Лучшие рассказы - читать онлайн

Пруд с золотыми рыбками и другие истории

Шел дождь, когда я прилетел в Лос-Анджелес, и я вдруг почувствовал, что оказался в мире черно-белого кино.

В аэропорту меня ждал водитель в черной униформе, в руке он держал белую картонку, хоть и с ошибкой, но с аккуратно выведенной моей фамилией.

– Я отвезу вас прямо в отель, сэр, – сказал водитель. Кажется, он был слегка разочарован тем, что у меня не оказалось багажа, и ему нечего было поднести до машины, кроме видавшей виды дорожной сумки с футболками, бельем и носками.

– Это далеко?

Он покачал головой.

– Минут двадцать пять – тридцать. Бывать здесь доводилось?

– Нет.

– Ну так я вам скажу, в Лос-Анджелесе все в тридцати минутах. Куда бы вы ни отправились. Тридцать минут, не больше. – Он засунул мою сумку в багажник лимузина, который назвал рыдваном, и открыл мне дверцу.

– И откуда вы приехали? – спросил он, когда мы вырулили на скользкие, мокрые, в неоновых пятнах улицы.

– Из Англии.

– Из Англии?

– Ну да. Вы там бывали?

– Не-сэр. В кино видел. Вы артист?

– Писатель.

Он потерял ко мне интерес, лишь время от времени вполголоса костерил встречных водителей.

Крутанув руль, перестроился в другой ряд, и мы обогнали четыре машины, застрявшие в нашем прежнем ряду.

– Когда в этом городе вдруг начинает накрапывать дождь, все тут же забывают, как водить машину, – сказал он. Я вжался в спинку сиденья. – У вас в Англии все время дожди, я слышал. – Это было утверждение, не вопрос.

– Иногда.

– Что значит иногда! В Англии дожди идут каждый день, – засмеялся он. – И еще густой туман. Очень, очень густой.

– Я бы не сказал.

– Чегой-то вы бы не сказали? – Он был озадачен. – Я в кино видел.

Мы помолчали, пробираясь сквозь голливудский дождь; но очень скоро он не выдержал:

– Просите номер, где умер Белуши[17].

– Что вы сказали?

– Белуши. Джон Белуши. Как раз в этом отеле. Передоз. Слыхали?

– А, ну да.

– О его смерти сняли кино. В главной роли какой-то толстяк, ничуть не похож. Но никто правду так и не сказал. Короче, он был не один. С ним еще двое. Кинокомпаниям не захотелось копаться во всем этом дерьме. Но когда водишь лимузин, много чего услышишь.

– Правда?

– Робин Уильямс и Роберт Де Ниро. Они с ним были. Унюхались в хлам.

Возле здания отеля – белого шато в псевдоготическом стиле – я попрощался с водителем; регистрируясь, я не стал просить номер, в котором умер Белуши.

Я добрался к моему шале под дождем, с сумкой и связкой ключей, которыми, как объяснил портье, мне придется открывать множество дверей и ворот. В воздухе пахло мокрой пылью и, как ни странно, микстурой от кашля. Было сумрачно, почти темно.

Вода текла отовсюду. Она сбегала ручьями через внутренний двор, с шумом заполняя небольной пруд, примыкавший к задней стене ограды.

Я поднялся в небольшую сырую комнатку. Слишком убогое место для звездной смерти.

Постель была слегка влажной, а дождь все выбивал свой сумасшедший ритм по коробу кондиционера.

Я немного посмотрел по телевизору повтор сериала «Будем здоровы!», незаметно перешедшего в «Такси», которое, став черно-белым, превратилось в «Я люблю Люси»[18], и наконец отправился спать.

Мне снились безостановочно бьющие в ударные ударники в тридцати минутах езды.

А разбудил меня телефон.

– Э-ге-гей! Как устроился, неплохо?

– Кто это?

– Джейкоб со студии. Мы ведь завтракаем вместе, э-гей?

– Завтракаем?

– Ну и ладно. Я к тебе заеду через тридцать минут. Столик уже заказан. Ну и ладно. Ты получил мои сообщения?

– Я…

– Вчера вечером отправил по факсу. До скорого.

Дождь кончился. Солнце светило ярко и горячо: настоящим голливудским светом. Я дошел до главного здания, ступая по ковру листьев эвкалипта, излучавших тот самый запах микстуры от кашля.

На стойке администратора мне передали конверт с присланными по факсу моим графиком на ближайшие несколько дней и приветственными посланиями с накарябанным на полях «Это будет блокбастер!» и «Что-что, но это будет круто!». Факс был подписан Джейкобом Клейном, человеком из телефона. Никогда не имел никаких дел с человеком по имени Джейкоб Клейн.

К отелю подъехала небольшая спортивная красная машина. Из нее вышел человек и помахал мне рукой. Я подошел. У него была аккуратная пегая бородка, вполне переводимая в денежный эквивалент улыбка и золотая цепь на шее. Он показал мне экземпляр «Сынов человеческих».

Это был Джейкоб. Мы пожали друг другу руки.

– А Дэвид тоже будет? Дэвид Гэмбол?

Дэвидом Гэмболом звали человека, с которым я обсуждал по телефону мою поездку. Он не был продюсером. Я вообще точно не знал, кем он был. Он представился как «участник проекта».

– Дэвид больше не имеет отношения к студии. Можно сказать, теперь курирую проект я. Хочу, чтобы ты знал, после твоей книги я на взводе. Э-гей.

– А это хорошо? – Мы сели в машину. – И где будет проходить встреча?

Он покачал головой.

– Это не встреча, – сказал он. – Это завтрак. – Я был озадачен, и ему стало меня жаль. – Это как бы предваряющая встречу встреча, – пояснил он.

Мы отправились в молл примерно в получасе езды от отеля, и Джейкоб по дороге поведал, как ему понравилась моя книга и как он счастлив, что я принимаю теперь участие в проекте. Он сказал, это была его идея поселить меня в этом отеле.

– Это добавит тебе ощущений от Голливуда, каких ни за что не получишь во «Временах года» и «Ма мэзон», не так ли? – и поинтересовался, дали ли мне шале, в котором умер Джон Белуши. Я ответил, что не знаю; скорее всего, нет.

– А тебе известно, с кем он был в тот вечер? Они скрывают это на своих студиях.

– Нет. С кем же?

– С Мерил и Дастином.

– Мы говорим о Мерил Стрип и Дастине Хоффмане?

– Ну да.

– А откуда тебе это известно?

– Люди говорят. Это ж Голливуд. Понимаешь?

Я кивнул, как будто понимаю, но на самом деле ничего не понял.

Люди говорят, что книги пишутся сами по себе, и это ложь. Сами по себе книги не пишутся. Для этого требуются и мысли, и поиски, и ломота в спине, и заметки в блокноте, а времени и работы – вообще немерено.

Правда, к «Сынам человеческим» это не относится; эта книга была написана сама по себе.

Нам, писателям, непрестанно задают вопрос: «Откуда вы берете ваши идеи?»

Ответ на него таков: из всего сразу. Вещи находят друг друга. И внезапно, когда соединяются верные компоненты, получается – абракадабра!

Началось с того, что практически случайно я посмотрел документальный фильм о Чарльзе Мэнсоне[19] (он был записан на видеокассету, которую мне передал друг, где, помимо него, были вещи, которые я действительно хотел посмотреть): там была запись первого ареста Мэнсона, когда все думали, что он невиновен и что правительство просто придирается к хиппи. И там, на экране, был человек с харизмой, красивый оратор-мессия. Ради такого не то что в ад босиком побежишь – ради такого убьешь.

