18 января 2011. Прачечная
Ох уж эта ландретта… таскайся туда целый день. В общежитии завелось обыкновение, если машинка достирала, вынимать из нее чужие вещи, складывать куда придется, и загружать свои. Машинок всего три, и они вечно заняты. Однажды чья-то добрая душа не только извлекла, но и подняла труд запихнуть в сушилку и нажать на кнопочку «пуск» мой шарфик, для сушилки не предназначенный… С тех пор мы стали оставлять записки: если машинка достирала, пожалуйста, не вынимайте белье – позвоните по такому-то номеру.
Доставать белье перестали. А сегодня даже позвонили и сказали, что все достиралось.
Я побежала, оставив спящего Севу. Прихожу – две машинки пустые, и та, которую я загружала, стоит мигает – показывает конец программы. Я-то думала, машинка срочно понадобилась – нет, это просто кто-то не пожалел времени оповестить, что можно перекладывать белье в сушку. Прямо коммунизм какой-то.
19 января 2011. Игрушка
Как-то случайно купили Севе игрушку – трубку пластиковую, внутри цветной спиралевидный винт, и на концах по чашке петри, типа того, но без крышки, в общем, странноватая, но в целом бесхитростная вещь для младенцев, переливать воду в ванной. Игрушка неожиданно стала любимым Севиным инструментом для пипетирования. Он приспособил ее для тысячи затей, но самая удачная – отвинтив одну чашку, ставить ее на слив, отчего спираль внутри начинает вращаться. Сева занимается своей алхимической ретортой с такой серьезностью, что я невольно испытываю беспокойство: что же я за вещь притащила в дом? Каково, так сказать, ее действительное предназначение.
***
Вчера гуляли в Виттингтон-парке. На сей раз Сева терял интерес к объекту быстрее, чем добегал до него. Было заметно, что, пока он бежит к карусели, он успевает мысленно на ней прокрутиться, и она лишается всякой привлекательности. Так он метался между качелями и горками, так что приходилось предлагать ему осуществить хоть одно-два развлечения. И я подумала, это великолепная модель желаний человека: они теряют всякую привлекательность, как только становится понятно, что они осуществимы. Наше воображение нас всё время обгоняет.
21 января 2011. Отношение к детям
Давно хотела написать о том, что мне более всего бросилось в глаза в качестве различия между Россией и Англией, Москвой и Лондоном – об отношении к детям.
Считаю, что невозможно рассчитывать на то, что из нынешних детей в России вырастут свободные взрослые, потому что дети взращиваются несвободными и укоренелыми в своей несвободе взрослыми людьми.
Любая прогулка на детской площадке с момента, когда Сева стал интересоваться песочницами и обществом, была для меня пыткой, потому что всякое невинное развлечение детей проходило под непрерывное задалбывание взрослых: «Не ходи туда, не надо, не смей, испачкаешься, ну вот, уже испачкался, я же говорила, зачем ты отнял у него игрушку, сейчас же отдай, зачем ты развалил пирамидку, немедленно надень шапку». Этот речитатив, унылый монолог, однообразные заклинания сопровождают ребенка с самых малых лет; непрерывная песня, каскад негативных пророчеств – то, в чем он растет.
Я уж не говорю о той обстановке, в которую попадает молодая мать в Российском обществе. Буквально всякий вокруг нее знает намного лучше нее самой, как ей воспитывать ребенка, что ему есть, как его одевать, гулять или нет в мороз, что есть ей самой, а уж о том, почему ребенка нельзя носить на руках или тем более в слингах – наслушаешься.
Здесь в Англии за два с половиной месяца пребывания я услышала только одно замечание в свой адрес и в адрес своего ребенка. Что характерно, это замечание прозвучало по-русски. Оно исходило от молодой русской женщины, которая не только считала, что в автобусе чужому ребенку стоит надеть шапку, но также что мне необходимо быть в курсе ее мнения.
В Лондоне, насколько я могу судить по своему многочасовому опыту пребывания на детских площадках, никто не одергивает детей, своих или чужих, не делает им пустых замечаний. И когда в том же автобусе чуть ли не пятилетний уже мальчик в коляске (здесь отчего-то принято возить детей чуть до школьного возраста в колясках) хватал Глеба за штанину, мать не поторопилась его одернуть. Уж конечно в России безопаснее для матери самой, первой одернуть ребенка до того, как это, еще не известно в каких выражениях, сделает синклит каких-нибудь посторонних старух, которым достоверно известно, как не приучать ребенка к рукам, вовремя отлучить от груди и обеспечить ему в течение детства как можно меньше телесного контакта, чтобы он ненароком не вырос чересчур зависимым или несамостоятельным.
