились в тревожном состоянии.
Чем больше я узнавал о Кореше и его секте, тем яснее понимал, что мы должны обращаться с детьми из «Ветви Давидовой», как будто они принадлежат к абсолютно чуждой культуре. Безусловно, их мировоззрение сильно отличалось от взглядов новых опекунов. К сожалению, способность, которая позволяет нам сближаться друг с другом, также помогает сотрудничать для победы над общим врагом. То, что позволяет нам совершать великие и благородные поступки, дает возможность игнорировать и дегуманизировать других людей, «не похожих» на нас. Такое клановое сознание иногда приводит к самым крайним формам ненависти и насилия. Я понимал, что после гипнотических проповедей Кореша эти дети считают нас чужаками, неверующими и рассматривают как угрозу. Но я не знал, что с этим делать.
В первые 2 дня пребывания в Уэйко я приступил к деликатной задаче: стал проводить индивидуальные беседы с каждым ребенком, пытаясь получить полезную информацию, которая могла помочь переговорщикам из ФБР разрядить атмосферу конфронтации. В любой ситуации, где есть подозрение на жестокое обращение с ребенком, такие беседы очень трудны, поскольку дети вполне обоснованно беспокоятся о грядущих неприятностях для их родителей. В данном случае положение осложнялось тем обстоятельством, что детей из «Ветви Давидовой» воспитывали в убеждении, что обманывать «вавилонян» не только нормально, но и необходимо, поскольку мы являемся врагами бога. Я понимал их опасения, что честность будет не только возможным предательством их родителей, но и тяжким грехом.
К моему ужасу, каждый ребенок дал мне понять, что они разделяют некий большой и ужасный секрет. Когда я задавал вопрос, что должно произойти на ранчо, они давали зловещие ответы, вроде «Сами увидите». Если детей прямо спрашивали, где находятся их родители, все отвечали: «Они умерли» или «Они собираются умереть». Дети говорили, что больше не увидят своих родителей до тех пор, как Давид (Дэвид Кореш) не вернется на землю, чтобы погубить неверующих. Но они не раскрывали ничего более конкретного.
Дети часто могут утаивать информацию, либо умышленно лгать с целью избежать возможного наказания, особенно если родители учили их поступать таким образом. Однако им гораздо труднее скрывать свои подлинные мысли и чувства, когда они рисуют. А поскольку все эти дети были достаточно взрослыми для рисования, то я стал предлагать им что-нибудь нарисовать. Например, я попросил десятилетнего Майкла, одного из первых детей, с которыми беседовал, нарисовать то, что он хотел бы иметь. Он быстро приступил к работе и изобразил красивого единорога на фоне мирных, поросших лесом холмов. На небе были облака, радуга и замок. Я похвалил его мастерство, и он сказал мне, что «Давиду» нравилось, когда он рисовал лошадей. Майкл также получал похвалы и поощрительные награды от членов секты и ее лидера за изображения небесных замков и культового символа: звезды Давида со свернувшейся змеей.
Потом я попросил его нарисовать автопортрет. Он нарисовал контурного человечка. Такой рисунок можно было бы ожидать от четырехлетнего ребенка. Когда я попросил нарисовать его родителей, он замялся со смущенным видом. Наконец, Майкл нарисовал крошечную фигурку самого себя в верхнем правом углу, но больше на листе ничего не было. Рисунки мальчика отражали то, чему его учили в секте: тщательная проработка вещей, которые нравились Корешу, практическое отсутствие представлений о родной семье и примитивный, контурный автопортрет.
По мере моего знакомства с детьми из «Ветви Давидовой» я снова и снова видел такие же контрасты: островки таланта и знания, окруженные бескрайним пространством невежества и пренебрежения. К примеру, дети хорошо умели читать для своего возраста, поскольку штудировали Библию. Но они практически не имели представления о математике. Их таланты соотносились с нейронными связями, которые активно использовались, и с видами поведения, заслуживавшими похвалы. Лакуны в развитии возникали из-за отсутствия возможностей для других занятий, права принимать решения и делать собственный выбор. В результате большинство детей имели слабое представление о том, что им нравится и кто они такие.
