Макропсихология современного российского общества - читать онлайн

ПЕРСПЕКТИВНАЯ ДИСЦИПЛИНА

Наступившее столетие на Западе, как правило, воспринимается как «век биологии», для чего имеются веские основания: перспективы, открываемые генной инженерией; огромный социальный резонанс клонирования; лидерство биологии и медицины по такому параметру общественного интереса к различным наукам, как время, уделяемое им западными СМИ (Филатов, 1993), и другие подобные обстоятельства.

Трудно предсказать, каким будет наступивший век для нашей страны, где, как известно, «даже прошлое непредсказуемо». Еще труднее прогнозировать, веком какой науки он будет для нее и сохранится ли у нас вообще наука. Но начался он в России, вопреки мировым тенденциям, не как век биологии, а как век социогуманитарной науки, о чем свидетельствуют разнообразные, но тесно связанные между собой показатели.

Именно в сфере социогуманитарных наук наблюдаются наиболее высокие темпы роста количества исследовательских центров и общей численности специалистов. За последние годы возникло более 100 новых социологических центров (см.: Юревич, Цапенко, 2001) и более 300 политологических, причем с денежным оборотом порядка 3–4 млн долл. в год (Цепляев, Пивоварова, 2002). Общее количество аспирантов и докторантов в политологии возросло в 3 раза, в экономике – в 2,5 раза (Шиянова, 2001). Категория «новых русских ученых», имеющих доходы свыше 1000 дол. в месяц, тоже формируется в основном за счет представителей социогуманитарных дисциплин (Юревич, 2003).

Подобные тенденции проявляются и в сфере высшего образования. Стоимость платного обучения наиболее высока на политологических и экономических факультетах социогуманитарных вузов (МГИМО, ВШЭ и др.). 75 % новых учебных курсов относится к менеджменту, экономике и юриспруденции. 97 % негосударственных вузов, ориентирующихся в своей деятельности на рыночные принципы, заняты предоставлением услуг в сфере социогуманитарного образования (Дежина, 1999). Наши технические вузы, на заре реформ переименовавшиеся в университеты, выживают тоже в основном за счет открытия гуманитарных факультетов. Да и по таким специфическим российским критериям, как стоимость услуг репетиторов и размер взяток при поступлении вузы, социогуманитарные вузы и факультеты находятся вне конкуренции (Юревич, 2004).

Аналогичные тенденции наблюдаются и в массовом сознании. Звучат утверждения о том, что именно «гуманитарное образование становится производительной силой общества» (Степин, 1996, с. 88), а наши СМИ политологов и экономистов явно предпочитают представителям естественных и технических наук. Как пишет В. П. Филатов, «сейчас на общественной трибуне тон задают экономисты и политологи» (Филатов, 1993, с. 95), которые не сходят с экранов телевизоров, в то время как, скажем, физика на нашем телевидении можно увидеть очень редко, да и то лишь в том случае, если он получит Нобелевскую премию.

Все это позволяет констатировать изменение общей траектории развития отечественной науки, ее переключение с прежней – «космической» на новую – «политическую» траекторию. Если основными признаками «космической» служили, во-первых, явный приоритет естественных наук над социогуманитарными, во-вторых, главенство физики в «семействе» естественнонаучных дисциплин, в-третьих, преобладание оборонно ориентированных космических исследований (на долю которых приходилось до 80 % общих расходов СССР на науку) среди всех прочих проблем, изучаемых физикой, то главными атрибутами «политической» являются, во-первых, приоритет социогуманитарных наук над естественными и техническими, во-вторых, доминирование политически релевантных дисциплин в системе социогуманитарного знания, в-третьих, их ориентация на разработку прикладных технологий, а не на собственно научную проблематику (Юревич, 1999).

