Имя Дениса Васильевича Давыдова обросло легендами еще при жизни, а далее эти легенды только множились. Легендарные подвиги Дениса Давыдова широко известны, как и его великолепные стихи, отражающие неукротимую энергию автора. А вот на вопрос, как складывалась личная жизнь Дениса Васильевича, мало кто ответит. Да ведь и не принято было во времена оные копаться в личной жизни. Тем более интересоваться тем, каков был прославленный герой Отечественной войны 1812 года в семье, в любви, в отношениях с женщинами.
Благодаря замечательному фильму «Эскадрон гусар летучих», фильму, который вовсе не испорчен многими славными легендами, а напротив, выигрывает от них, фильму, скрашенному прекрасным исполнением песен на стихи Дениса Давыдова, главный герой предстает перед нами, как отважный воин, дерзкий командир, но неудачливый в любви поэт.
Но что же на самом деле? Так ли уж несчастлив был Денис Васильевич в отношениях с женщинами? Поэзия и любовь неразделимы. Влюбленный может и не быть поэтом, хотя в тот момент, когда его озаряет высокое чувство, он хоть и не пишет стихи, но мыслит как поэт. Поэт не может не быть влюбчивым – если поэт не влюбляется, если его сердце не способно воспламеняться и ярко гореть, он не напишет стихов.
Денис Васильевич был поэтом, и потому он не мог не быть влюбчивым – я употребил это слово, потому что многие характеризовали его как влюбчивого.
И вот он влюбился, влюбился по-настоящему, наверное, первый раз в жизни. И предметом его влюбленности была красавица Аглая Антоновна (Аглая Анжелика Габриэль) де Грамон, которая приходилась внучкой фаворитки Марии-Антуанетты, герцогини де Полиньяк. Аглая отвергла любовь Дениса Васильевича и вышла замуж за его двоюродного брата Александра Львовича Давыдова, впоследствии ставшего генералом. Род известный и знатный – мать Александра Давыдова была племянницей великолепного Светлейшего Князя Григория Александровича Потемкина-Таврического. А сын ее от первого брака почитаем всей Россией. Это Николай Николаевич Раевский, который «был в Смоленске щит, в Париже – меч России».
Аглая вошла в историю благодаря Пушкинским эпиграммам:
И вы поверить мне могли,
Как простодушная Аньеса?
В каком романе вы нашли,
Чтоб умер от любви повеса?
Послушайте: вам тридцать лет,
Да, тридцать лет – не многим боле.
Мне за двадцать; я видел свет,
Кружился долго в нем на воле;
Уж клятвы, слезы мне смешны;
Проказы утомить успели;
Вам также с вашей стороны
Измены, верно, надоели;
Остепенясь, мы охладели,
Некстати нам учиться вновь.
Мы знаем: вечная любовь
Живет едва ли три недели.
<…>
И еще одну эпиграмму написал Александр Сергеевич, причем эпиграмму весьма и весьма колкую, если не сказать больше:
Иной имел мою Аглаю
За свой мундир и черный ус,
Другой за деньги – понимаю,
Другой за то, что был француз,
Клеон – умом ее стращая,
Дамис – за то, что нежно пел.
Скажи теперь, мой друг Аглая,
За что твой муж тебя имел?
Можно предположить, что Денису Васильевичу очень повезло, что все этак обернулось. Недаром же поется: «…если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло». Александр Сергеевич нередко называл своим учителем именно Дениса Васильевича Давыдова…
Сам Денис Васильевич писал о Пушкине князю Петру Андреевичу Вяземскому: «Хваля стихи мои, он стал писать круче». Пушкин этого не отрицал. Денису Васильевичу он писал: «Что слог, то и солдат – все годны в строй… Я слушаю тебя – и сердцем молодею».
Интересно, что на полях рукописного текста романа «Евгений Онегин» сохранились карандашные рисунки, на которых изображен Денис Давыдов.
Что же касается отвергшей Дениса Васильевича дамы, известно, что Пушкину доводилось не раз общаться с ее семейством.
В 1820 году И.Д. Якушкин оставил в своем дневнике такую запись:
«У нее (Аглаи Давыдовой) была премиленькая дочь, девочка лет двенадцати. Пушкин вообразил себе, что он в нее влюблен, беспрестанно на нее заглядывался и, подходя к ней, шутил с ней очень неловко.
