Ее сиятельство
– Прошу подать на еду.
В Азии привыкаешь не замечать нищих, не поднимать головы от стола – если сидишь; с резиновой улыбкой обходить их – если шагаешь. Они не будут долго беспокоить вас, они никогда не решатся на физическое прикосновение, они не опасны.
Но когда ты слышишь эти четыре слова… вообще-то три на английском – begging for food… и на каком английском! Вот трансляция из британского парламента, ее величество в куполообразной короне неспешно надевает очки, раскрывает папку у себя на коленях, и… вы слышите и понимаете каждое слово – произнесенное негромко, раздельно, с почти нечеловеческой четкостью, благосклонно и терпеливо. Королевский английский. Несравненный и неподражаемый.
И это был именно тот английский, который я только что услышал.
Невозможно было не поднять в ответ голову от алюминиевого, пустого пока что столика «Бхадху Шаха». Невозможно было равнодушной быстрой полуулыбкой отделаться от этой женщины, стоявшей передо мной на тротуаре, в шаге от границы, разделявшей ресторан и улицу.
Она, казалось, на расстоянии приподнимала мне взглядом подбородок… я вздернул голову еще немного, встретился с ней глазами – а если ты посмотрел на нищенку, то она одержала первую победу, и, скорее всего, ты что-то ей дашь.
Но уже по королевскому английскому можно было догадаться, что нищенка – кто угодно, только не вот это.
Европейцы в Азии – это не одна порода людей, а несколько. Есть туристы в шортах и безразмерных майках, всегда с видеокамерами; есть бизнесмены в промокших на спине рубашках с галстуками; и то, и другое – классика. А тут был, конечно, тоже классический вариант, но совсем другой. Бесспорно европейская женщина, рыжеватая блондинка, но… широкие, суженные к щиколотке марлевые штаны, длинная, ниже колен, рубашка такой же ткани, шарф-накидка… в общем, пенджаби, очень дешевое. Небольшой матерчатый рюкзак за плечами. И все это – с оттенками выцветшего шафрана и серой пыли.
Эту одежду носили, не меняя, уж точно больше года. Эти ноги в простых сандалиях наверняка несут ее от храма к храму – Шива, Кришна, Мухаммед, Будда, Гуаньинь – месяц за месяцем, сотни, если не тысячи километров. Копеечные автобусы, поезда или просто дорога под ногами.
И лицо – с потемневшей кожей (она светлее только в глубине двух морщинок у носа), с благосклонной и несколько отрешенной улыбкой, длинным, чуть выставленным подбородком.
Ее наблюдавшие за мной глаза смеялись – скорее добродушно.
Буддийский монах – если это настоящий монах, а не жулик в шафранных одеждах, каких здесь тоже достаточно, – не просит у вас денег на еду. Он медленно идет с миской для подаяния мимо, предоставляя вам шанс накормить святого человека и этим исправить карту ваших будущих судеб.
И эта женщина вообще-то тоже ни о чем не умоляла. Она даже не пыталась повторить эту фразу – «прошу подать на еду». Она изучала мое лицо со спокойным любопытством, возвышаясь надо мной на тротуаре в позе, которую способны принимать только коренные жительницы Индостана – может простоять так час, а может через долю секунды наклонить голову в знак прощания и тронуться дальше среди слепящей жары, чуть шаркая сандалиями по неровному темно-серому асфальту.
Она уйдет, и чего-то в жизни не случится.
Я поднялся со своего шаткого алюминиевого стульчика – сидеть, когда она стоит, было просто невозможно! – и полез в карман. А дальше… эти веселые изучающие глаза что-то со мной все-таки сделали – я достал бледно-сиреневую бумажку. Подошел к неподвижной женщине поближе – чтобы окружающие не видели, что именно между нами происходит, ведь тогда она потеряет лицо, – и с почтительным наклоном головы вложил бумажку в ее длинную узкую руку.
Дальше была пауза.