На фоне описанных тенденций психологическая наука оказалась в неоднозначном положении. С одной стороны, в нашей стране существует большой спрос на психологическое знание и его практическое применение, психологи уверенно обосновались в банках, кадровых агенствах и в других видах коммерческих структур, консультируют бизнесменов и политиков, участвуют в подготовке и проведении избирательных кампаний, с другой – они куда менее заметны в нашей общественной жизни, чем экономисты, политологи и правоведы, а в рядах «видимых ученых» (Филатов, 1993) намного менее «видны», нежели представители этих дисциплин. Симптоматичны и данные опроса, который продемонстрировал, что наши студенты делят социогуманитарные науки на три категории, относя к числу «дисциплин-лидеров» экономику и право(ведение), к «перспективным дисциплинам» – «специальностям будущего» – социологию, психологию, политологию и международные отношения, к «дисциплинам-аутсайдерам» – историю, филологию, философию, культурологию и педагогику (Белов, Плотникова, 2001). Т. е. психология находится среди «перспективных» дисциплин, но не среди «лидеров»1, что характеризует ее нынешнее место в иерархии социогуманитарных наук, сложившейся в нашем обществе, и вообще ее положение в этом обществе.

СОЦИАЛЬНАЯ РЕЛЕВАНТНОСТЬ ПСИХОЛОГИИ

Социальная ниша психологии в нашем обществе определяется тем, что психологи активно участвуют в «малых делах», занимаясь отбором и обучением персонала, психотренингом, психоаналитической работой с клиентами, консультированием бизнесменов и политиков, «большие» же дела, такие как выработка программ нашего экономического и социально-политического развития, вершат в основном экономисты, правоведы и политологи.

Наиболее комфортное для психологов объяснение данной ситуации могло бы состоять в том, что, хотя они способны на многое, в том числе и на участие в «больших делах», к решению глобальных социальных проблем их не привлекают – в силу того, что власти предержащие плохо представляют себе возможности психологии и часто вообще не знают о существовании такой науки. Кроме того, в современном обществе, где сложился «культ экспертов» (Макарычев, 1997) и соответствующих видов деятельности, существует и такой феномен, как «клики экспертов» (там же), которые конкурируют за влияние на власть и за соответствующие финансовые потоки. Эти «клики» организованы по дисциплинарному принципу, а экономисты, правоведы и политологи, оказывающие влияние на власть и выступающие в роли экспертов, очень неохотно пускают в свои ряды «чужаков», в том числе и психологов, а если и пускают, то стремятся строго ограничить круг их компетентности. Но все же в данной ситуации, как и во всех прочих, не только спрос рождает предложение, но и предложение влияет на спрос, и многое определяется тем, что психологи способны предложить нашему обществу. А предлагаемые ими услуги в основном ограничены частными и локальными задачами.

Оценивая социальную нишу психологии в нашем обществе, можно прибегнуть и к системе рассуждений в рамках известной логики, согласно которой экономика – это базис общества, политика – «концентрированное выражение» этого базиса, а психология – один из элементов надстройки над ним, и, соответственно, психологическая наука относится к числу не «базисных», а «надстроечных» дисциплин, менее значима для общества, чем экономика или политология, и может претендовать лишь на весьма скромную роль. Вместе с тем из уст отечественных обществоведов нередко можно услышать утверждение о том, что основные проблемы современного российского общества – именно психологические, связанные с особенностями российского менталитета, в силу которых даже наиболее прогрессивные политические и экономические формы наполняются у нас специфическим содержанием, принося, мягко говоря, неожиданные результаты. В силу этого, а также ряда других обстоятельств, психологической науке иногда отводится и куда более заметная роль, в том числе и «ядра» всей системы социогуманитартного познания, и звучат прогнозы о том, что XXI в. станет «веком психологии» (Андреева, 2005б).

