Любовь Советского Союза - читать онлайн

Глава 2 О том, что счастье, на удивление, достижимо

В Театре имени Ленинского комсомола, бывшем Театре рабочей молодежи, шло комсомольское собрание.

– Товарищи! На комсомольском собрании Театра имени Ленинского комсомола присутствуют тридцать шесть человек, двое отсутствуют… по уважительной причине… больны. Есть предложение начать собрание. Кто за? – Секретарь комитета комсомола театра, лысеющий парень с озабоченными глазами, посмотрел в зрительный зал, где на первых рядах расположились комсомольцы театра. Все согласно подняли руки. – В президиум собрания предлагаю избрать следующих товарищей, – читал секретарь по бумаге. – Секретаря городского комитета ВЛКСМ товарища Панкова.

Панков, широкоплечий парень с квадратным рабочим лицом, очень хмурый и очень значительный, уже сидел в президиуме – на сцене, за длинным столом, покрытым красным сукном.

– Секретаря партийного комитета театра товарища Седельникова, народного артиста республики… – продолжил представление секретарь.

Седельников, удивительно похожий на последнего премьер-министра России Александра Федоровича Керенского, игравший в театре в основном недобитых буржуев и фашистов, по старой артистической привычке встал и поклонился, что было встречено недоуменным взглядом секретаря горкома.

– Чего это вы кланяетесь, товарищ Седельников? – негромко спросил он. – Здесь собрание комсомольское. А не спектакль.

– Извините, – пробормотал Седельников.

– И член комитета комсомола театра товарищ Сазонтьева, актриса нашего театра, – закончил представление президиума комсомольский вожак театра.

Сазонтьева, красная от возбуждения и ответственности, сидела, не поднимая глаз.

– Секретарь собрания и стенографистка товарищ Полагаева, – сообщил секретарь.

Сбоку от стола президиума был приставлен маленький столик, за которым пожилая женщина в очках с невероятной скоростью записывала все сказанное на собрании.

– На повестке дня один вопрос! Персональное дело комсомолки Лактионовой.

– Формулировка? – выкрикнули из зала.

– Формулировка – связь с врагом народа Косыревым, бывшим генеральным секретарем Центрального комитета ВЛКСМ, – пояснил секретарь. – Лактионова, выйди на сцену, – потребовал секретарь.

Галина, сидевшая в самом краю ряда, отдельно от всех, встала и в совершеннейшей тишине, под стук своих каблуков, взошла на сцену. Секретарь комитета комсомола театра повернулся к секретарю горкома. Горкомовский начальник хмуро осмотрел Галину и потребовал:

– Лактионова, расскажи о своем отце.

– Я не могу о нем ничего рассказать. Я его не знаю. Он ушел от нас с мамой, когда мне и года не было, – ответила Галина.

– Он осужден, – уточнил секретарь горкома, с удовольствием заглядывая в свои бумаги.

– За растрату, – быстро ответила Галина.

– Вот как! Про отца ничего не знает, а за что осудили – знает! – удивился секретарь.

– Мне мама сказала. И потом, когда я вступала в комсомол, я от отца отказалась, – ответила Галина.

Секретарь замолчал, изучая свои бумаги. Секретарь комитета комсомола театра осторожно напомнил ему:

– Товарищ Панков?..

– Задавайте вопросы… – не отрываясь от бумаг, разрешил секретарь горкома, – я позже.

– Вопросы, товарищи! – воззвал к собранию секретарь.

Зал молчал.

– Лактионова! – заговорила вдруг Сазонтьева высоким, срывающимся голосом. – Расскажи нам, Лактионова, о своей развратной связи с комсомольцем Русаковым!

– Ну и гадина же ты, Зинка! – сказал кто-то из темноты зала.

– Кто это сказал? – встал секретарь комитета комсомола театра.

– Я это сказала, – поднялась подруга Гали Таисия Аграновская. – Ты же сама за Русаковым приударяла. А он на Галине женился, вот ты и злобу затаила!

– Не по теме! – вскричал секретарь театрального комитета. – Сядь, Аграновская! А ты, Лактионова, отвечай на вопрос, поставленный перед тобой членом комитета товарищем Сазонтьевой! А вы, товарищи, не превращайте комсомольское собрание в базар!

– Это Сазонтьева все в базар превращает, – пробурчала Аграновская, но на место села.

– Вон Русаков в зале сидит, – кивнула Галина на бывшего гражданского мужа, сидевшего в зале. – Пускай он и расскажет о развратной связи.

– Какая связь, – невнятно начал объясняться побледневший Русаков, – если мы даже не зарегистрировались? Я узнал, что ее мать живет с врагом народа, и сразу же ушел. Я ведь не знал… я думал, что она… нет, я подозревал… мне многое не нравилось… сомнения были…

– Лактионова, ты здесь не распоряжайся! – прервал Русакова секретарь горкома. – Здесь не ты вопросы задаешь, а тебя спрашивают.

– Расскажи, вот… – он показал почему-то в сторону севшего Русакова. – О преступной связи твоей матери с врагом народа Евграфовым Антоном.

Галя молчала.

– Что же ты молчишь, Лактионова? – настаивал представитель горкома. – Сказать нечего? Ну, тогда мы скажем… Евграфов до двадцать первого года состоял в эсерах, потом по заданию эсеровского подполья замаскировался, вступил в большевистскую партию с целью совершения диверсий и подготовки покушений на руководителей нашей партии и нашего государства рабочих и крестьян, – прочел он в своих бумагах.

– Я не знала этого, – тихо сказала Галина.

– Громче, Лактионова! – потребовал секретарь горкома. – Мы не слышим, что ты там бормочешь!

– Я правда не знала про это, – так же тихо повторила Галя.

– Про отца не знаешь, про Евграфова, с которым твоя мать десять лет сожительствовала, не знаешь, про Косырева тоже не знаешь? – почти кричал Панков.

– Я знала Алексея Михайловича, – призналась Галина.

– Знала! – вцепился в последнее признание Галины Панков. – Ну, рассказывай, что знала о Косыреве? – и он взял карандаш, готовый записывать все, что расскажет Галина.

– Он помогал мне… и театру… – так же тихо сказала Галя. – Я не знала, что Алексей Михайлович… ведь никто не знал, правда? – обратилась она к президиуму. – Вы ведь тоже не знали?

– Театру помогал Центральный комитет Ленинского комсомола! – закричал, багровея, секретарь горкома. – А вот тебе – да! Тебе помогал лично троцкисткий недобиток Косырев! Не ей! – он ткнул в сторону мгновенно побледневшей от одной мысли о помощи со стороны троцкисткого недобитка Сазонтьевой. – Не ему! – теперь секретарь указал коротким и мощным, как рука, пальцем на опустившего голову Русакова. – Не им! – широким жестом он обвел притихший зал. – А тебе, Лактионова! – Секретарь замолчал, тяжело и громко дыша ноздрями – Молчишь? – с ненавистью вопросил он. – Знаешь, про что молчишь! Хватит! – Привычным жестом он провел большими пальцами рук за поясным ремнем, оправляя гимнастерку. – Хватит демагогии! Ставлю вопрос: кто за то, чтобы исключить Лактионову из рядов комсомола?

Он не успел поднять руку… сзади него что-то заскрежетало, заскрипело… Откуда-то с колосников[15] медленно опустился задник, расписанный дымящимися фабричными трубами и доменными печами, а вслед за задником вниз поехали бутафорские деревья с трепещущими листочками на ветвях.

– В чем дело, товарищ Бастрыкин? У нас комсомольское собрание происходит! – обратился возмущенный секретарь комитета комсомола театра к вышедшему на сцену мрачного вида старику.

– Оно у вас уже три часа происходит, а мы еще монтировочную репетицию даже не начинали. Публика вечером придет, вы чего ей, спектакль будете показывать или собрание ваше? Кубы выносите! – заорал он в кулису. – Чего встали?

Из кулис рабочие тут же потащили огромные, обшитые холстом кубы, реквизит и прочую необходимую для сцены ерунду.

– Можно продолжить в фойе театра, – робко предложил секретарь комитета комсомола театра.

– Нет, – после секундного размышления отверг предложение секретаря непримиримый борец с троцкисткими недобитками. – Дело политическое! Показательное! А мы будем в подвалах прятаться? Нет! Здесь в зале начали, здесь и закончим! А вам я объявляю выговор с занесением в личное дело за халатное отношение к своим обязанностям! И чтоб завтра была стопроцентная явка комсомольцев! – Секретарь горкома начал засовывать свои бумаги в клеенчатый портфель.

– Рассмотрение персонального дела комсомолки Лактионовой переносится на завтра, на три часа дня! – уныло объявил секретарь. – Явка обязательна! – добавил он, посмотрев на начальника.

Секретарь горкома, справившись с портфелем, спустился со сцены и, топая сапогами, прошел через зал к выходу.

– Выговор получил, – чуть не плача, жаловался партийному руководителю театра комсомольский вожак. – За что?

– Надо было объяснить, что фойе – это вестибюль… – посоветовал секретарь парткома. – Помещение перед зрительным залом, – поправил сам себя Седельников. – А то товарищ Панков подумал, что фойе – это подвал.

– Подвела ты нас всех, Лактионова! – потерянно сказал секретарь.

– У меня завтра спектакль… «Бедность не порок», – в отчаянии напомнила Галина.

– Ты не о спектакле думай! – взмолился секретарь. – Ты о себе хорошенько подумай, Лактионова! Завтра тебя исключат из советской жизни! – и он пошел мимо нее в кулису.

Вслед за ним прошмыгнули Сазонтьева, равнодушный Седельников и подслеповатая, осторожно ступающая по незнакомым сценическим доскам женщина-стенографистка.

Как-то незаметно опустел зал. Галина стояла на сцене одна, если не считать рабочих, монтировавших позади нее декорацию.

– Галя! – позвали ее снизу.

Она посмотрела вниз: у оркестровой ямы стояли Таисия и Паша Шпигель – ее сокурсники.

– Вы чего? – устало спросила Галя.

– Мы тебя ждем, – сказала Таисия.

– Зачем? – не поняла Галина.

Таисия заплакала.

– Мы хотели тебе сказать, что мы с тобой! – тоненьким голоском объяснила она. – Что нам тебя очень жалко!