Конечно, и в Англии, как я посмотрю, большие разногласия между сторонниками того, что в последнее время называется «естественным родительством» и школой взращивания детей в дисциплинирующей системе воспитания. Не далее как вчера в «Ивнинг стандарт» британские врачи предупреждали матерей, что нельзя кормить ребенка исключительно грудным молоком в течение первых шести месяцев жизни младенца, во избежание риска развития аллергий. Правда, конкретной альтернативы не предлагалось. В так называемом развитом мире естественные отношения между матерью и младенцем реконструируются как располагающиеся на грани полового извращения. Куда успокоительнее андрогинная бутылочка, предварительно простерилизованная, а то и не простерилизованная, с чем-то сложно-химическим по составу, имунно-модулирующим и стимулирующим, со вполне обезличенной соской, профессионалами коммодификации всего приспособленной, в отличие от некультурного, ужасного женского соска, для формирования челюстно-лицевой области и речевого аппарата.
Но все-таки до ужаса не хочется помещать Севу обратно в московскую детсткую площадку. И, главное, есть ли выход из подобной безысходности? Ведь невозможно создать маленький куст благополучных деток, общающихся друг с другом в иной модальности, – помещение в оранжерею выглядит еще менее привлекательным, чем перспектива поселиться в одной песочнице с нервными мамами и полностью игнорирующими поток их несмолкающих предупреждений детьми.
23 января 2011. Благополучие сытого Запада
Лондон очень богатый город, просто очень богатый, одних ресторанов и магазинов, сверкающих ценниками, содержащими немыслимое количество нулей, на вещах весьма похожих на те, что продаются в ближайших «демократических» заведениях, – море разливанное.
В Москве, в сущности, их не меньше, а может быть, даже больше, ведь Москва частным образом богата недавним богатством. А Лондон и богат, и беден уже не первый век. Человеку, относящемуся здесь к среднему классу (моя семья к нему далеко не относится по уровню доходов), комфортно и без уровня потребления, которое бы превышало его возможности: можно прекрасно в «Притти менеджер» (мы так прозвали «Прет-а мангер», местную бутербродную) перекусывать во время прогулок между музеями и улицами, и везде будет царить то же довольство жизнью. Та же расслабленность, вальяжность, спокойствие в позах, лицах, походках – у тех, разумеется, кому доходы позволяют по крайней мере местный общепит.
Сева с минуту нажимал на «энтер» на кассе после пинкода – все стояли, улыбались: продавец, очередь (впрочем, небольшая). Как-то так улыбались они, что невольно думалось: мда, не было у вас ни 17 года, ни 30-х, ни в общем-то 40-х, ни девяностых-нулевых, которые в каком-то смысле стоили, возможно, всех перечисленных вместе взятых, да и сейчас нисколько не думают сами собой внезапно перетечь в золотое время, не взирая ни на какие гомерические нано-разработки.
Не было, не было. Хоть что-то и тут было… ээ… Кромвель там, то-се.
24 января 2011. Теракт в Домодедово
Только что узнали о теракте в Домодедово.
И о том, что таксисты требовали 10—20 тысяч рублей (я, конечно, не хочу этому верить, но придумать это нельзя), чтобы доставить из Домодедово в Москву.
Если правда, то, не знаю, что, эти граждане – не прожили бы без 10 тысяч? Или даже 20.
Интересно, на что можно потратить 20 тысяч таких рублей. Дубленку, к примеру, купить? Сотовый, может быть, телефон? А кому звонить по такому сотовому-то.
26 января 2011. Анна Яблонская
Как-то один маленький мальчик играл в террористов. Он взрывал свои игрушечные самолеты. Вот его террористы тоже ничего не требовали. Зачем, когда просто можно жахнуть.
Какой-то, прости господи, детский терроризм – бессознательный. Просто «мне плохо – пусть всем будет плохо». Террор не как угроза, не как инструмент, не для вымогательства – а так, непонятно для чего, из мести неизвестно кому и чему.