Сама психологическая наука тоже вряд ли согласится на статус «надстроечной» дисциплины. И дело даже не столько в ее амбициях и несколько уничижительном статусе «надстроечной» науки, сколько в гносеологических основаниях психологического знания. Общеизвестно, что все психологические теории, да и более локальные системы психологического знания, имеют явную или имплицитную предпосылочную основу, сформированную общими представлениями о природе человека и общества. Как отмечает Дж. Израэль, существуют три типа общих положений, цементирующих основания любой социальной науки: 1) понимание природы человека2, 2) понимание природы общества, 3) понимание природы взаимоотношений между человеком и обществом (Israel, 1972). Соответствующие представления включают, в той или иной форме, и ответ на вопрос о ключевом векторе детерминации в системе человек–общество. Ряд психологических теорий, например концепция интериоризации высших психических функций, исходит из примата общества над человеком. Но большая их часть, например психоанализ, имлицитно постулируют обратное направление детерминации, трактуют социальные институты как «выражение» человеческой психологии или механизмы контроля над ним3, а социальный порядок «выводится» ими из природы человека (Кули, 2005; и др.). В психологических программах «улучшения» общества и человека на первом месте тоже, как правило, стоит человек. «Улучшите природу человека, и вы улучшите все», – писал А. Маслоу (цит. по: Хьелл, Зиглер, 1997, с. 521). Аналогичные идеи высказывались З. Фрейдом, Э. Фроммом и другими классиками психологии.

Не задаваясь вопросом о том, какое из представлений об основном векторе детерминации в системе человек – общество более «правильное», а тем более «единственно правильное», напоминающим вопрос о первичности яйца или курицы и особенно нелепым в современной постнеклассической (Степин, 2000) науке, все же следует отметить, что каждая социогуманитарная дисциплина выстраивает в этой системе иерархическую вертикаль, а вертикаль, характерная для психологии, оборачивает традиционные представления о базисе и надстройке. Согласно иерархии реалий, доминирующей в психологической науке, базисом является психология человека, а надстройкой – происходящее в обществе, что эквивалентно отнесению психологии к «базисным», а не «надстроечным» социогуманитарным дисциплинам.

В общем, у психологии есть весомые основания посетовать на то, что социальная ниша, занимаемая ею в нашем обществе, хотя и удобна во многих отношениях, но не отвечает ее истинным возможностям, и эта наука может дать обществу куда больше, нежели дает.

С. Московичи, с именем которого принято связывать тезис о том, что психология должна быть социально релевантной наукой, понимал под ее социальной релевантностью гораздо большее, нежели ее практическая релевантность, и даже большее, чем, скажем, превращение психоанализа в своего рода «практическую религию» западного общества (Беккер, Босков, 1961). Социальную релевантность психологии он отождествлял с ее активным участием в решении важнейших социальных проблем, таких как социальное неравенство, политическое насилие, войны, расовые конфликты, а также выполнение ею мировоззренческой функции – выработку и трансляцию в массовое сознание общего образа общества и происходящего в нем (Moscovici, 1972), т. е. участие психологии в «больших делах».

Соотношение практической и социальной релевантности психологии требует уточнения. По словам Г. Башляра, «психология давно перестала быть салонной наукой и превратилась в практику, которой занимаются все» (цит. по: Визгин, 1990, с. 42), в том числе и в нашей стране, где в газетах можно встретить объявления типа «Требуется психолог до 35 лет. Психологическое образование необязательно». В нашей системе образования сейчас задействовано 64 тыс. психологов, в стране действует 700 психолого-медико-социальных центров, при этом численность психологов быстро растет вследствие того, что только в Москве их готовят более 70 вузов. Психологи активно занимаются практикой: рекламой, имиджмейкерством, организацией маркетинговых и избирательных кампаний, консультированием политиков и бизнес-структур и т. п. На многочисленную армию психологов-практиков приходится лишь два психологических НИИ, что вполне адекватно выражает численное соотношение исследовательского и практического компонентов отечественной психологии. Наблюдается и активная «миграция» в практику психологов-исследователей, которые превращаются, по выражению Д. Полкинхорна, в «близких к практике исследователей» (Polkinhorne, 1994), и сейчас трудно встретить «чистого» академического психолога, который одновременно не занимался бы психологической практикой. Заслуживает внимания и то, что на отечественном рынке психологических услуг традиционный для него товар – психологические ноу-хау и технологии – дополнился нетрадиционным – различными психологическими «изделиями», такими как детекторы лжи, оборудование для психологической разгрузки и др., продажа которых дает куда большую прибыль (в соответствии с общей закономерностью, которая состоит в том, что размер прибыли возрастает в направлении от ноу-хау к промышленным изделиям). Высказана и идея о том, что «нет ничего теоретичнее хорошей практики» (Василюк, 2003). А эта практика разрослась настолько, что раздаются призывы к ее теоретическому осмыслению и упорядочиванию.