– Ой, Таська! – попросила Галина. – Так выть хочется, а тут еще ты мокроту разводишь!

– А ты повой! Поплачь! Не сдерживай себя! Легче будет! – обрадовалась своей нужности Таисия.

С гримерного столика полетели в квадратный чемоданчик круглые картонные коробки с пудрой, медовые краски для наложения линий и морщин на лице, жестянки с гримом и тенями, расчески, шпильки для волос, обрывки копировальной бумаги, вата и прочие, вдруг ставшие ненужными актерские мелочи.

– Страшно, Таська! – плакала Галина, утрамбовывая рассыпающиеся вещи в чемоданчик. – Мне очень страшно! Я не хочу, чтобы меня вычеркивали из жизни! Бежать надо! – вдруг поняла Галина.

– Куда? – изумилась Таисия. – Куда ты убежишь, несчастная?

– Не знаю, – призналась Галя. – Может, в Самару? Там новый театр построили на берегу Волги. Я не знаю! Мне страшно!

– Завтра же собрание и спектакль! – напомнил Паша.

– А вдруг меня арестуют? – тихо спросила она. – Прямо на собрании? – Галя посмотрела в полные ужаса глаза Паши. – Арестуют? – спросила она, ожидая ответа.

– Нет! – замотал головой Паша. – Не арестуют!

– Почему? – с надеждой спросила Галина.

– Если бы тебя хотели арестовать, то арестовали бы сегодня! – уверенно ответил Паша.

– Пашка прав! – обрадовалась Таисия.

– Что же делать? – жалобно спросила Галина, ища ответа в глазах своих друзей.

– Мы тебя будем защищать! – твердо сказал Паша, ободренный своей способностью логически мыслить. – Я выступлю на собрании!

– Может, мне все-таки уехать? – повторила Галина. – На время… Может быть, пока меня не будет, здесь все как-то уладится?

– Нет, Галька! – решительно покачала головой Таисия. – Нельзя тебе никуда уезжать! Тебе завтра надо быть на собрании, а вечером на спектакле! Кто бежит, тот и вор!

– Меня завтра из комсомола исключат, – напомнила Галина, – из советской жизни вычеркнут… возьмут и вычеркнут… – Галя показала рукой, как вычеркивают. – Была Галя Лактионова, и нет ее!

– Надо покаяться! – загорелся вновь пришедшей идеей Паша Шпигель. – Признать ошибки! Сразу же, как только собрание откроют, сразу же покаяться!

– В чем? – тусклым голосом спросила Галя. – Знала бы в чем – покаялась!

– Все равно уезжать нельзя, – отвечал своим мыслям Паша, – ты куда ни приедешь, везде справки потребуют, характеристики…

– Никто тебя не вычеркнет! – не очень уверенно убеждала подругу Таисия. – Твое лицо по всему городу расклеено! Тебя все знают! Песню твою в народе поют!

– Алексея Михайловича тоже все знали, – тихо напомнила Галина. – Будь что будет! – решила она, закрывая концертный чемоданчик.

– Ты куда? – насторожилась Таисия.

– Домой, – устало ответила Галя.

– Галька! Не делай глупостей! – погрозила ей пальцем Таисия. – Чемоданчик тебе зачем? Оставь чемоданчик здесь!

Галя поставила чемоданчик на гримерный столик.

– Сколько злобы в людях, сколько ненависти! – удивилась она. – Я секретаря этого… городского первый раз в жизни видела, слова ему не сказала, а он ноздрями шипит, как Змей Горыныч, и смотрит на меня так люто, как будто я враг ему! Такой враг, которого и убить не жалко! А с Алексеем Михайловичем – это ошибка! Не может он врагом народа быть! Он людей любил… и люди его любили! – добавила Галина.

Паша приоткрыл дверь, высунул голову в коридор.

– Пойдем, Галь! Я тебя домой провожу! – взмолился он.

– Пойдем, – согласилась Галя, – только, Пашенька, не провожай меня! Дай мне одной побыть!

На улице Таисия вцепилась в Галину руку:

– Вот еще! – возмущалась она. – Не оставим мы тебя одну в таком настроении! А злоба, Галька, это от зависти! Посуди сама… в театре никто в кино не снимался, а ты еще в училище главную роль сыграла, Джульетту репетируешь, Глафиру в «Волках и овцах» играешь, у Арсеньева на хорошем счету, конечно, всем завидно! А как же иначе? – задыхаясь от быстрой ходьбы, тараторила Таисия. – Но они, Галечка, актеры, завидуют по-хорошему! Они на самом деле радуются твоим успехам… а-а-ах! – вдруг вскрикнула она.

– Что с тобой? – отвлеклась от своих мыслей Галина.

– Каблук сломала! – в отчаянии поведала Таисия.

Каблук – это было серьезно… В те нищенские времена, когда обувь купить было невозможно, непостижимым путем доставшаяся пара туфель носилась до состояния полного распада, а если таковой не наступал, то туфли передавались по наследству или же дарились ближайшей подруге, и по той же «дефицитной» причине и во времена Гражданской войны, и в период наступивших репрессий перед расстрелом у приговоренных в первую очередь требовали снять сапоги. Потому каблук – это было серьезно.

– Как же ты так? – укоризненно спросила Галина, помогая подруге добраться до гранитной тумбы у дворовой арки.

– Как-как! Оступилась! Вон… – Таисия гневно кивнула на тротуар, – яма на яме! Тут сам черт ногу сломит! Жалко, Пашку прогнали, он бы заколотил, – пожалела она, печально разглядывая каблук с торчащим из него гвоздями. – Как же я в гости пойду? – окончательно расстроилась она.

– Возьми мои, – великодушно предложила Галина.

– А ты? – обеспокоилась Таисия.

– Я как-нибудь доковыляю, – успокоила подругу Галя. – Дом-то рядом.

– Я должна тебя проводить до самых дверей! – напомнила Таисия. – Так что бери свои туфли обратно! – она прервала обувной обмен – Галька! – вдруг попросила Таисия. – Пошли со мной! Там летчики будут! Развеешься! Ну, пошли, ну, пожалуйста! Герой Советского Союза Костецкий будет… – привела Таисия главный аргумент.

– Мне сейчас только героев не хватает, – усмехнулась Галя. – И потом у нас туфли одни. Так что шагай, товарищ Таисия, ты одна к Герою Советского Союза, полярному соколу, товарищу Костецкому! Выпей там горького вина за помин души бывшей актрисы Театра имени Ленинского комсомола, бывшей комсомолки Галины Лактионовой!

Галина надела Тасины сломанные туфли, встала и спросила:

– Кстати, а как правильно называются жительницы города Самара: самарчанки, самарки или самаритянки?

– Что ты такое говоришь? – расстроилась Таисия. – Ни в какую Самару ты не поедешь, и никакая ты не бывшая и бывшей никогда не будешь!

– Да? – удивилась Галина. – Это почему?

– Потому что ты красивая, Галька… и талантливая! Очень талантливая! Слишком талантливая даже для Москвы, а уж для Самары … – она махнула рукой.

– Ты в Самаре была? – поинтересовалась Галина.

– Нет, – честно ответила Таисия.

– А говоришь, – укорила ее Галина.

– А ты была? – язвительно прищурилась Таисия.

– Мне рассказывали, – уклончиво ответила Галя. – Ладно, Таська, ты тоже и красивая, и талантливая, – обняв подругу, примирительно говорила Галя. – Все у тебя будет хорошо… герои у тебя есть, а успех придет!

– Знаю я все насчет моей красоты и талантов, – усмехнулась Таисия. – Пошли к Герою Советского Союза! – вновь попросила она.

– Нет, Таська! Иди одна, – твердо ответила Галя.

Дверь открыл сам, тогда уже легендарный, долетевший до Америки, летчик-полярник Костецкий. Был он навеселе, в распахнутой форменной тужурке летчика гражданской авиации, со Звездой Героя на ней.

– Вы к кому, девчата? – игриво спросил он.

Девушки не успели ответить. Из-за спины Костецкого вынырнул еще один молодой, розовощекий летчик, только, в отличие от Костецкого, он был в военной гимнастерке с орденом Боевого Красного Знамени на груди.

– Это ко мне, – радостно пояснил он, – знакомься, Валера! Мои хорошие знакомые! Актрисы театра Таисия и… ой! Я узнал вас! – крикнул он, протягивая руку к Галине. – Вы «Девушка с характером»!

– Галя Лактионова, – помогла юноше Галина.

– Конечно!.. Я вас узнал… конечно! Как вас не узнать! – покраснел от смущения молоденький летчик. – Я просто забыл, как вас зовут. А так я узнал! Я вас в кино видел… смотрел, вернее… – совсем запутался летчик.

– Опозорился ты, Сереженька, на веки вечные! Сам обмишурился и весь воздушный флот СССР опозорил! – пришел к нему на помощь Костецкий. – Придется, душа моя, мне за тебя отдуваться! Ну да ничего, не впервой!

Костецкий был радушен и снисходителен, как все известные, обласканные властью люди того времени.

– Проходите, товарищи! – пригласил он широким жестом Галину и Таисию. – Разрешите принять? – он взял из рук Галины ее вязанную тетушками кофту.

В огромной прихожей не было ничего из мебели, даже вешалки. Одежда висела на гвоздях, вбитых в стену. Костецкий взял с табурета молоток, здоровенный гвоздь, вбил его в стену и пояснил:

– Я вчера только въехал, до этого в летчицком общежитии в Лианозове жил. Квартира – комнат двадцать, наверное! Здоровущая! Я их все еще и не обошел!

Он принял и повесил кофточку Таисии.

– Вы уж извините, мебелью пока не разжился, – извинительно развел он руками.

Галина и Таисия все это время растерянно оглядывались.

– Что? – встревожился Костецкий.

– Товарищ Костецкий, – зашептала Таисия, – нет ли у вас зеркала?

– Зеркало? – изумился Костецкий, вспоминая. – Зеркало! Было где-то зеркало…

Он ушел вглубь длиннющего коридора, через мгновение вернулся, торжественно неся ванное, в медной с завитушками раме, зеркало.

– Во! В ванной снял! Держи, Сережа, будешь как трюмо!

Молоденький летчик держал в руках зеркало, пока гостьи поправляли свои прически.