Начался судебный процесс, и через несколько недель красавец превратился в еле волочащего ноги, с бессвязной речью, похожего на обезьяну человека с вырезанным на лбу крестом. Как бы то ни было, гениальная личность исчезла, ее не стало. Но ведь прежде была.

Далее было показано, как бывший сокамерник с тяжелым взглядом говорил: «Чарли Мэнсон? Послушайте, да это же посмешище. Ничто. Мы над ним потешались. Понимаете? Он ничто!»

И я согласился. А ведь было время, когда Мэнсон еще не был харизматичным лидером. Я подумал о благодати, о чем-то данном свыше, чего он вдруг лишился.

Я жадно досмотрел документальный фильм. И тогда, комментируя черно-белые кадры, человек за кадром что-то сказал. Я перемотал, и он сказал это снова.

Так пришла идея. Так появилась книга, которая возникла сама по себе.

А сказал он следующее: младенцы, рожденные женщинами «Семьи» от Мэнсона, были разосланы по детским домам, и по суду каждому дали имя, конечно же, совсем другое, не Мэнсон.

И я подумал о дюжине двадцатипятилетних сыновей Мэнсона. О даре свыше, полученном ими, всеми одновременно. Двенадцать юных Мэнсонов, во всем своем великолепии, со всего мира направляющихся в Лос-Анджелес. И одной дочери, тщетно пытающейся помешать им объединиться и, как будет сказано на четвертой стороне обложки, «осознать их ужасающее предназначение».

Я писал «Сынов человеческих» как одержимый: через месяц я закончил книгу и отправил своему агенту, которую здорово удивил («Ну, это не совсем то, что вы обычно пишете, дорогой мой», – ободряюще сказала она), и которая впервые продала мою книгу с аукциона много дороже, чем я предполагал. (Гонорара, вырученного за остальные книги, три сборника изящных, полных аллюзий странных историй о призраках, едва хватило, чтобы оплатить компьютер, на котором они были написаны.)

А затем, вновь на аукционе, права на ее экранизацию были куплены Голливудом. Книгой заинтересовались три или четыре студии: я заключил договор со студией, которая предложила мне написать сценарий. Я чувствовал, что фильма не будет, что они с этим не справятся. Но тут из моего аппарата стали извергаться факсы, это было поздно вечером, и большинство были подписаны неким Дэйвом Гэмболом; наконец однажды утром я подписал контракт в пяти экземплярах, увесистый, как кирпич; а несколько недель спустя мой агент сообщила, что пришел первый чек и билеты в Голливуд, на «предварительные переговоры». Это было похоже на сон.

Билеты были в бизнес-класс. И в тот момент, когда их увидел, я понял, что это не сон.

Так что в Голливуд я оправился в первом салоне аэробуса, жуя копченую лососину и имея при себе еще тепленьких «Сынов человеческих» в твердом переплете.

Итак, завтрак.

Мне сказали, как понравилась моя книга. Имен этих людей я не уловил. У всех мужчин либо борода, либо бейсболка, либо и то и другое; женщины на удивление привлекательны, но в каком-то абстрактном смысле.

Заказ делал Джейкоб, он же и платил. Он объяснил мне, что предстоящая встреча – простая формальность.

– От твоей книги мы без ума, – сказал он. – А зачем было покупать права, если бы мы не хотели снять по ней фильм? Зачем заказывать тебе сценарий, если не ради того своеобразия, какое ты можешь привнести в проект? Твоей самости.

Я очень серьезно кивнул, словно литературная самость была результатом моих целенаправленных длительных усилий.

– Такое придумать. Такую книгу написать. Ты просто уникум.

– Один из самых-самых, – сказала то ли Дайна, то ли Тайна, а возможно, Динна.

Я поднял бровь.

– И что от меня потребуется?

– Восприимчивость, – сказал Джейкоб. – И позитивность.

Дорога на студию заняла примерно полчаса. На маленькой красной машине Джейкоба мы въехали в ворота, и Джейкоб принялся выяснять отношения с охраной. Я решил, что он тут недавно, и у него еще нет постоянного пропуска.

А когда мы въехали на территорию, выяснилось, что у него нет и парковочного места. Я и сейчас не понимаю, почему: судя по его же словам, место для парковки так же непреложно свидетельствует о статусе на студии, как подарки от императора определяли статус придворного в древнем Китае.

Мы проехали по улицам странно плоского Нью-Йорка и припарковались перед огромным старым банком.

Еще десять минут пешком, и я оказался в конференц-зале, где Джейкоб и все, с кем мы завтракали, ждали кого-то еще. В суматохе я не уловил, кто это был и чем он или она интересен. Достав экземпляр своей книги, я положил ее перед собой, как оберег.

Кто-то вошел. Это был высокий, остроносый, с острым подбородком человек со слишком длинными волосами, словно, похитив кого-то много моложе себя, он стащил у него волосы. Как ни странно, родом он был из Австралии.

Он сел.

Посмотрел на меня.

– Давай, – сказал он.

Я глянул на своих новых знакомых, но ни с кем не встретился взглядом, они отводили глаза. И тогда я начал говорить: о книге, о сюжете, о концовке – взрыве в ночном клубе, где хорошая дочка Мэнсона подорвала всех остальных. Или думает, что подорвала. О том, что всех сыновей Мэнсона мог бы сыграть один актер.

– И вы в это верите? – это был его первый вопрос.

На него было легко ответить. На этот вопрос мне уже приходилось отвечать по меньшей мере двум дюжинам британских журналистов.

– Верю ли я, что Чарльз Мэнсон одержим некоей сверхъестественной силой, и эта одержимость теперь передалась его многочисленным детям? Нет. Верю ли я, что произошло нечто странное? Думаю, мне ничего другого не остается. Если коротко, возможно, дело было в том, что его безумие оказалось в шаге от безумия внешнего мира. Не знаю.

– М-м-м. Этого парнишку Мэнсона. Может его сыграть Киану Ривз?

Господи, нет, подумал я. Джейкоб перехватил мой взгляд и отчаянно кивнул.

– Почему бы нет? – ответил я. Все это мне только мнилось и не имело отношения к реальности.

– Мы ведем переговоры с его командой, – задумчиво кивнул Некто.

И меня отправили писать для них сценарный план. Под ними, как я понял, имелся в виду тот австралиец, впрочем, я не вполне уверен.

Прежде чем я ушел, мне вручили 700 долларов, за которые я расписался: суточные, за две недели.

Два дня я писал сценарный план. Я старался позабыть о книге, представив себе историю как кино. Работа спорилась. Я сидел в своей маленькой комнате с ноутбуком, присланным со студии, и распечатывал страницу за страницей на струйном принтере оттуда же. Ел я прямо в номере.

После полудня я прогуливался по бульвару Сансет и доходил до «почти круглосуточного» книжного, где покупал газету. Потом на полчаса садился во дворике отеля и читал. А получив свою дозу солнца и свежего воздуха, шел обратно в сумерки, переделывать свою книгу в нечто совсем другое.

Очень старый афроамериканец, служащий отеля, мучительно медленно каждый день проходил в это время через двор, поливал растения и кормил рыбок. Проходя, он всегда улыбался, а я кивал в ответ.

На третий день, когда, стоя у пруда, он рукой доставал из него мусор: несколько монет и пачку из-под сигарет – я встал и подошел.

– Привет! – сказал я.

– Сэ… – ответил он.

Я хотел было попросить его не называть меня сэром, но не смог придумать, как это сделать, чтобы он не обиделся.

– Красивые рыбки.

Он кивнул и заулыбался.

– Декоративный карп. Привезли сюда прямо из Китая.

Мы смотрели, как они плавают в маленьком пруду.

– Интересно, не скучно им?

Он покачал головой.

