Окна нашей уютной квартирки, расположенной на первом этаже, выходят во двор-колодец. Поэтому я, лежа на диване, даже при слегка открытой форточке улавливаю своими локаторами любые шумы, произведенные человечеством во дворике. Особенно те, что создаются прямо под тобой томными вечерами…
– Смотри, любимый, какие звезды…
– Да, любимая, они светят нам. Потому что мы вместе.
– А ты правда любишь меня? Лобызания с причмокиваниями. Любит.
– Ой, милый, кажется, дождь пошел. Ты чувствуешь?
– Да, любимая. Говорят, дождь к счастью… Я встаю и закрываю форточку. Не знаю, как насчет счастья, но то, что дядя Сева с третьего этажа опять нажрался, это точно. Наблюдается за ним определенная странность – надерется и бегом к окну, по малой нужде. Прямо на прохожих. А бывает, и песни при этом орет. «Ля-ля-фа» – любимая. Сегодня что-то не слышно. Слова забыл, наверное. Лишь бы не вывалился на головы влюбленным. «По утру там нашли три трупа…» Ля-ля-фа.
С момента счастливого освобождения я чувствовал себя, как та парочка под окном. В смысле: «Ой, на нас, кажется, пописали, любимый…».
Как было уже подмечено, выйдя из ментовки, я минуту стоял под утренним солнышком и вертел врученную мне бумаженцию, надеясь найти следы характеристики, запросов или чего-нибудь еще. Не нашел.
Первым естественным порывом было вернуться назад и уточнить, не перепутал ли Анатолий Игоревич бумажку. Но сцена вручения памятки резко восстановилась в мозгу, и желание возвращаться так же резко отпало. Профессионалы не ошибаются. Это только Штирлиц может на каких-то там чемоданах пальчики оставить, чтобы потом потеть, «потолок» ломая, как бы отовраться. Ну, так это Штирлиц, потому про него народ анекдоты и слагает. Про Анатолия Игоревича народ пока ничего не сложил. И пальчиков его на этой записочке нет. А может, и есть. И что с того? Что там написано? «Сто баксов». И все. И только я, Коля Томин, знаю тайну написанного. Только я должен понять: хочешь гулять на свежем воздухе – тащи то, что написано. В течение десяти дней. А другой ничего не поймет. Ну, сто баксов, ну, красивый почерк. Уверенный и твердый. Как стена.
Поэтому второе мое желание – бежать и искать правду – отпало почти так же быстро, как и первое. Полуавтоматически. «Чего-чего? Взятку просит? Следователь из РУВД? А ты сам-то что за прыщ? Коля по кличке „Том“, задержанный за хранение наркотиков? Наркомафия то есть? И твой наркоманский язык поворачивается что-то там лепетать? Оговаривать честных и неподкупных сотрудников? А ну, пошел отсюда, если не хочешь снова в камеру! Да с тебя рваной „тонны“ не получишь, взятка, видишь ли… И бумажку свою не забудь, наркоман проклятый. Засунь ее себе сам знаешь куда…»
Поэтому я грустно ползу в сторону своего двора-колодца, на ходу разрывая на кусочки следовательскую заботу и рассуждая о винтиках, гайках и фатальном невезении.
Забыть текст я не смогу при всем своем желании. Уж очень круглая сумма. Жалко, я не страдаю провалами… Лучше бы забыть.
Да, Анатолий Игоревич…
«А что мама, работает?»
Работает. «Очень прекрасно, значит, работает». Тьфу, козел плешивый!
Мать, конечно, заработает. Месяца за три. Вместе с квартирными, то есть теми, что за сдачу одной комнаты получает. У нас двухкомнатка. Нам пока одной комнаты хватает, а вторую мать сдает приезжим. Хотя, на самом деле, с жилплощадью туго, я все ж не пацан пятилетний, свою жизнь уже имею. Но денег, этих противных денег тоже недостает, поэтому у нас временная коммуналка. Сдаваемая площадь не ахти какая великая, почти без мебели, почти без удобств, но зато и недорогая. Многих вполне устраивает такой вариант.