В подобных условиях призывать психологию к обретению практической релевантности означало бы ломиться в открытую дверь, ибо такой релевантностью она уже обладает. Однако социальная релевантность психологии не эквивалентна ее практической релевантности. Социальная релевантность любой науки включает ее практическую релевантность4, но не сводится к ней, далеко выходя за ее пределы. Для обретения наукой практической релевантности достаточно ее активного участия в «малых делах», что характерно для современной отечественной психологии, в то время как социальная релевантность требует вовлеченности в «большие дела».

Б. Адам и Ю. Ван Лун выделяют три основные функции социальных теорий: 1) социальная инженерия (участие в социальном конструировании порядка и контроля), 2) осмысление (прояснение и объяснение) происходящего в обществе, 3) политическая мобилизация (создание основы для политических действий масс) (Adam, Loon Van, 2000). Подобное представление о роли социальных теорий существенно отличается от ее типового восприятия психологами, особенно отечественными, как предназначенных для выполнения преимущественно когнитивных, а не социальных функций: объяснения и обобщения эмпирических данных, создания концептуальной основы для эмпирических исследований и т. д.5

Не призывая психологов к подготовке социальных революций и другим видам политической мобилизации масс6, являющейся третьей функцией социальных теорий в представлении Б. Адама и Ю. Ван Луна, рассмотрим психологическую науку с точки зрения двух других функций, отметив, что их можно трактовать как функции не только собственно психологических теорий, но и психологического знания в целом.

МИРОВОЗЗРЕНЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ ПСИХОЛОГИИ

Осмысление и объяснение процессов, происходящих в обществе, является одной из главных (если не самой главной) функцией любой социальной науки, которую можно назвать ее мировоззренческой функцией. Даже если понимать психологию как науку о человеке, а не об обществе, абстрагируясь от таких ее разделов, как социальная психология, политическая психология, этническая психология и др., то и в данном случае она не является исключением, поскольку образ человека во многом задает образ общества7.

Объяснение происходящего в обществе предполагает создание образа самого общества – как общества в целом, так и того конкретного общества – российского, американского, германского, голландского и др.8, – в котором развивается та или иная национальная наука. И если западная психология в этом отношении всегда была достаточно активна (яркий пример – фрейдизм, описание которого входит в учебники социальных теорий), то отечественная психология традиционно скромна в проявлении своего мировоззренческого потенциала.

Так, теории, которыми по праву гордилась советская психология, были разработаны на марксистских основаниях, в целом разделяя представление об обществе, характерное для марксизма, что во многом и обрекло ее на роль «надстроечной» науки. Современная же отечественная психология вообще не может похвастаться общими теориями, вместе со всей нашей социогуманитарной наукой превращаясь в механизм трансляции знания, в том числе и теорий, из западной, преимущественно американской, науки в нашу социальную практику (см.: Юревич, 2004). При этом современные отечественные психологи, не создающие общих теорий, а тем более, не вырабатывающие образов общества, похоже, довольствуются заимствованием образов, сгенерированных другими науками, которые, в результате, транслируются и в психологию. А из всех подобных образов наиболее «прилипчивым» в нашей психологической науке оказался марксистский экономико-центристский образ.

