Магазин воспоминаний о море - читать онлайн

Вася Странник

– Ты не понял, – сказал Евгений. – Это не кличка. Это фамилия у него такая – Странник.

Из его маленького кожаного бумажника явился на свет квадратик телесного цвета. На нем значилось: «Василий Михайлович Странник», к чему прилагались электронная почта, местный мобильный телефон… и все.

– Не уверен, что то же самое можно вычитать у него в паспорте, – заметил Евгений. – Но кто здесь спрашивает у человека паспорт, кроме таиландского иммиграционного ведомства? Ну еще есть авиалинии и отели, но Вася путешествует чрезвычайно редко. Я бы вообще сказал, что он по большей части находится в неподвижности. И его новая фамилия, этот самый Странник, означает странствия иного рода.

Мы оба посмотрели на дальний угол стола, на возвышавшуюся там мощную фигуру человека с круглой головой, на которой угадывалась серебристая щетина. Еще можно было рассмотреть непроницаемые очки, толстый нос и очень крепкий подбородок. Ниже было тело немалого веса под свободной белой рубашкой без воротника. Вася Странник задумчиво жевал сочный листок салата – что делало его похожим на черепаху, кивал кому-то терпеливо, но явно не слушал и смотрел в пространство.

Пространство на окраине Паттаи состояло из старых манговых деревьев (очень мало плодов, зато множество длинных, темно-зеленых листьев высоко над головой), толстых провисающих черных проводов и трансформаторных изоляторов, а пониже – мотоколясок и их черноголовых водителей, съезжавшихся к торговцам едой у кромки тротуара.

Впрочем, это – на улице, а здесь, на деревянной террасе «Капитана Флинта», был просто длинный стол; хозяин, вдохновенный Рувим, бегал туда-сюда, иногда обнимая гостей за плечи и говоря им пару слов, Арсений дисциплинировал детей, Гузель их защищала, тут же было еще множество народа, как-то связанного между собой (хотя с кем были связаны какие-то Саша и Маша из Хабаровска – непонятно). А мы с Евгением беседовали с «людьми с Нассим-роуд»: там помещается наше посольство в Сингапуре, оттуда до Паттаи теоретически можно доехать в автомобиле за пару дней, что многие и делали, причем очень часто с главной целью – попасть на вечер у «Капитана Флинта». Потому что на этих вечерах возможно все. Услышать, как Рувим на пару с тощим Бруно разделывают «Фантома оперы», самим помучить клавиши – задать Рувиму тему, спеть безобразным хором и вынудить Бруно заглушить вас саксофоном… здесь – музыка для друзей.

Вася Странник, оказывается, уже какое-то время смотрел на меня в упор – два прямоугольника очков. Потом зачем-то помахал мне рукой и начал беседовать с кем-то еще, на его конце стола. Дети Арсения и Гузели наперегонки таскали с его тарелки овощи. Не какой-нибудь тайский салат из незрелой папайи с огурцами, кинзой, кунжутом и так далее, а просто порезанные свежие овощи.

– Мясо он иногда тоже ест, – заметил Евгений. – Если космос ему разрешает. Что интересно, вся семья его в этом деле беспрекословно слушается, ну, может, кто-то стыдливо схватит что-то мясное на улице, подальше от его глаз.

– Так, – приступил я к неизбежному. – Он вообще кто?

И вот здесь были сложности. Попробуйте представьте смысл слова «кто»: это о профессии, по крайней мере бывшей? Нынешнем роде занятий? Религии? Тот же Арсений, худой, как борзая, был одновременно лучшим в Паттае туроператором по части сложных экзотических поездок – на таиландский север, в Чианг Рай, к храмам и островам соседней Камбоджи и так далее, отцом веселого татарского семейства, бывшим менеджером какой-то рок-группы в России девяностых, и еще…

А Вася, кроме того, что он – как и было написано на карточке – Странник, оказался прежде всего наставником малолетних.

Все началось с одного стихотворения. Евгений, зажмурившись от удовольствия, процитировал его шепотом, чтобы голос не долетел до противоположного конца стола:

– Так, – сказал я. – Вот это слово – странной. Что-то мне подсказывает, что там было нечто другое.