– Мой внук, он ихтиолог, знаете?

– Рыб изучает?

– Угу. Он говорит, у них памяти хватает примерно на тридцать секунд. Вот они плавают в пруду, и им все тут внове, типа, ой, я тут и не был никогда. А встретив рыбку, которую сто лет знают, они спрашивают: «Кто ты, чужак?»

– Вы не могли бы попросить вашего внука сделать кое-что для меня? – Старик кивнул. – Я где-то читал, что продолжительность жизни карпов неизвестна. Они якобы не старятся, как мы. Умирают, когда их убивают люди, или хищники, или болезни, но не старятся и не умирают сами по себе. То есть могут жить вечно.

Он кивнул:

– Я спрошу. В самом деле интересно. Что до этих трех, вот этого я назвал Призрак, ему года четыре-пять. Но два других, они-то приехали прямо из Китая, когда я начал здесь работать.

– И когда же это было?

– Кажется, в одна тысяча девятьсот двадцать четвертом году от Рождества Господа нашего. Ну, сколько бы вы мне дали?

Я не мог ответить. Его словно вырезали из старого дерева. Больше пятидесяти, но моложе Мафусаила. Так я и сказал.

– Я родился в 1906-м. Богом клянусь.

– И где же, в Лос-Анджелесе?

Он покачал головой.

– Когда я родился, на этом месте была апельсиновая роща, очень далеко от цивилизации.

Он рассыпал корм по поверхности воды. Ловя его, все три серебристо-белые рыбины выскакивали и смотрели на нас – или так казалось, – а их круглые рты все открывались и закрывались, словно они говорили с нами на своем бессловесном, тайном языке.

Я указал на того, о котором он говорил:

– Это Призрак, да?

– Призрак, верно. А тот, под кувшинкой, вон, хвост торчит, видите? Его зовут Бастер, в честь Бастера Китона[20]. Китон как раз останавливался здесь, когда привезли этих двух, постарше. А это наша Принцесса.

Принцессу легко было отличить от остальных. Она была нежно-кремового цвета, с ярким темно-красным пятном вдоль спины, что очень ее выделяло.

– Красотка.

– Да, в самом деле. Все при ней.

Он глубоко вздохнул и принялся кашлять, и хриплый кашель сотрясал все его хрупкое тело. В тот момент я впервые распознал в нем девяностолетнего старика.

– С вами все в порядке?

Он кивнул.

– Да все, все хорошо. Старые кости, – сказал он. – Старые кости.

Мы пожали друг другу руки, и я вернулся в свой сумрак, к сценарному плану.

Я распечатал дописанный текст и отправил его факсом на студию, Джейкобу.

На следующий день он приехал ко мне в шале. Вид у него был расстроенный.

– У вас все в порядке? Проблемы со сценарным планом?

– Просто черт знает что. Мы сняли кино с… – и он назвал имя известной актрисы, которая пару лет назад сыграла сразу в нескольких успешных фильмах. – Не прогадали, а? Только она уже не молода, как прежде, а настаивает, чтобы ее сняли обнаженной, и там просто не на что смотреть, поверь. Ну а сюжет такой: один фотограф умеет уговаривать женщин обнажиться для него. И тогда он их трахает. Только никто не верит, что он это делает. И вот шеф полиции, которого играет миссис Дайте-Я-Покажу-Вам-Голый-Зад, приходит к заключению, что она сможет его арестовать, только если прикинется одной из этих женщин. Короче, она с ним спит. И получается такое дело…

– Она в него влюбляется?

– Ну да. И понимает, что женщины всегда будут зависеть от мужского взгляда на женщин, а чтобы доказать свою любовь, когда полиция приходит его арестовывать, она поджигает фотографии и погибает вместе с ними. Но сначала на ней сгорает одежда. Как тебе?

– Никак.

– Мы тоже так подумали, когда посмотрели. Уволили режиссера, сократили фильм и сделали досъемку. Теперь у нее под одеждой спрятан микрофон. А когда она начинает в него влюбляться, выясняется, что он убил ее брата. Ей снится сон, что на ней сгорает одежда, а проснувшись, она едет с группой на задержание. Но в это время его убивает ее младшая сестра, с которой он тоже трахался.

– Ну и чем это лучше?

Он качает головой.

– Да, барахло. Если бы она дала нам снять в обнаженке дублершу, возможно, результат был бы иной.

– А что вы думаете о моем сценарном плане?

– О чем?

– О сценарном плане, который я вам послал.

– Ах да. Сценарный план. Очень понравился. Нам всем. Он классный. Просто потрясающий. Мы в шоке.

– И что дальше?

– Ну, когда все успеют его пролистать, мы соберемся и обсудим.

Он похлопал меня по спине и ушел, оставив меня скучать в Голливуде.

Я решил написать рассказ. Мысль мне пришла еще в Англии, до отъезда. История о маленьком театре на пирсе. Когда идет дождь, там показывают волшебные фокусы. Но публика не в состоянии отличить волшебство от иллюзии, и для нее не имеют никакого значения иллюзии, становящиеся реальностью.

В тот день, во время прогулки, я купил несколько книг о волшебных фокусах и викторианских иллюзиях в «почти круглосуточном» книжном. История, точнее, сама суть истории так или иначе уже жила в моей голове, и я хотел кое-что уточнить. Я присел на скамейку во внутреннем дворике и просмотрел книги, решив попытаться создать в рассказе особую атмосферу.

Я читал про фокусников, карманы которых были набиты всякими мелкими вещицами, какие только можно себе представить, и которые могли достать из них все, что попросите. Никакой иллюзии, просто достойная восхищения организованность и прекрасная память. На страницу упала тень. Я поднял голову.

– Привет еще раз, – сказал я старому афроамериканцу.

– Сэ, – ответил он.

– Прошу, не называйте меня так. Я спохватываюсь, что не надел костюм и все такое, – и я назвал ему мое имя.

А он в ответ:

– Праведник Дундас.

– Праведник? – Я не был уверен, что верно расслышал.

Он гордо кивнул.

– Иногда да, а иногда – нет. Так меня мама назвала, хорошее имя.

– Да.

– И что вы здесь делаете, сэ?

– Сам толком не знаю. Кажется, от меня ждут сценарий. Во всяком случае, я жду, когда мне скажут, что пора начинать его писать.

Он почесал нос.

– Тут все киношники останавливаются, если бы я прямо сейчас начал называть имена, до следующей среды перечислил бы лишь половину.

– А кто вам больше нравился?

– Гарри Лэнгдон. Он был джентльмен. Джордж Сандерс. Англичанин, как и вы. Скажет бывало: «А, Праведник. Помолись за мою душу». А я ему: «Ваша душа на вашем попечении, мистер Сандерс», – и все-таки я за него молился. А еще Джун Линкольн[21].

– Джун Линкольн?

В его глазах вспыхнули искры, и он улыбнулся.

– Она была королевой экрана. Она была лучше, чем любая из них: Мэри Пикфорд или Лилиан Гиш, или Теда Бара, или Луиза Брукс… Она была самой лучшей. У нее это было. Знаете, что я имею в виду?

– Сексапильность.

– Не только. В ней было все, о чем можно мечтать. Когда вы видели ее фото, вам хотелось… – Он замолчал, рисуя рукой маленькие круги, точно пытаясь поймать ускользающие слова. – Даже не знаю. Может, встать на колено, как встает перед своей королевой рыцарь в сверкающих доспехах. Джун Линкольн, она была лучше всех. Я рассказывал о ней моему внуку, он пытался найти что-нибудь посмотреть, но не вышло. Ничего не осталось. Она живет только в памяти стариков, таких, как я, – постучал он себе по лбу.