Наконец Костецкий распахнул створки дверей, и девушки вошли в огромную комнату, практически зал, где, как и в прихожей, мебели не было никакой – только большой стол, за которым на разномастных стульях и табуретах сидела компания из двадцати человек. Все были летчиками, у всех были ордена, и все были очень молоды, за исключением смурного сорокалетнего дядьки в синей коверкотовой гимнастерке с одним, но очень внушительных размеров ромбом в петлице.

Дядька ковырялся в заломе[16] и даже не посмотрел на вошедших девушек, все же остальные при появлении девушек встали.

– Товарищи! – провозгласил Костецкий. – У нас гостьи – замечательные актрисы, Таисия и Галина! Прошу поприветствовать их, товарищи!

Военные, за исключением мрачного дядьки, зааплодировали так, как хлопали только в эти годы – громко, долго, искренне и что есть силы.

Поскольку свободных стульев не было, двое молодых летчиков тут же встали, уступая свои места девушкам, и разместились на широченном подоконнике.

– Марьсеменна! – заорал Костецкий. – Марьсеменна! Где ты?

Одна из дверей отворилась, и в зал вошла пожилая женщина в кружевном белом переднике и в кружевной же наколке на крашеных редких волосах.

Женщина была грузная, пожилая, видимо, болезненная и очень неприветливая.

– Чего? – спросила она.

– Марьсеменна, гости пришли. Надо еще два бокала и тарелочек с вилочками, – попросил Костецкий.

– Где ж я их возьму? – удивилась домработница. – На кухне посуды больше нету. Все у вас на столе.

– Ну, посмотри где-нибудь, Марьсеменна! – миролюбиво попросил Костецкий.

– Не знаю я тут ничего и смотреть не буду. Сами смотрите, а я боюсь по незнакомым комнатам ходить, – отрезала домработница и удалилась из зала.

Смурной дядька внимательно посмотрел ей вслед, но ничего не сказал, вернувшись к своему увлекательному занятию – разделке залома. Надо отметить, что делал он это весьма профессионально, как патологоанатом при вскрытии. Неуловимым движением острого ножа он пластовал нежную селедочную плоть, отделяя ее от хребта таким образом, что ни одна косточка не оставалась в филе.

Костецкий растерянно пожал плечами, состроил товарищам гримасу ужаса и сказал:

– Придется самому в разведку идти.

Герой-полярник шел по абсолютно пустым, анфиладой расположенным комнатам, зажигая при входе в каждую из них свет. Комнаты были разновеликие, но во всех них на стенах белели правильных форм квадраты и прямоугольники от стоявшей здесь некогда мебели и висевших на стенах картин. Наконец он достиг последней, сплошь заставленной мебелью. Были здесь и огромные шкафы, и солидные, черной кожи кабинетные диваны, и двуспальная кровать с балдахином, и трюмо, и трельяжи, не говоря уже о всякой мелочи – тумбочках, ломберных столиках, стойках для зонтов, вешалках и еще каких-то мебельных приспособлениях, смысл которых Костецкому был неизвестен.

Когда Костецкий зажег свет, между шкафами метнулась чья-то тень.

– Кто здесь? – весело спросил Костецкий. – А ну, выходи!

Из-за шкафа вышел человек в габардиновом пальто и вежливо поздоровался.

– Ты кто такой? – так же весело и доброжелательно спросил Костецкий.

– Гомза Алексей Теодорович, – представился человек.

– Костецкий, военлет первого класса, – представился в свою очередь Костецкий. – Ну, и чего ты тут делаешь, товарищ Гомза?

– Я пришел за кое-какими личными вещами, которые не успел забрать, – пояснил Гомза. – Дело в том, что мы здесь раньше жили… Вернее сказать, мой брат, и так случилось, что мы не успели забрать личные вещи… письма, фотографии… вы разрешите?

– Бери, конечно! – разрешил Костецкий. – Вещи-то твои. Слушай, – вдруг озаботился он, – а как ты сюда проник?

– Там черный ход, – Гомза показал куда-то за шкафы. – А у меня ключ… – он показал ключ. – Я вам его оставлю.

– Оставляй, – разрешил Костецкий. – Слушай, Гомза, ты, случайно, не знаешь, где тут посуда?

– Здесь, – Гомза показал на резной буфет.

– Вот спасибо! Выручил! – обрадовался Костецкий, доставая из буфета бокалы. – Слушай, товарищ Гомза, может, присоединишься? Ко мне товарищи пришли… новоселье отметить.

– Спасибо, – вежливо поблагодарил Гомза. – Мне некогда.

– Ну, как знаешь, – согласился Костецкий.

– Марьсеменна! – закричал Костецкий, входя в зал. – Я бокалы нашел! Вина неси!

– Товарищи! – вскочил со своего места розовощекий летчик. – Я предлагаю, поскольку товарищ Костецкий нашел бокалы, поднять тост за наших дорогих гостей, за замечательных актрис нашего советского кино, товарищей Лактионову и Аграновскую!

– Это он за тебя… – прошептала Таисия, наклонившись к Галине. – Они-то не знают, что я в кино не снималась.

– Успеешь еще, – пообещала шепотом Галина. – Фильмов много снимается, на всех хватит.

– А где Толя? – вдруг спохватился Костецкий. – Не разбудили? Э-эх! Ничегошеньки вам доверить нельзя! Ничего! Забыли друга! – Костецкий обошел стол и начал раскидывать ворох форменных тужурок и шинелей, которые были навалены, как показалось сначала девушкам, прямо на полу. Раскидывал он до тех пор, пока не обнаружилась низенькая железная походная кровать-раскладушка, а на ней – спящий спиной к собравшимся летчик.

– Вставай! Поднимайся! Филин ты мой, сова круглоглазая, летучая мышь лопоухая!

Таисия, недоумевая, повернулась к вездесущему молоденькому летчику, который уже был рядом с ней:

– За что это он его так?

– Это Герой Советского Союза товарищ Ковров! Он сейчас осваивает на экспериментальном истребителе ночные полеты в условиях полного отсутствия видимости! Только по приборам! Приехал сюда с аэродрома и сразу же лег спать! – восторженным шепотом сообщил румянощекий летчик.

Наконец усилия Костецкого увенчались успехом… летчик проснулся, сел на низенькой кровати, встряхнул головой и только после этого открыл глаза.

Первое, что он увидел, – это была Галя. Она сидела прямо напротив него.

– Вот это да! – восхищенно произнес он. Потом еще раз встряхнул головой, как будто пытался отогнать видение.

Повернулся к Костецкому и спросил:

– Валер, я разбился?

– Дурак! – выругался Костецкий и трижды суеверно сплюнул через левое плечо.

То же самое сделали все остальные летчики за столом, кроме сумеречного дядьки с заломом.

– Это товарищ Лактионова, актриса, – сердито представил Галину Костецкий, – а это ее товарка, тоже актриса, товарищ Аграновская. А если ты, Толька, еще раз подобные глупости скажешь, то я тебе, ей-богу, всю морду разобью! Пускай меня потом трибунал судит! Понял?

– Понял, – не сводя глаз с Галины, ответил Ковров. Он протянул ей руку и назвал свое имя: – Анатолий.

– Галина, – ответила Галя, пожимая его руку.

– Таисия, – протянула свою руку Тася.

Но Ковров даже не повернул в ее сторону головы.

Тасина рука повисла в воздухе… Ковров повернулся к ней и переспросил:

– Что вы сказали?

– Ничего, – закусив губу, чтобы не расплакаться, ответила несчастная Таисия.

– Товарищи! – напомнил о себе молоденький летчик. – Я тост произнес!

– Да, Сережка тост произнес! – согласился Костецкий. – Давайте выпьем!

– Я не слышал тоста! Я спал! – запротестовал Ковров. – Я не буду пить тост, который я не слышал!

– Повторяй! – махнул рукой Костецкий.

– Товарищи! – опять волнуясь, начал розовощекий. – Я поднимаю тост…

– Поднимают стакан, а тост провозглашают! – поправил его Костецкий.

– Я провозглашаю тост за замечательных актрис советского кино, товарищей Лактионову и Аграновскую! Ура, товарищи!

И все летчики, и даже «заломный» специалист, встали и прокричали троекратное «ура!».

– А-а! Вот откуда я вас знаю! – как-то просто сказал окончательно проснувшийся Ковров. – А я проснулся и подумал – я ее знаю!

– И я вас знаю, – призналась Галина.

– Откуда? – удивился Ковров.

– В газетах ваши фотографии чуть ли не каждый день печатают, – объяснила Галина.

– Да, – вспомнил Ковров. – Почему вы такая печальная?

– Устала. Много работы, – соврала Галина.

– Репетиции! – сообразил Ковров.

– И репетиции тоже, – подтвердила Галина.

– Можно, я к вам в театр приду? – попросился Ковров.

– Ну почему же нет? – спокойно ответила Галя. – Приходите. Вам будут рады.

– Я к вам на спектакль хочу прийти… где вы играете, – настаивал Ковров.

– Вот с этим будет сложнее, – стараясь казаться беззаботной, ответила Галина.

– Почему? – не понял Ковров.

– Долго рассказывать, – попыталась улыбнуться Галина, – а в театр обязательно приходите. Театр хороший.

Сидевший напротив них летчик с обожженным лицом рассказывал своему соседу:

– Колеса шасси дисковые, и их гидравлика лучше, чем у американцев, да и у немцев тоже. Мы ихний «Юнкерс» испытывали… у нас гидравлика лучше…

Сумрачный дядька отвлекся от селедки и сурово сказал:

– Не болтай!

– Так он же в серии, – возразил ему обожженный, – уже на вооружение поступил.

– Все равно не болтай!

– Ладно… – обиделся летчик. – Нельзя – не буду. Но он все равно на вооружение поступил.

– Толя, спой, голуба! – попросил, пресекая нарождающийся конфликт, Костецкий, – а то сейчас как пойдут разговоры про шасси да винтомоторную группу… девчата же не на аэродроме, в конце концов, а в гостях!

– У летчиков в гостях! – задорно напомнила Таисия.

– Врачи, Тасечка, когда они вне лечебницы, никогда промеж себя о болезнях не говорят. Для этого есть работа! Так и летчики, когда собираются вместе, говорят о чем угодно, только не о самолетах, – развил свою мысль Костецкий.