Однажды за обедом он сидел возле меня и, раскрасневшись, смотрел так ужасно на хорошенькую девочку, что она, бедная, не знала, что делать, и готова была заплакать; мне же стало ее жалко, и я сказал Пушкину вполголоса:
– Посмотрите, что вы делаете: вашими взглядами вы совершенно смутили бедное дитя.
– Я хочу наказать кокетку, – ответил он, – прежде она со мною любезничала, а теперь прикидывается жестокой и не хочет взглянуть на меня.
С большим трудом удалось обратить все это в шутку и заставить его улыбнуться».
Впрочем, мы несколько уклонились от темы, хотя судьбы Пушкина и Дениса Давыдова весьма близки.
Второй раз Денис Васильевич влюбился в балерину Татьяну Иванову.
Биограф Дениса Давыдова Геннадий Серебряков рассказывает: «Из-под густых темных ресниц с живостью и интересом глянули на Дениса такие ясные, чистые и глубокие глаза какого-то невиданного им до сей поры зеленого озерного оттенка с золотыми искорками внутри, что голова его закружилась от нахлынувших на него разом счастья, радости, сладостного предчувствия и томительной тревоги…»
И далее в книге: «Так в жизнь Давыдова вошла еще одна безудержная и пылкая любовь. Вместе с этою любовью теплою властною волной подхлынуло к его сердцу и вдохновение. Давно писавший стихи лишь урывками, он вновь почувствовал к ним неведомую тягу. Ту страсть, которую Денис испытывал к почти недоступной Танечке Ивановой, видимо, можно было выразить лишь в возвышенных и элегических строках, полных восторга и упоения ее юной красою и в то же время чуточку грустного осознания своей едва ли не полной беззащитности перед строгой и покоряющей властью ее обаяния:
Возьмите меч – я недостоин брани!
Сорвите лавр с чела – он страстью помрачен!
О боги Пафоса, окуйте мощны длани
И робким пленником в постыдный риньте плен!
Я – ваш! И кто не воспылает!
Кому не пишется любовью приговор,
Как длинные она ресницы подымает,
И пышет страстью взор!
Славный боевой генерал был влюблен, как мальчик. Ни о чем другом он не мог даже и помышлять. Он был готов и дневать, и ночевать возле “угрюмого серого дома, похожего на казарму”, где жили воспитанницы театрального училища. Содержали их там в великой строгости. Смотрителем и хранителем юных дарований значился старый, уволенный от сцены актер Украсов, долгие годы игравший на сцене злодеев и потому, должно быть, всею сутью вжившийся в свое амплуа и озлобившийся противу всего белого свету. Это был сущий цербер и обликом, и характером, сговориться с которым не удавалось ни добром, ни строгостью. Денис и увещевал его, и вожделенно хрустел перед его сизым носом крупною ассигнацией, все было понапрасну».
Как же развивался роман? Впрочем, что вообще называлось романом? Ведь зачастую это были лишь короткие, мимолетные встречи, были лишь взгляды из-под бровей и таинственные улыбки. Вот как с прекрасной балериной…
«Теперь ничего не оставалось, как встречать Танюшу среди прочих воспитанниц у глухого подъезда, куда с грохотом подкатывал тяжелый фургон, крашенный в зеленый “Государев” цвет, возивший юных танцовщиц на репетиции и обратно. Здесь надо было уловить момент, чтобы успеть сказать своей разлюбезной несколько ласковых слов, передать в подарок какую-нибудь драгоценную безделушку либо исполненное любви и нежности письмо.
Одержимый своею страстью, Денис даже не заметил, как завершилось скорое московское лето, а следом и осень, и запуржила ранняя в этом году зима. На ветру и морозе Денис все так же стыл по ночам в щеголеватом и легоньком кавалерийском плаще под тусклым масляным фонарем на полосатом заиндевевшем столбе, вглядывался в слабо мерцающие окна и с неистовым громокипящим гневом клял окаянную мрачно-неприступную казарму, где томилась в заточении его красавица. Это и выражалось потом в жгучих, яростных, ниспровергающих все препоны стихах:
…Увижу ли тебя, услышу ль голос твой?
