3. А раньше в погребе морозили трупы
Малиса и дядюшка Язва выступили из ствола старого дуба – и тут же оказались посреди того, что иначе как хаосом и не назовёшь.
Сет уже ждал их.
– Когда ты сказала быть начеку, ты имела в виду, чтобы я примечал вещи вроде этих? – уточнил он, широким взмахом охватив дурдом, творящийся по всему кварталу Блаженства.
– Ага, – рассеянно обронила Малиса, пытаясь понять, что же случилось с обычно таким степенным и приличным кварталом. – Да, вещи именно такого рода.
Малиса ещё никогда не видела, чтобы её соседи были охвачены такой лихорадкой – даже в тот раз, когда Ма подсыпала пукательного порошка в бургеры на ежегодном летнем пикнике для жителей квартала, или когда Па подменил все шоколадные яйца на Пасхальных играх настоящими яйцами, притом тухлыми.
Люди носились туда-сюда без всякой явной цели, вопя и проклиная невидимых злодеев. Посреди улицы, необъяснимым образом перевёрнутые колёсами вверх (колёса сами собой медленно вращались), лежали «Бентли», «Ягуар» и «Роллс-Ройс», а их владельцы оглушительно орали друг на друга. Миссис Франт стояла, схватившись одной рукой за своё жемчужное ожерелье; другая её рука была в дыре, пробитой в писанном маслом портрете в резной раме. Рама легкомысленно покачивалась. К ней, пошатываясь на высоченных шпильках и тыча в ошеломлённую соседку наманикюренным пальцем, семенила мадемуазель Вульгар, чьё лицо было изображено на портрете. Её кожаные штаны – явно не по размеру – тоненько поскрипывали при каждом шаге.
– Ты погубила мой фамильный портрет! – визжала мадемуазель Вульгар.
– А ты напялила мои кожаные штаны! – огрызнулась в ответ миссис Франт.
– Уж не по своей воле, могу тебя заверить. Они оказались мне сами собой! – заявила мадемуазель Вульгар.
– Твой портрет тоже наделся мне на руку сам! – не сдавалась миссис Франт.
Было ясно, что ни одна из дам другой не поверила – в следующий миг они слились в яростном вихре мелькающего жемчуга и ярко-красных накладных ногтей.
– Это ещё что! – сказал Сет. – Видели бы вы, что творится на конкурсе садоводов!
Малиса и дядюшка Язва шли за ним по узкому проходу между изгородями к задним дворам ближайших домов. Сад мистера Мординга – его отрада и гордость – был буквально стёрт с лица земли, не иначе как взрывчаткой. Они видели, как хозяин с багровой от ярости лысиной проследил за проводом, тянущимся от глубокой воронки на месте бывшего сада до соседнего двора. Его сосед, мистер Аристократикс, стоял посреди своего участка, растерянно таращась на зажатый в собственной руке детонатор, и бормотал:
– Послушайте, это не я. Ума не приложу, откуда взялась эта штука. И вообще я плачу взносы в «Гринпис»!
В следующем саду, в замешательстве почёсывая в затылке, топтались двое полицейских. Оба пытались понять, каким же это образом мистер Парвеню – приятный с виду пожилой джентльмен, передвигающийся только с помощью ходунков, – умудрился вырвать с корнем все цветы и кустарники в саду своего соседа и закинуть их на крышу своего пятиэтажного особняка. Сам мистер Парвеню только покашливал и смущенно улыбался, то и дело опасливо трогая прислонённую к его ходункам перепачканную в земле садовую лопату.
– Эй, вы! – наставив на дядюшку Язву острый палец, крикнула миссис Эготист. – Вы ведь один из этих судейских, так? А ну-ка идите со мной, немедленно! – потребовала она.
Очевидно, её ввёл в заблуждение изысканный, с иголочки, костюм сыщика. Однако тот, верный чувству долга, последовал за старушкой, а следом за ним и Малиса с Сетом. Миссис Эготист повела их прямиком за дом, в свой сад – вернее, туда, что когда-то было садом. Сейчас он напоминал плоскую разделочную доску. Все, что здесь росло – цветы на клумбах, кусты, овощи на грядках, даже декоративное вишнёвое деревце, – оказалось безжалостно расплющено. Бывший сад походил на огромный холст, заляпанный разноцветными пятнами краски.
В дальнем его конце, возле изгороди, в кабине парового катка сидела, сжимая в руках своё вязание и бессмысленно хлопая глазами, миссис Скрупулез. Из трубы катка, явно только что разгладившего сад словно утюгом, с приглушенным пыханьем вылетали облачка пара, но эти звуки тут же заглушал поток брани, извергаемый миссис Эготист. Дядюшка Язва покраснел и попытался зажать ладонями уши Малисе.
– Нам сейчас надо беспокоиться не о грязном языке, – сказала Малиса. – А о нашем грязном родственничке!
Трое сыщиков принялись искать в этой всеобщей свалке хоть какие-нибудь следы Подлеца с волшебными часами, но даже если он и находился где-то поблизости, спрятаться он постарался как следует.
Возле дома номер девять полицейский офицер старательно фотографировал нечто жёлтое на мостовой. Малиса подошла, чтобы взглянуть поближе. Прямо на проезжей части красовалась огромная буква «А», выложенная, как разглядела Малиса, сорванными головками призовых подсолнухов доктора Рицци.
– Вам известно, кто это сделал? – спросила Малиса.
– Нет, – покачал головой полицейский. – А вам, мисс?
– Нет, – сказала Малиса. – Странная выходка, не правда ли?
– Не более странная, чем слон, которого кто-то умудрился втиснуть в ванную дома номер шесть, – пожал плечами офицер. – Сказать по правде, не удивлюсь, если эта самая буква «А» означает «абсурд».
С тех пор как Малиса официально сделалась ученицей сыщика, она старалась никогда, ни при каких обстоятельствах не оказываться без записной книжки и карандаша – даже в кармане её пижамы лежал блокнотик. Ведь никогда не знаешь, когда может понадобиться что-то записать! Вот и сейчас Малиса тщательно срисовала подсолнуховую букву «А» на чистую страничку и снова сунула записную книжку в карман сарафана.
Едва она успела снова нагнать дядюшку Язву и Сета, как заметила маячившую чуть дальше по улице фигуру в длинном плаще с капюшоном, от которой, казалось, валил дым. Фигура медленно двигалась в их сторону и, приблизившись, приподняла капюшон – самую малость, но достаточно, чтобы Малиса сразу узнала вампиршу Лилит.