Я понимаю, друг, понимаю —
не всё даётся радушно.
Но слыша зов проходящих трамваев,
минуты жизни считаю нужными.
Минуты жизни – не цифры счётчика.
Я понимаю, друг, понимаю —
не каждый в небо взвихрялся лётчиком,
но каждый лётчик входил в трамваи.
И я, поэтами жизнь воспетую,
рабочей жизнью всегда считаю.
Я понимаю друг, мы – поэты
пером ведём по судьбе трамваи.
Здравствуй, псина, брат кудлатый,
неприкаянная тварь.
Нас сегодня сдал в солдаты
не вражина, а январь.
Дал под зад… И – на помойку,
хоть «зубарики» играй.
Укуси, браток, не ойкну,
только душу не замай.
Нет, не пью. Полаем вместе
в перекошенную жизнь.
Трезвым легче – прямо с песней
«Дуют» в энтот «ахренизм».
Дай тебе подую в лапы.
Жар сердечный невесом.
Эка стать твоя была бы,
будь «качаловским» ты псом.
Мне в друзья таких не надо,
кто за «маленькой нуждой»
на хозяйскую ограду… побоятся.
Боже мой!
А хозяева? Воруя,
верят в честную игру.
Потому не ко двору я
в этом «правильном» миру.
– Ты – со мной? Пойдем, бродяга,
завернемся в хмель ночей!
Горечь лет – не горечь ягод —
Рот не свяжет. Лай звончей!
(Не надо квакать невпопад…)
Он не шумным рос поэтом,
был он всех немых «тишей»,
не писал стишки «про это»,
«голубых» травил мышей.
Человек не должен квакать,
зубы скалить невпопад,
чтобы всякая там бяка
не сучила ножкой в лад.
Человек – созданье божье,
а вообще – то, хрен поймёт.
Вот поэт. Он, точно, рожей
вышел задом наперёд.
Потому и пьёт, и плачет
беспринципнейший комплект.
И убить нельзя, иначе
в мире вымрет интеллект.
Изгоняя похмельного дьявола,
он лежал у стерильной стены
и мычал коровёнкою яловой
от уколов пониже спины.
Шевелилась в мозгах непогодица,
по палате крутилась тоской
про людей, что со временем портятся
под одной гробовою доской,
но паскудно рыгают историей
с перепою на бойне интриг…
Человечеству дорого стоили
перегибы активных расстриг.
За окошком аллеи заснежены,
в ёмком небе – метели возня.
Сколько судеб до времени смежила
закулисных актёров грызня —
за кусок, пусть протухший, но лакомый,
за карьеру, за стильный «чердак»…
Он лежал, как в шкатулочке лаковой,
за карьеру, за стильный «чердак»…
Он лежал, как в шкатулочке лаковой,
Знаменитый, забытый чудак.
А наплывом, в горячечной потуге
нудных слов полумозглый рефрен:
«Вы пишите, товарищ, про подвиги,
про культурно прополотый хрен,
про рекорды от лаек и пинчеров…
Дался вам социальный буклет!?»
И холёные усики взвинчивал
из пустых, но активный поэт.
Вспомним хохот и стон человечества
над Есениным, пьяненьким в дым.