Пролог

Однажды, помогая подруге разобраться в квартире, я оказался в кладовой, где было свалено множество забытых вещей. Это был хлам, в основном состоявший из разбитых картинных рам, колченогих стульев и старых ящиков. В одном из них я обнаружил пустые стеклянные банки, проложенные листками пожелтевшей бумаги. Это показалось мне любопытным. Кому понадобились такие предосторожности, чтобы сохранить никому не нужные банки? Может, на самом дне скрыто сказочное сокровище?

Меня охватило непередаваемое, редко испытываемое ощущение, будто я вот-вот соприкоснусь с удивительной тайной – стоит лишь протянуть руку; будто что-то сей же час случится и я стану свидетелем чуда. По телу пробежал легкий озноб. Может, в коробке карта, по которой отыщется клад? Полуистлевший шерстяной чулок, набитый старинными монетами. Пачка ценных бумаг канувших в Лету компаний. Тайный дневник давным-давно умершей девушки. Неизвестная партитура Моцарта… Я судорожно разгреб бумаги, вынул из ящика банки – на дне обнаружилась красивая и довольно тяжелая кожаная сумка с серебряным тиснением. Но в сумке не было ничего, кроме беспорядочно перемешанных писем, написанных одним и тем же почерком. Я принялся читать первое попавшееся, перешел к следующему – и не отрываясь прочел остальные. Это были любовные письма вызывающе эротического содержания, чрезвычайно смелые для своего времени (на одном из них значилась дата: 1929 год). Так что неспроста их спрятали в сумке, в старом ящике, под банками и газетами. Письма эти писала женщина по имени Симона.

Снедаемый любопытством, я выпросил их у своей подруги. И теперь они перед вами – письма Симоны своему возлюбленному Шарлю. Они в основном не датированы, и я почти год восстанавливал хронологию событий. В то время я служил послом в одной весьма спокойной стране, а потому беспрепятственно мог посвящать разбору писем не только выходные, но и вечера в будни. Их слишком много, и потому здесь приводится едва ли одна треть. Понятно, что имена главных героев и географические названия мной изменены.

Очень многие читатели этого эпистолярного романа заглотят его как наживку. Ведь письма эти свидетельствуют о похоти, охватившей женщину, которая не стесняется непристойных слов и выражений, а читаются они с тем жадным любопытством, какое обычно вызывает старый эротический роман. В самом деле, словарь Симоны вызывающе смел, и с трудом верится, что эти строки вышли из-под пера образованной молодой женщины прошлого века, к тому же происходившей из хорошей семьи. Как объяснить эту дерзость, этот по-современному беззастенчивый язык?

Один из моих друзей, которому я дал почитать письма незадолго до публикации, сказал: «Да ладно тебе, признайся, что сам все это сочинил! Женщина в 1929 году такого написать не могла». Я показал ему подлинники, эти пожелтевшие страницы с выцветшими от времени строчками, и только тогда он мне поверил.

И все же – где нахваталась Симона неприличных словечек, которые она так беззастенчиво вплетает в изящную канву своего письма? Моя гипотеза такова: появление подобной лексики – необходимое средство преодоления барьера, отделявшего ее от сексуального наслаждения. Она, несомненно, позаимствовала слова Шарля, срывавшиеся с его губ во время жарких объятий; слова, которые мужчина говорит любовнице, но никогда не скажет жене. В своем стремлении к любовной свободе Симона воспользовалась словарным запасом самца. Можно лишь догадываться, как такой уровень свободы, чрезмерной для того времени, действовал на Шарля. Скорее всего, как мощнейший афродизиак. Свобода в выборе слов открывает для любовников новые возможности. Речь идет о снятии одного из самых сильных табу – табу на оскорбление.

Очевидно, смелые слова родились тогда же, когда и смелые поступки. Появление первых предвосхитило появление вторых, питало их. Мы, конечно, не могли бы найти образчиков в библиотеке Симоны – мне представляется, что ее чтение было, что называется, «классическим»; скорее они содержались в ее психике и в коллективном бессознательном эпохи. Я тщательно изучил самую смелую литературу того периода, но не обнаружил там ничего, что могло бы послужить источником такого вдохновения. Жене[1], начинавший свой путь не как писатель, а как вор, еще ничего не опубликовал в те годы (1928–1930), когда Симона писала свои письма. Пьер Луис[2] не позволял себе подобных крайностей. Андре Жид[3] в 1924-м издал «Коридон», а в 1926-м – «Если зерно не умрет», но в этих произведениях он еще не решился сполна проявить свою одержимость гомосексуальными отношениями. Что до «Песен Билитис», то в те годы эта книга еще не заняла свое место в домашней библиотеке достопочтенных буржуа. И конечно, ни в одной из этих книг не встречается лексика, заклейменная эпохой как грязная и непристойная.

И все же Симона оказалась погруженной в этот новый мир, она была современницей первых немых эротических фильмов, эротического «Ревю Негр» с Жозефиной Бейкер[4] и множества других экспериментов, переворачивавших представления о морали. В то время общество помимо своей воли вовлекалось в процесс выработки новых устоев. И история наших двух любовников стала одним из проявлений этого процесса, проходившего через каких-то двадцать лет после отделения церкви от государства.

Этот невероятный документ – одно из многочисленных свидетельств, погружающих нас в мир вырвавшихся на свободу женщин и отдельно взятой девицы-эмансипе, которая, через десять лет после окончания Первой мировой войны, бесстыдно демонстрирует запрос на свободу тех безумных лет. Письма как нельзя лучше иллюстрируют, насколько изменилась репутация парижанок с начала двадцатого века и насколько они были свободны в период между двумя войнами. Говорят они и о неизбывности влечений и постоянстве чувств и о том, что в нашем современном мире, который якобы все познал и изобрел, нам приходится смущенно признать неизменную избыточность инстинктов и потребностей воспроизводящего себя человечества.

Но что особенно меня привлекает – и даже поражает – это восхитительная и трагическая история любви, замешенная на неврозе навязчивых состояний. Мне кажется, что Симона, столь много страдавшая, имеет право не только на свои чувства, на свою жертву, на свои безумства – но и на то, чтобы потомкам стало известно о трагедии ее запутанной и болезненной жизни.

Признаюсь, я вполне доволен и тем, что публикую это произведение вскоре после того, как сложил с себя полномочия посла. Как и Симона, я не приемлю конформизма.

Загрузка...