Мать не афиширует этот квартирный бизнес, хотя соседи, конечно, в курсе. Но соседи у нас хорошие, многих я знаю с рождения, и никто не побежит стучать в соответствующие органы из зависти или по случаю сволочного характера. Мать в доме любят, меня жалеют. Безотцовщина. Отсутствие мужской направляющей руки. Что по мне, то лучше отсутствие, чем присутствие. На фиг мне такая рука, которая, подержав стакан, хватается за все, что рядом лежит, и вместе с остальным организмом начинает гонять нас с матерью по квартире. Пять лет назад рука схватила кухонный нож и пошла в наступление на зашедшего дядю Лешу, соседа со второго этажа.
В итоге дядя Леша оказался на Южном кладбище, а рука – на зоне в Форносово. Передачей в «Кресты» мать не носила. Руке влепили «червончик», мать подала на развод и выписала руку с жилплощади. Так что я на сегодняшний день вроде как полусирота. Мне лучше. Перестали пропиваться вещи, и теперь кое-что начало перепадать и на мою душу. Плейер на день рождения, часы на Новый год… Да и прятаться по углам больше не надо. Нет руки, и слава Богу.
Мать, наверное, всех обзвонила ночью. Понятное дело. Раньше я если не ночевал, то звонил, предупреждал. А вчера даже не просил, чтобы позвонили. У матери – сердце. Слово «милиция» услышит – и тут же в обморок. Хватит ей батьки.
Надо будет соврать что-нибудь. Правду отложим на крайний случай. Если время припрет. Деньгами припрет. Должно ж у матери на черный день что-нибудь иметься. Где-нибудь в белье или под матрасом. Это, кстати, проверим.
Мать сейчас дома. Ох, влетит мне. Поэтому лучше я сначала позвоню ей. А подостынет – приду. Она за часик отойдет – главное, жив, – на работу уйдет, а к вечеру и забудет. Хотя, с другой стороны, чего она так переживает? Я ж уже взрослый. Это ей все кажется, что маленький. А я большой. Большой Том. Мистер Том. Девятнадцать – не девять. Можно и не предупреждать, где ночку собираюсь провести. Матери, наверное, все одинаковые. Вон, баба Зоя с шестнадцатой квартиры своего пятидесятилетнего отпрыска все сыночком зовет, да сопли бегает подтирает.
Звонить я пойду к Джерри. На самом деле она не Джерри, а Юлька. Джерри она потому, что я Том. Том и Джерри. Как не трудно догадаться – дворовый фольклор. Джерри не обижается, а я – тем более. Джерри, мышь из мультика, персонаж положительный. Кот – не очень, но мне до фени.
С Юлькой я с третьего класса за одной партой сидел. Это было выгодно с нескольких сторон: всегда по дружбе получишь помощь на контрольной, да и, потом, приятно так близко сидеть с симпатичной барышней. С третьего по восьмой класс последнее обстоятельство меня не очень трогало, но после внутри стал просыпаться мистер Том, то есть взрослый мужик со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ну, не то чтобы я там: «Ой-ой-ой, люблю, готов на край света…». Я не готов. Просто приятно. За Юлькой полшколы бегает, улыбка – Голливуд, а она вроде как только со мной.
Правда, сейчас хуже. Юлька умная, не то что я, оболтус. В институт поступила. Пока я изучал возможности, предоставленные резко начавшимся возмужанием, она сидела за учебниками. А в институте ухажеров будь здоров, того и гляди, Юлька в чье-нибудь перекрестье попадет. Или уже попала. Что-то она не такая в последнее время. Или я не такой. И все, мистер Том, ваше место занято. Товарищем с умной головой. Джерри теперь без Тома. Обидно. Черт, ревность, что ли? Никогда бы не подумал.
Джерри жила в соседнем «колодце», соединенным с нашим узеньким тоннелем-проходом. В детстве я очень боялся ходить там и делал крюк через проспект. А мать до сих пор боится.