И долго ль в мрачности ночной
Мне с думой горестной, с душой осиротелой
Бродить вокруг обители твоей,
Угадывать окно, где ты томишься в ней,
Меж тем как снежный вихрь крутит среди полей
И свищет резкий ветр в власах оледенелых!
Этими стихами Денис Давыдов еще раз доказывал, что и под гусарским доломаном с генеральскими эполетами он, по словам князя Вяземского, оставался российским Анакреоном – певцом любви и пиров. Впрочем, в эту пору отступили в сторону даже пиры. Все заслонила любовь».
Автор показывает в книге чисто платонический роман: «С Танюшей Ивановой отношения у Давыдова в эту пору проистекали весьма сложно. С нею он почти не виделся. Играть перед юною танцовщицей роль развенчанного героя ему представлялось мучительным, а искать слова в свое оправдание и в осуждение какого-то неведомого недоброжелателя – тем более… Она же, в свою очередь, предполагала внезапное охлаждение с его стороны и объясняла это каким-либо новым увлечением лихого гусара. Видимо, в пику ему, как сказывали, Танюша начала выказывать явную благосклонность хлыщеватому балетмейстеру-поляку Адаму Глушковскому, давно за ней увивавшемуся. В результате страдали оба – и Денис, и Татьяна, и выхода из этого двойственного состояния покуда не виделось».
Ну а потом снова позвала служба. Татьяна Ивановна Иванова не дождалась его – вышла замуж за балетмейстера Глушковского.
Итак, вторая неудача…
Служба шла своим чередом. Когда Денис Давыдов получил назначение в Малороссию, под Киев, он влюбился в племянницу Раевских Елизавету Антоновну Золотницкую, которая, по отзывам современников, была красоты необыкновенной.
В это же время Денис Васильевич получил признание как поэт, и Общество любителей российской словесности избрало его своим действительным членом.
До этого дня он никогда не называл себя поэтом, хотя написал уже множество стихов, а Пушкин, как уже упоминалось, даже называл его своим учителем в поэзии. Но… писатель и не должен сам называть себя писателем.
Ведь у каждого литератора наступает свой заветный звездный час, когда он, словно пробужденный или рожденный заново, отметает свои заурядные поделки, стряхивает пыль серой прозы, и, воспарив над самим собою, рассыпает на страницах будущей книги искры вдохновенных слов, складывая их во вдохновенные фразы, главы, наконец, в произведения. И тогда он пишет, пишет, пишет, потому что не может не писать, и тогда свершается чудо – литератор, сочинитель становится Писателем в полном и ясном понимании этого слова. Нелегко литератору воплотиться в особенный, в чем-то даже мистический ранг Писателя. Ведь звание Писателя, а тем более Поэта, не может быть дано лишь за количество изведенной бумаги на размножение типографским способом написанного пером. Оно дается за что-то высшее, подчас необъяснимое, за сотворение Истины, облеченной в художественную форму. Именно не за творение, а за сотворение, ибо никто, кроме Творца, ничего не творит и не создает сам, а лишь сотворяет Его волею и с Его помощью. И каждый литератор, положив перед собой чистый лист бумаги, призывая на помощь Самого Творца, все-таки надеется на эту помощь.
Денис Давыдов был поэтом от бога. Он жил, как поэт, он и любил как поэт. Но не все понимали это и не все воспринимали его так, как нужно воспринимать поэта.
Когда Денис Васильевич сделал предложение, родители Золотницкой не дали согласия сразу, поскольку не видели особых перспектив для дочери. Отец Елизаветы определил непременное жесткое условие – Денис Давыдов должен выхлопотать у Государя в аренду казенное имение. Такая форма в ту пору была. Отличившиеся по службе военные имели право на государственную поддержку.
Пришлось срочно ехать в Петербург. Денис Васильевич обратился за помощью к Василию Андреевичу Жуковскому. Тот был близок ко двору, ну а уж как он относился к поэту – известно.
В знаменитом стихотворении «Певец во стане русских воинов» ему посвящены Жуковским такие строки:
Давыдов, пламенный боец,
Он вихрем в бой кровавый;
Он в мире счастливый певец
Вина, любви и славы.
А вот еще одно стихотворение:
«Д.В. Давыдову. При посылке издания “Для немногих”»
Мой друг, усатый воин!