Почти все решения в лагере – от еды и одежды до образа мыслей и молитв – принимались за них. Как и все остальные, те структуры мозга, которые отвечают за самосознание и ощущение собственной личности, развиваются или находятся в упадке зависимо от частоты их использования. Для развития самосознания человек должен выбирать и учиться на последствиях своего выбора. Если его заставляют только подчиняться и соглашаться, у него нет способа узнать, что ему нравится и чего он хочет.
Одна из моих следующих бесед происходила с маленькой девочкой примерно шести лет. Я предложил ей нарисовать ее дом, и она нарисовала поместье Кореша. Потом я попросил ее нарисовать то, что должно случиться с ее домом, и она пририсовала к главному зданию языки пламени, вырывавшиеся отовсюду. Наверху она изобразила лестницу в небо. Тогда, уже через несколько дней после первой осады, я понял, что ее завершение, скорее всего, будет катастрофическим. Другие дети тоже рисовали картины пожара и взрывов; некоторые даже говорили: «Мы собираемся взорвать вас всех» и «Все умрут». Я понимал, что эту важную информацию необходимо передать переговорщикам ФБР и руководству их тактической группы.
Немного раньше мы организовали связь между различными правоохранительными структурами и нашей группой. Мы заключили договор с ФБР: если они будут уважать ограничения, созданные нами для помощи пострадавшим детям, то мы будем делиться с ними любой полезной информацией для переговоров с сектантами и прекращения конфронтации. После того как я увидел рисунки детей и услышал их комментарии, я немедленно связался с ФБР и высказал свои опасения, что любые новые атаки на лагерь Кореша могут привести к «апокалипсису». Я точно не знал, чем это закончится, но взрывы и языки пламени стояли у меня перед глазами. В сущности, дети описывали заранее подготовленное массовое самоубийство.
Я боялся, что Кореш хочет спровоцировать ФБР и начать последнюю битву. Я неоднократно встречался с моим связным из ФБР и их специалистами по поведению, которые, как я узнал впоследствии, соглашались со мной в том, что дальнейшая эскалация с большой вероятностью приведет к катастрофе, а не к капитуляции. Члены тактической группы слушали, но не слышали. Они полагали, что имеют дело с преступником и самозванцем. Они не понимали, что последователи Кореша твердо верили, что их лидер является посланником Божьим, возможно, самим Христом, вернувшимся в мир, со всей убежденностью и силой самопожертвования, которые подразумевала такая вера. Столкновение двух мировоззрений предопределило эскалацию конфликта и внесло свой вклад в финальную катастрофу.
После завершения первых бесед с детьми более 10 человек из моей исследовательской команды в Хьюстоне присоединились ко мне в Уэйко и образовали ядро нашей клинической группы. Вместе с охранниками, сотрудниками CPS и персоналом методистского приюта мы изо всех сил старались покончить с неконтролируемым хаосом, царившим в коттедже. Мы создали распорядок дня с определенным временем отхода ко сну и регулярным приемом пищи, выделили время для занятий, свободной игры и новостей о том, что происходит на ранчо. Поскольку исход осады был непредсказуемым, мы не позволяли детям смотреть телевизор и изолировали их от других средств массовой информации.
Сначала некоторые члены нашей группы порывались начать «психотерапевтическое лечение». В то время я считал более важным восстановление порядка и доступность для поддержки, общения, заботы, уважения, совместной игры и «заинтересованного присутствия» в целом. Переживания детей были совсем недавними и чрезвычайно острыми, поэтому мне казалось, что любой сеанс терапии с незнакомым человеком, особенно с «вавилонянином», не принесет ничего, кроме разочарования.