Не пуская запоздалых стрел вслед марксизму9, все же уместно напомнить, что он был у нас не только догмой и руководством к действию (да еще к какому!), но и превратился в стиль мышления с такими ключевыми атрибутами, как деление общества на экономический базис и не слишком существенную надстройку; экономический детерминизм; представление о том, что происходящее в обществе обусловлено, главным образом, экономическими причинами, причем для идеологов наших реформ, формально отвергнувших марксизм, этот стиль мышления характерен ничуть не менее, чем для его правоверных адептов. Продуцируемый таким мышлением образ общества, который М. Рац характеризует как «отрыжку марксизма» (Рац, 1997), все еще доминирует и в отечественной социогуманитарной науке, и в нашей социальной практике, что, во-первых, оттесняет такие науки, как психология, на периферию, во-вторых, порождает традиционный результат наших реформ, описываемый формулой: «опять забыли про человека». Как пишет Н. Армистед, «марксизм никогда не уделял должного внимания социальной психологии, рассматривая социально-психологические проблемы как вторичные по отношению к макропроблемам социальной структуры» (Reconstructing social psychology, 1974, р. 25). До сих пор сказывается и марксистская традиция делить социальные явления на «объективные» и «субъективные», относя психологические процессы к последним, хотя, казалось бы, что может быть в мире людей более объективного, чем человеческая психология? Кроме того, выстраивание экономико-центристского образа общества осуществляется в рамках другой марксистской традиции нашей общественной науки – игнорирования реальности и ее подмены абстракциями, в результате чего, например, в учебниках экономики описывается экономика, какой она «должна быть», а не реально является в нашем обществе (все теневые явления, такие как бандитские «крыши», тотальная коррупция, повсеместное нарушение законов и др., не рассматриваются вообще или трактуются как временные аномалии), а соответствующий образ общества носит довольно-таки мифический характер.

Этот образ выглядит особенно архаичным на фоне мировых тенденций в развитии экономической науки, таких как ее сближение с психологией, трактовка экономики как системы экономического поведения людей, а не изменения курса валют или траектории движения товаров. Психологической науке давно пора предложить новый образ нашего общества, внедрив в массовое сознание понимание важности макропсихологических закономерностей его организации и развития, в частности психологических корней социальных революций и других общественных изменений.

В данной связи следует отметить, что и наша история, и изменения, происходившие в России после 1991 г., в отечественной социогуманитарной науке пока не получили сколь-либо удовлетворительного концептуального осмысления (прежнее, марксистское, объяснение «тихо» отвергнуто, а нового не предложено – возможно, дабы не тревожить «тени прошлого» и не привлекать внимания к нашим новым социальным противоречиям). В результате, на тематической карте отечественной социогуманитарной науки образовалось большое «белое пятно», которое рано или поздно будет заполнено, но если это произойдет без участия психологии, новый образ общества тоже будет существенно искажен.

Обозначенный локус социальной ниши психологии охватывает и объяснение социальных процессов, разворачивающихся в нашем обществе сейчас. Соответствующие образы генерируются в основном политиками и идеологами, а психологическая наука вновь находится в стороне от этого процесса, предпочитая изучать более «спокойные» и политически иррелевантные проблемы (политическая психология служит лишь частичным исключением, при этом тоже ограничиваясь частными задачами). В то же время целый ряд важнейших социальных проблем, таких как социальные изменения (Андреева, 2005б), последствия реформ, этнические конфликты, терроризм, радикализм, дедовщина и др., остро нуждаются в психологическом изучении. Нуждается в нем и, возможно, ключевой для любого общества вопрос – о том, какое соотношение свободы и ее ограничений оно может себе позволить. Да и такие глобальные ориентиры развития нашей страны, как построение «экономики знаний», предполагают основательную психологическую проработку на предмет их реалистичности в обществе, где не сформирована «инновационная психология» (см.: Юревич, Цапенко, 2001).