– Вот это просто великолепно, – вновь зазвучал негромкий и неторопливый голос королевы под сводами зала парламента. – Сто рингитов. Вы едите в «Бхадху Шахе», а ведь ни одному неопытному приезжему и в голову не придет сюда спуститься. Значит, вы в городе далеко не в первый раз и знаете, что такое сто рингитов. Это примерно тридцать пять долларов. Такие деньги здесь не подают на еду. Столько платят разве что за секс. Хм?
И она посмотрела на меня чуть сбоку, не то чтобы обвиняющим, но довольно-таки строгим взглядом.
Слово «секс» она произнесла без тени смущения, так же отчетливо и таким же ровным голосом, как и все остальное. Ее, наверное, могли услышать люди даже в дальнем углу «Бхадху Шаха».
– Что касается еды, – сказали, как бы сами по себе, мои губы, – то вы можете просто присесть ко мне. Я вижу, что вы тоже знаете это место. Вы доверите моему вкусу, если я попрошу повторить для вас мой заказ?
– И что это за заказ? – склонила она голову, делая шаг по ступеньке вниз, ко мне.
– Бумажная тоса. Панир тикка. Молодой кокосовый орех. Мы просто разделим то, что мне сейчас принесут, а потом сделаем то же самое, когда они принесут это снова.
– Вы действительно знаете «Бхадху Шах», – негромко сказала она, с легким вздохом сбрасывая с плеч рюкзак на соседний стул. – Что внушает… ну, уважение.
В этот ресторан, как она правильно заметила, «спускаются» – на пару шагов вниз, с тротуара, как бы в открытую с трех сторон залитую бетоном яму, защищенную от солнца ржавыми листами железа на столбах. Тут и вправду не то место, куда зайдет европеец, впервые оказавшийся в Азии.
Самый простой путь к «Бхадху Шаху» – выйти на перекресток Султана Исмаила и Раджи Чулана и обойти справа «Истану». Этот столичный отель называли «мусульманским пятизвездником», пока в Малайзию не пришел новый век, когда все пятизвездники – по крайней мере летом – стали арабско-иранскими, судя по обитателям. В «Истане» весьма обычные комнаты, довольно средний буфет, но если вам нужно настоящее спа, идите только туда.
Итак, если вы обходите справа стеклянную громаду «Истаны» с мусульманскими полуарками наверху, то оказываетесь на относительно прямой, сначала спускающейся, а потом поднимающейся на невысокий холм улице под старыми акациями. Здесь к каждому двухэтажному дому-бараку пристроено по такому вот навесу на столбах, и везде пахнет едой.
«Бхадху Шах» – для бедных, а то и очень бедных жителей этого квартала Куала-Лумпура. Тех, что сидят здесь вечером за стаканом крепкого чая, по цвету кремово-кирпичного – даже несмотря на порцию горячего молока. Сидят и смотрят, снизу вверх, на подвешенный под потолком внушительный телеэкран, на котором видно, как где-то в Лондоне человечки гоняют мяч по зеленому полю под рев трибун.
Основная еда здесь выставлена в мятых жестяных подносах под зудящими неоновыми лампами, а это верный признак того, что заведение далеко не роскошное. Но у «Бхадху» отличный тандур – стоит серым горбом у самой кромки тротуара, возле дыры для стока воды, которую в сухой сезон используют для своих целей местные крысы. Индийца, впрочем, вы крысой не удивите и не испугаете.
«Бхадху» считается, правда, рестораном не индийским, скорее пакистанским, а в общем – довольно типичным заведением для любых мусульман, переселившихся в Малайзию за последнюю пару веков с Индостана. И это значит, что в тандуре поджаривают на шампурах отличный сыр (тот самый заказанный мной панир тикка, пахнущий молоком и дымком), что здесь хороший хлеб. И еще роти чанай – что-то среднее между толстым упругим блином и просто хлебом.
А «бумажная тоса», она же доса, она же дхосаи – это не совсем хлеб, это блин, кисленький – почти как ржаной, с хрустящими краешками, свернутый в трубочку и невесомо застывший в такой позиции. Большой, нависающий над краями тарелки и действительно похожий на рулон полупрозрачной бежевой бумаги. От него отламывают пальцами крошащиеся ломтики и макают их в острый чечевичный соус с кусочками картошки.