Кстати, после трагедии в Уэйко исследования показали, что поспешные попытки «инструктажа» людей, переживших травмирующее событие, новым терапевтом или консультантом часто воспринимаются как навязчивые и нежелательные и проводят к обратному результату. В сущности, некоторые исследования продемонстрировали двукратный риск развития посттравматического стрессового расстройства после такой «терапии»[24]. По собственному опыту мы тоже обнаружили, что наиболее эффективное терапевтическое вмешательство подразумевает работу с уже существующей группой поддержки, особенно с членами семьи, и включает информацию об известных и предсказуемых последствиях острой травмы. Дальнейшая медицинская поддержка возможна только в том случае, если близкие родственники видят острые или продолжительные симптомы посттравматического стресса.
Я полагал, что детям «Ветви Давидовой» нужна возможность осмыслить произошедшее в своем темпе и на собственный манер. Если они хотели поговорить, то могли подойти к одному из наших сотрудников, с которым чувствовали себя комфортно. Или же они могли свободно играть и накапливать новые воспоминания, постепенно вытесняющие предыдущий болезненный опыт. Мы предлагали структуру, но не жесткий порядок, заботу, но не навязчивое внимание.
Каждый вечер, когда дети ложились спать, наша группа собиралась для обзора дневных событий и обсуждения каждого ребенка. На этих «летучках» выявилось, что терапевтические методы ограничивались короткими беседами, продолжавшимися не более нескольких минут. Мы составили таблицу таких контактов и обнаружили, что, несмотря на отсутствие формальных сеансов психотерапии, каждый ребенок ежедневно получал необходимую поддержку, внимание и возможность общения. Ребенок сам определял, как, когда и с кем он будет общаться, а внимательные взрослые всегда находились поблизости. Наши сотрудники обладали разными достоинствами: одни были очень чувствительными и заботливыми, другие отличались хорошим чувством юмора, а третьи являлись хорошими слушателями и собеседниками. Дети могли выбирать то, в чем они нуждались, в тот момент, когда было необходимо. Это стало мощным подспорьем для них.
Поэтому дети тяготели к отдельным сотрудникам, соответствовавшим их складу характера, стадии развития или настроению. Мне нравится шутить и озорничать, когда дети хотели такого общения, они обращались ко мне. С некоторыми из них я рисовал, играл в вопросы и ответы или реагировал на их страхи. С другими я разыгрывал разные роли. К примеру, был один мальчик, которому нравилось подкрадываться ко мне. Я подыгрывал ему, иногда изображая изумление, иногда давая понять, что видел его приближение, а иногда искренне удивляясь. Это была увлекательная и шаловливая разновидность игры в прятки. Такие короткие эпизоды помогали создавать ощущение близости с ним. Поскольку я беседовал со всеми детьми и они видели, как другие сотрудники выполняют мои указания, то считали меня «главным». Из-за своего воспитания дети были чрезвычайно чувствительны к проявлениям превосходства и намекам на то, кто в данный момент обладает большей властью. Поэтому я, в некотором роде, был для них суррогатом Кореша.
Для мальчика, который подкрадывался ко мне, мысль о том, что «главный мужчина в группе озорничает вместе со мной», внушала ощущение надежности и безопасности. Знание о том, что он может свободно общаться с «главным», который дружелюбно относится к нему, внушало ему чувство контроля – разительный контраст со страхом и беспомощностью, с которыми он жил раньше. Сходным образом, маленькая девочка, которая тревожилась за свою мать, могла обратиться к нашей сотруднице и поговорить об этом. Но когда разговор становился слишком личным, напряженным и угрожающим, она уходила и занималась чем-то еще или просто оставалась рядом с женщиной и разбирала свои игрушки. На вечерних совещаниях мы продолжали заносить в таблицу ежедневные контакты каждого ребенка, чтобы все могли знать, что происходит с детьми, и соответствующим образом корректировать свое общение с ними.
Однако эти дети нуждались не только в возможности выбора собеседников и темы для обсуждения. Им была необходима стабильность, которая обеспечивается заведенным порядком вещей. В первые дни после освобождения, не имея внешних источников для организации, они моментально воспроизвели авторитарную культуру лагеря «Ветви Давидовой» с его половой сегрегацией, при которой мужчины и мальчики старше 12 лет оказывались изолированными от девочек и женщин, а Дэвид Кореш и его представители обладали безграничной властью.
