Стрельбище. Пустынная равнина, пожухлые ковыли, невысокие желтоватые холмики блиндажей. Деревянная вышка решетчатым конусом чернеет на высотке. Небо серое в рыхлых тучах. Мертвая утренняя тишина. Даже ветер-степняк не успел еще проснуться и загулять по своим необъятным владениям.
Но вот на вышке вспыхнул красный флаг, словно чья-то волшебная рука бросила туда язычок пламени. Вдали на желто-зеленом фоне равнины возникли чуть приметные серые точки. Это укрывшиеся в блиндажах солдаты по сигналу руководителей стрельб подняли первые мишени. Утреннее безмолвие будто рассыпалось на мелкие металлические брызги. Всюду защелкали карабины, покатилась гулкая дробь автоматов, деловито заработали ротные пулеметы. Серые точки скрывались и появлялись вновь, будто по равнине двигались неприятельские солдаты, то поднимаясь, то залегая под свинцовым шквалом.
С другого края стрельбища донеслись первые выстрелы минометов, точно лопнули один за другим три детских воздушных шара. А там, где высились над травой серые холмики окопных брустверов, выросли вдруг три коричневых куста и тут же упали, как подрезанные.
На стрельбище вышли все батальоны. Первый стрелял на двух участках. На ближнем, что рядом с вышкой, руководителем был сам Мельников, на другом – Степшин.
Накануне подполковник долго раздумывал. Сначала он был намерен проводить стрельбы на одном участке, чтобы лично проверить качество огневой подготовки во всех ротах. Ему не хотелось доверять это дело Степшину, который в душе не был согласен с его требованиями. Потом Мельникову пришла в голову другая мысль: «Не лучше ли все-таки привлечь заместителя к стрельбам? Ведь не один день вместе работать».
И сейчас, поглядывая изредка в сторону соседнего участка, он спрашивал себя: «Интересно, как там у Степшина идет дело?» У самого Мельникова результаты первых семи отстрелявших солдат были неважные. Только трое из них поразили все пять мишеней. Остальные половину патронов потратили впустую.
Командир второй роты старший лейтенант Крайнов выходил из себя. Длинный, большеротый, с хмурым лицом, он не мог спокойно стоять у стола. Едва солдат-телефонист, принимая доклады показчиков, произносил страшное слово «ноль», он взмахивал руками, громко возмущаясь:
– Черт знает, как получается. Понять ничего не могу.
Мельников долго смотрел на него, потом спросил:
– А вы спокойнее можете?
– Обидно, товарищ подполковник. Лучшие стрелки горят. Сами себе результаты срезаем.
У Мельникова на скулах заиграли желваки, но все же он сдержал себя, сказал как можно спокойнее:
– Советую вам не возмущаться, а делать выводы.
Крайнов опустил голову и проговорил совсем тихо:
– Посмотрю еще, как ефрейтор Груздев себя покажет.
Вскоре на огневую вышел ефрейтор Груздев. За него Мельников беспокоился не меньше командира роты: «Неужели и он не выполнит задачи? Ведь самый лучший пулеметчик в полку».
Ефрейтор проворно нырнул в окоп, выставил на бруствер длинный ствол пулемета, прижался плечом к прикладу. Все это проделал он ловко, без суеты. А когда из пожелтевшей травы показалась мишень, вдруг растерялся. Он ждал ее справа, где видел каждый раз на тренировках, приготовился. И вдруг ошибся. Мишень появилась намного левее. Груздев даже заметил ее не сразу, засуетился, начал нервничать. Торопливо пустив короткую очередь, он недовольно покачал рыжей головой, сказал самому себе:
– Плохо.
– Не волнуйтесь, – посоветовал Мельников, стоя позади окопа. – Хладнокровнее надо.
Но Груздев все больше терял уверенность в себе. Приглядываясь к нему, комбат с горечью подумал: «Чемпион-то, кажется, парадный, к сложным условиям не приучен».
Когда вернулись с огневых позиций к столу, телефонист, не отрывая от уха трубки, доложил:
– Первая и пятая – ноль, вторая, третья и четвертая поражены.
Мельников посмотрел на Груздева. Это был уже не тот самодовольный пулеметчик, с которым он встретился первый раз в казарме. Сейчас ефрейтор стоял тихий, подавленный. Лицо его как будто удлинилось, похудело, взгляд потускнел.
– Как же это вы?.. – мягко спросил Мельников, стараясь вывести ефрейтора из угнетенного состояния. – Нездоровы, что ли?
Солдат неловко задвигался на месте.
– Не в здоровье дело, товарищ подполковник.
– А в чем же?
– Сам не пойму.
– А вы подумайте хорошо. Почему в окопе нервничать стали?
– Как же не нервничать, товарищ подполковник. На тренировках мишень показывали все время справа, а тут перенесли влево.
– Ну и что ж? Ведь хороший стрелок в любой обстановке не должен теряться.
– Это верно. Только без тренировки трудно.
Отпустив Груздева, комбат повернулся к старшему лейтенанту Крайнову:
– Слышали, что солдат говорит?
– Так точно, слышал, – ответил тот вялым голосом.
– Вас обвиняет.
Крайнов пожал плечами:
– Я что… Я тут человек новый.
Подполковник внимательно посмотрел офицеру в лицо:
– Когда вы прибыли в батальон?
– Четыре месяца назад.
– Совсем недавно, – с усмешкой покачал головой Мельников. – Да вы знаете, что во время войны за такое время целые полки, дивизии для фронта готовились?
Не дожидаясь ответа, комбат отошел от стола и приказал выдвигаться на огневой рубеж очередной смене. Крайнов постоял еще возле стола, записал в тетрадь переданные показчиками результаты и тоже пошел к солдатам.
В полдень, когда отстреляло больше половины роты и стало ясно, что общие результаты будут низкими, Мельников решил заглянуть на соседний участок. Он временно передал руководство стрельбами Крайнову, а сам зашагал по чуть приметной в ковыле тропинке.
По степи от края и до края гулко строчили автоматы, пулеметы, рвались мины. Казалось, кто-то нажимал на клавиши гигантского трескучего инструмента, извлекая из него то тонкие, отрывистые, то басовитые и протяжные звуки: «Та-та-та-та!.. Трах-трах!.. Трры-ы!.. Трах-трах!»
Там, где вырастали коричневые кусты минных взрывов, курился темный пороховой дымок. Ветер подхватывал его и сносил в сторону. Повернув лицо к огневым позициям, комбат шел неторопливой походкой. Он думал о Степшине: «Сумел ли он побороть в себе все то, что тяготило его в эти дни, или не сумел?»
Первым Мельников увидел старшину Бояркина. В шинели и фуражке он казался очень большим и нескладным.
– Ну, как успехи? – спросил его комбат.
– Неважные, товарищ подполковник.
– Что значит неважные?
– Выполнил посредственно, – с горечью выдавил из себя старшина.
– А раньше как стреляли?
– Отлично. У нас почти все отличники по стрельбе.
– Значит, зазнались, – заключил Мельников. – А как Зозуля, стрелял или нет?
– Так точно, стрелял.
– Выполнил?
– Вроде ничего.
– Это как же?
Старшина замялся. Он хорошо понимал, почему комбат завел с ним разговор о Зозуле, и, чтобы избавиться от новых вопросов, спросил:
– Разрешите, я позову его?
– Зовите.
Бояркин отошел в сторону, сложил рупором широкие ладони и протяжно крикнул:
– Рядово-о-ой Зозу-у-уля-я!
Солдаты подхватили и стали передавать дальше:
– Зозуля, к комбату!
– Архимед, быстрей!
Вдали от группы солдат отделился низенький человек и побежал, путаясь в жесткой траве, широко размахивая руками. Перед комбатом он остановился, еле переводя дух. Голубые глаза его поблескивали, как прозрачные льдинки. Подполковник спросил мягко:
– Вас поздравить можно? Выполнили задачу?
– Не дюже гарно, – тихо ответил Зозуля. – Три мишени поразил як надо, а две лишь трохи с краю царапнул. Нехай они сгорят.
– Правильно, – засмеялся Мельников. – Больше злости. Будет злость, будут и результаты хорошие.
Подошел старший лейтенант Буянов, невесело сказал:
– За свои промахи расплачиваемся, товарищ подполковник. У нас ведь так подходили к стрельбам: поразил мишень, и точка, а как?
– Понятно. Отсюда и результат, – заметил Мельников и подумал: «Понимает вроде. Это уже хорошо. А вот Крайнов, кажется, ничего не понял».
Подошел Степшин и, докладывая о результатах, недовольно скривил тонкие губы. Взгляд его явственно говорил: «Добились вы своего, товарищ подполковник». Но Мельникова не удивлял взгляд майора. Он понимал, что заместителю избавиться от болезненного самолюбия очень трудно. Для этого нужно время. Сейчас же комбата радовало то, что Степшин выполнял обязанности руководителя стрельб, не подчиняясь этому своему чувству, а делал все так, как требовал он, Мельников. Чтобы не тратить зря времени, подполковник сказал.
– Ладно, майор, продолжайте, пожалуйста, стрелять.
Степшин повел на огневой рубеж очередную смену, а Мельников стал наблюдать за Буяновым.
У подполковника была давнишняя привычка мысленно сравнивать одного человека с другим, чтобы лучше изучить характеры. Так, сравнивая Буянова с Крайновым, он отчетливо видел: первый влюблен в службу, дисциплинирован и очень исполнителен. К тому же у него возникло чувство неудовлетворенности обучением солдат стрелковому делу. Второй больше влюблен в себя, чем в службу, и, кажется, боится трудностей. Не случайно он старается уйти от ответственности за слабую стрелковую подготовку роты.
Вместе с Буяновым комбат подошел к ближнему окопчику, где сержант Мирзоян что-то писал, согнувшись над большим листом бумаги.
– А ну, чем тут комсомол занимается? – спросил Мельников. Сержант мигом выпрямился, сверкнул белыми ровными зубами.
– Боевой листок готовлю, товарищ подполковник.
– Ну-ка, ну-ка… Даже стихи пишете?
– Так точно, фельетон в стихах.
– Интересно…
Мирзоян сел поудобнее и стал читать:
Звался Груздев чемпионом.
Кто с ним в роте не знаком…
Но послал сегодня пули
Чемпион за «молоком».
– Стихи вроде неплохие, – сказал Мельников, задумавшись. – Но помещать их в листке, пожалуй, не стоит.
– Почему? – удивился Мирзоян. – Ведь плохо стреляем, товарищ подполковник. Никогда не было такого.
– Да, но сваливать все грехи на солдата было бы неверно. Вы подумайте получше.
Повернувшись назад, Мельников заметил вдали движущуюся точку. От городка к стрельбищу шла легковая машина, то пропадая за холмиками, то появляясь снова. Машина приближалась к вышке. «Командир полка едет», – подумал Мельников и зашагал навстречу.
Машина подошла к огневым позициям второй роты. Комбат издали видел, как вышел из новенького газика полковник Жогин, поправил фуражку, постоял немного, слушая вытянувшегося перед ним старшего лейтенанта Крайнова, затем сел у стола на раскладном стуле.
Мельников, ускоряя шаги, обдумывал рапорт. Нужно было доложить спокойно, обстоятельно, но без лишних объяснений. Пусть полковник сам спокойно разберется в том, что происходит. Однако докладывать не пришлось. Едва комбат успел подойти к столу, как Жогин, уже понявший причину плохой стрельбы, обрушился на него своим могучим голосом:
– Вы кто здесь, командир или инспектор? – Стул из-под него отлетел в сторону. – Я спрашиваю, кто вы?
Мельников хотел сказать, что поступил он так, как подсказало ему командирское сердце. Но Жогин побагровел и закричал еще сильнее:
– Слушать я вас не хочу! Извольте в девятнадцать ноль-ноль явиться ко мне в кабинет.
Он хлестнул хворостиной по сапогу и, круто повернувшись, быстро зашагал к машине. Вскоре заурчал мотор, и газик, шурша по траве ребристыми скатами, укатил.
Во второй половине дня к Мельникову заехал Соболь.
– Привет, дружба! – крикнул он еще с машины. А когда подошел ближе, спросил: – Что хмурый? Стреляют плохо?
– Да, похвалиться нечем.
– Слышал. Управляющий накален до предела. Разнести обещает. Что случилось?
– Ничего. Просто усложнил обстановку.
– Ну, знаешь ли… Надо быть ребенком, Сергей, чтобы самому в яму прыгать. Хотя ты не в ответе за прошлое батальона.
У Мельникова возмущенно заблестели глаза. Но Соболь предусмотрительно вынул из кармана портсигар, сказал с наигранной улыбкой:
– Я шучу, Сергей, давай закурим.
С минуту они стояли молча, затягиваясь душистым папиросным дымком. Мельников спросил:
– А у тебя как стреляют?
Соболь улыбнулся:
– Как всегда. Я не любитель приключений. Главное, была бы мишень пробита. – Он положил руку на плечо Мельникову и добавил негромко: – Эх, Серега, Серега, не знаешь ты нашего Жогина…
Когда комбат на газике возвращался в городок, было уже темно. Половину пути ехал молча, обдумывая, как держать себя на предстоящей встрече с командиром полка. И Джабаев сидел за рулем мрачный.
– Вы тоже грустите? – спросил его Мельников. Тот неловко поежился, точно от холода.
– Стрелять ходил, плохо стрелял.
– Учиться надо лучше.
– Ну да, учиться. Сам говорю. – Он тяжело вздохнул и вдруг спросил: – Неужели опять война будет, товарищ подполковник?
– Не должно, – ответил Мельников. – Но пока еще надо быть бдительными. И стрелять отлично. Защищаться мы обязаны уметь хорошо… Лучше, чем в сорок первом… Намного лучше…
Ровно в девятнадцать часов, как было назначено, Мельников зашел в кабинет Жогина. Тот молча выслушал его рапорт, коротко бросил:
– Я недоволен вами, подполковник.
Попросив разрешения доложить обо всем по порядку, Мельников достал из планшета план стрельбища со своими пометками и разложил его на столе. Сначала Жогин терпеливо слушал комбата, расхаживая по кабинету, а когда тот произнес слово «упрощенность», вдруг налился багровой краской, крикнул:
– Хватит! Все ясно. Ваши действия неблаговидны. Вы решили зачернить хороший батальон.
– Я ничего не решал, – спокойно ответил комбат. – Хочу лишь сказать, что в батальоне с огневой подготовкой дело обстоит…
– А я не хочу вас больше слушать, – оборвал его полковник. – Мне лучше известна огневая подготовка батальона. К тому же вы могли поставить вопрос о переносе стрельб, если видели, что люди не готовы.
– Да, мог, – сказал Мельников.
– Но не сделали этого. Предупреждаю вас!
– Я прошу, чтобы вы меня выслушали до конца, – сказал Мельников, держа в руках план стрельбища.
– Хватит! – окончательно разъярившись, крикнул Жогин. – Идите!
Мельников ушел. Спустившись со штабного крыльца, остановился, подумал: «Ситуация получается неприятная. – Он потер ладонью горячее лицо и громко вздохнул. – Теперь, конечно, у полковника аргументы веские. Соболь тоже не спроста намекал насчет ответственности. Могут и другие так рассудить… Да, но все же огневая подготовка в батальоне слабая, и никакие переносы стрельб не помогли бы исправить положение».
Постояв еще немного, Мельников медленно пошел к стоявшей за изгородью машине.
От командира полка Мельников поехал в батальон. Ему казалось, что там он быстрее избавится от горького противоречивого чувства, которое терзало его. Отпустив шофера, он прошел в казарму. Солдаты на низком длинном столе чистили оружие. Вид у всех был утомленный, хмурый. Даже появление комбата не вызвало на их лицах оживления.
– Что ж это вы приуныли, товарищи? – спросил Мельников, стараясь держаться как можно бодрее. – Воли нет у вас, что ли?
Солдаты молчали. Потом кто-то вполголоса промолвил:
– У нас вроде похорон сегодня, товарищ подполковник. Славу собственную в гроб заколотили.
– В гроб, говорите? – Мельников остановился и задумчиво прищурил глаза. – Ну нет, настоящая слава не умирает. А уж если умерла, значит, хилая была слава и жалеть ее не стоит.
Но солдаты по-прежнему молчали. И Мельников понял, что зря заговорил он сейчас с ними о стрельбах. Уж слишком свежа была в их сердцах рана. Немного подумав, он сказал уже мягко:
– Ничего, товарищи, не отчаивайтесь. Люди вы мужественные, закаленные.
Мельников хотел продолжить эту мысль, но тут он приметил в глубине казармы двух солдат, которые чистили автоматы не на общем столе, как все, а на табуретках, возле самых коек. Мельников подозвал старшину и спросил:
– Почему некоторые ваши подчиненные нарушают установленный порядок? Этак они скоро на постели с оружием заберутся.
Бояркин порозовел от неловкости и досады, но ответил, не дрогнув ни одной жилкой:
– Виноват, недосмотрел… ну я сейчас, товарищ подполковник, приведу их в чувство… – И он крикнул грозно, на всю казарму: – Архипов, Зозуля!.. Взять автоматы и шагом марш к столу. Живо!
– Это Зозуля там? – удивился комбат.
– Так точно, он самый, товарищ подполковник.
– Не ожидал я.
– Вы еще не знаете его. На вид он вроде тихоня, а заботы с ним всем хватает. Редкий день без происшествий проходит. Воспитываю, воспитываю, и никакого толку.
– Плохо, значит, воспитываете.
– Может, и плохо, – согласился старшина, понизив голос и опустив голову. Но в глубине души он был доволен замечанием комбата, потому что касалось оно Зозули, из-за которого ему, Бояркину, совсем недавно пришлось пережить большую неприятность.
«Ничего, – рассуждал он с некоторым даже торжеством, – сейчас подполковник поставит этого Архимеда на место».
Но Мельников только внимательно посмотрел на прошедшего мимо Зозулю и снова повернулся к старшине.
– Вы, товарищ Бояркин, человек вроде требовательный, – сказал он вполголоса, чтобы не слышали солдаты. – Порядок держать можете. А вот собственный голос почему-то не держите. Подумайте, разве нужно было сейчас кричать так, чтобы в соседних ротах слышали?
Старшина недоуменно посмотрел на комбата, потом нехотя ответил:
– Никак нет.
– И я думаю, что нет, – сказал Мельников. – Сила приказа не в голосе, а в разумности. Учтите это.
– Слушаюсь, товарищ подполковник.
Но это «слушаюсь» прозвучало так сухо и казенно, что у Мельникова невольно возникла мысль: «Такого одной беседой, как видно, не проймешь».
После разговора с Бояркиным комбат осмотрел оружие, поговорил с солдатами, затем направился в свою комнату. Включив свет, он снял фуражку, расстегнул шинель.
Послышался стук в дверь. Мельников негромко ответил:
– Да!
Вошел секретарь партийной организации капитан Нечаев. Мельников сразу почувствовал себя виноватым. За все эти дни своего знакомства с батальоном он еще ни разу не побеседовал с секретарем о партийной работе, не поинтересовался планом бюро. «Ну вот сейчас и потолкуем», – сказал он самому себе, предлагая вошедшему садиться.
– Нет, нет. Я только на одну минуту, – извиняющимся тоном сказал Нечаев и протянул комбату синий конверт. – Это замполит Снегирев прислал.
– Ну-ка, ну-ка, что он тут пишет?
Мельников развернул письмо, присел возле стола и стал читать вслух:
– «Уважаемый товарищ Нечаев. С моей болезнью дело осложняется. Пролежу в госпитале очень долго. Придется вам расширять поле деятельности. Прошу обратить внимание на политзанятия. Насчет литературы жмите на начальника клуба Сокольского. Сходите к нему и поищите, а то он сам иногда не знает, что у него есть и чего нет. Почаще инструктируйте агитаторов. Боевые листки лежат у меня в шкафу…»
Письмо было коротким. Прочитав его, Мельников задумчиво сложил листок, потом перевел взгляд на Нечаева.
– Да вы садитесь, пожалуйста!
– Не могу, товарищ подполковник, – заторопился тот. – У меня комната открыта и документы на столе разложены.
– Тогда пойдемте к вам, – сказал Мельников, поднимаясь из-за стола.
– Пожалуйста, – охотно ответил Нечаев.
У капитана были удивительные светло-зеленые глаза. Когда он говорил, да еще торопливо, глаза бегали быстро, быстро. И задумчивое бледное лицо его вдруг оживало, делалось веселым. Именно таким видел сейчас секретаря Мельников. И ему хотелось поговорить с ним просто, откровенно, как коммунисту с коммунистом.
Комната партийного бюро находилась в конце коридора. На стене просторного помещения висел большой портрет Владимира Ильича. Ласковое, чуть прищуренное лицо вождя смотрело, как живое. По бокам портрета на высоких тумбочках стояли две молоденькие пальмы в одинаковых желтых горшочках.
– О, да у вас посланцы Юга! – воскликнул комбат, осматривая растения. – Где вы их раздобыли?
– Сержант Мирзоян с Кавказа привез, – объяснил Нечаев. – Был в отпуске… и вот из родительского сада…
– Мододец!
Они подсели к столу. Капитан торопливо собрал разложенные протоколы, ведомости партийных взносов и, по-хозяйски поправив скатерть, подвинулся ближе к комбату.
– Когда вы зашли ко мне, – сказал Мельников, глядя в упор на капитана, – я сразу подумал: правильно поступили, умнее меня оказались. А потом слышу, что вы зашли-то на одну минутку, лишь письмо показать. Выходит, рано я похвально подумал о вас. Теперь давайте решим: нормально это или ненормально?
Бегающие глаза вдруг остановились, застыли. Нечаев никак не ожидал такого вопроса. Он приготовился слушать указания, замечания, наставления. А тут вопрос, да еще какой.
– Что молчите? – улыбаясь, спросил Мельников. – Как думаете, так и говорите. Я, например, считаю такое положение ненормальным. И виноваты мы тут оба.
Нечаев зашевелился, собираясь с мыслями, потом неуверенно сказал:
– Я думал, что помешаю, товарищ подполковник.
Комбат покачал головой.
– Всегда у вас такие мысли?
– Как сказать. – Нечаев задумчиво склонил набок голову. – Мы все время живем как-то врозь: командир сам по себе, партбюро само по себе. Пытался я наладить взаимодействие. Не получается.
– Кто же мешает?
Нечаев развел руками, но тут же сцепил их, сказал серьезно:
– Вот недавний пример. Зашел я к майору Степшину с планом, говорю: «Посмотрите, давайте обсудим, что так и что не так». А он мне: «Знаешь, Нечаев, я занят, не могу, действуй сам». Ну вот так я и действую.
– Плохо, – заметил Мельников.
– Ясное дело, плохо. Разве я сам всегда точно могу определить, на что коммунистов нацеливать? Определяю, определяю, да и промахнусь. Холостой ход получается.
Мельников слушал Нечаева и думал: «А ведь, пожалуй, правильно рассуждает. Зря я с ним раньше не побеседовал». И когда тот высказался до конца, комбат предложил сразу:
– Давайте, капитан, работать рука об руку, чтобы, знаете, в одну цель бить.
Нечаев оживился. Светло-зеленые глаза его снова забегали под темными ресницами. Он радостно кивнул:
– Хорошо, товарищ подполковник!
– А теперь, – сказал Мельников после небольшой паузы, – давайте сосредоточим огонь на главном противнике: упрощении. Вы меня поняли, надеюсь?
– Как не понять после такого горького опыта.
– К сожалению, не всех научил этот опыт, – заметил комбат, нахмурившись. – И еще вот что: солдаты сильно переживают потерю первенства. Головы повесили.
– Знаю, – ответил Нечаев.
– А что предлагаете?
Секретарь достал из стола записную книжку и познакомил комбата со своими наметками.
– Значит, собрания, групповые беседы. Правильно, – одобрил Мельников. – Но этого мало. Нужно ежедневно, непрерывно воспитывать людей, беседовать с каждым в отдельности. И не только по вечерам в казарме, а везде. Иногда вовремя сказанные два-три слова ценнее часовой лекции…
Нечаев слушал комбата внимательно, делал новые пометки в записной книжке и в свою очередь объяснял:
– Некоторые командиры взводов у нас забывают об агитаторах.
– Это напрасно, – сказал Мельников и тоже достал из кармана маленький желтый блокнот, что-то записал в него. – Без актива работать нельзя, – продолжал он. – Агитаторы – большая опора командира. Может, на бюро этот вопрос поставить следует или на партийном собрании…
Неожиданно широко распахнулась дверь и в комнату вошел подполковник Григоренко.
– Ага! – воскликнул он громко. – Что я вижу? Командир батальона у секретаря парторганизации. Редкий случай в полку.
– Шутить изволите, – сказал Мельников, предлагая замполиту табуретку.
– Какая шутка! – продолжал тот, не снижая тона. – Вон спросите у Нечаева, когда он встречался с командиром как секретарь? В месяц раз при получении партвзносов, да и то в комнате командира.
Григоренко сел, снял фуражку, пригладил мягкие, зачесанные назад волосы и потрогал пальцем закрученные кончики черных усов.
– Ну как самочувствие после бури? – спросил он, внимательно посмотрев на Мельникова.
– Бодрое. Жду новых проработок.
– Странное у вас желание.
– А куда же денешься? Вот смотрю на вас и думаю: сейчас начнете какие-нибудь выводы делать.
Григоренко сказал улыбаясь:
– Это меня в детстве дед воспитывал так. Сперва хворостиной отдует за провинность, а потом усадит рядом и целый час отчитывает, вроде выводы делает. Слушаю, слушаю, бывало, да и подумаю: «Лучше бы ты, дед, еще мне хворостиной всыпал, чем своим нудным разговором потчевать».
– А все же терпели? – спросил Мельников.
– Когда как.
Собеседники рассмеялись.
Григоренко расстегнул шинель, отбросил полы с колен и, глубоко вздохнув, опять повернулся к комбату с вопросом:
– Неласковая земля у нас, правда? Негостеприимная. Не успел человек приехать – и вдруг неприятность.
– Не в земле тут, пожалуй, дело, – загадочно ответил Мельников, – а, скорее, в климате.
Григоренко поднял голову, острые кончики усов его забавно зашевелились.
– В климате, говорите? – переспросил он, стараясь вникнуть в суть услышанного. – Что же, может быть.
Молчавший до сих пор Нечаев, улыбаясь, вставил:
– А климат преобразовать можно, товарищ подполковник.
– Можно, – согласился Григоренко. – Что ж, думайте, обсуждайте, мешать не буду. – Он застегнул шинель и потянулся за фуражкой.
– У меня вопрос к вам, – сказал Мельников, поднявшись со стула. Замполит повернулся. – Тут изобретатель есть. Серьезный паренек.
– Кто?
– Рядовой третьей роты.
– Зозуля, – подсказал Нечаев. – Я уже говорил о нем Степшину.
– И что он изобретает?
Мельников стал рассказывать. Григоренко выслушал его внимательно, сказал:
– Хорошо, пусть работает, помочь ему надо.
– Но как организовать эту помощь? – спросил Мельников. – Комиссия по изобретательству есть в полку или нет?
Григоренко задумался.
– Должна быть. Если не ошибаюсь, председателем ее по приказу министра назначается заместитель командира части. Значит, подполковника Сердюка тормошить надо. Пишите рапорт, прикладывайте соответствующие документы и давайте им ход. Поддержу.
Он хотел направиться к двери, но остановился и с каким-то особенным вниманием посмотрел в лицо Мельникову.
– Теперь я вам задам вопрос.
– Пожалуйста.
– Мне кажется, – задумчиво произнес Григоренко, – что мы с вами где-то встречались. Но где? Вы были в третьей ударной?
– Нет.
– Значит, в другом месте. Но где-то я вас видел. Надо вспомнить.
После ухода Григоренко Мельников еще долго сидел с Нечаевым. Время от времени подумывал: «Интересный человек замполит. Ничего вроде не сказал серьезного, а настроение поднял. И, главное, насчет климата не возражает».
Идя в столовую, Мельников всю дорогу расспрашивал Нечаева о Григоренко.
Из столовой Нечаев снова отправился в казарму. После ужина в ротах начиналась массовая работа – самое удобное время для бесед с солдатами. Когда был здоров замполит Снегирев, он почти всегда в эти часы появлялся в комнатах политпросветработы. Как ни устанет, бывало, на полевых занятиях, а все равно придет. «Мы политработники, – говорил он Нечаеву. – У нас особый контакт с людьми должен быть, и терять его нельзя ни на одну минуту».
«Особый контакт», – повторил мысленно капитан, держа путь туда, где в густой темноте словно висели один над другим два ряда ярко освещенных окон.
Нравились Нечаеву неутомимость замполита и его любовь к людям. В понимании майора Снегирева не было солдат плохих или хороших, легких или трудных. В каждом из них он видел человека с особым складом души, характером, своими склонностями, запросами, недостатками. И никто в батальоне не умел так тонко и неотразимо воздействовать на солдат, как замполит.
Никогда не забыть Нечаеву тяжелого пешего марша во время весенней распутицы. Это был последний выход Снегирева в поле. Более двух суток батальон находился в пути. Ночь. Резкий ветер. Холодный дождь сек лица. Измокшие, усталые солдаты еле брели по невидимой в темноте дороге.
Майор Снегирев чувствовал сильное недомогание и шел, опираясь на плечо Нечаева. Вдруг появился разгоряченный Буянов. «Где комбат? – спросил он взволнованно. – Люди не могут идти, падают». Замполит остановил его: «Не спешите, старший лейтенант, сейчас все выясним». Он снял руку с плеча капитана и, покачиваясь, направился к роте. Нечаев не слышал, что говорил замполит солдатам, но вскоре увидел: колонна оживилась, люди подняли головы, зашагали быстрее и тверже.
Теперь, вспоминая это, Нечаев пожалел, что слишком мало пришлось ему послужить с майором. Не успел он как следует приглядеться к человеку, перенять у него все хорошее, что приобрел тот за многие годы постоянного и тесного общения с солдатами.
Зайдя в казарму, Нечаев завернул в свою артбатарею. Дежурный доложил, что командир первого взвода лейтенант Редькин беседует с людьми. Дверь в комнату оказалась приоткрытой, слышался звонкий, по-мальчишески чистый голос.
Нечаев не стал заходить в комнату и прерывать лейтенанта. Он верил в его добросовестность, хорошо знал способности молодого, недавно окончившего артиллерийское училище офицера.
Старания Редькина ощущались во всем. Помещение было чистым. Койки стояли как по линейке. В глаза капитану бросился новый плакат: «На учении действовать, как в бою». Неподалеку от него висела свежая стенгазета «Артиллерист». Среди заметок выделялся рисунок: орудийный расчет на огневом рубеже. Под рисунком слова: «Ни одного выстрела мимо цели». Нечаев одобрительно кивнул головой: «Правильно, хорошо».
Постояв несколько минут возле стенгазеты, капитан пошел в роту Крайнова. Офицеров он уже не застал здесь.
Старшина доложил ему, что командир роты приказал ничем не занимать солдат после чистки оружия, предоставить им полный отдых.
– Ясно, – сказал Нечаев и подумал: «Такое приказание отдать нетрудно».
В казарме было тихо, скучно. Солдаты сидели возле коек в одиночку и маленькими группами. Глядя на них, капитан снова подумал о майоре Снегиреве. Вспомнил, с какой радостью встречали его люди, сколько появлялось у них самых различных вопросов. А вот он, Нечаев, не сумел еще завоевать такого завидного авторитета. Нет у него пока того особого контакта, о котором говорил замполит.
Нечаев зашел в комнату политпросветработы. В ней тоже было скучно. Три солдата листали подшивки газет. На зеленой скатерти стола лежала шахматная доска с разбросанными на ней фигурами. В углу, на тумбочке, покоилась новенькая, с блестящими планками гармонь. Задержав на ней взгляд, Нечаев представил, как бы сейчас поступил замполит. Тот наверняка взял бы гармонь и такое заиграл, что вся рота собралась бы вокруг него. А вот он, Нечаев, сколько ни пытался учиться, ничего не вышло.
Положив на гармонь руку, капитан спросил, обращаясь к солдатам:
– Почему никто не играет? Разучились, что ли?
Рядовой Стрельцов, широкоплечий, с крупными веснушками юноша, пожал плечами.
– Пальцы к ладам не тянутся, товарищ капитан.
– Что «пальцы» – душа должна тянуться.
Стрельцов только повел бровями.
– У настоящего гармониста душа никогда с гармонью не расстается, – продолжал Нечаев. – Недавно я книжку одну прочитал. Трогательная история описана.
Он пригладил пальцами волосы и присел поближе к Стрельцову.
– Так вот. В войну дело было. Служил в одной роте паренек из Саратова. На вид не очень бравый, а на гармони играл отменно. Так играл, что любую усталость будто рукой снимал.
Стрельцов посмотрел в глаза рассказчику, как бы говоря: «знаю, знаю, товарищ капитан, куда клоните». А Нечаев продолжал:
– Пришлось как-то роте высоту штурмовать. Раз пошли солдаты в атаку – неудачно. Вторично пошли – опять неудача. Уж очень подступы к вражеским укреплениям были неудобны. Весь день сражались. Многих товарищей потеряли, из сил выбились, а высоту не заняли. Тогда командир вызвал к себе гармониста и приказал: «Играй веселую». Услышав голос гармони, солдаты снова поднялись из траншей, собрали все силы… и, что вы думаете?
– Заняли? – догадался Стрельцов.
– Верно, заняли, – подтвердил Нечаев. – А теперь послушайте, что произошло через три дня после этого штурма. – Он понизил голос: – Через три дня гармонист был тяжело ранен. Когда его вынесли с поля боя, кто-то сказал: «Кажется, все, ребята…» У многих заблестели слезы. Но тут раненый открыл глаза. Обвел взглядом друзей, прошептал: «Дайте гармонь».
– Ожил, значит? – нетерпеливо спросил Стрельцов.
– Обожди, не перебивай! – послышались возмущенные голоса.
– Так вот, – сказал Нечаев, подавшись вперед всем корпусом. – Товарищи осторожно приподняли раненого, дали ему гармонь. Взял он ее и заиграл. Да так заиграл, точно хмелем плеснул в солдатские души. А минут через пять гармонь вдруг умолкла…
– Он умер? – тихо, в один голос спросили настороженные солдаты.
– Да, – так же тихо ответил Нечаев и, посмотрев в глаза Стрельцову, добавил: – Но гармони из рук не выпустил…
Стрельцов тяжело вздохнул. Рассказ капитана тронул его за самое сердце. И собственные слова «пальцы к ладам не тянутся» показались теперь чужими. Ведь если говорить честно, то не было еще такого вечера, когда бы руки его не тянулись к гармони. А сегодня… Сегодня Груздев испортил все дело. Не успел он, Стрельцов, растянуть мехи, как тот загремел над самым ухом: «Ты брось панихиду заводить. Без нее тошно».
Стрельцов поморщился, но тут же вскинул голову и, не сказав ни слова Нечаеву, взял гармонь. Сперва он медленно и неслышно побродил по ладам усталыми пальцами, прислушался, как вздыхают мехи. Потом заиграл. Сразу ожила тихая казарма. Звуки знакомой песни расплескались по всем углам. Не прошло и десяти минут, как возле гармониста собралась чуть ли не вся рота.
– А где же Груздев? – спросил Нечаев, оглядывая присутствующих. Кто-то сказал:
– Он болен.
– Что с ним?
Старшина объяснил:
– Непонятно, товарищ капитан. В медпункт не идет. Укрылся одеялом с головой и молчит.
«Странно», – подумал Нечаев и тихо, чтобы не мешать гармонисту, вышел из комнаты. Зная неуравновешенный характер ефрейтора, Нечаев не знал, что и подумать. Детство Груздева было тяжелым. На его глазах гитлеровцы расстреляли родителей, сожгли дом. А через месяц обездоленный маленький человек оказался в лагере за колючей проволокой. Из лагеря забрал его к себе какой-то трактирщик. Почти три года мальчик терпел оскорбления и побои, пока не вырвали его из вражеского плена советские солдаты.
Вот почему и беспокоило сейчас Нечаева поведение Груздева. Кто знает, что может прийти ему в голову после неудачных стрельб, когда все говорили о его провале. Тут, пожалуй, самый твердый человек не выдержит.
Нечаев решил сейчас же поговорить с солдатом. Подойдя к койке, он поднял краешек одеяла, спросил шутливо:
– Что это вы, Груздев, болеть надумали? Нехорошо.
Неожиданное появление капитана смутило ефрейтора.
Он живо вскинул голову и спрятал в кулаке дымящуюся цигарку, которой затягивался украдкой под одеялом.
– От старшины маскируетесь?
– Виноват, – пробасил Груздев. – Нарушил немного порядок, товарищ капитан.
– Порядок – это не все. Вообще в больном состоянии курить не стоило бы.
– Да я ничего, – засмущался ефрейтор. – Мне уже лучше, товарищ капитан.
Он сбросил с себя одеяло, спустил ноги на пол и потянулся к сложенному на тумбочке обмундированию.
– Зачем встаете? – забеспокоился Нечаев. – Лежите, пожалуйста. Врача можно пригласить.
– Нет-нет, – упорствовал тот. – Голова немного болела, а теперь все прошло.
– Ну, смотрите, чтобы хуже не было.
Ефрейтор натянул сапоги, туго подпоясался и, резко одернув гимнастерку, махнул рукой.
– Хуже некуда, товарищ капитан. Был Груздев, да весь вышел.
– Как это «весь вышел»?
– А я и сам не пойму. Вроде кто-то по голове ударил. Да что говорить. У меня сейчас такая злость…
– Это зря, – сказал Нечаев и подумал: «Может, и вся ваша болезнь в этом».
Ефрейтор приложил руку к груди и поморщился:
– Вот здесь у меня горит.
– А вы думаете, у других не горит?
Ефрейтор промолчал, виновато опустив голову.
– Послушайте, Груздев, – сказал вдруг Нечаев, мягко положив ему на плечо руку. – Вы сильный человек, и не вам падать духом. Давайте лучше поговорим о деле. На днях я письмо получил от уволенных в запас товарищей. Помните Зимовца, Кравченко?
– Помню, – оживился ефрейтор. – Где они сейчас?
– В Донбассе.
– Что пишут?
– А вот заходите завтра ко мне. Мирзоян придет, Зозуля. Почитаем, посоветуемся. Ладно?
– Приду, товарищ капитан.
Нечаев смотрел в потеплевшее лицо ефрейтора и думал: «Как хорошо, что вспомнил я о письме. Сразу человека отвлек от грустных мыслей». Он еще хотел поговорить с ефрейтором, но в этот момент в комнате политпросветработы, откуда все время доносились переливы гармони, вдруг вспыхнула песня, громкая, многоголосая. Нечаев послушал и улыбнулся:
– Молодцы, хорошо взяли, – и поднявшись с табуретки, спросил ефрейтора: – Подтянуть не желаете?
– Можно, – нехотя согласился Груздев, но тут же прибавил: – Только у меня, товарищ капитан, горло побаливает.
– Это плохо, – сказал Нечаев, и его заволновала прежняя мысль: «Правду говорит Груздев или обманывает?» По выражению лица понять было трудно.
Домики, в которых жили семьи офицеров, были небольшие, желтые, под ребристой светло-коричневой черепицей. Стояли они в два ряда, образуя улицу, широкую и прямую. Мельников занимал крайний домик. Перед самыми окнами начинался обрывистый спуск в приречную впадину, густо заросшую кустарником и высокими деревьями. Деревья важно раскачивались под напором ветра, словно раскланивались то в одну, то в другую сторону. Сквозь голые сучья поблескивал первый ледок, сковавший недавно дождевые лужи.
Здесь целыми днями шумела детвора. Мальчишки с отчаянным визгом устремлялись с обрыва вниз, отважно размахивая руками. Когда Мельников заезжал домой, чтобы отдохнуть после обеда, он подолгу любовался их игрой и очень жалел, что нет рядом Володи и Людочки: вот бы где им раздолье-то было.
Сегодня, выбравшись из газика, комбат снова залюбовался маленькими бегунами, которые, по-птичьи раскрылатившись, бросались с крутизны, как парашютисты с самолета, теряя на ходу шапки, варежки, перевертываясь через головы.
Рядом с Мельниковым топтался шофер Джабаев. Он тоже смотрел на детей, хохотал и восторженно взмахивал руками:
– Ай здорово! Ай хорошо! Герои будут, товарищ подполковник!
– Да, молодцы ребята, – улыбаясь, ответил Мельников и, словно вспомнив что-то, проговорил задумчиво: – Каждый в детстве о полетах мечтает…
Широкоскулое смуглое лицо шофера еще больше расплылось от смеха. С детским восторгом он потер ладонь о ладонь и заговорил часто-часто, не успевая заканчивать фразы:
– Мечтает, хорошо мечтает, товарищ подполковник. Мысль, как орел… ух, душа замирает!
Мельников кивнул головой и направился к крыльцу. Он отыскал в кармане ключ, открыл дверь и вошел в коридорчик. Джабаев следовал за ним. Зная, что командир все еще живет без семьи, он считал своим долгом позаботиться о его домашних удобствах: часто заливал свежей водой рукомойник, иногда втайне от подполковника протирал влажной тряпкой стол, окна, стулья. Сегодня утром привез охапку сухой щепы, хотел затопить печку, но Мельников не разрешил:
– Что это вы, Джабаев, придумали. Еще тепло на улице.
Солдат смущенно постоял на месте, потом придвинул дрова поближе к печке и ушел. Сейчас он опять стоял возле печки и черными, как зрелые арбузные семечки, глазами поглядывал на комбата, будто спрашивал: «Теперь, может, затопить?» Уловив его мысль, Мельников сказал:
– Вечером топить будем.
Шофер уехал.
Раздевшись, Мельников прошел в комнату. Она чуть не наполовину была завалена книгами, которые на днях прибыли скорым багажом. Они лежали на двух этажерках, в фанерном ящике, на подоконнике. Военные журналы занимали почти весь стол. Здесь же стоял портрет Наташи. Отодвинув несколько журналов на край, Мельников сел на стул и достал из кармана конверт с письмом жены. Он получил его часа три назад. Тогда же в штабе распечатал, пробежал беспокойным взглядом первые строчки: «Здравствуй, дорогой Сережа. Крепко тебя целую». Дальше Мельникову читать не дали. В комнату стали заходить офицеры. Потом на территории батальона появился командир полка. Пришлось походить с ним по ротам, учебным классам. Поборов нетерпение, комбат носил письмо в кармане и все это время испытывал такое чувство, будто ему предстояло свидание с Наташей.