Но то, что он из подземок и из сонных полуночных многоквартирников, через театры и школы, переместился в аэропорт, должно значить, по всей видимости, символическое – что из внутрироссийского анклава он выходит на мировой уровень. Уж как может. Хотя бы в зал прилета международного аэропорта.
Что особенно тревожно, так это то, что нет возмущения. Во всяком случае, я его не испытываю. Прекрасно помню свои эмоции, когда в первый раз взорвали в московском метро – возмущение, гнев, злость. А сейчас испытываешь какую-то тупую усталость и недоумение. Зачем?
Теракт в Домодедово оказался для меня небезличным. В теракте погибла Аня Яблонская. Драматург, поэт. Двадцатидевятилетняя. Одесситка. Она премию прилетела в Москву получать…
Я как-то читала одну ее подборку – помню, даже не освежая в памяти, из нее выражение «четверть дыма». Мы чуть-чуть переписывались. Познакомились лично, виделись пару раз. И от нее исходило тепло, я помню это ощущение, она очень была светлая, теплая, светилась прямо.
У меня нет слов. Сил Аниной семье. У нее осталась маленькая дочь.
27 января 2011. Видео на мобильный телефон как ответ на чрезвычайную ситуацию
Николай спрашивает, виноват ли «кровавый гэбистский», «так ненавистный вам» «режим», в том, что очевидцы, вместо того, чтобы выносить раненых, снимали на видео происходящее. Ответ – ответственность частных лиц это ответственность в том числе современной им (нам) социально-политической государственной формации. Мы создаем формацию, формация формует нас. Я бы назвала современную Российскую формацию анти-неолиберализмом: при всех недостатках неолиберализма, это даже не неолиберализм в собственном смысле слова, если не считать самоустранения государства из всех сфер частной жизни.
За последние двадцать лет реформ население России серьезно сократилось. Можно найти цифры в интернете, на сайте Федеральной службы гоударственной статистики. Сейчас, к примеру, в стране число беспризорников сравнимо с числом беспризорников после Великой Отечественной войны. У нас в стране была, продолжается и не собирается заканчиваться настоящая война, в которой есть, по меркам военного времени, и преступники, и жертвы. Навряд ли преступники дождутся Нюрнбергского трибунала, потому что война – гражданская, но то, что они его достойны, у меня лично сомнений не вызывает.
Я видела, в каком состоянии находятся больницы в селах, районах, средних и мелких городах. В каком состоянии детские дома, школы, медицинские учреждения, дома престарелых, тюрьмы, колонии, психиатрические больницы. Вы имеете об этом представление? Представьте себе, в каком состоянии в большинстве русских городов сейчас производство. Есть ли оно там, вообще. Есть ли места, где можно работать и обеспечивать семью.
Какой, для обыкновенного гражданина, по-вашему, выход? Помимо, разумеется, всегдашней озлобленности и глубокого чувства собственной ненужности. Что, так сказать, реально можно сделать? Поехать в Москву на заработки? И затем сдирать в панике с уезжающих из взорванного Домодедово 20 тысяч рублей, как те таксисты? (Полагаю, впрочем, что как раз таксисты не из числа тех граждан, которые непосредственно серьезно страдают от вкратце описанного мной положения в стране).
Позволю себе поделиться впечатлением от недавно прочитанной заметки в английской газете. Сообщалось, что мать оставила своего ребенка в роддоме. Сообщалось с неподдельным ужасом, а проишествие названо «перехватывающим дыхание». Вы знаете, у меня давно не перехватывает дыхание, когда я читаю по-русски о том, как мать задушила собственного ребенка и выбросила тельце в мусорный бак. Я лежала «на сохранении» в «инфекционке» (так ее назвали в скорой помощи), в 36 городской больнице, в которой персонал был так занят, что у него не было времени (впрочем, и квалификации) возиться со мной, объясняя, что новые лекарства не совместимы с невинными витаминами Д, которые я принимала и которые, как мне сказали, принимать можно, так что, пока я не допросилась инструкции от того, что мне вливали, у меня чернело в глазах. Теперь, когда мне все-таки удалось родить, и достаточно здорового, ребенка, я, разумеется, считаю, что это пустяки, особенно в сравнении с тем, как в приемном покое плакала старуха, потому что дочь отказалась от ребенка, или в коридоре женщина, опомнившись спустя четыре месяца после того, как отказалась от собственной дочери, беседовала с милиционером в попытках теперь ее отыскать, описывая ее так: «Она была очень маленькая…»