Двое старших детей, брат и сестра, объявили себя «секретарями». Девушка-подросток руководила другими девочками и принимала за них решения, а юноша возглавлял мальчиков и властвовал над «секретаршей», в то время как другие дети беспрекословно подчинялись им. Во время еды мальчики и девочки сидели за отдельными столами. Они не играли друг с другом и намеренно избегали общения между собой. Старшие девочки, которые готовились стать «невестами Давидовыми», рисовали звезды Давида на самоклеющихся листочках или писали на них «Бог Давид» и раскладывали повсюду.
Но никто из этих детей не знал, что делать при столкновении с простейшим выбором. Когда им предлагали сэндвич с арахисовым маслом, либо с джемом, они приходили в замешательство, а потом начинали сердиться. Дети, которым никогда не позволяли самостоятельно выбирать то, что им нравится, не имели ощущения собственной личности. Как и все новые вещи, идея самоопределения была для них совершенно незнакомой, а значит, тревожной. Поэтому дети обращались за советом к «секретарям» и позволяли им определять свой выбор.
Мы не вполне представляли, что делать с этой проблемой. Наша группа хотела, чтобы дети получили ощущение близкого знакомства и чувствовали себя «как дома». Мы думали, что, разрешая эти ритуалы, помогаем им создавать впечатление надежности. С другой стороны, мы понимали, что вскоре им предстоит научиться иметь дело с реальным миром.
Нам пришлось полагаться лишь на метод проб и ошибок. Моя первая попытка нарушить сегрегацию между мальчиками и девочками завершилась провалом. Однажды я сел за стол для девочек во время ленча. Все дети моментально насторожились. Четырехлетняя девочка обратилась ко мне со словами: «Ты не можешь здесь сидеть». Я спросил, почему. «Потому что ты мальчик», – ответила она.
– Откуда ты знаешь? – спросил я, попытавшись разрядить ситуацию с помощью шутки, но она упорствовала и посмотрела на «секретаршу», которая подтвердила мою принадлежность к мужскому полу. Я продолжал сидеть, и тогда все дети разозлились на меня, а обстановка стала такой напряженной, что я испугался открытого бунта. Некоторые из них встали и приняли агрессивные позы. Тогда я отступил. После этого мы позволяли им сидеть за отдельными столами и соблюдать эксцентричные наставления Кореша, который запрещал есть фрукты и овощи в один прием пищи.
Мы решили, что можем лишь показать им, как взрослые люди живут и общаются друг с другом, в надежде, что со временем они поймут наш образ жизни и присоединятся к нему.
Разумеется, дисциплина была наиболее острой темой. Мы преднамеренно избегали строгих ограничений, телесных наказаний или физической изоляции – любых дисциплинарных методов, которые использовались в лагере Кореша. В редких случаях, когда дети становились по-настоящему агрессивными или делали что-то вредное для самих себя, мы ненавязчиво корректировали их поведение, пока они не успокаивались и извинялись при необходимости. Поскольку посттравматическая реакция может держать ребенка в состоянии непрерывного испуга и возбуждения, мы понимали, что страх может подталкивать их к непредсказуемым и агрессивным поступкам и что они не способны моментально справиться с этим. Мы не хотели наказывать детей за естественные реакции на пережитый стресс.
Мы начали понимать, что, справляясь с последствиями ужасающих переживаний, связанных с осадой «Ранчо Апокалипсиса», дети реагировали на упоминания о случившемся примерно так же, как и тогда, когда все это происходило. Например, если тогда они могли спастись бегством, то сейчас проявляли скрытность и реакцию уклонения. Если они могли сопротивляться, то реагировали агрессивно. А если они испытали диссоциацию, – феномен, при котором разум и тело человека отстраняются от происходящего события, – то делали это снова. Когда дети из «Ветви Давидовой» были расстроены или сталкивались с вещами, которые не могли осмыслить (например, с допросами сотрудников ФБР), мы наблюдали все эти реакции.