Вообще следует подчеркнуть, что оценки происходящему в нашем обществе даются преимущественно в экономических и политических терминах, в то время как немаловажную роль играют и его социально-психологические изменения. В частности, когда подводятся какие-либо итоги реформ и ставится вопрос о том, лучше или хуже мы стали жить за последние годы, то используются преимущественно экономические критерии сравнения. Не отрицая важности этих критериев, следует подчеркнуть, что главная цель любых реформ – не повышение экономических показателей самих по себе, а улучшение жизни населения. Одним из важнейших индикаторов этого улучшения служит удовлетворенность населения результатами реформ, формирующаяся под влиянием не только экономических, но и целого ряда социальных и психологических факторов.

Здесь уместно обратиться к теории А. Маслоу, выделившему пять уровней потребностей человека: 1) физиологические потребности, 2) потребности безопасности, 3) потребности принадлежности и любви, 4) потребности самоуважения, 5) потребности самоактуализации. Он высказал предположение о том, что в современном западном обществе физиологические потребности удовлетворяются примерно на 85 %, потребности в безопасности и защите – на 70 %, в любви и принадлежности – на 50 %, в самоуважении – на 40 %, в самоактуализации – на 10 % (Maslow, 1970). Оценивая степень удовлетворения двух первых уровней человеческих потребностей в современном российском обществе, можно предположить, что физиологические потребности удовлетворены примерно у 60 % населения (т. е. у всех, за исключением тех, кто живет за чертой бедности), а потребность в защите и безопасности – не более чем у 5 % (т. е. только у тех, кто живет за высокими заборами под защитой личных охранников). Подавляющая же часть наших сограждан сейчас не защищена – не только социально, но и физически, что не может не сказываться на их психологическом состоянии и удовлетворенности реформами.

Практически все основные ориентиры и цели развития нашего общества – удвоение ВВП, снижение инфляции, укрепление национальной валюты и т. п. – тоже носят преимущественно экономический характер. Было бы абсурдным отрицать значимость экономических показателей, но они нуждаются, как минимум, в дополнении другими индикаторами благополучности общества, такими как динамика численности населения, рождаемости, смертности и др. Можно ли считать благополучным общество, в котором ВВП и другие экономические показатели растут, а численность населения ежегодно сокращается? – вопрос, наверное, риторический. Первостепенное значение должен иметь и такой комплексный показатель, как психологическое здоровье населения, учитывающий статистику самоубийств, психических расстройств, эмиграции, преступлений, браков и разводов. Еще один риторический вопрос: можно ли считать успешно развивающейся страну, население которой не хочет жить (обратимся к удручающей статистике самоубийств) или, по крайней мере, не хочет жить в этой стране (о чем свидетельствует статистика эмиграции)? Тем не менее, во всех подобных случаях мы демонстрируем «упертость в экономику» (Рац, 1997), игнорируя социальные и психологические показатели состояния общества, т. е. проявляем, причем не в теории, а на практике, не просто экономический детерминизм, а экономический кретинизм, не желая видеть в обществе ничего, кроме его экономики.

Одна из важнейших мировоззренческих задач психологии – «психологизировать» экономико-центристский образ нашего общества и ориентиров его развития, проявив свою социальную релевантность в этом, возможно, самом «большом деле». Создание образа общества имеет и важную социально-конструктивистскую составляющую, ибо от этого во многом зависит, какое общество мы построим (вспомним теорему Томаса: «Если ситуация определяется как реальная, она реальна по своим последствиям», контрастирующую с марксистской дихотомией «объективного» и «субъективного»). Трудно не согласиться с Ф. Томасом и в том, что одной из важнейших функций социальной науки является создание образов будущего, которые призваны направлять социальные инновации (Прогнозное социальное проектирование, 1994). А. С. Московичи подчеркивал, что психологическая наука должна критиковать и преобразовывать существующий социальный порядок, выявлять возможности улучшения общества, писал, что «социальная психология … должна повернуться к реальности, участвовать в социальных экспериментах и в установлении новых социальных отношений» (Moscovisi, 1972, р. 64), в том числе и в выработке конструктивных альтернатив существующему социальному порядку.

