Хоть граф Юлий Помпеевич Литта порой печалился, что любимица его, сердце его, цветок его души – Юлия – теперь довольно редко встречается с ним, он прекрасно понимал, что сие неминуемо в ее взрослой жизни, которая началась с того мгновения, как она бросила вызов самому императору и ясно дала знать, что в любую минуту готова стать его любовницей.
Учитывая, что именно на такой поворот событий ее настроил опять-таки сам Юлий Помпеевич, то он прекрасно знал и к чему это неминуемо приведет…
Приведет к печали, тоске и сердечной боли.
Первый раз он увидел отчаяние в глазах любимого дитяти, когда Юлия пересказывала свой разговор с императором после того, как сообщила Александру Павловичу, что беременна. Она рассказывала – и плакала, вспоминая, как мечтала увидеть живое чувство на этом прекрасном лице, уничтожить это выражение античной статуи, которое ее венценосный любовник носил, точно маску!
Ну вот и увидела – вполне человеческое выражение страха, вернее, брезгливости…
– Я полагаю, вы не намерены высиживать царственного цыпленка? – спросил император с неприятной усмешкой. – Это было бы, поверьте, совершенно неуместно! С меня довольно детей, в которых я не уверен! Не прибавляйте еще одного к их списку.
Юлия тогда едва не лишилась сознания от холодности этих слов, от их рассчитанной оскорбительности. И бросилась вон из того закоулка Зимнего дворца, который был, стараниями преданных слуг, превращен в некое подобие любовного гнездышка и куда только двое из многочисленных обитателей Зимнего могли входить: император и его молоденькая, неистовая, пылкая, очаровательная, обольстительная фаворитка, к которой он совершенно охладел в одно мгновение, подумав при этом, что с замужними женщинами сходиться все же гораздо безопасней.
У них всегда есть супруг, готовый дать свое имя бастарду. А с этими девицами хлопот не оберешься!
Конечно, Юлия кинулась тогда прямиком к деду. К человеку, который был ей ближе всех на свете. Ближе матери, которая вскоре после рождения Юлии уехала за границу и вела там очень свободную жизнь, и, конечно, отца, генерала Палена, который и самого Юлия Помпеевича Литту, и собственную дочь отчего-то терпеть не мог.
Бабушка к Юлии всегда оставалась как-то неприязненно-равнодушна. Впрочем, Екатерина Васильевна Литта, по первому мужу Скавронская, урожденная Энгельгардт, вообще была слишком ленива, чтобы с кем-нибудь хоть какие-то отношения поддерживать. Она всю жизнь более всего любила лежать на мягких подушках дивана, покрывшись роскошными шубами, и ничего не делать. Знавшие ее в молодые годы люди рассказывали как презабавные анекдоты, что ей частенько присылали ящики с модными вещами, заказанными в Париже, и шкатулки с драгоценностями, но она не давала себе труда даже приказать их открыть. Ей было лень. Она сохранила свою изумительную красоту, вот разве что раздалась не в меру.
Дед был совсем другим… Вот он Юлию любит, обожает, она это чувствовала! И он, конечно, поможет в той беде, в которую она попала!
Юлия не сомневалась: дед сможет убедить императора, что ребенок должен родиться. Ведь это сын Александра, его родное дитя! У него нет наследника, а теперь будет!
Она примчалась к деду с нетерпением и надеждой, однако была изумлена, услышав, что он предлагает ей тот же выход, который предложил – вернее, приказал! – и император. Литта тоже считал необходимым избавиться от ребенка.
Когда Юлия услышала об этом, у нее началась истерика. Она кричала, рыдала, хохотала, словно лишившись рассудка. Литта не в силах был ее успокоить и прибегнул к самому решительному средству: отвесил ей пощечину, потом другую… И Юлия онемела, замерла, а потом стала плакать тихо и горько, безнадежно и покорно.
Литта понял, что самое страшное позади и теперь Юлия сможет внимать его доводам.
– Поверь, ненаглядное дитя, – говорил этот могучий, красивый человек, утирая слезы дрожащей девушке и плача вместе с ней, – опасно заводить государевых бастардов, особенно если эти государи не хотят знать своих детей и даже слышать о них не желают. Если мы сейчас ослушаемся императора, мы навлечем на себя его гнев и озлобление света. Это ляжет тенью и на твоих потомков – я уж не говорю обо всей нашей семье! Если же ты в настоящем покоришься воле государя, он почувствует себя виноватым и непременно позаботится о твоей будущем. Поверь, родная, я знаю, что говорю!
Юлия привыкла безоглядно верить человеку, у которого выросла и который был ей ближе и дороже всех на свете. Она повиновалась – и покорно приняла услуги опытной повитухи, которая была доставлена в дом Литты под покровом темноты и строжайшей тайны. Особа сия в буквальном смысле слова набила руку на избавлении от последствий запретных связей и считалась маэстро своего дела, однако раз на раз не приходится… Не пришелся и теперь, потому что Юлия едва не умерла от кровотечения. И оказалось несомненно, что детей ей более рожать не суждено.
Литта был вне себя от горя. Он страшно боялся потерять свою любимую девочку, а когда она выздоровела, стал бояться, что лишился доверия Юлии навеки.
Он отправился к императору и впервые напомнил об услугах, которые Мальтийский орден в лице Литты оказывал его царственному отцу – государю Павлу Петровичу. Напомнил о том восторге, который вызывала у Павла Первого деятельность госпитальеров, иоаннитов, мальтийских рыцарей. И впервые потребовал от императора если не платы, то внимания к этим услугам.
Государь Александр Павлович всю жизнь нес на себе тяжкий груз вины за то, что произошло в Михайловском замке в ночь на 11 марта 1801 года. И при воспоминаниях об отце он мгновенно слабел и на какое-то время становился рабом того человека, который пробудил в нем эти тяжкие воспоминания.
Так случилось и в разговоре с Литтой. Кроме того, Александр уже жалел, что приказал Юлии избавиться от ребенка, тем более – сына, как оказалось. Ему было стыдно и страшно своего стыда и неминуемого одиночества…
В этом состоянии он дал неумолимому Литте определенные обещания, а император был известен в равной степени и своей слабохарактерностью, и умением твердо держать данное слово. Истории известен лишь один случай, когда он не решался исполнить обещанное, однако Петр Алексеевич Пален потрудился над тем, чтобы в этом правиле не существовало исключений.
Теперь Литта мог не сомневаться, что судьба его любимого дитяти будет устроена самым блистательным образом.
Лишь только силы немного вернулись к Юлии и стало понятно, что она сможет выдержать долгое путешествие, Литта увез ее в Италию.
Сам он был итальянцем и не сомневался, что голос крови властно зазвучит в его дочери.
Ну да, ну да, именно так! Не внучкой Литты была эта девочка, а родной дочерью, которую он любил больше всех на свете. Плодом связи с Марией Скавронской, его падчерицей… Ну что же делать, если жена, Екатерина Васильевна, оказалась слишком ленива, чтобы разделять буйную страстность своего второго мужа? А Мария сама влюбилась в отчима и принялась его неистово соблазнять. И она была так похожа на Екатерину… Екатерину тех давних и прекрасных времен, когда некий командор Мальтийского ордена безумно влюбился в жену русского посланника в Неаполе и перекроил из-за этой любви свою судьбу.
О, Литта в свое время оказался куда милосерднее русского императора, и как только Мария поняла, что беременна, немедленно устроил ее брак с Павлом Паленом. Конечно, за ним очень гонялась ее старшая сестра Екатерина, тайная дочь самого светлейшего князя Потемкина-Таврического, но молодой Пален страстно любил Марию. Литта затеял дивную интригу, о которой он до конца жизни вспоминал с удовольствием – и Павел Пален увез Марию как бы без согласия ее матери и отчима и тайно венчался с ней. Венчание, впрочем, почти тотчас перестало быть тайным – стараниями того же Литты. Он предчувствовал неприятное открытие, что, во-первых, его обожаемая, вожделенная супруга уже не девица, а во-вторых, беременна, – уничтожит всю пылкость молодого Палена. Генерал с удовольствием отказался бы от своих обязательств, когда бы не был человеком чести. Но жизнь молодых супругов сразу, с первой же брачной ночи, стала поистине невыносимой, а потому они оба вздохнули с облегчением, когда приличия позволили Марии, только что родившей дочь, отбыть под крыло заботливой маменьки и более чем заботливого отчима – в Санкт-Петербург.
И здесь-то Литта встретил самую большую и святую любовь своей жизни – девочку, названную его именем…
У него уже были побочные дети. От одной хорошенькой и добросердечной француженки он прижил двух сыновей, но был к ним совершенно равнодушен. Мальчики пошли в мать – невысокие, худощавые, с мелкими, пикантными чертами лица. Очень привлекательные, но не более того. Юлия же с первых дней жизни была его портретом – со смягченными и утонченными чертами, конечно, но все же при взгляде на нее сразу вспоминалось прекрасное лицо того пылкого мальтийца, который некогда с превеликим облегчением сбросил с себя цепи обета безбрачия, чтобы отдаться наконец велениям своего сердца и своего естества. Разве удивительно, что Литта обожал Юлию?! Тем паче, что обожал ее он один…
«Законный отец» Пален этого ребенка видеть не хотел. Сознание, что он, неведомо для себя, послужил не более чем ширмой для прикрытия непристойной и, мягко говоря, постыдной связи, его просто убивало и наполняло отвращением к прелестной девочке. Человек не всегда властен в самом себе…
Мария была к дочери совершенно равнодушна. Наверное, подобное качество она унаследовала от матери, ибо Екатерина Скавронская-Литта оставалась, как уже говорилось, фантастически безразлична к жизни вообще и к своим детям – в частности.
Юлии никто не открывал тайны ее рождения. Но, возможно, она сама обо всем догадалась, ибо в Италии только ленивый, взглянув на эту пару, не восклицал: «Как же красивы эти отец и дочь!»
Они объехали всю страну, но больше всего времени провели в Неаполе.
Этот город еще хранил память о законном, так сказать, деде Юлии – Павле Мартыновиче Скавронском, бывшем российском посланнике при неаполитанском королевском дворе[8].
Впрочем, в памяти неаполитанцев осталась отнюдь не дипломатическая деятельность Скавронского. Дипломаты о нем давно забыли, но престарелые любители музыки отлично помнили, ибо это был воистину меломан из меломанов… Однако весьма курьезный меломан.
Мало того что Скавронский обожал слушать оперы – а неаполитанский оперный Тeatro di San Carlo славился на весь мир! – он еще обожал их писать, от либретто до последней ноты, и не только писать, но и ставить.
Не существует театра, который не испытывал бы нужды в деньгах, а Павел Мартынович, который обладал баснословным состоянием, был необычайно щедр. Свои прихоти он оплачивал, не считая ни меди, ни золота.
Само собой, Скавронский брал на себя все расходы по постановке своих творений, но еще и платил немалые суммы актерам, чтобы они не отказывались от своих партий, которые оскорбляли их музыкальный вкус и слух. Кроме того, нужно было откупить полтеатра для клакеров, которые обязаны были представлять восторженных зрителей. Они неистово аплодировали и усердно заглушали свист и шиканье независимых меломанов, являвшихся на представление графских опер как на необычайно карикатурное зрелище.
Вообще всю свою жизнь Павел Мартынович подчинял этой страсти. Скажем, даже кучер, вывезенный из России, был обучен музыке. Он басовитым речитативом осведомлялся у барина, куда следует ехать. Своей густой октавой он нередко пугал прохожих, когда на певучие вопросы графа начинал с козел давать певучие ответы. Метрдотель распевал меню обеда или ужина; официанты, разливая после каждого блюда вино, хором извещали о названии предлагаемого ими напитка. Словом, даже обеды Скавронского, чудилось, происходили не в роскошном его палаццо, а на оперной сцене.
Юлия всегда любила музыку, особенно – итальянскую, и в Неаполе Литта впервые за долгие месяцы увидел проблеск оживления в ее глазах.
Здание оперного театра было недавно перестроено после пожара и теперь могло похвалиться самым просторным в мире зрительным залом. В эти годы им заведовал Джоакино Россини, «Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность» которого три года назад «блистательно» провалился в Риме, в театре Аполло, во время премьеры, и потом долго не мог приобрести популярность у зрителей. Ставил он преимущественно свои собственные оперы – и недавние, но уже любимые публикой: «Отелло», «Сорока-воровка», того же «Цирюльника» – и новые: «Эдуард и Кристина», «Дева озера», «Совет трех» и некоторые другие. Причем премьеры проходили на более фешенебельных сценах, чем «еще пахнущий дымом», как говорили в Неаполе, театр Сан-Карло.
Эти оперы не имели особого восторга публики, и Россини перевозил их потом, после довольно унылых премьер, в Неаполь, заполняя ими сцену и не подпуская к ней других композиторов. Именно поэтому время директорства Россини было отмечено в Неаполе добротной, но по большей части скучной оперой.
Зато по вечерам открывались маленькие народные театрики с непременным участием неунывающего Пульчинеллы. Литта и Юлия очень любили, одевшись попроще, смешаться с вечно и бесконечно праздничной толпой неаполитанцев, которые обладали удивительной способностью устраивать праздник из любого события. Для непривычного человека они казались необычайно счастливыми и, похоже, обладали даром наделять своей жизнерадостностью всех подряд.
И здесь пели – на улицах, в домах, днем и ночью…
И вот здесь-то и произошло событие, которое позволило Литте сказать, что Юлия наконец-то воскресла, более того – оставила трагедию своей жизни позади.
Правда, жизнерадостность неаполитанцев come tale[9] не имела к этому никакого отношения…