– О чем же говорят летчики, если не о самолетах? – не отставала Таисия.

– О девушках, – совершенно серьезно отвечал Костецкий, – о кино, о прочитанных книжках, о театрах! Вот о чем говорят советские летчики, когда они на отдыхе. Толя, пой!

– Чего петь? – поинтересовался Ковров, принимая гитару.

– «Кармелу»! – на разные голоса просили летчики.

– Демьяныч, можно? – слегка кивнув в сторону девушек, спросил Ковров.

– Нельзя, конечно, – вздохнул дядька, – но уж больно песня хорошая… пой! – махнул он рукой. – Пой под мою ответственность!

Ковров, как человек, чувствующий аудиторию, запел не сразу… некоторое время он крутил колки, настраивая струны, взял два-три невнятных аккорда и только после этого, выдержав значительную паузу, запел…

У него оказался красивый, от природы поставленный голос. Он пел странную, никогда прежде не слышанную девушками песню. Но что-то было связано с этой песней для собравшихся за столом летчиков. Вроде ничего не изменилось в их лицах – никто не пригорюнился, а уж тем более не заплакал, никто не сидел, оперев голову на тяжелый кулак… Однако в их глазах появилось то жесткое, даже жестокое выражение, которое всегда является предвестником мести за погибших товарищей, за нанесенную однажды обиду, за те смерти и обиды, которые еще не случились, но уже очень скоро произойдут.

Через несколько лет, вспоминая эту первую встречу с Ковровым, Галина поняла, что именно тогда она в первый раз почувствовала надвигающуюся катастрофу – войну. А пока она старалась не смотреть на Анатолия, который пел только для нее и не сводил с нее глаз, и она чувствовала это…

– Какая красивая песня! – плача и сморкаясь в платочек, призналась Таисия, – как вы красиво и душевно поете, Анатолий! У вас безусловный вокальный талант! У нас в театре никто из актеров так не поет, правда, Галина?

Галина молча кивнула, боясь посмотреть на Коврова.

– А на каком языке вы пели песню? – всхлипывая, спросила Таисия.

Все замолчали и посмотрели на нее. Таисия, утираясь платочком, со страхом осмотрела сидящих за столом и дрожащим голосом, жалко улыбаясь, спросила:

– Я что-нибудь не то сказала?

Ковров посмотрел на смурного дядьку. Демьяныч только махнул рукой.

– На испанском, – коротко ответил Ковров.

– Ох! – тоненьким голоском ахнула Таисия. – Это значит… вы… там… были! – она показала пальчиком куда-то вверх и сторону.

Ковров молча кивнул.

– И товарища Долорес Ибаррури[17] видели?

Ковров кивнул.

Демьяныч обхватил голову руками.

– И, может быть, говорили с нею?

Ковров тяжело вздохнул.

– Вот здорово! – вдруг закричала Таисия. – Как здорово, товарищи!

И все с облегчением вздохнули и тут же разом заговорили, стали разливать вино, включили радиолу невероятных размеров в футляре красного дерева с надписью «Вестингауз», разом закурили.

Сразу же несколько человек приглашали Таисию танцевать. Обожженный доказывал своему соседу преимущество монопланов перед бипланами, румяный летчик прилаживал сломанный каблук к Тасиной туфле.

– Разрешите? – встал перед Галиной Ковров.

Галя покачала головой и показала свои ноги в одной туфле.

Из-за застольного галдежа время от времени прорывались фамилии: Муссолини, Лемешев, Козловский, географические названия, связанные с начавшейся в Европе войной, технические термины и просто громкий беззаботный смех физически и нравственно здоровых людей.

Белобрысый и уже сильно пьяненький летчик, глядя на Галину, танцующую босиком с Ковровым, с завистью сказал соседу по столу:

– Ну и что? Вот я воевал под Халхин-Голом… если б я сейчас по-монгольски запел, разве она со мною пошла бы танцевать?

– Нет, – с уверенностью ответил сосед.

– Вот и я говорю, – печально подытожил белобрысый.

А они между тем не танцевали. Просто стояли, покачиваясь в такт музыке, глядя друг на друга, не слыша никого вокруг себя.

– Как-то я оказался не готов к такой встрече, – удивился сам себе Ковров.

– Я тоже, – серьезно ответила Галина.

– Да, но я-то спал! – возразил Ковров. – Просыпаюсь… и вижу…

– Что? – встревожилась Галина. – Что вы увидели?

– Я увидел свою мечту, – серьезно ответил Ковров.

Галина остановилась, убрала руки с плеч партнера.

– Что? – встревожился Ковров. – Я обидел вас?

– Нет, – улыбнулась Галина. – Просто… вам лучше помечтать о ком-нибудь другом.

– Я не понял, – окончательно расстроился летчик. – Я ведь это серьезно сказал! Я так чувствую!

– Готово! – радостно оповестил румяный летчик, поднося к Галине починенную туфлю.

Галина надела туфли и, стараясь не привлекать внимания, проскользнула в прихожую.

– Я провожу вас? – попросил Ковров.

– Нет, – взмолилась Галина, – не надо меня провожать! Ничего не надо!

И захлопнула за собою дверь.

Ковров остался один. Он был похож на обиженного ребенка, которого не пустили на детский праздник. Он вошел в комнату, остановился в дверях, внимательно глядя на счастливую, танцующую с Костецким Таисию.

Таськины туфли были малы и страшно жали… Галина, осторожно ступая, шла по безлюдной улице. На перекрестке остановилась, сняла обувь и дальше пошла босиком, старательно обходя лужи.

С фронтона кинотеатра «АРС» рабочие с длинных качающихся лестниц снимали афишу «Девушки с характером». Огромное полотно с улыбающейся Галиной с хрустом рухнуло на мокрый асфальт. Галина остановилась около поверженного плаката, рабочие спустились с лестниц, с любопытством поглядывая на босоногую девушку, начали сворачивать плакат в рулон.

– Почему вы сняли плакат? – дрожащим голосом спросила Галина.

– Другое кино будет, – ответил один из рабочих. – Простудишься… – кивнул он на ее босые ноги.

– Ничего, – ответила Галина и пошла дальше.

Клавдия ждала ее…

– Где твои туфли? – спросила она, когда Галя вошла в прихожую.

– Таське отдала, – Галя села на стул и накрыла ноги вязаным платком, снятым с вешалки, – она в них танцует. Уезжаешь? – спросила она мать.

– Да. Сейчас автобус придет. – Мать закурила. – Что в театре?

– Собрание на завтра перенесли, – неохотно ответила Галя.

– Плохо? – спросила мать.

– Да, – ответила Галина.

– А Арсеньев? – зная ответ, спросила мать.

– Его не было. Он не пришел, – пожала плечами Галя.

– Понятно, – Клавдия встала. – Если что… сразу бери билет и приезжай ко мне… там будешь решать, как дальше жить.

– Останься, мам! – заплакала Галя. – Мне так плохо! Я так боюсь! Останься!

– Ну как? – застонала Клавдия. – Как я останусь, маленькая моя, меня и так почти со всех ролей сняли после ареста Антона Григорьевича. Это же гастроли! Как мне не поехать?

Они плакали тихо, чтобы не разбудить спящих тетушек.

Погудел с улицы автобус… Клавдия торопливо ушла, и Галина осталась одна.

Комсомольский актив театра, уже одетый и загримированный для вечернего спектакля, томился в зрительном зале в ожидании начала продолжения комсомольского собрания.

На сцене, посереди декорации «дом Гордея Карповича Торцова», торчал стол, покрытый красным сукном. За столом сидели члены комитета комсомола театра и секретарь партийного комитета, тоже, кстати, загримированный и в рваном армяке[18] – он играл представителя эксплуатируемого крестьянства. Галина примостилась тут же, в кресле купца первой гильдии – хозяина дома.

Секретарь горкома ВЛКСМ запаздывал. Наконец появился и он. Секретарь сосредоточенно шел по проходу между рядами кресел, слегка помахивая увесистым портфелем. Дойдя до сцены, он поднял глаза и увидел бородатого секретаря партийного комитета. Повернулся к залу, в котором сидели комсомольцы в паневах[19], кокошниках, армяках и длиннополых сюртуках.

– Это что за… – он запнулся, подыскивая в своем нехитром комсомольском словарном запасе подходящее определение, – маскарад?

– У нас в семь часов спектакль сегодня, – начал оправдываться секретарь комитета комсомола театра. – Неизвестно, сколько времени займет собрание, поэтому актеры решили загримироваться и подготовиться к спектаклю.

– Начинайте, – после недолгого раздумья разрешил секретарь и занял свое место за кумачовым столом. Секретарь о чем-то долго шептался с комсомольским вожаком театра.

– Ты с ней говорила? – прошептал Паша Таисии. – Каяться будет?

– Молчит. Даже не поздоровалась, – прошептала в ответ Таисия.

– Значит, не будет, – закачал головой Паша.

– Продолжаем общее собрание комсомольцев Театра имени Ленинского комсомола, – провозгласил секретарь комитета комсомола театра, – на повестке дня один вопрос – персональное дело комсомолки Лактионовой. Присутствуют тридцать семь членов комсомольской организации театра. Отсутствует один. По уважительной причине – у подшефных колхозников перенимает искусство игры на гармони-трехрядке для спектакля «Домна номер пять-бис», который готовится к постановке в нашем театре…

Секретарь что-то пометил в своих бумагах, одобрительно кивая.

– Секретарь собрания – товарищ Сазонтьева, – продолжил комсомольский вожак. – Мы остановились на голосовании об исключении Лактионовой из рядов комсомола, кто за исключение Лактионовой…

– Подождите! – прервал его секретарь горкома. – Лактионова так и не рассказала нам о преступной связи с врагом народа Косыревым. Говори, Лактионова! – приказал он.

– Все, – прошептала Таисия, – они ее сожрут и не подавятся! Выгонят Гальку из комсомола с волчьим билетом, ни одна Самара не примет! Не надо ей было сегодня приходить!

– Ну не пришла бы… – печально прошептал Паша, – все равно бы выгнали.

– Зато не так противно было бы! – прошипела верная Галина подруга.