Вот рукопись твоя;
Промедлил, правда, я,
Но, право, я достоин,
Чтоб ты меня простил!
Я так завален был
Бездельными делами,
Что дни вослед за днями
Бежали на рысях;
А я и знать не знаю,
Что делал в этих днях!
Все кончив, посылаю
Тебе твою тетрадь;
Сердитый лоб разгладь
И выговоров строгих
Не шли ко мне, Денис!
Терпеньем ополчись
Для чтенья рифм убогих
В журнале «Для немногих».
В нем много пустоты;
Но, друг, суди не строго,
Ведь из немногих ты,
Таков, каких не много!
Спи, ешь и объезжай
Коней четвероногих,
Как хочешь, – только знай,
Что я, друг, как немногих
Люблю тебя. – Прощай.
Василий Андреевич Жуковский помог быстро решить все дела, и Денису Давыдову «в связи с предстоящей женитьбой» выделили в аренду казенное имение Балты. Оно было достаточно прибыльным и приносило шесть тысяч рублей в год.
В отсутствие Дениса Васильевича за Елизаветой Антоновной стал ухаживать князь Петр Голицын. И она сдалась. Видно, стать княгиней ей показалось предпочтительней. Она дала согласие на предложение князя, да и родители на этот раз не выставляли никаких условий. Но как же быть с женихом? Повидаться с ним и сказать все прямо, она не решилась. Отказ передала через отца.
Денис Васильевич тут же отозвался на это стихотворением, которое назвал «Неверной»:
Неужто думаете вы,
Что я слезами обливаюсь,
Как бешеный кричу: увы!
И от измены изменяюсь?
Я – тот же атеист в любви,
Как был и буду, уверяю;
И чем рвать волосы свои,
Я ваши – к вам же отсылаю.
А чтоб впоследствии не быть
Перед наследником в ответе,
Все ваши клятвы век любить —
Ему послал по эстафете.
Простите! Право, виноват!
Но если б знали, как я рад
Моей отставке благодатной!
Теперь спокойно ночи сплю,
Спокойно ем, спокойно пью
И посреди собратьи ратной
Вновь славу и вино пою.
Чем чахнуть от любви унылой,
Ах, что здоровей может быть,
Как подписать отставку милой
Или отставку получить!
Так провалилась еще одна его попытка устроить личную жизнь.
Александр Барков в книге «Денис Давыдов» рассказывает: «В апреле 1819 года Денис Давыдов женился в Москве на Софье Николаевне Чириковой. С этой обаятельной, кроткой и добродушной девушкой из дворянской семьи его познакомила сестра Сашенька в доме Бегичевых. По этому весьма важному поводу, должному круто изменить всю его прежнюю ухарскую и кочевую жизнь, Давыдов написал шутливое и озорное стихотворение, назвав его: «Решительный вечер»:
Сегодня вечером увижусь я с тобою,
Сегодня вечером решится жребий мой.
Сегодня получу желаемое мною —
Иль абшид на покой!
А завтра – черт возьми! – как зюзя натянуся,
На тройке ухарской стрелою пролечу,
Проспавшись до Твери, в Твери опять напьюся,
И пьяный в Петербург на пьянство поскачу!
В приданое были даны село Верхняя Маза и винокуренный завод под Бузулуком в Оренбургской губернии».
Денис Васильевич сообщил об этом Вяземскому: «…Так долго не писал, потому что долго женихался, потом свадьба, потом вояж в Кременчуг и в Екатеринослав на смотры. Но едва приехал домой, как бросился писать друзьям, из которых ты во главе колонны. Что тебе сказать про себя? Я счастлив! Люблю жену всякий день все более, продолжаю служить и буду служить век, несмотря на привязанность к жене милой и доброй, зарыт в бумагах и книгах, пишу, но стихи оставил! Нет поэзии в безмятежной и блаженной жизни».
Петр Вяземский записал в дневнике: «Денис, и в зрелости лет, и когда уже вступил в семейную жизнь, сохранил до кончины изумительную молодость сердца и нрава. Веселость его была прилипчива и увлекательна. Он был душою и пламенем дружеских бесед: мастер был говорить и рассказывать. Особенно дивился я той неиссякаемой струе живости и веселости, когда он приезжал в Петербург, и мы виделись с ним уже по миновании года, а когда и более. Мы все в Петербурге более или менее старообразны и однообразны. Он всем духом и складом ума был моложав».
Денис Васильевич любил детей, и за детьми дело не стало… Софья родила ему девятерых: пятерых сыновей – Дениса, Василия, Николая, Вадима, Ахилла и четырех дочерей – Юлию, Марию, Екатерину, Софью.
Он сроднился с военной службой, от которой никогда не отлынивал, но теперь настрой его изменился – он все чаще стал испрашивать себе отпуска, чтобы находиться дома рядом с любимой женой и детьми.
Биограф отметил: «Даже Кавказская война, куда он был направлен под начало генерала Ермолова, его не увлекла. Он пробыл в действующей армии всего два месяца, а затем выпросил у Ермолова шестинедельный отпуск для поправки здоровья. Заехав для вида на минеральные воды, разослав для убедительности несколько писем о своей болезни (в том числе и Вальтеру Скотту), он помчался на Арбат в Москву, где его в то время ждали три сына и беременная в очередной раз Софья».
Но окончательно выйти в отставку долгое время не получалось. Его попросту не отпускали, держа на службе как реликвию. Правда, делами не загружали, «вся его служба ограничивалась ношением генерал-лейтенантского мундира».
Он был безмерно счастлив в семье и совсем забросил поэзию. Работал над многими историческими произведениями, над воспоминаниями. Четырнадцать лет Денис Давыдов не писал стихов, и кому-то могло показаться, что нет больше «поэта-партизана» певца шампанского и женщин, удали и отваги.
И вдруг письмо Жуковскому: «Скажу тебе, что из степного жилья моего переехал на зиму в Пензу… Здесь ежедневно балы, гастрономические обеды, вечера, катанья, благородные спектакли и концерты, словом, весь хаос столицы, сея надеждами, сплетнями, интригами, волокитствами, а как я подобно тебе не могу без юбки-вдохновительницы, то избрал для себя бывший твой предмет Золотареву».
Он был очень строг к себе, к своему творчеству, но вдруг написал:
«Последние стихи, сам скажу, что хороши… Да и есть ли старость для поэта? Я, право, думал, что век сердце не встрепенется и ни один вздох из души не вырвется. Золотарева все поставила вверх дном: и сердце забилось, и стихи явились…»
Вновь полились удивительные стихи:
В тебе, в тебе одной природа не искусство,
Ум обольстительный с душевной простотой,
Веселость резвая с мечтательной душой,
И в каждом слове мысль, и в каждом взоре чувство.
Биограф Дениса Давыдова написал довольно смело, с точки зрения морали, установленной женщинами, особенно женщинами замужними, которые не видят и никогда не увидят оправданий «мужским шалостям»:
«Роман с Евгенией Золотаревой вернул русской литературе ни на кого не похожего поэта и одарил барышню из пензенского захолустья бессмертием. Кто бы о ней вспомнил, если бы не Денисовы строчки, заряженные такой энергией мужского восторга, таким ликованием, которых хватило бы встряхнуть всех прошлых и нынешних меланхоликов?»
Я вас люблю без страха, опасенья
Ни неба, ни земли, ни Пензы, ни Москвы, —
Я мог бы вас любить глухим, лишенным зренья…
Я вас люблю затем, что это – Вы!..
Стихи лились рекою. И какие стихи:
Не пробуждай, не пробуждай!
Моих безумств и исступлений,
И мимолетных сновидений
Не возвращай, не возвращай!
Не повторяй мне имя той,
Которой память – мука жизни,
Как на чужбине песнь отчизны
Изгнаннику земли родной.
Так кто же она, его избранница? Кому поэт посвятил эти и множество других стихотворений?
В 1831 году Денис Васильевич поехал в Пензу в гости к своему другу и сослуживцу Бекетову. И в доме Бекетова встретил дочь пензенского помещика Евгению Дмитриевну Золотареву, которая была моложе его на 27 лет. Но как же так, ведь он любил жену, ведь он врос в свою семью и растворился в ней?! Да, это все так, но сердце поэта «ни на час не может быть свободно от любви». В данном случае я использовал фразу Екатерины Великой из ее знаменитой «Чистосердечной исповеди», адресованной Потемкину. Есть натуры влюбчивые, но если влюбчивость касается поэта, то, как говорится, пиши пропало.
Девушка знала творчество Дениса Давыдова, а о безумной храбрости много слышала от своего дяди, воевавшего под его началом. И когда увидела впервые, ее сердце дрогнуло, и уже не могло оставаться равнодушным.
Денис Давыдов был невысок ростом, да и красавцем не считался, но, по отзыву современников, «живая физиономия и блестящие выразительные глаза с первого раза привлекали внимание в его пользу».
Конечно, девушка не бросилась сразу в омут с головой. Она поначалу робко отвечала на стремительный порыв Дениса Васильевича. Бекетов знал о тайных свиданиях в парке своего имения, но старался закрывать на это глаза. Его супруга, Анна Дмитриевна, пыталась противиться развивающимся отношениям. Беспокоилась она по понятным причинам. Евгении нужно было думать об устройстве личной жизни, о замужестве, ведь было совершенно ясно, что Денис Васильевич семью ради нее не оставит. Но что она могла поделать?! Она пыталась убедить Евгению Дмитриевну, что та принимает восторг за влюбленность, что она не может отделить образ легендарного героя от уже немолодого мужчины, да к тому же женатого – она просто, подавленная этим самым восторгом, не воспринимает действительность. Но все тщетно.
Отношения долго оставались не завершенными, не решенными, но… вот появилось стихотворение, которое дает основания полагать, что Денис Васильевич не был отвергнут:
Я не ропщу.
Я вознесен судьбою
Превыше всех!
Я счастлив, я любим!
Приветливость даруется тобою
Соперникам моим…
Но теплота души, но все, что так люблю я
С тобой наедине…
Но девственность живого поцелуя…
Не им, а мне!
И вот уже летит к П. Вяземскому стихотворение «Вальс». Денис Васильевич просит не печатать его, но… тогда зачем посылать? Словно игра с огнем – он ведь всегда ходил по лезвию бритвы, он ведь всегда был на линии огня, начиная со своего первого боя, со своего боевого крещения во время кампании 1807 года в Восточной Пруссии и Польше.
Посвящение не так уж и сложно разгадать – «Ев. Д. З…ой».
Кипит поток в дубраве шумной
И мчится скачущей волной,
И катит в ярости безумной
Песок и камень вековой.
Но, покорен красой невольно,
Колышет ласково поток
Слетевший с берега на волны
Весенний, розовый листок.
Так бурей вальса не сокрыта,
Так от толпы отличена,
Летит воздушна и стройна
Моя любовь, моя харита,
Виновница тоски моей,
Моих мечтаний, вдохновений,
И поэтических волнений,
И поэтических страстей!
Какое чудо – стихотворения этого периода:
В былые времена она меня любила
И тайно обо мне подругам говорила,
Смущенная и очи спустя,
Как перед матерью виновное дитя.
Ей нравился мой стих, порывистый, несвязный,
Стих безыскусственный, но жгучий и живой,
И чувств расстроенных язык разнообразный,
И упоенный взгляд любовью и тоской.
Она внимала мне, она ко мне ласкалась,
Унылая и думою полна,
Иль, ободренная, как ангел улыбалась
Надеждам и мечтам обманчивого сна…
И долгий взор ее из-под ресниц стыдливых
Бежал струей любви и мягко упадал
Мне на душу – и на устах пылал
Готовый поцелуй для уст нетерпеливых…
Это написано летом 1834 года. И еще год необыкновенного счастья. Но потом, потом в ноябре 1835 года последовал вынужденный отъезд. Разлука. И неизвестность. Возможны ли новые встречи. Ведь жена заподозрила что-то неладное и противилась его поездкам в Пензу.
Мария Рославлева, племянница Пензенского губернатора, стала той одной лишь из подруг, которой Евгения поведала свои мысли. Их сблизила общность обстоятельств. Мария была влюблена в Николая Огарева. В феврале 1836-го Огарев сделал предложение и получил согласие. Сохранились письма, подобные этому: «Единственная, которую я могу истинно любить, это ты, и я клянусь тебе, что эта любовь будет вечною… Я живу другою жизнью с тех пор, как люблю тебя; возьми меня перерожденного и забудь прежнего меня: то был почти зверь, этот – человек».
Именно Мария, девушка решительная, советовала бороться за любовь и если нужно, идти до конца. Не Марии ли посвящено стихотворение Огарева, два слова из которого стали знаменитыми, благодаря Ивану Алексеевичу Бунину, назвавшему цикл из 38 блистательных рассказов о любви «Темные аллеи»:
Была чудесная весна!
Они на берегу сидели —
Река была тиха, ясна,
Вставало солнце, птички пели;
Тянулся за рекою дол,
Спокойно, пышно зеленея;
Вблизи шиповник алый цвел,
Стояла темных лип аллея.
Была чудесная весна!
Они на берегу сидели —
Во цвете лет была она,
Его усы едва чернели.
О, если б кто увидел их
Тогда, при утренней их встрече,
И лица б высмотрел у них
Или подслушал бы их речи —
Как был бы мил ему язык,
Язык любви первоначальной!
Он верно б сам, на этот миг,
Расцвел на дне души печальной!..
Я в свете встретил их потом:
Она была женой другого,
Он был женат, и о былом
В помине не было ни слова;
На лицах виден был покой,
Их жизнь текла светло и ровно,
Они, встречаясь меж собой,
Могли смеяться хладнокровно…
А там, по берегу реки,
Где цвел тогда шиповник алый,
Одни простые рыбаки
Ходили к лодке обветшалой
И пели песни – и темно
Осталось, для людей закрыто,
Что было там говорено,
И сколько было позабыто.
Впрочем, стихотворение написано в 1842 году, а свадьба с Марией состоялась в 1838-м. В нем скорее отражена судьба Дениса Давыдова и Евгении Золотаревой. Зная, как любит Денис Васильевич свою семью, как привязан к детям, она не решилась идти до конца, как советовала подруга, да и был ли смысл?! Любовь поэта призрачна и быстротечна.
Была еще встреча в Москве, когда туда приезжала Евгения, а Денис Васильевич примчался, чтобы проверить, верны ли слухи о ее предстоящем замужестве. Говорили, что к ней сватается немолодой уже и «смешной» помещик Манцев.
Евгения не стала огорчать Дениса Васильевича, да, видно, еще и не решила окончательно, как поступить. И все же она вышла за Манцева.
И появилось еще одно пусть грустное, но замечательное стихотворение – крик души поэта:
О, кто, скажи ты мне, кто ты,
Виновница моей мучительной мечты?
Скажи мне, кто же ты? – Мой ангел ли хранитель
Иль злобный гений-разрушитель
Всех радостей моих? – Не знаю, но я твой!
Ты смяла на главе венок мой боевой,
Ты из души моей изгнала жажду славы,
И грезы гордые, и думы величавы.
Я не хочу войны, я разлюбил войну, —
Я в мыслях, я в душе храню тебя одну.
Ты сердцу моему нужна для трепетанья,
Как свет очам моим, как воздух для дыханья.
Ах! чтоб без трепета, без ропота терпеть
Разгневанной судьбы и грозы и волненья,
Мне надо на тебя глядеть, всегда глядеть,
Глядеть без устали, как на звезду спасенья!
Уходишь ты – и за тобою вслед
Стремится мысль, душа несется,
И стынет кровь, и жизни нет!..
Но только что во мне твой шорох отзовется,
Я жизни чувствую прилив, я вижу свет,
И возвращается душа, и сердце бьется!
И все же он еще раз побывал в Пензе в августе 1836 года. Но Анна Дмитриевна приняла на этот раз очень сухо, а последняя встреча с Евгенией разбила сердце. И Давыдов написал:
Я оставляю все мечты
Моей души развороженной…
И этот край очарованья,
Где столько был судьбой гоним,
Где я любил, не был любим,
Где я страдал без состраданья,
Где так жестоко испытал
Неверность клятв и обещаний, —
И где никто не понимал
Моей души глухих рыданий!
Кроме множества стихотворений, сохранилось еще и пятьдесят семь писем к Евгении Золотаревой – последней музе Дениса Васильевича. Только после ухода из жизни Евгении Дмитриевны ее сын Анатолий Васильевич Манцев передал их издателям. Он счел, что такие письма не должны исчезнуть бесследно.