– Было, – подтвердил Евгений. – И дети Арсения, мерзавцы, догадались. Тогда Вася начал терпеливо, вежливо беседовать с ними. Насчет того, почему Родина все-таки именно странная, а не то, что они сказали и что надо ее жалеть и не обижать. И насчет того, плавают ли крабы, а если плавают, то куда. Предложил им поменять строчку-другую. И так далее. И вдруг до Арсения с Гузелью в какой-то момент дошло, что их дети, вдобавок к тому, что говорят по-тайски лучше тайцев, ведут с Васей дискуссии о поэзии. О русской поэзии. И сами пишут стихи. Или как бы стихи.

Мало того, продолжал Евгений, Вася начал делать для семьи еще одно очень полезное дело. Не то чтобы совсем воровать, но… В каждом пляжном отеле есть такая полка, куда дети разных народов сбрасывают прочитанные книжки, которые не то что везти домой, а и в руках-то держать лишний раз не хочется. На английском, голландском, китайском, но также и русском. Книги там оставляют просто так – но просто так и берут.

Все верно, вспомнил я, на такой полке в моем отеле я лишь вчера обнаружил – из числа русских книг – двухтомный учебник менеджмента, одного из «Сварогов» Бушкова, неподъемный «Шантарам» Робертса, явно залитый пенной морской волной, и еще Пелевина. Потому что люди приезжают отдыхать разные.

Вася Странник неспешно обходил отели с какой-нибудь гнусной книжкой в руке, которую и выкинуть-то противно. Благосклонно кивал тайской девочке (она кивала в ответ – книги может брать с полки любой и ставить ее туда тоже). Понятно, что разбираться в качестве русских книг – не дело тайской девочки, дежурящей в интернет-комнате, где обычно и помещаются такие шкафы. Итак, Вася ставил свою книжонку на полку, брал вместо нее что-то куда более приличное – чтобы космос не возражал, если эту штуку прочитают дети, – и нес в дом к Арсению. Так начала создаваться русская библиотека, попользоваться которой к Арсению начали ходить соотечественники. И их дети, которые втянулись в активные дискуссии о книгах с детьми Арсения.

После этого Васе отвели в доме Арсения в пригороде Паттаи почетную комнату. Где он и проводил большую часть своей нынешней жизни.

Поэзия терниста. Васе приходилось нелегко. Однажды он задал питомцам для продолжения строчку, после которой они обошлись с ним беспощадно:

– А что, хорошая строчка, – задумчиво сказал я. – Классика. Так беспомощно грудь поседела, но шаги мои были легки.

– Ну, да, – согласился Евгений. – Но дети, которым было сказано сделать по этой строчке целое четверостишие, говорили с ним не о классике. Они измывались по поводу точности определения голоса. «Гнусным» – это у них еще было самое ласковое слово. Странник, однако, детей не обижает. Он стерпел.

Но дальше было хуже.

Дальше Вася – он тогда еще передвигался по сопредельным с Паттаей территориям – зачем-то поехал на Борнео, в малайзийский штат Сабах. Говорят, просто выиграл в рекламной викторине неделю в тамошнем отеле, воспринял это как знак свыше, ну а перелет через Южно-Китайское море на бюджетной авиалинии стоит копейки. И послал оттуда детям по почте вот такое четверостишие, с заданием сочинить еще:

И надо же было влезть в творческий процесс Гузели. Она написала ему:

Вася – человек бесконечного терпения. Он подробно написал ей, что «песчаными мухами» называют какую-то микроскопическую разновидность то ли рыбок, то ли медуз, что испытать на собственной шкуре этих тварей можно в самой Паттае, где Гузель живет, что она, как мать и женщина (пусть и очень юная), могла бы лучше заботиться о том, чтобы дети знали дикую природу тех мест, куда их забросила судьба.

Вторая часть его ответа была длинной и аргументированной. Все сводилось к тому, что Гузели было бы хорошо прислушиваться к звучанию космических волн, которые создают поэтические размеры. Гузель все еще не понимала своей ошибки и смиренно написала ему в ответ:

Вася стерпел и это, мягко подсказав, что приспособиться к чужому размеру строки – еще не гарантия того, что она не сбивает эти самые волны, одни из которых детям полезны, другие – вовсе нет.