КОНСТРУИРОВАНИЕ СОЦИАЛЬНЫХ ПРАКТИК

Данная социальная функция психологии10 соотносима с тем, что Б. Адам и Ю. Ван Лун называют социальной инженерией, или участием науки в социальном конструировании порядка и контроля.

Хотя само понятие «социальная практика» не получило в психологической науке широкого распространения, она имеет непосредственное отношение к их изучению и конструированию. Как пишет Э. Гидденс, «предметом социальных наук… являются социальные практики, упорядоченные в пространстве и во времени» (Giddens, 1984, р. 2), и психология – не исключение. В частности, социальные системы, являющиеся главными «единицами» организации общества, в свою очередь, конституируются социальными практиками, представляющими собой различные формы взаимозависимости субъекта действия и группы (там же). Нетрудно заметить, что, например, определения предмета социальной психологии (Краткий психологический словарь, 1985; и др.) выглядят очень близкими такому пониманию социальных практик, которые, соответственно, тесно связаны с предметом психологической науки.

Социальные практики актуальны для психологии и как предмет изучения, и как объект практического воздействия, минимальным вариантом которого является встраивание психологического знания в соответствующие практики, максимальным – их реорганизация на его основе. Например, если принимаемые на работу проходят собеседование с психологом, можно говорить о том, что психолог, а следовательно, и психологическое знание, встроены в соответствующую социальную практику. Если же прием на работу всецело определяется, скажем, результатами психологического тестирования, то эта психологическая процедура является краеугольным камнем данной социальной практики, реорганизованной («ре-» потому, что так было не всегда) на психологической основе.

Психология в современном обществе, в том числе и в нашем, российском, достаточно заметна в обоих качествах, особенно преуспевая в плане встраивания в социальные практики. Психологи инкорпорированы в деятельность различных организаций, участвуя в отборе (рекрутменте) их персонала, его оценке (ассессменте), обучении и др., а также в другие виды социальных практик, таких как педагогическая, терапевтическая и т. д., а область социальных практик, отмеченных участием психологов, постоянно расширяется. Отрадной тенденцией является и то, что включение психолога во многие социальные практики становится нормативным, а, скажем, школа или солидная коммерческая фирма, где нет психолога, выглядят как аномалии.

Вместе с тем, при всем уважении к социальным практикам, в которые включены психологи, трудно не заметить, что и здесь проявляется дихотомия «больших» и «малых дел»: в наиболее важных социальных практиках, таких как выработка программ государственного развития или принятие новых законов, психологи пока не участвуют. В результате потенциальные возможности психологии и в данном плане оказываются существенно ограниченными сложившимися в нашем обществе традициями.

Яркий пример отсутствия психологии в социальной нише, в которой она должна присутствовать, – организация различных видов профессиональной деятельности. Любая подобная деятельность предполагает создание соответствующей мотивации, распределение функций между ее участниками, поощрение профессиональных успехов, санкции за просчеты и недостаточную эффективность, т. е. целый комплекс задач, имеющих очень существенную психологическую составляющую, но при этом, как правило, решаемых без участия психологов – на основе здравого смысла (или его отсутствия) и сложившихся традиций. В результате в организацию различных видов профессиональной деятельности часто закладываются психологически безграмотные решения, что существенно ее ухудшает. Характерной иллюстрацией может служить формирование мотивации с опорой на расхожие стереотипы, противоречащие психологическим закономерностям. Скажем, в быту широко распространен стереотип «чем выше мотивация, тем лучше», противоречащий хорошо известному в психологии закону оптимума мотивации, по достижении которого дальнейшее повышение мотивации снижает эффективность деятельности. В психологических исследованиях также установлено, что мотивация нарастает с ростом внешнего подкрепления не линейно, а в соответствии с U-образной кривой («эффект обратной мотивации»), что тоже, как правило, не учитывается традиционными способами организации различных видов профессиональной деятельности. Т. е. их грамотная организация требует учета целого ряда психологических закономерностей, которые пока не ассимилированы соответствующими социальными практиками.