Во время беседы с шестилетней Сьюзи я наблюдал одну из самых экстремальных диссоциативных реакций, какие мне приходилось видеть. Я спросил девочку, где находится мама, по ее мнению. Она отреагировала так, как будто не слышала вопрос. Сьюзи заползла под стол, свернулась калачиком, замолчала и перестала шевелиться. Даже когда я прикоснулся к ней, желая утешить ее, она осталось неподвижной и не заметила, что я вышел из комнаты через 6 минут. Прошло еще 3 минуты, прежде чем она зашевелилась и снова начала реагировать на внешние стимулы. Я наблюдал за ней из другой комнаты через двустороннее зеркало. Дети (обычно мальчики, но иногда и девочки) временами становились агрессивными и бросались вещами, если им задавали вопрос, наводивший на воспоминания о случившемся, либо выкрикивали оскорбления. Некоторые ломали карандаши или вставали и уходили.
Разумеется, наши вопросы были не единственным напоминанием о том, что они пережили. Однажды вертолет с журналистами пролетел над коттеджем, когда дети играли на улице. Кореш говорил им, что вертолеты ФБР будут летать над ними, поливать бензином, а потом подожгут. За считаные секунды дети рассеялись и нашли укрытия, словно взвод солдат на маневрах. Когда вертолет улетел, они выстроились в колонну по двое (мальчики и девочки отдельно) и промаршировали в здание, распевая песню о том, что они солдаты Господа. Это было одно из самых жутких зрелищ, которое мне довелось видеть.
То же самое произошло, когда дети увидели белый грузовой фургон, похожий на один из автомобилей BATF, которые были возле лагеря перед осадой. Они немедленно разбежались и попрятались. Мы предположили (и другие исследователи впоследствии подтвердили это), что посттравматическое стрессовое расстройство характеризуется не множеством новых симптомов, проявляющихся спустя долгое время после травмы, а неадекватной стойкостью ранее адаптивных реакций, которые были выработаны как механизмы приспособления к первоначальной стрессовой ситуации[25].
Во время противостояния в Уэйко наша группа в буквальном смысле жила вместе с детьми из «Ветви Давидовой». Время от времени я совершал долгие поездки в Хьюстон для минимального выполнения семейных и административных обязанностей. Я часами сидел на совещаниях с партнерскими организациями, имевшими отношение к событиям, пытаясь гарантировать, что после расставания с нами дети попадут в нормальные, здоровые семьи и при необходимости будут получать психологическую поддержку. Я также провел много тяжких часов, стараясь донести информацию о высокой вероятности массового самоубийства или суицидальной террористической атаки до сотрудников правопорядка, окружавших лагерь Кореша, до влиятельных людей, которые могли бы прислушаться к моим словам и изменить нынешнюю тактику. Я говорил ФБР о рисунках с пожаром и взрывами и о неоднократных угрожающих заявлениях детей. Я рассказывал о том, что мальчики и девочки, оказываясь в комнате с множеством игрушек, сразу же выбирали реалистичную игрушечную винтовку и заглядывали в ствол, чтобы посмотреть, заряжено ли оружие. Одна четырехлетняя девочка взяла винтовку, нажала на спусковой крючок и с отвращением сказала: «Оно не настоящее!»
К сожалению, члены тактической группы, возглавлявшие операцию, продолжали рассматривать Кореша как проходимца, а не религиозного лидера. По мере того как групповая психологическая динамика сектантов подталкивала их к трагической развязке, то же самое происходило в тактическом подразделении ФБР. Обе стороны игнорировали все, что не укладывалось в их образ мыслей, в шаблонные представления. Силовики раздували слухи о Кореше до невероятных размеров. На каком-то этапе они были всерьез озабочены тем, что он располагает ядерной бомбой и намерен взорвать ее в случае штурма. Обе стороны в основном слушали людей, подтверждавших то, во что они уже верили.