– Он творит русскую поэзию только в одном размере, – пояснил Евгений. – Других не признает. И детей заставляет, говоря, что это мужественный ритм, а всякие мушки сделают из них, детей, что-то не то.

– И давно это у него?

Евгений задумался.

– Относительно, – высказался он наконец. – Раньше, когда он не чувствовал еще ответственности за подрастающее поколение, он тоже писал стихи, и тоже в одном размере, но несколько другие. Арсений цитировал только одну строчку, из их совместного прошлого, строчку, которая ему запомнилась навек, – «упился телом потным юных сук».

– Да, – сказал я, после долгой паузы. – Упился телом потным юных сук – и умер, задохнувшись от блаженства. Стоп, а что это у них за совместное прошлое?

– Тюрьма, – сказал Евгений и застенчиво улыбнулся.

Несколько лет назад, когда русские в Паттае еще не были привычной частью пейзажа, а на родине поездка в Таиланд еще считалась чем-то экзотическим, Арсений попросту летал по этому городу, ему казалось, что здесь он может все. Это было ошибкой. Тайские власти действительно терпят если не все, то многое – кроме двух вещей. Они плохо относятся к педофилам и еще к тем, кто торгует наркотиками в особо крупных размерах.

Арсений к педофилам никакого отношения не имел, но что касается второй проблемы, то опытные люди давали ему года два жизни. Он исхудал до крайности, по зрачкам его глаз было, в общем, видно все, и поскольку ни на какую серьезную работу он уже не был способен, то оставалось одно – начать перевозить товар. А за это местные власти попросту вешают, в лучшем случае – дают лет двадцать.

Начиналось у Арсения все с любимой местной забавы по имени «я ба». Или, в русском варианте, «баба-яга». Метамфетамин, дающий человеку на несколько часов лошадиную силу и выносливость, позволяющий без сна веселиться до утра в маленьком ревущем красном аду, который, как считают новоприбывшие, и есть Паттая.

Город хорош тихими окраинами, где живет множество приличных людей, но туда приезжие забредают редко. По большей части туристы идут вдоль набережной, у багрового ряда одинаковых бамбуковых баров, где дикий рев музыки – в каждом баре своя, они смешиваются, эти звуки, пытаясь уничтожить друг друга – дробит, наверное, лед в стаканах с разбавленным (к счастью) отвратительным виски «Меконг». Курносые девочки в купальниках, ждущие в барах клиентов, вряд ли дотягивали бы в этом реве до утра, если бы не «баба-яга».

Туристы развлекаются таким образом неделю, ну дней десять, а Арсений подстегивал себя в пикирующем полете – он думал, что создает в Таиланде бизнес, – год-полтора, потом пришло время других наркотиков, посерьезнее.

Что произошло дальше, вопрос сложный. По одной версии, он сам, намеренно, сдал себя таможенникам в Домодедово, когда ехал домой и вез друзьям небольшую порцию героина особо высокого качества – в те дни здешний «Золотой треугольник» еще был мировым лидером по этой части, а про афганцев никто всерьез и не слышал. И это было правильным шагом, потому что в России за такие пустяки еще давали года три, не больше, а других шансов выжить у него уже не оставалось. Были и другие версии, менее приятные, типа той, что у русского человека всегда найдется тайный доброжелатель… но и третьи версии существовали, потому что Гузель к тому времени уже была и у них родился первый ребенок, а еще у Гузели был отец, тоже таиландский житель, владелец «Капитана Флинта» Рувим, который отлично видел, что происходит.

Но Арсений, судя по всему, был благодарен доносчику, кто бы он ни был, потому что на суде он не защищался, буквально упрашивал себя посадить и из тюрьмы вышел чистый, как стеклышко. Правда, оставался сущий пустяк – он мог бы не пережить там первые пару месяцев. Но когда его в камере скручивало и трясло, рядом оказывался некто Василий, в крайнем случае он вызывал тюремного врача, который вкалывал Арсению что было – да хоть димедрол с анальгином, а потом пользовал его физиологическим раствором через капельницу. Поскольку надо же было что-то делать.

Арсений выжил (оставшись чудовищно худым на всю жизнь). И когда сроки почти одновременно закончились у него самого и у его друга, он вытащил друга в Таиланд. Так на свет появился Вася Странник.

– Так, ну а Василий что там делал, в этой тюрьме – убийство с отягчающими обстоятельствами? – спросил я Евгения, косясь на дальний угол стола, где Странник сидел совершенно один, глядя в пространство.

– Нет, нет, нет. Зачем уж сразу так – убийство, – покачал головой Евгений. – Василий был таможенником.

Вечер в этих краях – штука почти несуществующая, и я хорошо знал, что будет как всегда: заговоришься, зазеваешься, и вот уже кругом горят огни, на черном фоне возникают между манговых деревьев багровые зигзагообразные траектории полета летучих мышей… Я покосился влево – Странник так и оставался, как одинокая статуя Будды, метрах в двадцати от нас, мыши беззвучно расчерчивали темноту над его головой.

– Таможенник – а что, за это уже… в общем, это такая строка в обвинительном заключении? – поинтересовался я. – Знаешь, в моей сложной биографии был такой эпизод, я торговал бельем. Импорт средней тяжести. И, кажется, после общения с таможней я многое понимаю…

– А раз понимаешь, то что уж там говорить. У всех нас есть эпизоды в биографии. Кто-то же должен был быть таможенником. И, в космическом смысле, может быть – смысл жизни некоторых людей, а то и всех, в том, чтобы убить в себе таможенника. По капле выдавить, но лучше сразу.

Уход солнца резко сменил обстановку в «Капитане Флинте». Все задвигались, начали говорить друг с другом, Рувим снова пошел вдоль столов – чокаться, целоваться, хлопать по плечам, на эстраде загорелись огни, зазвучал ударник, давая летаргический ритм для Бруно – а тот разминался, тянул задумчивую ноту на теноровом саксофоне. «Так, разговоры заканчиваются, – сообщил Евгений, удаляясь, как и Рувим, на обход всех знакомых. – Тут скоро будет очень шумно».

Гипсовый капитан Флинт, как положено – с синим от рома лицом, саркастически смотрел на собравшихся из-за своего гипсового штурвала, настоящая, матерчатая треуголка с серебряным галуном у него съехала набок.

Рувим – человек со своей историей: был джаз-оркестр Казани, который в самом начале девяностых выехал в полном составе в Таиланд, и оказалось, что здешним джазменам до казанцев на удивление далеко. А тут с родины им вслед сообщили, что филармонию (или что там у них было) закрыли за ненадобностью.

Что ж, закрыли – значит, закрыли. Вернулись не многие. Оркестр разбрелся по всей стране – парами и тройками, в зависимости от контрактов, и в таком вот распавшемся составе положил начало настоящему таиландскому джазу. Рувим, первый из лучших, получил контракт в «Бамбуковом баре» старого «Ориентла» на берегу Чао Прайи в Бангкоке. Это было все равно что стать королем, потому что отель-легенда, где останавливался еще Сомерсет Моэм, делает репутации раз и навсегда.

Когда-то – в те времена, когда вконец озверевшие американцы еще не вынудили владельцев «Бамбукового бара» запретить там курить, когда влюбленные в музыку не начали по такому случаю пересаживаться на каменную дорожку и газон у окон бара (потому что какой джаз без сигары?), мы с Евгением вошли в этот бар и были вежливо-вежливо передвинуты со столика в приделе на лучшие – вследствие беспокойства – места у самого фортепьяно (потому что придельчик с его тремя столиками был полностью заказан Хассаналом Болкиахом и его друзьями – это султан Брунея, если кто-то не знает); и тут за клавишами в «Бамбуковом баре» возник Рувим и прикоснулся к ним.

Так же, как он прикоснулся к клавишам – но уже в собственном ресторане – сейчас.

Нет, совсем не так. Тогда, в баре, его короткие пальцы лишь приласкали для начала черно-белый гребешок, сейчас – сейчас весь зал весело замер от клавишно-колокольного звона: вот что такое рука мастера, сильная, уверенная, неостановимая.

И замер с саксофоном у губ Бруно, вздернув бородку, замолчал на время даже ударник – Рувим дорвался наконец до своей музыки.

– А плохо ты думаешь о наших таможенниках, – посмеялся Евгений на мои не очень удачные слова в перерыве, насчет благосостояния Васи. – Конечно, я мог бы яснее выразиться насчет того, что он тут делает. Он странствует, не сходя с места. У него есть путь. Который дао. Я плохо знаю эту историю, но он… он что-то ищет здесь, в Азии. Он год назад ездил в Шанхай – какие-то дела насчет харбинской эмиграции. И вернулся из Шанхая очень злой. Генконсулом тогда был кто? Иванов-Шанхайский? Нет, наш общий друг Витя, кажется. Но и Витя не волшебник, о шанхайской эмиграции в городе уже давно – только воспоминания, живых никого. И поэтому Вася тут теперь сидит… Да, так вот – ты здорово неправ, комната в доме у Арсения и Гузели – это так, для почета. Потому что, повторю, плохо ты думаешь о наших таможенниках, даже о тех, кого – с конфискацией. У них всего не конфискуешь. Видишь ли, Вася Странник приехал сюда совсем не бедным.

Тут я, в перерыве между двумя сессиями джаза, выслушал совсем уже невероятную историю.

Речь шла о сумме в пару миллионов долларов.

Вася вгрохал их все в студию звукозаписи. То есть в небольшой, хорошо оборудованный домик в Паттае, на верхнем этаже которого он живет, когда нуждается в одиночестве, – и живет совсем не так плохо.

А на нижнем он записал диск.

Он писал его почти год. Это все, что его интересовало тогда в жизни.

Он всегда хотел его сделать, диск, как говорят, много лет помещался в его голове целиком записанным, до мелочей, до всех и всяких оттенков инструментовки. И проблема была лишь в том, чтобы эти оттенки на все сто процентов стали реальностью. Так что оборудование студии было закуплено первоклассное. Рувим и Арсений помогали его освоить.

И не то чтобы Вася надеялся на этом диске заработать – нет, он просто раздает его друзьям, и у нас всех тут, сказал Евгений, этот диск есть. А Вася теперь, исполнив дело своей жизни, воспитывает молодое поколение.

– И что за диск?

– Как бы тебе сказать. Хороший вообще-то. Немножко в стиле техно. Необычный. Ты такого точно нигде не услышишь. Но он тебе, возможно, его даст, если у него с собой. А если нет, я тебе свой оставлю. А сам потом попрошу у Васи новый. В общем, очень хороший диск, между нами. Рувим ему какие-то треки писал, еще кто-то…

– А студия? – напомнил я.

– Ах, студия, – с удовольствием просветил меня Евгений. – Ты что думаешь, Вася, сделав свое дело, студию забросил, и ее сожрали термиты? Термиты, как это ни печально, сгрызли какой-то очень дорогой рояль Рувима, он его забыл обработать пропиткой. Видишь ли, оказалось, что такого класса студии нет нигде больше в Паттае, надо разве что ехать в Бангкок. А Паттая – это раньше она была дырой, а сейчас… Вот Бруно – ты думаешь, это какая-то шпана подзаборная с саксофоном? Бруно – а это, если ты слышал про такого, Бруно Дабревиль собственной персоной – каждый год сюда приезжает, покупаться, поиграть с Рувимом, но еще и кое-что записать. Здесь, видишь ли, ему хорошо пишется – пляж, девочки, море, – и он идет на студию к Васе, делает там основные треки, других студий не признает. И платит Васе очень серьезные деньги. Причем он не один такой. Вот.

Я перевел взгляд влево.

Вася Странник неподвижно смотрел на меня.

Мне оставалось только уточнить некий пустяк в разговоре, который я поначалу не уловил, – и сделать это побыстрее, потому что ударник и Бруно Дабревиль уже выходили к своим инструментам.

– Так что ты сказал насчет того, что Вася Странник тут, в Азии, что-то ищет?

– Я плохо это знаю, но Арсений говорит, что Вася сейчас даже не ищет. Он чего-то ждет. Космос должен… В общем, что-то такое обязательно произойдет.

Потом мы ели множество вкусных вещей – рыбку с пряностями, запеченную в банановых листьях, и полупрозрачную, темную от соевого соуса лапшу фуад тай, и хрустящие весенние блинчики с ростками сои, и многое другое (правда, никогда не надо заказывать у «Флинта» стейк), а люди с Нассим-роуд рассказывали мне про своего завхоза.

Который, среди прочего, нес ответственность за противозмеиное опрыскивание территории российского посольства.

Нассим-роуд проходит параллельно той улице, куда выходит знаменитый сингапурский ботанический сад. Посольство попросту помещается между двумя этими улицами. И никаких особых отличий его территории от сада нет – это лучшая часть Сингапура, настоящие джунгли, перемежаемые зелеными газонами, среди которых высятся красноватые черепичные крыши под веерами пальмовых верхушек.

Но как бы ни был хорош ботанический сад, в нем живет много ползучего зверья, которое свободно путешествует по окрестным территориям. Борются с ним, подстригая траву (змеюки не любят оказываться на открытом месте), а также – опрыскивая ее какой-то дрянью, которая известна всем местным жителям и везде продается.

Завхоз же – недавно назначенный и горящий энтузиазмом – учинил однажды суперопрыскивание, в результате чего все пресмыкающиеся пришли в ярость и заползли на деревья. А поскольку от репеллента у них, видимо, помутилось сознание, то иногда они в бессилии и злобе падали с этих деревьев. Две упали за шиворот завхозу.

Но конец истории был хороший, поскольку завхоз потребовал себе особой надбавки за вредность работы. И получил ее.

Тут Евгений мягко толкнул меня локтем в бок.

Вася Странник ласково кивал мне и хлопал тяжелой ладонью по подушке рядом с собой. Кто-то только что освободил это место.

– Это что у них – вот так делается? Как при дворе короля? – углом рта сказал я Евгению.

– Ты можешь отказаться, – разрешил он мне. – Но… Космос, знаешь ли, огромен. Вломит – костей не соберешь.

И я встал и пошел.

– Мне только что сказали – вы были на Филиппинах, – сообщил мне Вася.

Не знаю, каким у него был голос раньше – но теперь и правда он стал хриплым. И тонким.

– Был, – подтвердил я. – Три года. И потом приезжал раз десять.

– Ну вот, – сказал он удовлетворенно и задумался.

А потом Вася вдруг стал очень серьезным – его рука, положенная мне на колено, пару раз дрогнула. От нее шло странное… пожалуй, прохладное, искрящее тепло.

Это невозможно объяснить, но, кажется, на террасе «Капитана Флинта» стало очень тихо. Я не хотел уходить в окружившую нас тишину, уходить с подушки рядом с этим человеком, мне здесь было спокойно. И еще – с ним почему-то не надо было поддерживать беседу. Можно было что-то говорить или слушать. А можно было молчать.

– Зачем? – спросил он наконец. Голова его была склонена, как у музыканта, настраивающего инструмент.

Я почему-то понял, что тут стоит ответить серьезно. Потому что это был не пустяковый вопрос.

– Это лишняя страна, – сказал я, подумав. – Можно и без нее. Ну вот без Франции или Китая нельзя, а тут… Возможно, ее зачем-то придумали. Поставили мюзикл, забыли убрать декорации. Актеры продолжают играть и петь. Возможно, теперь это параллельный мир. Где все почти как настоящее. Люди влюбляются почти всерьез. Убивают друг друга по ошибке. Ты там живешь – и для тебя нет ничего важнее Филиппин. Ты уезжаешь – и все забываешь. А твои тамошние друзья легко забывают тебя. Но страна нужна, чтобы… может быть, чтобы что-то понять…

И я замолчал, успев только подумать – ведь эти слова надо бы записать, их как будто говорит кто-то другой.

Вася кивал тяжелой головой с металлической щетиной – кивал в такт своим мыслям. Мы оба молчали.

– Я сейчас назову одну фамилию, – предупредил меня он наконец. – А вы сразу не отвечайте. Хорошо?

Помню, эта пауза в пару секунд показалась мне огромной.

– Редько-Тавровский, – сказал наконец Вася Странник. И впился глазами в мое лицо.

И тут…

Я начал лихорадочно перебирать в памяти множество имен из филиппинского прошлого: посольство, торгпредство, культурный центр, «Аэрофлот».

Не было там при мне никакого Редько-Тавровского.