Двери открывает сама Юлька. Я имею в виду «именно Юлька», потому что она живет с родителями, которые тоже иногда открывают двери. Сейчас их нет.
– Ты где был?
Вот так. Как будто я должен перед ней отчитываться. Надо было к Шурке пойти. Он бы не доставал глупыми вопросами. Но Шурка сейчас наверняка на рынке пасется, ему не до меня. Да и, потом, он черта с два накормит. А жрать охота.
Я захожу к Джерри. Квартирка у нее – шик, папашка – директор какого-то там треста. Да и мамаша при деньгах, главбух в СП. На жизнь хватает и без сдачи комнат.
Я молча скидываю потертые на рыночном асфальте кроссовки и прохожу в комнату. «Хай-блэк Тринитрон» выдает новости. Я беру «лентяйку», убавляю звук и снимаю трубку Юльки-ного АОНа. Дома занято. Мать обзванивает места моего возможного пребывания. Ну что за жизнь, взрослому человеку нельзя ночкой инкогнито заняться собственными проблемами! Интересно, в мэрию мать уже позвонила? Я бы не удивился. Ставим телефон на автодозвон. Проза в стихах: «фон – вон».
– Том, я ж с тобой разговариваю. Мать телефон оборвала. Куда ты пропал?
– Гулял, – вяло отвечаю я.
– А что, позвонить нельзя было? Где ты гулял?
– Понимаешь, Юлия, как бы тебе сказать… Я именно поэтому к тебе и пришел, ты единственный человек, который может войти в мое положение. Дело в том, что сегодня ночью я, кажется, стал мужчиной.
– Тьфу, дурак…
– А я думал, ты обрадуешься. Ну наконец-то, Коленька!.. Закурить нет?
– С ума сошел?!
– А у предков?
– У нас никто не курит. И чем это от тебя так несет?
Мне крайне неловко. Несет, наверное, здорово. Но я не виноват, что в милицейских номерах напрочь отсутствуют самые элементарные кондиционеры, а влажная уборка делается только в том случае, когда сержант забудет вывести узника в туалет.
– Пожрать бы… Потом расскажу.
Джерри покачала головой и ушла на кухню. Она меня знает: если уж не хочу, из меня клещами слова не вытянешь.
Я отключил дозвон. Перерыв. «Хай-блэк» перешел к криминальной хронике. Потому и перерыв. Для меня это теперь животрепещущая тема. Живо-живо трепещущая. Я очень надеюсь, что говорящая голова не упомянет некоего Николая Томина, одного из лидеров санкт-петербургской наркомафии, у которого сотрудниками милиции изъято при обыске пятьдесят кило марихуаны. И всевидящая видеокамера не передаст на экраны изображение заспанной рожи упомянутого субъекта.
– Накануне из Национального музея совершена, пожалуй, самая крупная кража за последнее десятилетие. Неизвестные преступники проникли в один из залов, где сейчас выставляются произведения всемирно известного мастера Шквар-целли. Украдены несколько офортов и золотая статуэтка «Диана на закате». Шедевры оцениваются примерно в сто миллионов долларов. По версии созданной оперативно-следственной группы, к похищению, возможно, имеют отношение работники музея, поскольку злоумышленники были знакомы с системой сигнализации и точно знали местонахождение картин. Так или иначе, это преступление может нанести серьезный урон и без того обедневшему культурному достоянию страны.
В Центральном районе совершено несколько дерзких налетов на квартиры. Во время одного разбойного нападения хозяин квартиры, молодой предприниматель, был застрелен из пистолета. Согласно версии правоохранительных органов, все налеты были совершены одной и той же преступной группой. Стоимость похищенного приближается к ста тысячам долларов. Ведется следствие…
Ну что они все про доллары, а? Другой темы нет?
Я жму кнопочку, говорящая голова беззвучно шевелит ртом, словно рыба в аквариуме, а я по новой завожу автодозвон и с первой же попытки прорываюсь в свою квартиру. Теперь главное – выдержка. Очень спокойно, тихо, голосом, полным раскаяния:
– Мама, это я…
Хорошо, что Джерри на кухне, у этого телефона сумасшедший динамик, слышно на пять метров. А содержание монолога на том конце провода исключительно приятное. Успеваешь только скромно вставлять:
– Да, мама, конечно, мама…
Но постепенно волны откатывают, буря превращается в бриз, что является хорошим признаком. К вечеру я буду прощен. Остается придумать, куда меня занесло ночью, а заодно спросить, где бы взять бумажку с портретом президента Франклина. Хотя бы на время, попользоваться.
Мать, кстати, уже пять минут занимается телефонным воспитанием, а задать наипростейший вопрос «Сынок, а может, у тебя неприятности, может, тебе денег надо?» так и не догадалась. Но я мать не виню, это она от радости, что я жив-здоров. Криминальную хронику по десять раз на дню передают, можно призадуматься… А неизвестность всегда всякие кошмары рисует. Чего только не передумаешь.
– Хорошо, мама. Я у Юли. Сейчас приду.
Уже твердой рукой трубка кладется на аппарат. Сейчас я не приду. Мать все равно ждать не будет, уйдет в столовую, а у меня исключительно важное дело. Попробуй-ка за девять дней раздобыть полмиллиона при полном отсутствии твердого источника доходов, моральном падении и полнейшей деградации личности. Да, мистер Том, вы деградирующая личность. Милиция, наркотики… Завтра дойдет до краж из музеев и разбойных нападений на жилье. Дойдет, дойдет… И сами будете виноваты. Вместо того чтобы овладевать знаниями, строить светлое будущее, гармонично развиваться, целыми днями шляетесь по рынку в поисках легкого заработка и приключений на юную задницу.
А что? Я – потерянное поколение. Не в том смысле, что меня кто-то потерял, а в том, что я не могу себя найти. Я не могу найти достойного применения своему развивающемуся телу и пока не окончательно испорченной душе. Учиться? Увольте. Пять лет потей, бедствуй на стипендию, чтобы потом попасть в жидкую прослойку, называемую при социализме интеллигенцией, и до старости зарабатывать двадцать долларов в месяц, просиживая штаны в одной из контор. Не-не, я ошибся дверью.
Бизнес? Очень заманчиво, но, имея желание, я не располагаю возможностями. Нет так называемого «начального капитала». И самое обидное, что его никто не предлагает. Сам? С удовольствием, но в моих услугах почему-то никто не нуждается. Молодой человек, понимаете, дело в том, видите ли… Пошел вон, короче.
Остается рынок. Само собой, не тот, про который говорящие головы трещат: «Мы идем к рынку!». Остается получерный районный рынок площадью пару га, где потерянное поколение ищет себе применение, местные бизнесмены наращивают свои начальные капиталы путем спекуляции, прикрытой красивым словом «коммерция», местные бандиты – путем попрошайничества, прикрытого красивым словом «охрана», а местные нищие – путем вымогательства, прикрытого красивыми словами «умерла мама».
Ну, и так далее. Вот какой я крутой правдолюбец и обличитель! Всех насквозь вижу. А поэтому отстегнули бы, что ли, сотню долларов? Ну, пожалуйста.
Нашего рынка нет на карте города, нет в справочнике «Весь Петербург». Он
– результат дарованной народу свободы перепродажи. Вроде как аллергия на сладкое. Съел конфетку – прыщик. С аллергией поначалу пыталась бороться местная администрация. Довольно традиционным лекарством с не латинским названием «ОМОН». Ничего не получилось. Аллергия только прогрессировала. Старая медицинская истина – почесал, ну, и разнес инфекцию. Вскоре лечение прекратилось. Как поговаривают, кто-то из «медперсонала» администрации взял. Короче, рынок жил, рынок жив и, вероятно, будет жить. Пока есть кому брать.