– Здесь, как всегда, отлично, – выговорила она, аккуратным кругообразным движением зачерпывая соус.
К своему стыду должен признать, что есть руками я не то чтобы совсем не умею, но мне далеко до вот таких женщин и мужчин, невозмутимо вычищающих тарелку характерным движением пальцев щепоткой – чуть с подворотом. Обычно, правда, так делают индийцы, а не вот такие европейские бледно-рыжие ведьмы.
Она, кажется, была довольно голодна, но при этом безупречно держалась со мной голова в голову – съела с нашей общей тарелки ровно половину тосы и так же поступила со второй и с паниром тоже. После чего начала чуть улыбаться миру, «Бхадху Шаху» и его клиентам.
– Конференция, значит, – сообщила она мне, рассматривая мой черный матерчатый портфель, выданный, как положено, каждому из участников. – Ага, вы русский. Хорошо.
– Не скрываюсь, – заметил я, бросая взгляд на брошенную поверх портфеля именную табличку на шнурке. – А вы? Ваш английский слишком хорош, чтобы быть настоящим. Или вы из королевской семьи Англии, или… нет, есть намек на какой-то механический, или металлический, акцент. Германия?
– Х-ха! Почти, – посмотрела она на меня желто-карими глазами. – Угадайте: откуда пришли противные жирные слоеные булочки с половиной персика внутри, и сверху персика чуть-чуть заварного крема? О боже мой. Ну, хорошо. Еще в этой стране есть сыр. Гамлет, наконец, принц Гамлет. Не то чтобы у нас в стране кто-то про него вспоминал, настоящий Гамлет жил в каком-то одиннадцатом веке и был кровавым маньяком. Но Эльсинор стоит, на радость туристам.
– Ах, Дания, – понял я. – И еще Андерсен.
– Конференция, – повторила она. – Вдобавок вы не многое знаете про сыр и датские булочки, но отзываетесь на что-то литературное. Что ж, логично. И отлично. С таким мужчиной совсем не стыдно заняться сексом. Ведь вы же мне дали сто рингитов? Я их уже не верну. Стоп. Вы застенчивы! Вы чуть дергаетесь, когда слышите слово «секс», а сами его не произносите. Как мило.
– Секс, – сказал я. – И я очень застенчив.
– Нет-нет-нет, если вы это признаете – значит, хоть и застенчивы, но не очень… В каком странном мире мы живем: за секс, такую простую вещь, когда люди доставляют друг другу маленькое удовольствие, ну вот как массаж или почесать спину… и за это дают и берут деньги. Ну, если уж мир так устроен – что мы можем сделать? Я готова и вся ваша. Я и правда готова, а причину назову вам потом. Это не деньги, ведь, повторю, я их уже получила и не отдам. Ну или не совсем деньги. А ваш отель – там, наискосок через перекресток?
Я снова посмотрел на портфель с конференции: место ее проведения (отель «Краун Плаза»), как и тема, было отпечатано на его клапане большими белыми буквами. Обычно делегатов помещают там же, где, на первых этажах, они заседают.
– И вы, как я понимаю, только что сбежали с конференции, отказались от предсказуемого отельного буфета ради настоящей еды у «Бхадху»? Значит, вы хоть немножко авантюрист и еще знаете, что такое удовольствие. А раз так – или вы получаете его от меня немедленно и сполна, или я ухожу со ста рингитами искать то, что мне сейчас необходимо. Согласны?
– Вперед, – сказал я и почувствовал, что делаю что-то не то.
Дама перекинула через плечо шарф своего пенджаби.
– Кстати, меня зовут Маргарет, – сказала она. – И я возьму вас под руку. Так приятнее. А вот свой рюкзак я всегда ношу сама.
Я знал, что сейчас попаду в какую-то неприятную историю. Потому что сделал шаг в мир, населенный странными и загадочными для меня людьми.
Европа и Америка полны теми, кто постепенно понял, что ходить по холодным улицам или стоять там в пробках, сидеть в стеклянных офисах с искусственным воздухом, где не дают курить, – это не жизнь. Одни такие, понявшие, работают одиннадцать месяцев в году ради четырехнедельной поездки в настоящий теплый мир – с рюкзаками, в шортах с карманами, в тапочках на босу ногу. Другие уезжают на год, полагая, что место третьесортного клерка от них никуда не убежит. Третьи – они улетают в Азию надолго, думая, что навсегда.
Эти европейцы живут в самых жутких кварталах азиатских городов, в клетушках два на три метра, если повезет – с вентилятором под потолком, или в длинных спальных комнатах на двадцать кроватей, притом что на женские и мужские эти ночлежки делятся далеко не всегда. Они одинаковы на вид – с навеки загоревшими лицами, выцветшими волосами, свалявшимися дредами в бантиках, с платочками на головах, с рюкзаками… Их хорошо знает и не очень любит местная полиция: просроченные или напрочь отсутствующие визы, наркотики, мелкое воровство, попрошайничество, неожиданная необходимость везти их в больницу.
Но они стали своими в храмах всех религий – да многие попросту живут там, на теплых, истоптанных ногами храмовых плитах, и питаются подаянием.
И вот сейчас я шел с женщиной из этого завораживающего и жутковатого мира к себе в отель. Они, в их мире, как-то по-другому относятся к любви, они – наследники легендарного века, шестидесятых и семидесятых, века, когда любовь была свободной, ею занимались когда хотели и с кем хотели, и даже где угодно. А может быть, они и сейчас так делают.
Самое забавное, что эти люди, слившиеся с местной нищетой, иногда со вздохом достают из глубин своего рюкзака платиновую кредитную карточку и едут сдаваться в пятизвездный отель – за пару дней до отлета к прежней, бессмысленной, офисной жизни.
Маргарет, с любопытством посматривавшая на меня по дороге, могла быть кем угодно. Наследницей парфюмерной империи в поисках нового бога или отчаявшейся от безденежья, изголодавшейся маньячкой, за которой тянется след нескольких перерезанных глоток – глоток таких неосторожных людей, как я.
В своем мире я чувствую себя вполне уверенно, я его знаю, я его не боюсь. Но сейчас она вела меня в другой, свой мир, пусть и в мою комнату.
И это было…
Это было великолепно.
Башня «Краун Плаза» выросла над нашими головами – позади монорельсовой дороги вдоль улицы Султана Исмаила, на холме за струями фонтана и рощей пальм. Помню время, когда над тем же самым небоскребом в недоступной вышине светились гордые буквы Hilton, а я боялся даже зайти в эти двери, за которыми начинался кондиционированный воздух, улыбки королев красоты за стойкой и сделанные на заказ мягкие ковры. Сегодня «Хилтон» уехал в другой район города, в башню поновее, но обаяние осталось – надеюсь, навсегда.
– Вы вообще когда-нибудь имели секс за деньги? – говорила мне по дороге Маргарет, не заботясь о том, что ее может понять кто угодно на улице. – Бывали там, на Рамли-стрит? Ах, только чтобы выпить? Изумительно. Впрочем, по вам видно, что вам не нужен продажный секс. Вам нужно что-то другое. Вы ведь очень милый мужчина – видели бы вы, как хорошо смотрелись там, в «Бхадху», со своим портфелем. Как будто вернулись домой после долгого путешествия, и вам ничего больше не надо.
Рамли-стрит и вправду всего в двух кварталах от «Краун». Она пересекает Султан Исмаил почти под прямым углом и ведет к легендарным башням «Петронас» – которые уходят острыми вершинами в дождевые облака среди лучей прожекторов, как две ртутные реки в небо.
Эта улица не просто грохочет – грохот ее нельзя выдержать больше часа, он доносится даже через перекресток к пятизвездной «Шангри-Ла», из-за чего я больше там не останавливаюсь. Всего-то вроде бы шесть баров, по три с каждой стороны улицы, но они на воздухе, открыты на три стороны – этакий маленький филиал Таиланда. И в каждом баре свой сотрясающий окрестности рев динамиков, в каждом вьется толпа мускулистых местных юношей и другая толпа – дряблых и нетрезвых туристов.
Малайзия по части девочек ничем не хуже Таиланда, а Рамли-стрит даже лучше – здесь мало местных, зато целый цветник экзотики. Русские из Ташкента или Бишкека – темненькие, с затуманенно-веселыми глазами, пританцовывающие среди дергающихся лазерных лучей. И еще узбечки – а это просто великолепно, одну называют «королевой Шелкового пути», за соответствующей ткани блузку, еле прикрывающую острые соски. Последний писк моды – негритянки, в невиданном множестве, с отставленными упругими попками, они без клиентов не остаются тут никогда.
– А если так, – сказала Маргарет, – если вы не привыкли к любви за деньги и не знаете правил игры, то посмотрите сюда. Абсолютно необходимый предмет для женщины, бродящей по миру, как я. Каких только безумцев не встретишь на пути.
Она показала мне отблескивающий металлической фольгой квадратик презерватива. И мгновенно спрятала его в ладони – мы уже приближались к стеклянным дверям отеля.
– И еще один совет, если все же вас угораздит когда-нибудь связаться с кем-то на Рамли-стрит, – заметила она, выходя со мной из лифта. – Смотрите: вы сначала входите в свою комнату сами, а девушка терпеливо стоит в коридоре. Вы открываете сейф – он у вас под вешалкой – и прячете там все деньги и кредитные карточки. Или фамильные бриллианты, если они у вас есть. Это занимает сорок секунд. И только потом впускаете незнакомку в комнату. И никогда, никогда не оставляете ее на ночь. Вы-то заснете, утомившись, а она… Запомнили? Входите и открывайте сейф, а потом закрывайте, я подожду.
Маргарет было, видимо, между тридцатью и сорока годами – возраст, когда женщина только начинает становиться по-настоящему интересной. Мою комнату, с зелено-золотыми шторами, цветочком орхидеи на подушке и полукруглой кушеткой у окна, она рассматривала недолго и с непередаваемым выражением. А потом повернула в ванную, и вот это ее впечатлило.
– Х-ха! – раздалось оттуда. Вода, кажется, начала течь из всех кранов одновременно.
– Через пару минут я вас позову присоединиться, – снова зазвучал ее голос. – Да просто открою вот эти шторки.
Лучшая из особенностей комнат в «Крауне» – деревянные жалюзи между комнатой и ванной, открой их – и ты прямо от кровати можешь шагнуть через невысокий барьер в горячую воду.
В которой уже лежала Маргарет, с мокрыми и закинутыми назад короткими волосами, с ангельской улыбкой.
– Очень большая, – сообщила она, приподнимая грудь из-под воды и предъявляя мне. – И всё ваше. Не наступите на ногу… Да, вот так. И мы никуда не спешим. Никуда-никуда… Можно пройтись мне мылом по всем местам, которые вам нравятся, вот так… Можно сделать еще много интересного…
Долгая пауза, плеск воды, счастливое урчание.
Я мог бы заметить, что кроме абсолютно железных мускулов ног и очень твердого живота – человек, привыкший подолгу ходить пешком, – у нее было тело, о котором явно заботились, с мягкой кожей, без единого лишнего волоска. То есть я это, конечно, заметил, но в такой момент разум находится в неработающем состоянии и выводы делать не может.
– А теперь, – прошептала Маргарет, набрасывая на нас обоих полотенце, – теперь, когда мы в ванной наглядно убедились, что я вам очень даже нравлюсь… я лягу вот сюда, на вашу постель, лицом вниз, и вы будете меня смазывать вашим отельным лосьоном. Который у вас тут просто пропадает. Вот лосьон, а вот эта волшебная упаковка, на тумбочке, берите ее в любой момент, когда потребуется… И вот здесь можно помазать… И не стесняйтесь вот этой волшебной складочки, там тоже очень даже приятно все смазать… И еще… Да – сделайте это, прямо сейчас, если хотите – очень быстро, сделайте это! Во-от. Да.
Долгая пауза. За толстыми стеклами окна, внизу, еле слышно пронесся каплевидный вагончик монорельса, куда-то к перекрестку Султана Исмаила и Ампанга.
– Время решать некоторые загадки, – пробормотал наконец я, переворачиваясь на живот. – Раз уж я жив и не ограблен. Так что это за причина… почему вы пошли сюда… которую вы собирались назвать мне потом? Ведь вы и вправду могли уйти с этими несчастными ста рингитами.
– Но это же так просто! – удивилась великолепная Маргарет, поворачиваясь, в отличие от меня, на спину (ее мокрые волосы оставили на подушке заметное пятно). – Я вроде бы и не скрывала своих чувств. Во-первых, чистый и приятный мужчина – это вообще хорошо. Но во-вторых… Вы, конечно, знаете, что люди в Азии моются не раз в день, а даже чаще. И в любой из тех дыр, где я привыкла проводить ночь, хоть где-то во дворе да есть, допустим, шланг с холодной водой. Но ванна в пятизвездном отеле… О-о-о… Хорошо, что вы не какой-нибудь из моих соотечественников – тот еще, чего доброго, вычел бы из моего гонорара плату за пользование ванной. Да-да, такие люди есть.
– Отлично, – сказал я, постаравшись не засмеяться. – А теперь вторая загадка. Откуда у датчанки такой английский? Я сам читаю на нем лекции и слышал всякое, но у вас…
Маргарет издала долгий и счастливый вздох, начавшийся с чего-то похожего на тихое мяуканье. И покаталась туда-сюда на хрустящих простынях.
– Ну я же не расспрашиваю вас обо всей вашей жизни, – сказала она наконец, поднимая к потолку длинный подбородок и снова становясь похожей на недожженную в шестнадцатом веке немецкую ведьму. – А потом, если я скажу вам, что моя бабушка неким образом связана с Елизаветой Второй – она же Елизавета Виндзор, – вы же не поверите, правда? И зачем тогда говорить?
– У вас отличный вкус, – сказал мне полковник Зайни (имя на форменной табличке было только одно, большими буквами).
Воскресный завтрак в «Крауне», как и в любом действительно хорошем отеле, – серьезное событие, на него съезжаются даже, наскоро выпив дома чашку кофе, здешние постоянные жители, европейцы и азиаты. В «Крауне» азиатский прилавок – справа от входа, там найдешь что угодно, от гонконгских димсумов в плетеных решетах на пару до все того же индийского хлеба с далом. В последние годы появился арабский прилавок. Ну а европейские радости все так же стоят в центре зала – от сковородок для яиц (и повара при них) до настоящей овсянки.
Лучше всего, нагрузив тарелку, завтракать на свежем и чистом воздухе у бассейна, в надежде, что вот сейчас в него прыгнет нечто юное, североевропейское и блондинистое… почему бы и не датчанка. И начнет рассекать дрожащую лазоревую воду движениями лягушки, давая посмотреть на чуть размытые, но очевидно великолепные части тела.
Бассейн помещается как бы на приступочке отеля, на уровне четвертого этажа над Куала-Лумпуром, это невысоко, сюда доносится утробный и несмолкаемый гул центра большого города, вы даже почувствуете сотрясение земли. Тяжелые грузовики и краны на стройке очередного из бесчисленных небоскребов, почти неслышное урчание десятков громадных коробок с вентиляторами – источников сладостной прохлады внутри больших зданий…
Но бассейн, если не вслушиваться в этот гул, – это настоящий висячий сад Семирамиды, он окружен газонами (с живыми маленькими мошками у самой травы), пальмами четырех пород. И у металлической лестницы наверх, в гимнастический зал отеля – одно дерево как целый лес, вообще даже не дерево, а букет толстых вертикальных лиан, меж которых растет, намертво сплетясь с ними, что-то другое, напоминающее папоротники.
Бассейн, конечно, не море, но ведь это так похоже – сгоревшие до красноты европейцы на лежаках, японцы, щелкающие своими камерами… есть люди, которые хотят остановить мгновение с помощью изображения, другие идут к той же цели иным путем, стараются подобрать слова, и слова вообще-то лучше, потому что они открывают смысл. С помощью слов можно увидеть достающие почти до земли серые крыши пляжных отельных бунгало из древесных щепок-чешуек, растопыренные гребешки пальм над ними, щедрое пространство зеленой подушки газона. Слова передадут то, что не может камера: застенчивую, неслышную походку двух официантов, которые принесли тебе к морю холодный чай с лимоном, льдинки позванивают в стакане, официанты (двое!) дают тебе расписаться на отельном счете, потом кланяются и поют заунывными голосами: спасибо, мэ-эм, сэ-эр.
– Да, полковник, и о чем вы? – оторвался я от созерцания бассейна.
Зайни – отличный экземпляр малайца, искренне доброжелательный и милый. Но еще он отвечал за безопасность нашей конференции, и ряд орденских ленточек под именной табличкой говорит о том, что Зайни кое-что смыслит в своей работе.
– О вашем хорошем вкусе, сэр. Вон она, почти там, куда вы смотрите. Мы называем ее – графиня.
Ах, вот что. Графиня? Что ж, ничего удивительного.
А ведь и вправду она. Никакого пенджаби, только очень откровенный купальник на этом хорошо знакомом мне мускулистом теле с великолепной грудью. Матерчатый рюкзак на пластмассовом столике рядом – тот самый. Захватанный английский покетбук в руке. И черные очки.
Княгиня – светлость. Графиня – сиятельство, мелькнуло у меня в голове. А если на английском…
– Она почти всегда приходит сюда по воскресеньям, позавтракать и искупаться, – продолжал полковник, чуть посмеиваясь. – Отдыхает. Очень, очень много берет, когда работает. Клиентов выбирает всегда сама. И с чего вроде бы – ведь совсем не молода.
Что? Я замер на месте, а Зайни заливисто засмеялся, похлопывая меня по руке.
Малайцы умеют смеяться потрясающе. Хотя самый незабываемый смех у их ближайших родственников – жителей Брунея: по поводу и без повода, счастливый до самозабвенья.
– Ну мы за ней очень, очень внимательно следим, конечно, – сказал, отсмеявшись, полковник. – На всякий случай. Слишком с серьезными людьми общается – вот с вами, например. Но – пока никаких претензий. Она уж точно совершеннолетняя. Ее клиенты тоже. Никогда ничего не украла. Так что с нашей стороны – все почти чисто. А как она говорит по-английски – у нас англичане так не могут. И ведь никакая не англичанка, а ваша соотечественница.
Зайни снова залился смехом, а я просидел за своим столиком еще минуты три без движения.
Но потом все-таки встал и двинулся к ней.
– Я не прошу сегодня денег на еду, – приветствовала она меня на том же потрясающем, отчетливом, идеальном английском. – Конференция закончена?
– Полковник говорит, что здесь вас называют графиней, леди, – сказал я ей на русском. – А как вас зовут на самом деле, ваше сиятельство?
– Ой, ну Маргаритой же, – отозвалась она на том же языке, после крошечной паузы – и передо мной вдруг оказался абсолютно другой человек.
Я стоял и скорбно молчал.
– Раскрыл меня, значит, поросенок малайский. А вот графиня – ну приехали. Даже не знала. Ну уж сядьте, что ли…
Она помолчала и добавила, загадочно глядя на меня непроницаемыми черными очками:
– Никогда не подхожу к нашим. Правило такое. К вам подошла. И не ошиблась. Потому что прочие наши вот сейчас, с ходу, назвали бы меня на «ты». И «леди» не сказали бы никогда. Национальная особенность.
– И кто вы, откуда, с таким английским? – тупо спросил я.
– Вот так взять и все сказать?
Пауза.
– А почему и нет. Преподаватель. Университета. Была, еще три года назад. А сейчас – здесь. Здесь – это вообще. Месяц назад была еще в Бирме. До того – в Индии. И вот так, кругами… А тут мне нравится. Ничего городок, этот ваш Куала-Лумпур.
– Преподаватель чего – английского?
– Хинди вообще-то.