Но он был. Эту фамилию я знал. И она действительно была связана с Филиппинами.

Пауза стала невозможной. А этот человек с глазами, скрытыми за стеклами очков, кажется, понимал все, что со мной происходит, – и кивал, и кивал.

– А не надо спешить, – наконец сообщил он мне. – Оно само придет. Тогда напишете мне. Да, и вот еще…

В моей руке оказалась пластмассовая коробочка с диском. Нет, с двумя дисками.

Тяжелая рука Васи Странника освободила мое колено. Я мог уйти.

Это произошло уже в Москве.

Редько-Тавровский. Если я не встречал в Маниле такого человека… значит…

Привычка не выбрасывать архивы – правильная привычка.

И я сидел на полу у шкафа, сначала развязывая тесемки пыльных папок с газетными вырезками… а, но это же не здесь – о подобных вещах филиппинские газеты писать не могли, им такое было неинтересно. Это совсем другая папка. Моих собственных записей.

Это было… в президентском архиве Малаканьянгского дворца в Маниле.

Я продолжал ворошить папки, но, в общем, я уже все вспомнил.

Вики Кирино. Невероятно обаятельная женщина лет… да не меньше шестидесяти, но кто бы догадался о ее возрасте, услышав, как свистят эти широкие шелковые брюки, когда она стремительно движется к «Мерседесу» у подъезда.

У нашего подъезда – корреспондент приличного издания должен жить в хорошем месте, тогда серьезные истории придут к нему сами.

Вики Кирино, бывшая первая леди Республики.

Она была не женой президента – дочерью, потому что жена Элпидио Кирино, второго президента страны, была убита японцами. И на церемониях, и в зарубежных поездках отца роль первой леди играла Вики.

– А что у меня для вас есть! – наклонилась она однажды ко мне. – Альбом. На русском. Звонила Эва Толедо, хранитель, она разбирает сейчас коллекции моего отца. Как все удачно, не правда ли? Вас ведь не затруднит посетить Малаканьянг?

Нет, меня это никоим образом не затрудняло. Подобраться к президентскому дворцу и его обитателям – в те месяцы о таком можно было только мечтать. Хорошо, что мне вообще в очередной раз дали визу, но это отдельная история.

И у меня в руках оказался наконец этот альбом – маленькая Эва еле поднимала его. Багровый бархат, металлические застежки.

Ну конечно, он был на русском.

«Ваше Высокопревосходительство…»

Харбинская эмиграция, сказал Евгений. Вася искал что-то связанное с харбинской эмиграцией. Сначала – инженеры и прочие работники Китайско-восточной железной дороги, в Харбине, недалеко от российской границы. Потом к ним добавились остатки частей Унгерна, Семенова и кто угодно еще, волна за волной.

Но Харбин был не самым спокойным местом еще в двадцатые – чья там была власть, мало кто понимал. И харбинцы потянулись к огням прекрасного и ужасного Шанхая. Через весь огромный Китай. Там, в Шанхае, и до того было множество русских – и не последним из них считался Александр Вертинский с его кабаре.

Шла война, японцы фактически владели уже Шанхаем, как и большей частью Китая, однако русских эмигрантов врагами не считали. Но когда побежденные японцы ушли, а через четыре года к Шанхаю начали подходить армии Мао Цзэдуна… Русские не для того покинули красную Россию, чтобы оказаться в красном Китае.

И странствие началось снова. Дальше, дальше, на восток.

На востоке были Филиппины.

Мир велик, но когда Международная организация беженцев – чуть ли не первый проект только что появившейся ООН – призвала этот мир дать приют пяти с лишним тысячам дальневосточных «белых русских», не откликнулся никто.

Кроме президента Филиппин.

Японцы превратили страну в руины, она голодала, но Элпидио Кирино, провинциальный джентльмен из увитого белыми и алыми бугенвиллеями Вигана и человек чести, нашел пристанище для целого русского лагеря.

На крайнем востоке своей страны, у самого Тихого океана, на острове Тубабао. Там, где еще пустовали металлические ангары армии Дугласа Макартура, который за несколько лет до того готовился здесь к высадке на Японских островах.