– Должно быть, она была необыкновенной.

Он кивнул.

– А что с ней сталось?

– Повесилась. Говорили, все потому, что для звукового кино она бы не подошла, но это не так: голос у нее был такой, что вы бы запомнили, если б хоть раз услыхали. Гладким и темным был ее голос, как ирландский кофе. Некоторые утверждают, что ее сердце было разбито мужчиной – или женщиной, – а еще что она играла на деньги, или связалась с гангстерами, или пила. Кто знает? Времена были такие.

– Я так понял, что вы-то ее голос слышали.

Он усмехнулся.

– Она сказала: «Мальчик, ты не посмотришь, куда подевалась моя пелерина?» – а когда я ее принес: «Ты хороший мальчик». А мужчина, что был с ней, сказал: «Не дразни прислугу, Джун», – и тогда она мне улыбнулась, дала пять долларов и сказала: «Он не против, правда, мальчик?» – и я только затряс головой. А она сделала так губами, знаете?

– Муа?

– Типа того. И я почувствовал это вот здесь, – он похлопал себя по груди. – Эти губы. Из-за них все на свете позабудешь.

Он прикусил нижнюю губу и сосредоточился на вечности. Я не знал, где он сейчас, в какой эпохе. Наконец он снова посмотрел на меня.

– Хотите видеть ее губы?

– В каком смысле?

– Идемте за мной.

– И что это будет? – Я уже представил себе отпечатки губ, застывшие в бетоне, как отпечатки ладоней перед Китайским театром Граумана[22].

Он покачал головой и поднес свой корявый палец к губам. Молчи.

Я закрыл свои книги. Мы пересекли двор, а когда добрались до маленького пруда, он остановился.

– Посмотрите на Принцессу, – сказал он.

– На ту, что с красным пятном, да?

Он кивнул. Рыба напомнила мне китайского дракона, такого же мудрого и бледного. Рыба-призрак, белая, как старая кость, если не считать алого пятна на спине, длинного и изогнутого. Она затаилась в пруду, слегка покачиваясь и как будто размышляя.

– Вот, смотрите, на спине, – сказал он. – Видите?

– Я не совсем понимаю.

Он помедлил, глядя на рыбу.

– Может, вам лучше присесть? – Я сам не ожидал, что так проникнусь возрастом мистера Дундаса.

– Мне платят не за то, чтобы я сидел, – сказал он очень серьезно. А потом добавил, словно объясняя малому ребенку: – В те времена, казалось, все это были боги. А теперь сплошь телевизор: мелкие герои. Мелкие людишки в ящике. Я кое-кого из них здесь вижу. Мелкие людишки.

Звезды в былые времена – это были гиганты в серебристом свечении, огромные, как дома… а если вы их видели живьем, они все равно были как дома́. Люди в них верили.

Здесь устраивали вечеринки. Если ты тут работал, ты не мог все это не видеть. Подавали и спиртное, и травку, и такое там творилось – вы не поверите. Как-то была тут вечеринка… фильм назывался «Сердца пустыни». Слыхали о таком?

Я покачал головой.

– Один из лучших фильмов 1926 года, наряду с «Чего стоит слава» с Виктором МакЛагленом и Долорес дель Рио и «Эллой Синдерс» с Коллин Мур[23]. О них-то вы слышали?

Я снова покачал головой.

– Ну а о Вагнере Бакстере? Белле Беннетт?

– А кто они?

– О, это были настоящие звезды в 1926-м. – Он минутку помолчал. – «Сердца пустыни». Они устроили вечеринку здесь, в отеле, когда закончились съемки. Подавали вино, и пиво, и виски, и джин, – это были времена сухого закона, но студии полицию, можно сказать, купили, и те смотрели сквозь пальцы; и еда была всякая, и развлечения; в вечеринке участвовали Рональд Кольман и Дуглас Фербенкс отец, не сын, и все занятые артисты и съемочная группа; им играл джаз-банд, они расположились вон там, где сейчас шале.

В тот вечер Джун Линкольн была в центре всеобщего внимания. Она играла в фильме арабскую принцессу. Арабов тогда принято было считать страстными и похотливыми. А теперь… ну, жизнь не стоит на месте.

Я не знаю, с чего все началось. Говорили, будто это был спор или пари, а может, просто она была пьяна. Я тогда подумал, что она пьяна. В общем, она встала, а джаз-банд в это время играл что-то медленное и нежное. Она подошла сюда, где я сейчас стою, и опустила руки прямо в пруд. Она смеялась, смеялась, как заводная…

Мисс Линкольн поймала подплывшую к ней рыбку и зажала в обеих руках; а когда вынула руки из воды, она держала рыбку прямо перед собой.

И тут я разволновался, потому что рыбок этих только что привезли из Китая, и каждая стоила двести долларов. Ну и мне, конечно, поручили за ними приглядывать. Правда, у меня из зарплаты за них бы не вычли. Но все же двести долларов – это была куча денег в те времена.

А потом она всем нам улыбнулась, и, наклонившись, медленно так поцеловала рыбу, прямо в спину. А та даже не дернулась, просто лежала в ее руке, а она целовала ее своими губами, красными, как коралл, а все, кто там был, засмеялись и одобрительно закричали.

Она пустила рыбку обратно в пруд, и какое-то мгновение та как будто не хотела от нее уплывать, застыла на месте, тычась ртом в ее пальцы. Но тут начался фейерверк, и она уплыла.

Ее помада была красно-красно-алой, и на спине у рыбки остался след ее губ. Вон, видите?

Принцесса, белый карп с ярко-красной отметиной на спине, шевельнула плавником и двинулась в очередное тридцатисекундное путешествие вокруг пруда. Красная отметина в самом деле напоминала отпечаток губ.

Он бросил щепотку рыбьего корма в воду, и все три рыбины, выпрыгивая из воды, кинулись его пожирать.

Я отправился обратно в свое шале, со своими книгами о давних иллюзиях. Телефон звонил: кто-то со студии. Со мной хотят поговорить о сценарной заявке. Машина приедет через тридцать минут.

– А Джейкоб тоже будет?

Но линия уже была мертва.

Встречался со мной Некто с помощником, очкариком в костюме. Это был первый здесь для меня человек в костюме, а очки у него были ярко-синие. Кажется, он волновался.

– Где вы остановились? – спросил Некто.

Я сказал.

– Это не там, где Белуши?

– Кажется, там.

Он кивнул.

– Он был не один, когда умер.

– Неужели?

Он потер пальцем свой острый нос.

– На вечеринке были еще двое. Оба режиссеры, из самых на тот момент известных. Имена вам ни к чему. Я узнал об этом, когда занимался последним фильмом про Индиану Джонса.

Повисло неловкое молчание. Мы сидели за огромным круглым столом, нас было только трое, и перед каждым лежал экземпляр написанного мной сценарного плана. Наконец я спросил:

– И что вы об этом думаете?

В ответ оба кивнули, почти синхронно.

А после попытались, приложив немало усилий, объяснить мне, насколько он им не по нраву, стараясь при этом не произносить слов, которые могли бы меня огорчить. Это был очень странный разговор.

– У нас проблема с третьим актом, – сообщили они, неопределенно намекая, что ни я, ни мой сценарный план, ни даже третий акт здесь ни при чем, и все дело только в них.

Им хотелось, чтобы люди были посимпатичнее. Чтобы свет был ярче, а тень темнее, и никаких оттенков серого. Они хотели, чтобы героиня была героической. Я кивал и делал пометки.

В конце нашей встречи я за руку попрощался с Австралийцем, а его помощник в синих очках проводил меня через путаницу коридоров, чтобы я вновь обрел внешний мир, и мою машину, и моего водителя.

Пока мы шли, я спросил, нет ли на студии фото Джун Линкольн.

– Кого?

Как выяснилось, его звали Грег. Он достал маленький блокнот и что-то в нем черкнул карандашом.

– Звезды немого кино. Знаменитости 1926 года.

– Она снималась у нас?

– Понятия не имею, – признался я. – Но она была знаменитой. Более знаменитой, чем Мари Провост[24].

– Кто?

– «Победитель, которого съела собака». Одна из самых ярких звезд немого кино. Умерла в нищете, когда появился звук, и ее объела собственная такса. Ник Лоу написал о ней песню[25].

– Кто?

Я процитировал первую строчку, а потом сказал:

– В общем, Джун Линкольн. Может кто-нибудь найти для меня ее фото?

Он еще что-то записал в блокноте. И кивнул.

Мы уже вышли на солнечный свет, где меня ждала машина.

– Кстати, – сказал он, – вам следует знать, это все полное дерьмо.

– Простите?

– То, что он говорит. С Белуши были вовсе не Спилберг с Лукасом, а Бетт Мидлер и Линда Ронштадт. У них была кокаиновая оргия. Об этом все знают. Он говорит полное дерьмо. А его просто из милости взяли младшим ассистентом продюсера на фильм про Индиану Джонса. Будто это его фильм. Придурок.

Мы пожали друг другу руки, я сел в машину и вернулся в отель.

В ту ночь меня настигла разница во времени, и я проснулся, окончательно и бесповоротно, в четыре утра.

Я встал, помочился, натянул джинсы (а спал я в футболке) и вышел на улицу.

Я хотел видеть звезды, но огни города были слишком яркими, а воздух – слишком грязным. Небо было грязно-желтым и беззвездным, и я вспомнил все созвездия, какие можно видеть над небом Англии, и впервые вдруг глубоко, глупо затосковал по дому.

Мне не хватало звезд.

Я собирался поработать над рассказом или продолжить писать сценарий. А вместо этого засел за второй вариант сценарного плана.

Я сократил число младших Мэнсонов с двенадцати до пяти и сделал более очевидным с самого начала, что один из них, в этом варианте мужского пола, – неплохой парень, а вот остальные четверо – определенно негодяи.

Со студии мне прислали журнал. От него исходил запах старой дешевой бумаги, а на обложке стоял фиолетовый штамп с названием студии и словом «АРХИВ» внизу. На обложке красовался Джон Берримор в лодке.

Одна из статей была посвящена смерти Джун Линкольн. Оказалось, что мне трудно ее читать и еще труднее понять: насколько я могу судить, статья содержала намеки на греховные пристрастия, приведшие ее к гибели, но написана была так, словно содержала шифр, ключ к которому уже неизвестен современному читателю. А может статься, подумалось мне, автор некролога вовсе ничего не знал и его намеки не имели под собой оснований.

Зато много более интересными и понятными были фотографии. Целую страницу занимал обведенный траурной рамкой снимок женщины с огромными глазами и нежной улыбкой, курившей сигарету (дым был пририсован с помощью ретуши, на мой взгляд, очень неумело: неужели люди когда-то покупались на столь неудачные подделки?); на другом снимке она была запечатлена в театральных объятиях Дугласа Фербенкса; еще небольшой снимок, где она стоит на подножке машины, с двумя крохотными собачками на руках.

Судя по фото, ее красота была несовременной. Ей не хватало отстраненности Луизы Брукс, сексапильности Мэрилин Монро, распутной элегантности Риты Хейуорт. Она была звездочкой двадцатых, столь же тусклой, как и остальные. Я не ощутил тайны в этих огромных глазах и коротко стриженных волосах. У нее были превосходно накрашенные пухлые губки. И я не мог себе представить, как бы она выглядела, доживи до наших дней.

Но Джун Линкольн была реальна; она жила на свете. Перед ней преклонялись, ее обожали зрители в кинотеатрах. Она поцеловала рыбку и бродила по территории моего отеля семьдесят лет назад: для Англии это не срок, для Голливуда – вечность.

Когда я приехал снова обсуждать мой сценарный план, на студии не было никого из тех, с кем мы встречались прежде. Меня провели к очень молодому человеку в крошечном офисе, который, ни разу не улыбнувшись, сообщил, как ему понравился мой сценарный план и как он рад, что студия владеет правами на экранизацию.

Он сказал, что, по его мнению, особенно мне удался образ Чарльза Мэнсона, и что, возможно, «как только его удастся полностью отмасштабировать», это будет еще один Ганнибал Лектор.

– Но. Хм. Мэнсон. Это реальный человек. Сейчас сидит в тюрьме. Это его люди убили Шэрон Тейт.

– Шэрон Тейт?

– Актрису. Звезду. Она была беременна, а ее убили. Она была женой Полански.

– Романа Полански?

– Да, режиссера.

Он нахмурился.

– Мы готовимся заключить с ним контракт.

– Это хорошо. Он хороший режиссер.

– Он об этом знает?

– О чем? О книге? О фильме? О смерти Шэрон Тейт?

Он покачал головой: я не угадал.

– Мы ведем переговоры о трех картинах. Там фигурирует и Джулия Робертс. Так вы говорите, Полански не знает о вашем сценарии?

– Нет, я хотел сказать…

Он посмотрел на часы.

– Где вы остановились? Надеюсь, вас разместили в хорошем отеле?

– Да, спасибо, – сказал я. – Я в паре шале от номера, в котором умер Белуши.

Я ожидал, что услышу еще парочку звездных имен и что Джон Белуши в тот вечер приказал долго жить Джули Эндрюс и мисс Пигги Маппет. Но я ошибся.

– Как это умер? – спросил он, наморщив юный лоб. – Белуши не умер. Мы снимаем фильм с его участием.

– Это был его брат, – объяснил я, – который умер много лет назад.

Он пожал плечами.

– Похоже, что дыра, – сказал он. – В следующий раз скажите им, что хотите остановиться в «Бель Эр». Может, перевезти вас в другой отель?

– Нет, спасибо, – ответил я. – Я к этому уже привык. Так что насчет сценарного плана?

– Пусть пока полежит.

Я увлекся двумя старыми театральными иллюзиями, которые нашел в своих книгах: «Мечта художника» и «Заколдованная створка окна». Это были метафоры, которые не вызывали у меня сомнений; но историю, которая их проиллюстрирует, я еще не придумал. Я написал несколько предложений, из которых никак не составлялись начальные абзацы, и несколько абзацев, из которых никак не складывались первые страницы. Поскольку писал на компьютере, я вышел из программы, ничего не сохранив.

Я стоял во дворе отеля и смотрел на карпов, двух белых и одного белого с красным пятном. Они были похожи на тех рыб, что рисует Эшер[26], и это меня удивило: мне никогда не приходило в голову, что в его рисунках есть что-то хотя бы отдаленно похожее на реальность.

Праведник Дундас протирал листья растений. У него была бутылка со специальным средством и тряпка.

– Привет, Праведник.

– Сэ.

– Прекрасный денек.

Он кивнул, и закашлялся, и постучал кулаком в грудь, и снова кивнул.

Отвлекшись от рыб, я уселся на скамейку.

– Почему вас не отправили на пенсию? – спросил я. – Разве вы не должны были выйти на пенсию много лет назад?

Он продолжал свое занятие.

– Да нет же, я – местная достопримечательность. Они ведь просто утверждают, что в этом отеле останавливались все мировые звезды, зато я рассказываю про них всякие небылицы, что, мол, заказывал на завтрак Гари Грант.

– Вы и это помните?

– Черт, нет же. Да кто ж это проверит! – Он снова закашлялся. – А что вы пишете?

– Ну, на прошлой неделе я писал сценарный план для одного фильма. Потом переделывал. А теперь… мне чего-то не хватает.

– А теперь-то что пишете?

– Рассказ, который никак не получается. Про магический фокус викторианских времен, который назывался «Греза художника». На сцену выходит художник с большим холстом, который он устанавливает на мольберт. На холсте изображена женщина. Он смотрит на свою работу и страдает, что у него нет таланта истинного художника. Наконец он засыпает, полотно оживает, женщина сходит с него и велит ему не сдаваться. Не оставлять усилий. И предрекает, что однажды он станет великим художником. А потом возвращается обратно. Свет гаснет. Он просыпается и видит просто картину…

– …а другая иллюзия, – рассказывал я женщине на студии, которая в начале встречи поступила недальновидно, изобразив ко мне интерес, – называлась «Заколдованная створка». Над сценой висит окно, и в нем возникают лица, хотя никого кругом нет. Мне кажется, я могу установить странную параллель между этим окном и, положим, телевизором: в конце концов, сходство очевидно.

– Я люблю смотреть «Сайнфелд»[27], – сказала она. – Вы смотрите этот сериал? Вообще ни о чем. То есть прямо целые выпуски совершенно пустые. А еще мне нравился Гарри Шендлинг до того, как он стал вести новое шоу и сделался противным.

– Иллюзии, – продолжал я, – как все великие иллюзии, заставляют нас задуматься о природе реальности. Но они также обозначают игру слов, а еще выводят на мировой уровень проблему того, чем обернутся развлечения. Фильмы существовали до кино, а телек – до телевидения.

Она нахмурилась.

– Это что, кино?

– Надеюсь, что нет. Это рассказ, если у меня получится его написать.

– Тогда давайте поговорим о кино. – Она пролистала стопку заметок. Ей было лет двадцать пять, и она была одновременно привлекательной и бесполой. Я предположил, что это одна из женщин, которые были тогда на завтраке, то ли Динна, то ли Тайна.

Вдруг она на чем-то споткнулась и прочла:

– «Я знал невесту, когда она танцевала рок-н-ролл»?

– Кто это написал? Эта фраза из другого фильма.

Она кивнула.

– Короче, должна вам сказать, что ваш сценарный план… можно назвать спорным. Эта история про Мэнсона – мы не уверены, что она прокатит. Мы можем обойтись без него?

– Но в этом-то вся суть. Я хочу сказать, что книга называется «Сыны человеческие», и она посвящена его детям. Если выбросить Мэнсона, мало что останется, не так ли? Ведь вы купили права на экранизацию именно этой книги. – Я протянул ей книгу, свой талисман. – Отказаться от образа Мэнсона, не знаю, это все равно что заказать пиццу, а когда ее привезут, сетовать на то, что она плоская, круглая и покрыта сыром и томатным соусом.

По ней нельзя было определить, слышала ли она хоть что-то из того, что я сказал.

Она спросила:

– Как вам название «Головорезы»?

– Не знаю. Речь о фильме по моей книге?

– Мы бы не хотели, чтобы люди решили, что речь пойдет о религии. Сыны человеческие. Звучит так, словно фильм антихристианский.

– Ну, можно сказать, я действительно подразумеваю, что сила, которой обладают дети Мэнсона, в известном смысле от дьявола.

– Ах вот как?

– Я говорю об этом в книге.

Ей удалось изобразить жалостный взгляд, из разряда тех, каким смотрят только люди, знающие, что книги – в лучшем случае права на вольную экранизацию, которой можно одарить остальное человечество.

– Ну, я не думаю, что студия сочтет это приемлемым, – сказала она.

– Вы знаете, кто такая Джун Линкольн? – спросил я.

Она покачала головой.

– А Дэвид Гэмбол? Джейкоб Клейн?

Она снова покачала головой, на этот раз немного нетерпеливо. И протянула мне список, по ее мнению, необходимых исправлений, из которого следовало, что я должен переделать практически все. На страничке было указано «кому»: мне и еще нескольким человекам, чьих имен я не сумел распознать, а еще на ней значилось «от кого»: от Донны Лири.

Я сказал:

– Спасибо, Донна, – и направился обратно в отель.

Целый день я был не в духе. А потом придумал способ переделать сценарный план, чтобы учесть все замечания, приведенные в списке.

Еще день я размышлял, несколько дней писал и наконец факсом отправил третий вариант на студию.

Праведник Дундас, убедившись в моем искреннем интересе к Джун Линкольн, принес мне свой альбом, и я обнаружил, что это псевдоним родившейся в 1903 году Рут Баумгартен, назвавшейся так в честь месяца июня и президента Америки. Это был старый альбом в кожаном переплете, размером и весом напоминавший фамильную Библию. Когда она умерла, ей было двадцать четыре года.

– Жаль, вы ее не видели, – сказал Праведник Дундас. – А фильмов с ее участием почти не сохранилось. Она была такой талантливой. Она была самой большой из всех звезд.

– Она была хорошей актрисой?

Он решительно покачал головой:

– Неа.

– Или необыкновенной красавицей? Если это так, значит, я чего-то не заметил.

Он снова покачал головой.

– Камера ее любила, это точно. Но дело не в этом. Среди девочек на подпевке многие были красивее ее.

– Тогда что же?

– Она была звездой, – пожал он плечами, – и этим все сказано.

Я перелистывал страницы: вырезки с отзывами о фильмах, о которых я никогда не слышал, и оригиналы и копии которых утрачены много лет назад, потеряны или уничтожены огнем: нитратная пленка отличалась повышенной пожароопасностью; вырезки из иллюстрированных журналов: Джун Линкольн, занятая в роли, Джун Линкольн на отдыхе, Джун Линкольн на съемках «Рубахи ростовщика», Джун Линкольн в огромном меховом манто, позволяющем датировать снимок точнее, чем странная прическа и неизменная сигарета.

– Вы ее любили?

– Не так, как любят женщин…

Мы помолчали, и он перелистнул страницу.

– Моя жена убила бы меня, если бы сейчас услышала.

Снова молчание.

– Ну да. Тощая мертвая белая женщина. Возможно, что и любил. – Он закрыл альбом.

– Но ведь для вас она не умерла, не так ли?

Он покачал головой. И ушел. А альбом остался у меня.

Секрет иллюзии «Греза художника» заключался в следующем: женщину плотно привязывали к обратной стороне полотна. Полотно было дополнительно укреплено проволокой, и когда художник легко и небрежно вносил на сцену холст и ставил его на мольберт, женщина там уже была. А само полотно было устроено как штора и могло подниматься и опускаться.

А иллюзия «Заколдованная створка» выполнялась с помощью зеркал: зеркало, поставленное под определенным углом, отражало лица людей, стоявших за кулисами.

И сегодня многие иллюзионисты используют на своих представлениях зеркала, чтобы заставить зрителей думать, будто они видят то, чего нет.

Это просто, если вы знаете, как это делать.

– Прежде чем мы начнем, – сказал он, – я должен вам сказать, что никогда не читаю сценарий. Я пришел к мысли, что это сковывает мое творческое воображение. Не беспокойтесь, мой помощник составляет конспект, чтобы быстро войти в курс дела.

У него были борода и длинные волосы, и он немного походил на Иисуса, правда, я сомневался, что у Иисуса могли быть такие безупречные зубы. Он представлялся мне самой важной персоной из тех, с кем я говорил до сих пор. Звали его Джон Рей, и даже я о нем слышал, хоть и не вполне понимал, чем он занимался: кажется, его имя обычно значилось в начале фильма, сразу после слов ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ПРОДЮСЕР. Голос со студии, назначивший встречу, сообщил, что они, то есть студия, очень воодушевлены тем, что он «присоединился к проекту».

– А разве конспект не сковывает ваше воображение?

Он усмехнулся.

– Что ж, мы все считаем, что вы проделали впечатляющую работу. Даже очень впечатляющую. Осталось лишь несколько нерешенных вопросов.

– Например?

– Ну, этот Мэнсон. И идея с его выросшими детьми. Мы тут в офисе набросали кое-что: попробуйте взять за основу. Один парень, скажем, Джек Головорез – это идея Донны…

Донна скромно наклонила голову.

– Его сажают за сатанизм и поджаривают на электрическом стуле, а он, умирая, обещает вернуться и всех уничтожить. Дальше действие уже в наши дни, и мы видим молодых парней, подсевших на игру «Головорез», у героя которой его лицо. И поскольку они играют в его игру, они становятся им одержимы. Может, у него что-то странное в лице, на манер Джейсона или Фредди[28].

Он замолчал, словно ожидая моего одобрения.

Тогда я сказал:

– И кто же придумал эту компьютерную игру?

Он указал на меня пальцем:

– Вы ведь у нас писатель, душа моя. Хотите, чтобы мы сделали за вас всю работу?

«Надо думать о кино, – решил я. – Они ничего другого не понимают». И сказал:

– Но ведь то, что вы предлагаете, это как «Мальчики из Бразилии»[29], только без Гитлера.

Он выглядел озадаченным.

– Был такой фильм Айры Левина, – сказал я. Но в его глазах не промелькнуло и тени узнавания. «Ребенок Розмари». – Никакой реакции. – «Щепка»[30].

Он кивнул; монетка провалилась в автомат.

– Принято, – сказал он. – Вы пишете роль для Шэрон Стоун, а мы сделаем все возможное, чтобы ее заполучить. У меня есть выход на ее команду.

На этом я ушел.

Той ночью было холодно, а в Лос-Анджелесе такого быть не должно, и воздух еще сильнее пах микстурой от кашля.

Недалеко от Лос-Анджелеса жила моя давняя подруга, и я решил встретиться с ней. Я позвонил по номеру, который был у меня записан, начав поиски, растянувшиеся почти на весь вечер. Мне давали новый номер, я по нему звонил, там мне снова давали номер, и я снова звонил.

Наконец, набрав очередной номер, я узнал ее голос.

– А ты знаешь, где я? – спросила она.

– Нет, – ответил я. – Просто мне дали этот номер.

– Это телефон больничной палаты, – сказала она. – Здесь лежит моя мама. С кровоизлиянием в мозг.

– Прости. У нее все в порядке?

– Нет.

– Прости.

Мы неловко помолчали.

– Как ты? – спросила она.

– Довольно плохо, – ответил я.

И рассказал ей все, что со мной случилось. И что я при этом испытываю.

– Почему все так получается? – спросил я.

– Просто они боятся.

– Почему боятся? Чего?

– Потому что ты им нужен, пока с твоим именем связаны только успешные проекты.

– В смысле?

– Если ты дашь добро, студия снимет фильм, который обойдется им в двадцать – тридцать миллионов долларов, и если фильм провалится, твое имя навсегда будет связано с этим провалом, и ты потеряешь свой статус. Если же ты откажешься, ты ничем не рискуешь.

– В самом деле?

– Типа того.

– А откуда ты все это знаешь? Ты музыкант и не имеешь отношения к кино.

Она устало засмеялась.

– Я здесь живу. Все, кто здесь живет, это знают. Ты не пробовал поспрашивать людей про сценарии?

– Нет.

– Так попробуй. Спроси. Парня на автозаправке. Кого угодно. У всех есть сценарии. – Тут кто-то к ней обратился, и она ответила, а мне сказала: – Извини, нужно идти, – и повесила трубку.

Я не нашел обогреватель, если он там был, и замерзал в своем крошечном шале, точно таком, в каком умер Белуши, с бездарной картинкой на стене и промозглой сыростью в воздухе.

Я приготовил себе ванну, чтобы согреться, но когда из нее выбрался, мне стало еще холоднее.

Белые золотые рыбки сновали взад-вперед, то прячась, то появляясь из-под листьев кувшинок. У одной из них была темно-красная отметина, в принципе похожая на отпечаток губ: странное клеймо, оставленное полузабытой богиней. В воде отражалось серое утреннее небо.

Я мрачно смотрел на воду.

– У вас все в порядке?

Обернувшись, я увидел стоящего рядом Праведника Дундаса.

– Рано вы встаете.

– Плохо спал. Страшно холодно.

– Надо было сказать администратору. Вам бы принесли обогреватель и еще одеял.

– Мне это даже в голову не пришло.

Дышал он с огромным трудом.

– А у вас все в порядке?

– Нет, черт побери. Стар я. Вот доживешь до моих лет, парень, у тебя тоже будет не все в порядке. Но когда ты помрешь, я буду еще тут. Как работа?

– Не знаю. Я больше не пишу сценарий, а «Греза художника», рассказ о волшебных фокусах викторианских времен, не двигается с места. Действие происходит на морском побережье в Англии, в дождь. На сцене фокусник показывает свое искусство, и публика неуловимо меняется. Это их глубоко трогает.

Он медленно кивнул.

– «Греза художника». Ну-ну. А себя вы кем представляете, художником или иллюзионистом?

– Не знаю. Мне кажется, ни то, ни другое.

Собравшись было уходить, я вдруг вспомнил одну вещь.

– Мистер Дундас, – спросил я, – а у вас есть сценарий? Написанный вами?

Он покачал головой.

– И вы никогда не писали сценариев?

– Только не я.

– Честно?

Он ухмыльнулся:

– Честно.

Я вернулся к себе. Пролистал английское издание своих «Сынов человеческих», спрашивая себя, как получилось, что была издана такая нелепая писанина, зачем Голливуд купил на нее права, и почему теперь они не хотят снимать по книге фильм.

Вновь принявшись за «Грезу художника», я потерпел прискорбную неудачу. Герои были как неживые. Они не могли ни дышать, ни двигаться, ни говорить.

Я пошел в туалет и пустил в унитаз ярко-желтую струю. По зеркалу пробежал таракан.

Вернувшись в гостиную, я создал новый файл и написал:

Я не знал, хорошее ли вышло стихотворение, но это не имело значения. Я написал нечто для себя новое и неожиданное, и это было чудесно.

Заказав завтрак в номер, я попросил принести обогреватель и парочку одеял.

На следующий день я написал шестистраничный сценарный план к фильму под названием «Головорез», где Джека Головореза, серийного убийцу, с вырезанным на лбу огромным крестом, казнят на электрическом стуле, но он возвращается в видеоигре и овладевает сознанием четырех парней. Пятый его побеждает, предав огню электрический стул, который был выставлен в качестве экспоната в Музее восковых фигур, где днем работала его девушка, которая ночью исполняла экзотические танцы.

Я по факсу отправил на студию свой план, а сам отправился спать.

Отходя ко сну, я искренне надеялся, что студия официально отвергнет мой сценарий и я наконец смогу вернуться домой.

Во сне я увидел иллюзион, в котором человек с бородой и в бейсболке затащил на сцену экран и ушел. Серебристый экран завис в воздухе без всякой видимой опоры.

Но вскоре замерцал, и началось немое кино: я увидел женщину, которая смотрела прямо на меня. Это была Джун Линкольн, это она мерцала на экране, и это она из него вышла и уселась на краешке моей кровати.

– Ты пытаешься сказать мне, чтобы я не сдавался? – предположил я.

В душе я понимал, что это сон. Я смутно помнил: мне известно, что эта женщина – звезда, и сожалел о том, что ни один из ее фильмов не сохранился.

В моем сне она была воистину прекрасна, несмотря на белый след вокруг шеи.

– С чего бы мне это делать? – удивилась она.

В моем сне от нее пахло джином и старым целлулоидом, хотя я и не помню, чтобы в моих снах от кого-нибудь чем-нибудь пахло. Она улыбнулась мне безупречной черно-белой улыбкой:

– Я ведь вышла из игры, не так ли? – и прошлась по комнате. – Не могу поверить, что этот отель все еще существует, – добавила она. – Я здесь трахалась. – Ее голос трудно было различить сквозь потрескивание и шипение.

Вернувшись к кровати, она уставилась на меня, как кошка смотрит на мышиную нору. Спросила:

– Ты мой поклонник?

Я покачал головой. Она подсела ближе и взяла мою теплую руку своей серебристой рукой.

– Никто уже никого не помнит, – сказала она. – В этом городе в тридцати минутах.

Мне хотелось спросить ее кое о чем.

– Куда подевались звезды? – решился я. – Я все гляжу на небо, их там нет.

Она указала на пол:

– Ты смотрел не туда.

Оказалось, что пол в моем шале – это тротуар, и на каждой его плитке изображена звезда, а рядом значится имя, из тех, которые ни о чем мне не говорят: Клара Кимбол Янг, Линда Арвидсон, Вивиан Мартин, Норма Телмеддж, Олайв Томас, Мэри Майлз Минтер, Сина Оуэн…

Джун указала на окно:

– И еще там.

Окно было открыто, и из него я мог видеть весь простиравшийся подо мной Голливуд: бесконечное пространство мерцающих разноцветных огней.

– Разве это не лучше, чем звезды? – спросила она.

И она была права. Я даже видел созвездия уличных фонарей и автомобильных фар. Я кивнул.

Ее губы коснулись моих.

– Не забывай меня, – прошептала она, но так печально, словно заранее знала, что ее просьба напрасна.

Я проснулся от телефонного звонка. Сняв трубку, сипло что-то пробормотал.

– Это Джерри Квойнт, со студии. Нам необходимо встретиться на ланче.

Снова нечто нечленораздельное.

– Мы высылаем машину, – сказал он. – Ресторан от вас в получасе езды.

Они ждали меня на открытом воздухе, где было светло и зелено.

На этот раз я бы очень удивился, если бы хоть кого-то узнал. Под закуску мне сообщили, что Джон Рей «свалил из-за разногласий по контракту», а Донна, «видимо», ушла вместе с ним.

Оба мои собеседника были бородаты, а у одного из них была плохая кожа. Худая женщина показалась мне приятной.

Они спросили, где я остановился, а когда я ответил, один из бородачей сообщил (взяв с нас слово, что дальше это не пойдет), что в тот день Белуши принимал наркоту вместе с политиком по имени Гари Харт[31] и одним из «Eagles».

После чего они заверили, что с нетерпением ждут от меня истории.

И тогда я спросил:

– Мы о чем сейчас говорим? О «Сынах человеческих» или о «Головорезе»? Дело в том, – пояснил я, – что с последним у меня проблема.

Они выглядели озадаченными.

Да нет же, сказали они, речь идет о «Я знал невесту, когда она танцевала рок-н-ролл». Здесь есть, сообщили мне, и Высокий Замысел, и Добрый Посыл. К тому же, добавили они, это Очень Своевременно, что важно для города, в котором все, что происходило час назад, уже Древняя История.

Они признались, что подумали, как было бы здорово, если бы наш герой мог спасти юную леди от замужества без любви, а в конце они вместе танцевали бы рок-н-ролл.

Я указал им, что для этого им следует купить права у Ника Лоу, написавшего песню, и сообщил, что нет, я не знаю имя его агента.

Они, усмехнувшись, ответили, что с этим проблемы не будет.

И предложили, чтобы я поразмыслил как следует над проектом, прежде чем начну писать сценарный план, и каждый из них назвал пару имен начинающих звезд, которых мне при этом следует иметь в виду.

Я пожал каждому руку и сказал, что непременно так и сделаю. А еще я заметил, что мне удастся лучше с этим справиться по возвращении в Англию.

И они со мной согласились.

За несколько дней до того я спросил Праведника Дундаса, был ли кто-нибудь с Белуши в его шале в ту ночь, когда он умер.

Ведь если кто об этом знал, так это он.

– Один он был, – не моргнув ответил Праведник Дундас, старый, как Мельхиседек. – Какое кому, к чертям собачьим, дело, был с ним кто-нибудь или нет. Один он умер.

Мне странно было покидать отель.

– Сегодня днем я уезжаю, – сообщил я администратору.

– Очень хорошо, сэр.

– Вам не трудно будет… дело в том… служащий отеля, мистер Дундас. Пожилой джентльмен. Даже не знаю. Я не видел его дня два. А мне хотелось бы с ним попрощаться.

– С одним из уборщиков?

– Да.

Она озадаченно уставилась на меня. Она была очень красивой, а ее губная помада была цвета раздавленной ежевики. Она явно ожидала, что кто-то наконец откроет ее для кино.

Сняв трубку, она с кем-то поговорила, потом повернулась ко мне:

– Мне очень жаль, сэр, но мистера Дундаса уже несколько дней не было на работе.

– Вы не могли бы дать мне номер его телефона?

– Мне очень жаль, сэр, но по нашим правилам это запрещено. – Говоря все это, она смотрела прямо на меня, чтобы я видел, что ей действительно очень жаль.

– А как ваш сценарий? – спросил я.

– Как же вы узнали?

– Ну…

– Он сейчас у Джоэля Силвера[32], – сказала она. – Мой приятель Арни, мой соавтор, работает курьером. Он занес сценарий в офис Джоэля, словно тот прислан откуда-то из агентства.

– Удачи! – пожелал я.

– Спасибо, – сказала она, улыбнувшись ежевичными губами.

В справочнике было два Дундаса Пэ, что показалось мне невероятным даже для Америки, не говоря уж о Лос-Анджелесе.

Первый оказался мисс Персефоной Дундас.

Когда, набрав второй номер, я спросил Праведника Дундаса, мужской голос поинтересовался:

– Кто говорит?

Я назвал себя, объяснил, что уезжаю из отеля, а у меня осталась вещь, принадлежащая мистеру Дундасу.

– Слушайте, мистер. Мой дедушка умер. Прошлой ночью.

Шок возвращает жизнь избитым фразам: у меня реально кровь отхлынула от лица и перехватило дыхание.

– Мне очень жаль. Он был мне симпатичен.

– Угу.

– Это, должно быть, случилось совсем неожиданно.

– Он был стар. И все время кашлял. – Кто-то спросил, с кем он говорит, он ответил: ни с кем, а мне сказал: – Спасибо что позвонили.

Я растерялся.

– Вы, возможно, не поняли: у меня остался его альбом.

– Эта фигня со старыми вырезками?

– Да.

Пауза.

– Оставьте у себя. Это уже никому не нужно. Слушайте, мистер, мне надо бежать. – Щелчок, и в трубке тишина.

Когда я засовывал альбом в сумку, на выцветший переплет упала слеза, и только тогда я понял, что плачу.

Во дворе я остановился, прощаясь с Праведником Дундасом и Голливудом.

Три призрачных белых карпа дрейфовали, покачивая плавниками, сквозь свое вечное сегодня.

Я помнил их имена: Бастер, Призрак и Принцесса; но никто на свете уже не смог бы их различить.

У выхода из отеля меня ждала машина. До аэропорта было тридцать минут езды, ровно столько, сколько нужно, чтобы все забыть.