Галя молчала.

– Будешь говорить, Лактионова? – повторил секретарь горкома.

– Буду, – согласилась Галина, – у Алексея Михайловича Косырева связь была не со мной, а со всем театром. Ему очень нравился наш театр, он часто бывал у нас. Между прочим, если кто не знает, имя Ленинского комсомола было присвоено театру по его предложению…

За фоном[20], стараясь ступать неслышно, появился Арсеньев. Остановился, слушая происходящее на сцене…

– Он часто посещал комсомольские собрания в театре, подолгу беседовал с актерами… и с вами он подолгу беседовал, – обратилась она к секретарю парткома театра.

Загримированный секретарь испуганно дернулся в сторону секретаря горкома.

– Я помню, после одной из таких бесед вы вышли из своего кабинета и сказали нам, актерам: «Каких великолепных коммунистов, как Алексей Косырев, воспитала партия за столь короткий срок!», и мы все с вами согласились… – Галина улыбнулась.

– Он маскировался! – выкрикнул побелевший партийный секретарь.

– А ты не улыбайся, Лактионова! – начал хрипеть ноздрями секретарь горкома.

– Я не улыбаюсь, – покорно ответила Галина.

– Вот и не улыбайся! – повторил секретарь горкома. – Ничего смешного пока не происходит. Секретарь ваш, товарищ Седельников, конечно, виноват в том, что потерял бдительность, и степень его вины определит городской комитет! В этом, товарищи, можете не сомневаться! Но товарищ Седельников потерял бдительность здесь, в театре, на рабочем месте! А ты, Лактионова, как мы доподлинно знаем, общалась с врагом народа Косыревым дома… и не раз, и не два!

Сазонтьева, которая до этих слов секретаря неотрывно, с наслаждением смотрела на Галину, вдруг смешалась, потупила глаза и начала перекладывать бумаги перед собою.

– Что же это получается? – продолжал секретарь. – Мать твоя общается с врагом народа на дому, ты общаешься с разоблаченным на том же дому… это уже не дом получается, а какое-то… троцкистское гнездо! Что ты на это ответишь, Лактионова?

– Я все сказала, – устало ответила Галина, – делайте что хотите.

– Э-э, нет! – обрадовался секретарь горкома. – Так дело не пойдет! Ты своим молчанием, Лактионова, своей неискренностью вынуждаешь нас для выяснения истинного положения дел обратиться в органы! – чеканя каждое слово, говорил секретарь, – а у органов и без тебя, Лактионова, забот хватает!

Галя ничего не успела ответить. Двери распахнулись, и в зрительный зал вошли улыбающиеся военлеты первого класса, товарищи Ковров и Костецкий. У каждого на груди висели звезды Героев, а в руках огромные букеты цветов. Они прошли почти к самой сцене и уселись, подобно зрителям, ожидающим начала спектакля.

Секретарь горкома, а за ним и весь президиум, сообразив, кто вошел в зрительный зал, встали. Галя испуганно и непонимающе смотрела на Коврова, не сводившего с нее глаз. Костецкий крутил головой по сторонам, пока не заметил смутившуюся Таисию, а заметив, тут же начал слать воздушные поцелуи.

Надо было что-то делать.

– Э-э… – начал секретарь комитета комсомола театра, – я, конечно, извиняюсь, товарищи… но… как бы сказать… спектакль начнется только через два часа.

– Мы подождем, – миролюбиво сказал Костецкий.

– Да, – согласился секретарь, но тут же поправился: – но у нас понимаете… комсомольское собрание общее…

– Так мы тоже комсомольцы! – обрадовался удачному стечению обстоятельств Костецкий. – А Толик у нас даже секретарь комсомольской ячейки эскадрильи! Правда, Толик?

– Правда, – ответил Ковров, по-прежнему глядя на Галину и улыбаясь ей.

Секретарь комитета комсомола театра повернулся к секретарю горкома. Секретарь горкома вспомнил, что единственный раз в жизни он видел этих людей вживую, а не на страницах газет, во время похорон Чкалова, где он стоял в толпе специально отобранных скорбящих комсомольцев. Кроме того, по взглядам Коврова он понял, к кому они пришли, а еще он сообразил, что если уж эти люди похоронили Чкалова и несли вместе со Сталиным его гроб, то для его, секретаря горкома, похорон понадобится только один телефонный звонок одного из этих красивых и счастливых людей.

– Да мы, собственно, уже и заканчиваем… – по-доброму улыбнулся секретарь, – внимательнее надо быть, Лактионова, и к товарищам, и к товарищеской критике! И вообще… внимательнее надо быть!

Секретарь горкома замолчал, раздумывая, и предложил:

– Предлагаю поставить товарищу Лактионовой на вид. Кто за?

За были все.

Галя сошла со сцены в сомнамбулическом состоянии, оглядываясь на секретаря горкома, в задумчивости собиравшего бумаги в портфель. Внизу ее встретил Ковров. Отдал букеты, взял за руку и повел за собою… прочь из этого зала. А за ними Костецкий, как верный оруженосец – с букетами наперевес.

– Как красиво! Как волнительно! – воскликнула чувствительная Таисия. – Просто роман!

У входа в театр стояла огромная, сверкающая хромом и полированными боками, открытая машина невероятного красного цвета. Ковров открыл дверцу пассажирского сиденья, приглашая Галину.

– Это что же, ваша? – испугалась Галина.

– Наша, – подтвердил Ковров, – подарок испанского правительства.

– За бои? – сообразила Галина.

– За исполнение испанских песен, – пояснил Костецкий, приложив палец к губам.

– Да ладно! – хлопнул его по плечу Ковров. – Чего ты? Демьяныча-то нету. Садись, – приказал он Галине.

– У меня спектакль через час, – напомнила Галя.

– Управимся, – посмотрев на часы, уверенно ответил Анатолий.

– А куда мы поедем? – не в силах противиться его воле, спросила Галина.

– В загс, – коротко ответил Ковров, усаживаясь за руль.

– Я же в гриме! – ужаснулась Галина и тут же вскрикнула: – Стойте! В какой загс?

Но автомобиль уже мчался по улице.

– В какой загс? – кричала Галина.

– На Гнездниковском. Он самый близкий, – резко свернув в переулок, пояснил Ковров.

Женщина-делопроизводитель подняла голову от бумаг, увидела Галину в театральном костюме и гриме и в недоумении спросила:

– Это что значит?

Потом перевела взор и увидела Коврова.

– Вы к нам? – все, что смогла сказать она, вставая со стула и стаскивая нарукавники.

– К вам, – подтвердил Ковров.

– А зачем? – испугалась работница загса.

– Жениться, – терпеливо пояснил Ковров.

– Вы? – поразилась женщина.

– Я, – рассмеялся Ковров.

– Товарищ, у нас времени мало, – вмешался Костецкий. – Нам еще невесту в театр везти.

– В какой? – все больше теряла ощущение реальности делопроизводитель.

– Товарищ, какая разница! – вскипел Костецкий. – Начинай процедуру, товарищ!

Женщина собрала остатки воли и сказала:

– Нужны свидетели.

– Я свидетель, – успокоил ее Костецкий.

– А со стороны невесты? – чуть не плача, указала на Галину делопроизводитель.

– Сейчас будет, – пообещал Костецкий и выбежал из комнаты.

– Я не понимаю, зачем все это? – наконец заговорила Галя.

– А по-моему, все понятно, – уверенно и даже грубовато ответил Ковров, – я люблю тебя и хочу, чтобы ты стала моей женой.

– Но мы только вчера познакомились! – напомнила ему Галина. – Вы ничего обо мне не знаете! Ничегошеньки!

– Я все про тебя знаю! Все! Все, что мне надо знать! – негромко и очень нежно сказал летчик.

– Что вы знаете про меня? – чуть не застонала Галя.

– Что я тебя очень люблю!

– Но нельзя же за один день… дня не прошло! За несколько часов принимать такие серьезные решения! – пыталась сопротивляться Галина.

– Можно, – посуровел Ковров, – если любишь – то можно! Необходимо! И потом я истребитель! Все решения обязан принимать мгновенно… иначе погибну…

– Ну, как свидетель? – закричал, вваливаясь в комнату, Костецкий.

Он притащил с собою женщину-мороженщицу в белом переднике, с белыми нарукавниками и тележкой на велосипедных колесах, которую она не бросила на улице, а приволокла с собою.

– Первый класс! – поднял большой палец Ковров.

– Начинайте, товарищ! – распорядился Костецкий. – А то мороженое тает!

По Москве мчался чудо-автомобиль, обгоняя глупые, набитые горожанами автобусы, важные правительственные автомашины, смешные тупорылые грузовики «АМО», которые, подобно муравьям, везли груз, в три раза превышающий их по размерам, многочисленных в то время извозчиков и, конечно, замечательные деревянные трамвайчики с мальчишками на «колбасе»[21].

За рулем теперь сидел Костецкий, а Галина с Анатолием сзади, как и полагается молодым. Летчики поглощали сладкие трофеи, зажатые между двумя вафельными кружками, Галина смотрела на своего теперь мужа, пытаясь понять, что же с ней произошло за эти два дня, и не могла насмотреться.

– Братцы! – вдруг закричал Костецкий. – Вы посмотрите какое чудо! – и он резко нажал на тормоза.

Галина, едва не вылетевшая из автомобиля, ошеломленно смотрела на мороженое, которое протягивал ей Костецкий. На одном вафельном кружке было выдавлено «Толя», а на другом «Галя».

– Вот так! – многозначительно сказал Костецкий. – Вот и не верь после этого приметам.

Он переключил скорость, нажал на газ, и машина рванула вперед.

– И что будет дальше? – спросила Галина.

– У тебя спектакль, – напомнил Ковров.

– А после спектакля? – прокричала Галя.

– Жизнь! – закричал и засмеялся в ответ Ковров. – Долгая, счастливая жизнь!

Костецкий крутанул руль вправо, машина, визжа покрышками, влетела в переулок, Галину, согласно законам аэродинамики, бросило на Анатолия, и дальше, до самого театра, он не раскрывал объятий.

А потом был спектакль. Галя играла Любовь Гордеевну в той самой декорации, посереди которой четыре часа назад стоял стол под красным сукном, а за столом сидел президиум, мечтавший исключить ее из комсомола, а дело ее направить в органы.

