августовская каторга
прогнившей половице дальше гнить,
скрипеть и быть ухабистым оврагом.
я с рук кормлю у прУда лебедят,
а по воде ударишь – улетят.
из кухонного крана – ржавь, да брага.
из новостей – экран и чернота,
соседский пёс молчит, не прогоняет тени,
а с носа гонит надоевших мух.
а лавке уменьшается количество старух,
а дети видят больше приведений.
любимый мальчик – с ранцем, я – в чепце.
а наша жизнь – лишь кринолина форма,
где мало радостного, пудры, верных муз.
побег от совести, себя и брачных уз
вершит в конце сорокинская норма.
мы есть вдвоём: моих костяшек хруст,
твой беспорядок в голове и нос курносый.
бросаю якорь, торможу итог.
допустим, нами выдуманный бог
нас подвезёт «за так» и заплетёт мне косы
и в этот улей нам не даст войти.
опередит и наш дверной косяк,
прокрутит ключ до нужного щелчка.
любитель бабочек распустит сеть сачка,
и краски вырвутся, в движении скользя.
и слушать скрип велосипедных рам,
читать стихи, царапать угол локтя
и быть никем, пока нам разрешат.
две головы в подсолнухах лежат,
и зелень трав врезается под ногти.
и птичий щебет в ругань разгонять,
и веточкой разрушить паутину,
смотреть глаза в глаза из-под бровей.
до облаков пускать отряды мыльных пузырей
и загонять в сарай уставшую скотину.
и я с тобой, жующим абрикос,
всё провожу, юлу мотну по-новой.
и будет с нами чёрт, и всё при нём,
и льдинка тронет хмурый водоём.
мы будем чокаться гранёными в столовой.
я буду кутаться в отцовский рваный плед.
и снежных хлопьев лошадиный бег,
из дома выйдя, мы по пальцам сверим.
травинки августа – пристреленные звери,
изрешетил неловкий первый снег.
в конце дороги – только талый след.
в многоголосье дел, молитв, присяг
мы догорим и станемся чужими.
мол, просто детство, просто рядом жили
дотлеет лето, будто баба на сносях.