Довольно нелепо – и с социальной, и с психологической точки зрения – сейчас выглядят и наши социальные практики, из которых в процессе реформ были изъяты важные элементы. Например, педагогическая практика, одним из краеугольных камней которой традиционно был принцип единства обучения и воспитания, имевший весьма тривиальный и отточенный историей человечества смысл: мало вкладывать в детей знания, надо еще и развивать их нравственные качества. Захлестнувшая нас либеральная волна смыла вторую часть этого тезиса, потопив ее в таких формулах, как «можно все, что не запрещено законом» (следовательно, мораль вообще не нужна), «рынок сам расставит все по своим местам» и т. п. И расставил, в результате чего у нас наблюдается криминализация всей общественной жизни; в иерархии профессий, характерной для молодого поколения, проститутка оказалась намного выше ученого; молодые люди принципиально не уступают старушкам места в общественном транспорте и т. п., в общем, происходит то, что Э. Гидденс назвал «испарением моральности» (Giddens, 1984). Все эти характерные для современной России явления имеют общую причину – отсутствие какой-либо системы воспитания и морального контроля, канувшей в лету вместе с выполнявшими эту функцию партийной, пионерской и комсомольской организациями. А надежды на то, что закона самого по себе достаточно в качестве механизма регуляции социального поведения (это при нашем-то отношении к законам!), или на то, что он будет дополнен внутриличностными самоограничениями (на которых, собственно, и основана западная цивилизация), оказались утопичными. В результате мы стоим перед разбитым корытом совершенно разрушенной системы воспитания, на обломках которой произрастают такие культивируемые нашими СМИ и органически дополняемые образами «хороших» бандитов варианты национальной идеи, как «купи и выиграй», «открой бутылку и выиграй», «укради и не попадись», а то и просто «укради»11, воспитательное влияние которых тоже не следует недооценивать. В этих условиях одна из главных задач психологии – показать нашему обществу, что оно не может обойтись без системы воспитания, которую нельзя заменить ни патриотической патетикой, ни псевдолиберальным анархизмом. Очевидны и практические возможности психологии в восстановлении данной социальной практики, например, путем создания системы выработки моральных качеств с помощью не морализаторства, а куда более эффективных психотренингов (см.: Лебедева, Лунева, Стефаненко, 2004; и др.).

Особого упоминания заслуживает и юридическая практика как создающая основу для социальной регуляции поведения человека и отношений в обществе. У нас считается, что разработка законов – дело юристов, в чем еще есть какая-то логика, и политиков, в чем логики нет, но политики вмешиваются у нас в любое дело. При этом совершенно не учитывается тот простой, очевидный факт, что юридические законы – не просто формальные правила поведения граждан, но и основные принципы взаимоотношений между ними, которые, должны, во-первых, выражать некоторую социальную необходимость, во-вторых, быть эффективными регуляторами человеческого поведения. Это предполагает их социологическую и психологическую продуманность, которой они не могут обладать, когда социологи и психологи не принимают участия в их разработке. В результате, хотя, конечно, не только по этой причине, визитными карточками нашего общества стали такие явления, как «вредный», т. е. социально нецелесообразный, или «не работающий», т. е. не выполняющий своих регулятивных функций, закон, а соответствующая социальная практика выглядит как образец социологической и психологической безграмотности.

Подобных примеров можно привести столько же, сколько социальных практик существует в нашем обществе, т. е. бесчисленное множество, поскольку, во-первых, любая социальная практика требует участия психологии, во-вторых, как правило, организована без нее. Наиболее же оптимальным вариантом участия психологии в конструировании этих практик является не только ее встраивание в их организацию, т. е. включение в них психологов и использование отдельных элементов психологического знания, но и их реорганизация на психологической основе, т. е. построение их оснований на базе психологических закономерностей.

Сказанное можно суммировать в следующих основных выводах.