– Нет, Митя, я нарочно. Я знаю, что ты любишь меня; мне только так хотелось пошутить с тобой, Митенька! Митя, что же ты молчишь? Ты рассердился на меня? Я ведь говорю тебе, что шучу! Митя! Да ну скажи же что-нибудь!

– Эх, Любовь Гордеевна, не шутки у меня на уме! Не такой я человек! – гордо отвечал Митя.

– Черт принес! – выругался заведующий труппой, отлетая от дырки в занавесе, через которую он наблюдал за зрительным залом. – Кто их пригласил в театр? Что за сволочь? Своими руками придушу!

– Кого? – переспросил выпускающий, отходя от своего пульта.

– Героев! – почти кричал заведующий труппой.

– Каких героев? – недоумевал выпускающий.

– Сам посмотри! – огрызнулся заведующий труппой и исчез в закулисье.

Выпускающий приник к дырке… Увиденное испугало его. Зритель смотрел не на сцену, зритель смотрел в сторону ложи, в которой восседали два Героя Советского Союза, два великих летчика – Ковров и Костецкий.

Все взгляды, бинокли, пальцы были направлены в их сторону.

– Пропал спектакль, – пробормотал многоопытный выпускающий.

– Какая гордость теперь, Митенька! До гордости ли теперь? Ты, Митенька, не сердись на меня, не попомни моих прежних слов: не шутки с тобой шутить, а приласкать бы мне тебя, бедного, надо было! А ну как тятенька не захочет нашего счастья? – плакала Любовь Гордеевна.

– Что загадывать вперед, там как Бог даст. Не знаю как тебе, а мне без тебя жизнь не в жизнь, – отвечал Митя.

С этими словами актеры покинули сцену, уступая место следующим персонажам пьесы Островского.

Галина вихрем, гремя бесчисленными накрахмаленными юбками, промчалась к выходу, пронеслась по коридору, ворвалась в ложу.

– Немедленно уйдите отсюда! – зашипела она.

– Что случилось? – испугался Ковров.

– Посмотрите! – захлебывалась шепотом и гневом Галина. – Они не смотрят спектакль! Они смотрят на вас.

Летчики посмотрели в зал.

– Мать моя! – прошептал Костецкий.

Зал смотрел на них.

А на сцене тем временем решалась судьба Митеньки и Любови Гордеевны… суровый Вукол Наумович Чугунов вершил судьбы униженных и оскорбленных.

Старушки-гардеробщицы на манер вражеских снайперов наблюдали через театральные бинокли за Ковровым, ходившим взад-вперед по фойе мимо курящего на банкетке Костецкого.

– Как она играла! – восхищался Анатолий. – Как! Мороз по коже! Я думал, что люблю ее сильно, а сейчас понимаю, что люблю ее в два раза сильнее, чем прежде! Как она играла!

– Э-э, друг! – внимательно посмотрел на него Костецкий. – Ты, я вижу, влюблен не на шутку!

– Да! – воскликнул Ковров. – Я как будто в штопор вошел! Ног под собой не чую… во как забрала!

– Пойду я, – встал деликатный Костецкий, – сейчас я тебе не нужен.

– Не нужен! – радостно подтвердил Ковров. – Иди, Валерка. Завтра увидимся. Мне сейчас никто кроме Гали не нужен! Извини!

Они обнялись, и Анатолий остался один.

Из-за дверей гулкой волной докатились аплодисменты… спектакль закончился.

Анатолий уверенно открыл дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен. Служебные помещения».

– Как мне найти Лактионову Галину?

– Вы ей кто? – строго спросила вахтерша.

– Я ей муж! – гордо ответил Анатолий.

– Когда это она замуж успела выйти? – удивилась вахтерша. – С утра вроде холостая была?

– Четыре часа назад, – сообщил Ковров. – Так где мне ее искать?

– По коридору налево, на дверях написано, – указала озадаченная вахтерша.

На двери в стальной рамочке значились фамилии актрис, обитавших в этой гримуборной. Ковров поднял было руку, чтобы постучать, но передумал, достал из кармана гимнастерки толстенный «Паркер», зачеркнул фамилию «Лактионова» и рядом написал «Коврова Г. В.», и только после этого постучал.

– Здравствуйте, товарищи, – поздоровался он.

– Здрасте… – прошелестели актрисы.

– Мне очень понравилось… – сообщил Ковров, – то, что я успел посмотреть.

– Спасибо… – поблагодарил коллектив гримерной и, затаив дыхание, замер в ожидании следующих слов влюбленного летчика.

– Я у машины буду ждать. – Ковров неловко повернулся: – До свидания, товарищи. Еще раз спасибо за спектакль.

– У машины! – прошептала Таисия. – Роман! Я такое только в книжках читала! Какая же ты счастливая, Галька!

Соседки по гримерной вздохнули, Галина исподлобья посмотрела на свою подругу.

Рывком открыла ящик гримерного столика и высыпала в него содержимое пузатого концертного чемоданчика, собранного ею вчера вечером.

Ковров ждал ее у машины, Галя подошла к нему совсем близко.

– Что теперь? – улыбнулась она.

– Поехали, – осторожно обнял ее Ковров.

– Куда? – улыбнулась Галина.

– С родителями знакомиться! – уверенно ответил Анатолий.

– У меня только мама, – тихо сказала Галина.

– Поехали к маме! – легко согласился Ковров.

– Мама в Ленинграде, на гастролях, – торжествуя, сказала Галя.

– У тебя спектакль завтра есть? – озадаченно спросил Ковров.

– Нет, а что? – насторожилась Галина.

– Поехали в Ленинград. – Ковров посмотрел на часы: – Как раз на «Стрелу» успеваем!

Пурпурный «Крайслер Империал» въехал на пандус Ленинградского вокзала и резко затормозил.

– А машина? – спросила Галина. – Как ты ее оставишь?

– Машина? – переспросил Ковров. – Я и не подумал… Товарищ! – позвал он милиционера в белой гимнастерке и в белом «колонизаторском» шлеме с огромной красной звездой.

Милиционер подбежал и отдал честь.

– Товарищ, прими пост. Мне в Ленинград на денек съездить надо, а с начальством твоим я по возвращении договорюсь, – попросил Ковров.

– Есть! – взял под козырек милиционер и встал по стойке «смирно» у капота автомобиля.

У вагона к ним подбежал запыхавшийся дяденька в серой железнодорожной тужурке и черной фуражке с молоточками.

– Товарищ Ковров, начальник поезда «Красная стрела» интендант путей сообщения третьего ранга Никифоров! – на одном дыхании выпалил он. – Какие будут указания?

– Указания? – удивился Ковров, подумал и сказал: – Принеси нам, товарищ Никифоров, два стакана чая с лимоном.

Никифоров четко, по-военному, повернулся и побежал почему-то в сторону паровоза.

– Мне надо рассказать вам… – начала Галина.

– Кому? – нахмурился Ковров.

– Тебе, – поправилась Галина.

– Так-то лучше… а то «вам»! – возмутился Анатолий. – Ты же замуж за меня вышла! Забыла? Мы теперь на «ты»! Рассказывай!

– Мне надо рассказать о себе… – вновь начала Галина, – ты ведь ничего не знаешь обо мне…

– О себе в поезде расскажешь… когда в вагон сядем, – прервал ее Ковров.

Галя заплакала.

– Что с тобой? – испугался Анатолий.

Силы человеческие не беспредельны… эту простенькую истину Галя ощутила сейчас на платформе Ленинградского вокзала. Все страшные события последних суток соединились вместе, и у нее подкосились ноги.

Ковров подхватил ее, дотащил до тележки, опершись о которую скучал ее хозяин – грузчик в белом переднике с огромной бляхой на груди; осторожно посадил на тележку.

– Что? – Он обнял ее лицо ладонями. – Тебе плохо? Почему? Я тебя обидел?

– Никто меня не обидел, – призналась Галина. – Мне просто страшно. Я боюсь.

– Чего ты боишься, любимая? – Он поцеловал ее. – Я не понимаю!

– Я боюсь, что все это кончится, – призналась Галина.

– Почему? – удивился Ковров.

– Потому что так не бывает, – убежденно ответила Галина.

– Бывает, – спокойно ответил Ковров. – Бывает и будет.

– Товарищ, – осторожно напомнил о себе носильщик, – за врачом сбегать?

– Что? – не понял Ковров – Да, окажи любезность.

Носильщик, топая сапогами, побежал к вокзалу.

– Что случилось? – сунулась к ним строгая женщина в кожаном пальто и берете. – Девушке плохо?

– Нет, – улыбнулась Галина, – мне как раз хорошо.

– Бледная, – разглядела женщина, – нашатырь ей дайте.

– Я буду охранять нас, – вдруг решила Галина, – нашу любовь, нашу семью. Мне это счастье не по заслугам, поэтому я буду относиться к нему трепетно и осторожно.

– Хорошо, – быстро согласился озадаченный Анатолий. – Сейчас врач будет.

– Я поеду в Ленинград одна, – Галина начала подниматься с тележки.

– Почему? – как-то по-детски расстроился Ковров. – Я не могу тебя одну отпустить.

Она встала при помощи Анатолия.

– Я поеду одна, – упрямо повторила Галя. – Не возражай мне. Я так решила.

Посмотрев на мужа, она поняла, что нужно объясниться:

– Я уже была замужем… недолго, правда… я привела его домой и сказала маме: «Это мой муж», а через неделю мы расстались, даже расписаться не успели… понимаешь?

– Понимаю, – согласился Ковров, но было видно по обиженному детскому лицу, что не понимает.

– Мне надо поговорить с мамой… так, боюсь, она не поймет… не примет. Когда поговорю, сообщу тебе, и ты приедешь, – уговаривала Галина.

– Чай, товарищ Ковров! – отдавая честь свободной рукой, доложил интендант третьего ранга.

– Ты его чего, из паровоза наливал? – поднимая стакан, спросил Ковров.

– Шутка? – хихикнул Никифоров.

– Шутка, – подтвердил Ковров. Он отпил глоток, обжегся, вернул стакан испугавшемуся коменданту и сказал: – За чай спасибо. У меня к тебе просьба, товарищ Никифоров…

– Слушаю, – напрягся начальник поезда, отдавая стаканы с чаем проводнику и извлекая из кармана тужурки блокнот с надписью «Красная стрела».