Кирино и сам приехал однажды к этим странным гостям – самолетом до острова Самар, оттуда по длинному мосту на маленький, необитаемый до того Тубабао, заросший кокосовыми пальмами.

Его встретили люди, которые умудрились за короткое время построить на острове три православные церкви, наладить выпуск пяти газет, создать театр, скаутскую организацию, духовой оркестр. А еще в лагере нашлись художники, которые изготовили – боже ты мой, с рисунками, там был даже казак с пикой наперевес! – этот альбом со словами благодарности.

«Ваше Высокопревосходительство, господин президент…»

А дальше шли… конечно, подписи. Страница за страницей. И дата – 28 октября 1949 года.

И что же я тогда предпринял, в подвале Малаканьянга, в президентском архиве?

Никто не предлагал мне вынести альбом и начать его копировать, это был не тот случай.

И я начал делать дикую вещь. Фотографировать «Асахи-Пентаксом» страницу за страницей, стараясь держать аппарат твердой рукой, меняя наугад экспозицию. И ведь все получилось.

А вот и эти снимки. Вот эти страницы с подписями. Почему я их не выбросил, что заставило меня их сохранить?

Подписи прямые, косые, на полях, разными чернилами. Все, все. Бологов. Шевлюгин. Князев. Моравский. И…

Редько-Тавровский, конечно. Вот и он. Длинный, размашистый росчерк.

А потом… Потом я вернулся с Филиппин, и – почему эта история пришла ко мне опять? И ведь пришла, и года через три я уже сидел в Москве с группой людей из русской Калифорнии и показывал им эти снимки. А они читали имена, долго, со строгими лицами.

Русские с Тубабао не собирались оставаться на безлюдном острове навсегда. Это был предпоследний их приют, а потом, после двух лет ожидания, пришли пароходы и повезли всех в Калифорнию. И в Аргентину, Парагвай, Францию.

Они, люди из Америки, тогда оставили мне – что? А вот. В этой же папке. Адреса тех, кто хранит историю долгого, длиной в жизнь, путешествия харбинцев и шанхайцев. В Бетесде, а еще в Сан-Франциско. Там, где у них был слет, где они обменивались телефонами… Да если даже адресов этих не было бы, то и сегодня этих людей – или их наследников – не так трудно найти. Даже в Аргентине. Даже в Парагвае.

Вот и всё.

За окном раскачивался фонарь на проводах, мокрый снег врывался в пятно его света и уносился дальше в черноту, почти параллельно мерзлому асфальту.

Диск Васи Странника ушел в чрево ноутбука на кухне.

«Над розовым морем вставала луна», – сказал очищенный от звуков фортепьяно голос Вертинского из невидимых динамиков. Тихо постукивал ударник, свистел синтезатор.

А ведь он неправ, подумал вдруг я. Луна не встречается с розовым морем, она встает над сине-черной, почти невидимой водой, ползет над ее серебристыми дорожками, среди облаков, как будто подсвеченных из жерл трех вулканов – это рыболовные корабли идут, невидимые, за горизонтом.

А если небо чистое, но скоро придет дождь, то луна становится похожей на глаз дракона: радужное кольцо оранжевого и бледно-бирюзового света вокруг темно-желтого диска. И тогда слышится нервное шуршание пальм над головой – как звук дождя, которого еще нет, но обязательно будет. А вот он и приходит, невидимый, теплый, из сплошного безлунного мрака.

«Над розовым морем вставала лу-на», мягко, с укором повторил Вертинский под неумолчный ритм техно.

Вечер в Москве означал глухую ночь в Бангкоке. Я не мог позвонить Евгению и взять у него адрес Васи. Это будет только завтра.

Диск продолжал звучать, среди волн техно мелькнули «Белые, бледные цветы» и потом «Не говорите мне о нем». А дальше – горький голос Шаляпина.

Редько-Тавровский. Я теперь знаю, как настоящая фамилия Васи Странника. Или это его дед – прадед? – по матери? Или, как бы они ни именовались, настоящая фамилия их всегда была и будет – Странник?

Вертинский: это Шанхай. Шаляпин: он умер в Америке.

Поздно и не нужно звонить в Бангкок Евгению и задавать ему вопрос: откуда он знал?

Потому что Евгений ответит словом «космос», и это будет не очень смешно.