История Маргариты была, как и сотни таких историй, обычной и поразительной одновременно. Университет, конечно, был отнюдь не московский, а далеко за Байкалом. Она его окончила и там же осталась – отличная карьера, по тамошним понятиям. И пришел момент, когда ректору очень надо было, по очевидным причинам, повысить какую-то преподавательницу, лет этак двадцати двух. А для этого потребовалась целая реорганизация, в результате которой возник вопрос: а зачем нам вообще тут хинди?
Список выпускников, которым этот самый хинди оказался более чем кстати, в таких ситуациях никого не трогает, закон замены опытных и компетентных на бездарных и просто никаких работает неумолимо от Калининграда до Владивостока. Маргарита, правда, получила предложение: сохранить место, то ли хинди, то ли английский, встречаясь иногда – не с ректором, а с проректором, чтобы никому не было обидно.
– Ну тут я представила себе его квартиру с видом на сопки, – сказала Маргарита, глядя на бассейн. – Поняла, что это не тот вид, который мне хочется наблюдать постоянно. И подумала: а не пора ли повысить квалификацию? В Индии ведь до того была всего однажды. И поехала, думала – на недельку-месяц.
Поехала она не в Индию. Путь Маргариты начался с Катманду.
А это особое место. Святые ступы под острыми шпилями, молельные колеса – но и толпа вот таких, в выцветших сари и пенджаби, европейцев. Бешеный Тамель, улица-рынок. Отели, или притоны, где, кажется, скоро будут ставить под стекло мумии великих хиппи, застревавших там надолго. О, Катманду она знала хорошо: «Фрик-стрит? Да кто же там сегодня живет, это ж музей какой-то. Может быть, еще и поселиться в Никсон-гестхаус, для полной картины?»
А еще Катманду – это бурые жирные клубы дизельных выхлопов. И толпы профессиональных освободителей Тибета (в Тибете не бывавших никогда), торгующих наркотиками по-крупному, и вьющиеся рядом с ними их европейские и американские ученики в разной степени укуренности.
И великие снежные горы над головой.
Там Маргарет поняла, что если не торговать наркотиками, то прожить в Азии можно очень долго. Но надо все время двигаться. Потому что в тот же Таиланд можно въехать без визы, но не навечно, а на месяц. А дальше надо так же без визы перебраться в соседнюю Малайзию. Побродить по ее дорогам до конца отведенного срока – и вернуться в Таиланд. Визы иногда можно продлить. И так далее.
Ну а разбираться в людях, которые могут стать источником существования, – этому каждый учится по-своему.
– А откуда я родом… – мрачно сказала Маргарита. – Отгадайте загадку… Нет, не про датскую булочку… Какое самое холодное место на Земле?
– Неужели Якутск?
– Не-ет, Якутск – это все-таки город. А есть еще российский полюс холода. Название такое, что только у доктора и скажешь. За Байкалом. Это вам никак не Дания. И даже не Якутск. Железнодорожная станция. Огромные сосны. Бараки из толстых таких бревен. И всё. Ну?
– А, есть такое место – Сковородино. И еще Могоча.
– Ага, вот она самая. Это моя родина.
– Но английский!
– Да я же вам тогда все сказала.
– Про вашу бабушку и королеву Елизавету?
– Х-ха. Ну Сибирь – это не как в России, у нас всегда было много всяких интересных людей, из ссыльных. Одна такая, Инга Федоровна, подарила мне кассетный магнитофон… я тогда совсем мелкая была, классе в пятом… она была нашей англичанкой, да, именно в Могоче, муж сидел рядом в зоне за политику. Подарила целый, почти новый кассетник и кассету при нем. Собрание тронных речей Елизаветы. И я их слушала, слушала, иногда, говорят, даже под них засыпала. Вот и все. Так начинался мой английский.
Маргарита подняла руку, подзывая официанта.
– А, ну я же забыла главное сказать. Почему мне эта кассета так нравилась: у меня в Могоче раньше бабушка была, очень добрая. Потом умерла, и даже снимков хороших не осталось. А на кассете было фото, этой самой Елизаветы. Ну один к одному как моя бабушка. И голос чем-то похожий. Вот так как-то.