– Доверяю тебе самое дорогое, что у меня есть – мою жену! – очень серьезно говорил Ковров. – Довези ее до колыбели трех революций быстро и без происшествий.

– Не сомневайтесь, – заверил начальник поезда.

– У вас нашатырный спирт есть? – вспомнил Ковров.

– Найдем! – опять заверил начальник поезда.

– Давай прощаться? – спросил Анатолий. – Я люблю тебя.

– Я люблю тебя, – тревожно сказала Галя.

Дежурный по вокзалу засвистел в серебряный свисток, замахал фонарем. Засвистели проводники, выставив для обозрения желтые флажки, загудел паровоз, выпустил огромное облако пара, и поезд поехал.

Ковров стоял на платформе, пока красные тормозные фонарики последнего вагона не затерялись среди десятков других железнодорожных светлячков. Навстречу ему от вокзала в сопровождении носильщика поспешал доктор – пожилой усатый толстяк в наспех надетом халате.

– Я доктор! – сообщил он, подбегая. – Извините, задержался! Что случилось?

– То, что случилось, в шестом вагоне уехало! – зло ответил Ковров и пошел дальше, не оборачиваясь.

«Крайслер Империал» пронесся через КПП Тушинского аэродрома. Часовые с винтовками, не останавливая машину, дружно отдали честь. «Крайслер» вырулил прямо к стоянке самолетов.

– Какой заправлен? – спросил Ковров у подбежавшего техника.

– Все готовы, товарищ Ковров! – отрапортовал техник.

– На этом полечу, – ткнул Ковров в «Спарку» И-129[22]. – Шлем дай!

Техник забрался по крылу к уже сидевшему в кабине Коврову, протянул ему шлем и планшет с картами.

– Спасибо, – поблагодарил Ковров. – Заводи!

– А полетное задание, товарищ Ковров? – напомнил техник.

– Вот тебе полетное задание, – Ковров сунул в руки технику какую-то бумагу.

Техник несколько раз прокрутил винт, услышал заветное «от винта!», проводил взглядом вознесшийся истребитель и развернул бумагу с полетным заданием.

На бумаге значилось «Свидетельство о регистрации брака».

Паровоз медленно подкатил к зданию Московского вокзала в городе Ленинграде и замер, тяжело дыша после длинного перегона. Галина, сопровождаемая интендантом третьего ранга, вышла в тамбур и остановилась как громом пораженная.

У вагона с букетом цветов стоял улыбающийся, свежевыбритый, с заклеенным кусочком газеты порезом на лице Герой Советского Союза Анатолий Ковров.

– У тебя вчера были таинственные, хитрые глаза, – сказала Галина, прислонившись к стенке тамбура.

– Не напирайте, товарищи! Не напирайте! Подождите! – остановил пытавшихся выйти пассажиров начальник поезда.

– Я буду работать над собой, – пообещал Ковров, – буду учиться актерству.

– Не актерству, актерскому мастерству, – поправила его Галина, – и у тебя не получится. Ты никогда не научишься врать! – убежденно сказала она. – Господи, как же я люблю тебя! – заплакала Галя.

– Что же ты все время плачешь? – изумился Ковров. – Люди подумают, что я тебя обижаю.

– Не подумают, товарищ Ковров! – подал голос начальник поезда.

Ковров посмотрел на его растянутую умилением харю и подумал, что, наверное, начальник прав.

Они завтракали в ресторане гостиницы «Европейская». Ресторан был воплощением дореволюционной роскоши, и Галина, которая никогда в жизни не была в Ленинграде, а уж тем более в такой гостинице, где останавливались только известные всей стране люди и богатые иностранцы, не могла насмотреться на позолоченную лепнину, расписной потолок, массивные, красного камня колонны и на вышколенных еще при капитализме официантов.

– Нравится? – подмигнул ей Ковров.

– Красиво, – согласилась Галина и добавила: – Роскошно.

– Так всю жизнь не будет, – предупредил Анатолий. – Я военный. Сегодня здесь… – он обвел рукою пространство вокруг себя, – а завтра в такую дыру послать могут…

– Я знаю, – улыбнулась Галина, – не волнуйся ни о чем! Театры есть везде. Советская власть каждый месяц открывает по театру. У нас вывесили объявление о наборе актеров во вновь созданный театр в Саранске. А я даже не знаю, где это.

– На Волге, – просветил жену Ковров. – Столица Мордовской автономной республики. Тысяч сто пятьдесят населения.

Подплыл официант с огромным подносом, уставленным тарелками с едой, мгновенно переместил тарелки с подноса на стол; в каком-то загадочном для молодоженов, но веками освященном для официантов порядке расставил их.

– А это что? – удивилась Галина, кивая на тарелку.

– Артишоки, – пояснил Ковров.

Официант влюбленно посмотрел на известного летчика:

– Они у нас в собственной оранжерее, на крыше произрастают. Первый раз с семнадцатого года востребовали! Я знал, что востребуют! – с угрозой неизвестно кому сказал он. – Знал! Приятного вам аппетита!

– А как их есть? – широко открыв глаза, спросила Галина.

– Вилкой держишь лист. А ножом срезаешь мякоть, – показал Анатолий. – Испанцы их ручками едят.

Дверь с грохотом отворилась, и в зал ввалилась шумная компания. Шедший во главе компании всенародно любимый актер Марк Бернес, на шее которого болталась связка баранок, выронил из рук газетный пакет с воблой и начал истово креститься:

– Свят! Свят! Свят! Привидится же такое с похмелья! Толя, это ты или мне лечиться пора?

– Это я, – Ковров встал из-за стола. – Здравствуйте, друзья.

– Слава богу! – обрадовался Бернес. – А то мы здесь уже два дня кутим по случаю премьеры кинокартины «Истребители». Так такой, не поверишь, успех, что думал, окончательно сопьюсь! Встреча со зрителями – обратно пьянка! И так круглые сутки, напролет и навылет!

– Почему не поверю? – улыбнулся Ковров. – Верю.

– Ну, раз так, давай я тебя поцелую!

И всенародный актер троекратно, по-русски облобызал знаменитого летчика.

– А ты как здесь оказался? Если не секрет, конечно? – допытывался Бернес.

– Не секрет. Я, товарищи, женился, – признался Ковров.

– Когда? – удивился Бернес.

– Вчера.

– На ком? – недоумевал Бернес.

– Вот на ней, – Анатолий повернулся к Галине.

– Так я ее знаю! – вскричал Бернес. – Это же Галька из Ленинского комсомола! Как ее по фамилии… она в Островском играет… – начал стучать он по своей голове, вспоминая.

Ковров не успел открыть рта…

… как Бернес вспомнил:

– Лактионова ее фамилия! Вспомнил! А! – в восхищении собою он обратился к компании. – А вы говорите, мозги пропил! А я вспомнил!

– Коврова, – поправила его Галя.

– Ну, понятное дело, что Коврова. Я вообще удивился, как можно с фамилией Лактионова на сцену выходить. Так когда же вы успели? – опять вопросил он.

– Я же сказал – вчера, – повторил Ковров.

– А? – восхитился Бернес, опять обращаясь к своим товарищам. – Одно слово – истребитель! Вчера женился, а сегодня в Ленинграде уже… в «Европейской» завтракают…

Бернес подошел к столу и нагнулся над ним, рассматривая:

– А что за гадость вы едите?

– Артишоки! – гордо пояснила Галина.

– Да? – удивился Бернес. – А что это?

– Марк! – негромко окликнул его невысокий полнеющий молодой человек в круглых роговых очках.

– Что? – беззаботно откликнулся Бернес.

– Я думаю, надо поздравить невесту, – мягко напомнил очкарик.

– Точно! – обрадовался Бернес. – Спасибо, Никитушка. Ну… – обернулся он к Галине, – давай целоваться, товарищ Коврова.

И троекратно поцеловал вставшую из-за артишоков Галину.

– Толя! – вдруг закричал он. – Ты знаком с моими товарищами? Знакомься, пожалуйста… который в очках, то композитор, Никитка Богословский. Сейчас он песню нам сыграет из кинофильма. Знатная песня получилась! Народ из кинотеатров выходит с нею на устах! Который хмурый – это, понятное дело, режиссер, Леня Луков…

Пока представляемые жали руки молодоженам, Бернес смотрел на следующего – улыбающегося человека в строгом костюме и с корзиной вина в руках, пытаясь вспомнить, как его зовут, но не вспомнил и спросил:

– Я извиняюсь, товарищ… запамятовал, как тебя зовут?

– Мустафаев, – напомнил, улыбаясь еще шире, человек. – Я из управления кинофикации по Ленинграду.

– Вспомнил! Вспомнил тебя, товарищ Мустафаев! – обрадовался Бернес. – Дай сюда! – Он принял от Мустафаева корзину и распорядился: – столы сдвигай!

– Нам к маме надо! – умоляюще напомнила Галя.

– Марк, нам к теще, – развел руками Ковров.

– А где мама? – расстроился Бернес.

– Здесь, на гастролях, в Александринском, – пояснила Галя.

– Я-то думал! – махнул рукой Бернес. – К маме успеем! Дорогу перейти! Никита, за рояль! Товарищ официант, всем артишоков!

Богословский сел за инструмент, сыграл вступление, и всенародный любимец Марк Бернес, разливая по бокалам вино, запел:

Кровать была размером с аэродром. К тому же с балдахином, стоявшим на четырех витых венецианских столбах красного дерева. Ковров присел на краешек и признался жене:

– Сам не ожидал. Я сказал, чтобы дали люкс, но я не знал, что у них такой люкс. – Жених казался растерянным.

– К маме не пошли, – огорченная Галина села рядом.

– Завтра пойдем, – пообещал Ковров. – Кто же знал, что здесь Марк окажется!

Они сидели молча.

– Какой замечательный человек – Марк! – вдруг с воодушевлением сказал Анатолий.

– Да, – согласилась Галя, – кажется неплохим.

– Нет! Ты не права! – Ковров встал и в возбуждении зашагал вокруг кровати. – Отличный человек! И актер какой!

– Какой? – снисходительно спросила Галина.

– Не такой, как все! – убежденно ответил Анатолий.

– Толя, – позвала его Галина.

– Что? – остановился Ковров.

– Не такой, как все, – это ты. – Она подошла и стала расстегивать пуговицы на его кителе. – Я не за Бернеса замуж вышла… за тебя!

Теперь они лежали рядом, глядя прямо над собою на веером расходящиеся складки шелкового балдахинового купола.

– У тебя в первый раз? – повернулась к мужу Галина.

– Почему в первый? – обиделся Ковров. – Вовсе не первый. Я просто говорить не хотел. Хвастаться неудобно… – он помолчал, взял с тумбочки папиросу и добавил: – перед женой.

– У тебя в первый раз, – с нежностью гладя его лицо, повторила Галина.

– Да говорю же тебе, не в первый! – пытался защищаться Анатолий. – И даже не во второй и не в третий! Я просто говорить про это не люблю.

– В первый! – убежденно повторила Галина. – Ты врать не умеешь.

– Как я люблю тебя! – почти шепотом сказал Ковров.

– И я тебя, – призналась Галина.

Он натянул на них шелковое узорчатое покрывало…

начал он петь так же шепотом, как и говорил слова о любви.

так же тихо подхватила Галя.

И уже вместе в один голос они запели, сбросив с себя шелковые одеяла и обнявшись:

В дверь постучали. Потом еще раз.

– Кто там? – недовольно крикнул Ковров.

– Товарищ Ковров, выйдите, пожалуйста. Вам срочный пакет, – послышался из-за дверей приглушенный голос.

– Не ходи! – вскрикнула Галина.

– Что ты? – улыбнулся, целуя ее, Анатолий. – Это пакет. Получу пакет, и все!

В коридоре, кроме перепуганной коридорной, Коврова дожидался сурового вида военный. Он отдал честь и протянул Коврову небольшой, казенной бумаги пакет с сургучной печатью. Ковров вскрыл пакет и, вынув из него машинописный листок, пробежал глазами его содержание.

– Что случилось? – спросил он у военного. – Почему к коменданту?

– Не могу знать! – ответил лейтенант.

– Слушай, друг… – наклонился к нему Ковров. – А нельзя до утра подождать? Тут такое дело… – он оглянулся на дверь люкса. – Я женился вчера. У меня там невеста… жена уже, – и он, привыкший распоряжаться, извинительно улыбнулся.

– Приказано доставить немедленно, – ответил лейтенант. – Машина ждет внизу.

– Полковник Ковров прибыл согласно предписанию в ваше распоряжение, – мрачно доложил Анатолий военному коменданту города.

Генерал встал из-за стола и, держа перед собой бумагу, прочел ее содержание:

– За не санкционированный командованием самовольный вылет из аэропорта «Тушино» в ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое мая тысяча девятьсот тридцать девятого года, в направлении Калинин[23] – Ленинград, полковника Коврова подвергнуть дисциплинарному взысканию в виде заключения его под арест на гарнизонную гауптвахту сроком на трое суток. Командующий военно-воздушными силами генерал-полковник Смушкевич.

Генерал закончил читать. Положил листок на стол и распорядился:

– Сдайте личное оружие, портупею и наручные часы.

– Часы-то зачем? – изумился Ковров. – Вы чего думаете? Я на ремешке повешусь?

– Так полагается, товарищ полковник, – мягко пояснил генерал.

Утром Галина вышла из гостиницы, остановилась, соображая, в каком направлении может быть Александринский театр, сверяясь с планом, кем-то нарисованным ей на клочке бумаги. Была она бледна, с опухшими веками – явным признаком бессонной ночи. Проходя мимо газетного киоска, остановилась. Обычный киоск: газеты «Правда», «Известия», «Ленинградская правда», «Комсомольская правда», «Гудок», «Красная звезда», «Смена», «Литературная газета» и «Красная новь». Все четырехполосные, с мельчайшим шрифтом. Журналы: «Огонек», «Работница», «Крестьянка», «Чиж» и «Костер».

За квадратными, похожими на дачную веранду, окошечками ларечной витрины располагались фотооткрытки: слева летчики, Герои Советского Союза, справа актеры и актрисы советского кинематографа.

Галина купила открытку с изображением своего мужа.

– Этот хороший, – мать положила фотографию Коврова на столик, – чистый.

Потом добавила:

– Сильный… он в Москве?

– Здесь, в Ленинграде, – устало ответила Галина.

– Почему же не пришел? – удивилась мать.

– Его арестовали вчера, – коротко пояснила Галя.

У мамы выпала из рук ложечка с мороженым. Она побледнела.

– На трое суток. За воздушное хулиганство, – поспешила успокоить Клавдию дочь. – Он без разрешения ночью на самолете прилетел сюда… за мною.

– Красиво, – подняла брови мать. – Ты его любишь, – поставила она диагноз, пристально глядя на дочь.

– Я его очень люблю, мама, – как-то очень спокойно и жестко подтвердила дочь.

Они сидели на балконе под десятью колоннами классического ордера Александринского театра, где было устроено летнее кафе.

Внизу, прямо под ними, за огромной статуей Екатерины Великой, проезжала кавалерийская часть Красной армии с духовым оркестром впереди.

Впереди своего оркестра ехал дирижер: одной рукой он держал повод коня, а другой дирижировал, не оборачиваясь при этом к своим музыкантам.

– Почему ты не написала мне? – продолжила тягучий разговор мать.

– Мы вчера женились, – как будто извиняясь, ответила Галина.

– А познакомились?

– Позавчера.

– Такое бывает? – сама себя спросила мать.

– Да, – ответила дочь и первый раз за сегодняшний день улыбнулась.

Мать отодвинула от себя вазочку с недоеденным мороженым, достала из сумочки пудреницу и маленькое зеркало, внимательно осмотрела себя, два раза провела по щекам пуховкой и разрыдалась…

– Мама! Мамочка! – кинулась к ней испуганная Галина. – Что с тобой, родная? Скажи мне, пожалуйста! Это я? Это из-за меня ты плачешь?

– Из-за тебя… – подтвердила мать, лихорадочно роясь в сумочке в поисках платка. – Из-за тебя! – повторила она.

– Я тебя обидела? – еще больше испугалась Галя.

– Ничем ты меня не обидела, глупая! Ничем! – всхлипывала мать. – Просто я счастлива! Я счастлива за тебя! Понимаешь?

– Нет, – заплакала Галина.

– Ты прости меня, доченька! Прости, ради бога! – просила мать. – За то, что в Москву не забрала, за то, что увидела тебя только в семь лет, за то, что ты отца не видела никогда, за то, что я так мало времени и внимания уделяла тебе, за то, что обижала тебя, за Антон Григорьевича… мне трудно было, доченька, надо было жизнь устраивать… жить как-то… А вот теперь… какая же ты у меня стала! – вдруг затихла мать.

– Какая? – счастливо улыбнулась Галина.

– Как звездочка! Звезда!

На Московском вокзале Галина склонилась к окошечку билетной кассы и почему-то сразу же, заискивая, попросила невидимого кассира:

– На «Красную стрелу», если можно, билет на сегодня.

– Не можно, – последовал ответ.

– Нету? – наивно спросила Галя.

– На «Красную стрелу» билеты продаются только по спецпутевкам, – назидательно ответило окошечко.

– А на что есть? – спросила Галина.

– Двадцать седьмой пассажирский, общий вагон, – злорадно ответило окошко.

– А может, хотя бы плацкартный? – безнадежно спросила Галя.

– На двадцать седьмом, гражданка, плацкарты не бывает! – презрительно ответило окошко.

Галина ехала в душном, битком набитом ужасно одетыми людьми вагоне. Все проходы были забиты какими-то мешками, корзинами, потрепанными громадными чемоданами и неподъемными тюками. Где-то в конце вагона надсадно плакал младенец. Иконописные старухи смотрели слезящимися глазами прямо перед собою в никуда. Мужик на полке, прямо над Галиной головой, вдумчиво перематывал черные от пота портянки, кто-то пьяненький запел заунывную песню, но тут же перестал.

В поезде ехала Родина, неизвестно откуда и неизвестно куда.

Через вещевые залежи с трудом пробирался патруль, освещая себе путь фонарями «летучая мышь».

– Зашторить окна! – монотонно кричал старший патруля. – Проезжаем мост через Волхов! – И снова: – Зашторить окна! Проезжаем мост через Волхов!

Галины соседи торопливо опустили штору. Двадцать седьмой пассажирский влетел на клепанный, недавно построенный мост, у крайней мостовой фермы[24] под навесом стоял красноармеец с винтовкой.

А Герой Советского Союза, полковник Анатолий Ковров маялся на аккуратно заправленной железной койке гарнизонной гауптвахты для старшего командирского состава. Окно было обычное, но с решетками, наполовину закрашенное мелом. В углу на табурете стоял титан с кипяченой водой и железная кружка к нему, на небольшом столе лежала книга статей И. В. Сталина, стопка чистой бумаги и карандаш – если вдруг захочется конспектировать. Но конспектировать Коврову не хотелось.

Дверь, которая, между прочим, не запиралась, открылась, и в комнату вошел дежурный по комендатуре с красной повязкой на руке. Отдав честь, он протянул Коврову портупею, наручные часы и личный «браунинг».

– Товарищ Ковров, вам надлежит немедленно прибыть на комендантский аэродром для последующего вылета в Москву. Предписание в конверте. Машина ждет.

Ковров надел на руку часы, посмотрел на циферблат и в отчаянии схватился за голову:

– С ума сойти! Почти сутки здесь проваландался! Где теперь она, скажи мне на милость?

– Кто, товарищ полковник? – дежурный сделался еще серьезнее, чем был.

– Жена моя! – с этими словами полковник Ковров покинул гарнизонную гауптвахту.

Дверь открыла Марьсеменна все в том же переднике с кружевами и в той же кружевной наколке. Она держалась рукою за распухшую до невероятных размеров щеку. Лицо ее было искажено страдальческой гримасой, а от того казалось еще более уродливым.

– Чего надо? – еле ворочая языком, проговорила она.

Галина, потрепанная после долгой дороги, с грязной головой, не спавшая в поезде ни мгновения, пыталась заглянуть через ее плечо вглубь квартиры: