Ветер здесь пах черемухой. И аромат ее, теплый, летний, проникая сквозь приоткрытое окно директорского кабинета, будто приправлял собою чай.
Нет, чай был хорош.
Кабинет в меру роскошен – Лизавета сполна оценила эту кажущуюся скромность убранства. А владелица его внимательна.
Чересчур уж внимательна. Она сидела, удерживая хрупкую фарфоровую чашечку на раскрытой ладони, и разглядывала Лизавету. И ныне взгляд ее, пусть и живой, и лишенный былого презрения, был преисполнен самого искреннего любопытства, которое, к слову, пугало куда сильней.
– Значит, всех так собеседуют? Зачем? – Молчание стало для Лизаветы невыносимым.
Госпожа Игерьина – при свете дневном стало очевидно, что лет ей куда больше, чем показалось Лизавете внизу, – ответила:
– К нашему превеликому сожалению, оказалось, что некоторые… конкурсантки весьма легко внушаемы. А сами понимаете, в нынешних обстоятельствах мы не можем позволить себе победительницу… со столь явным недостатком.
Лизавета слегка наклонила голову.
В подобных обстоятельствах?
Это она… нет, конечно, слушок пошел сразу и как-то так даже окреп, утвердился… но получить подтверждение… почти прямое…
В работе своей она привыкла иметь дело с намеками, отчетливо понимая, что от собственно доказательств они весьма существенно отличаются. И сейчас… еще одно испытание?
Конкурс, кажется, будет не таким уж простым делом.
– И я прошла? – Хлопнуть ресницами, но не переигрывать. Обмануть менталиста подобного уровня невозможно, но… кто говорит о лжи?
Лизавета давно научилась играть с правдой.
И нет, она не дурочка.
И не наивна.
Она… обыкновенна. Главное, себя в этом убедить. Просто девушка, решившая попробовать силы. Почему бы и нет? Она ведь имеет право… по условиям конкурса… она…
Менталистка улыбнулась.
И подмигнула: мол, мне понятны твои игры, но я смотрю на них сквозь пальцы. Лизавета провела пальчиком по гладкому фарфоровому боку чашки: не стоит поддаваться.
Прием известный и при толике везения…
Их ведь учили держать ментальные щиты.
– Значит, вы решили попробовать свои силы? – Госпожа Игерьина провела ноготочком по фарфору, и тот издал премерзейший звук.
– Я, конечно, понимаю… – Лизавета заставила себя сидеть спокойно.
Подобные шуточки менталисты частенько используют, чтобы разрушить спокойствие собеседника.
– …что я, верно, не совсем соответствую образу… и, может, не так чтобы красива… но это ведь шанс…
Искренность.
И только она… это действительно шанс, и не только для Лизаветы – сама она давно уж смирилась с участью неприкаянной старой девы, – но и для сестер. Ульянка уже заявление подала. А как сияла, узнав… Тетка, конечно, заподозрила неладное, однако промолчала.
– Что вы. – Госпожа Игерьина прищурилась. – Вы слишком строги к себе. Но я хотела бы знать, что вы всецело отдаете себе отчет… конкурс потребует от вас немалых сил, что душевных – это ведь непросто, что физических.
И вновь внимательный взгляд.
– Я готова. – Лизавета осознала, что она и вправду готова.
И не только ради денег, хотя они нужны, конечно, ведь, кроме Ульянки, и Марьяша подрастает. И тоже надеется, и никак нельзя ее этой надежды лишать.
А значит…
Ради них.
И еще отца, который верой и правдой служил отечеству. И ради матушки, верившей, что Лизавета обо всех позаботится, и ради себя самой.
Не юная?
Пускай.
Далеко не красавица?
Не важно.
Она сделает все, чтобы в конкурсе этом задержаться как можно дольше.
– Ваше настроение мне нравится, – сказала госпожа Игерьина, доставая из стола пакет бумаг. – Будьте добры прочесть. Если что-то непонятно, спрашивайте. Как только подпишете…
Читала Лизавета быстро.
И подпись поставила недрогнувшей рукой.
Паковала чемодан – ужасающего великолепия вещь – под тетушкины причитания.
Ефросинья Аникеевна была, безусловно, женщиной предобрейшей, иная не стала бы возиться с сиротами, но при всем том совершенно обыкновенной, далекой от мира магического, и полагающей, будто истинное счастье порядочной девицы – удачное замужество.
И степень удачности определялась исключительно состоянием жениха.
Потому ей, смиренной и тихой, жизнь свою прожившей с мужем, родителями выбранным, были непонятны ни Лизаветины терзания, ни тем паче стремление ее отправить сестер на учебу. Учеба для девиц вовсе излишество, а уж денег стоит таких, на которых отличное приданое справить можно.
– Фома Ильич вновь заглядывать изволил, – со вздохом произнесла она, изгибаясь и заглядывая в глаза Лизаветы с непонятною робостью. – Спрашивал, не передумала ли ты…
– Не передумала.
В данный момент Лизавету куда больше беспокоили платья, коих набралось целых пять. Одно – полосатенькое, быстро приведенное в порядок, другое из темной плотной ткани, более подходящее для осени, летом такое не носят. Еще пара повседневных, прямого кроя и украшенных единственно теми же перламутровыми пуговицами. А последнее – с кружавчиками, совершенно легкомысленное и сшитое тетушкой в тайной надежде, что кружавчики эти смягчат неудобный Лизаветин характер, склонят сердце ее к жениху столь выгодному.
– Лизонька!
– Тетушка! – Лизавета тетушку обняла. – Мы уже говорили. Нехороший он человек, недобрый. И мысли у него поганые, и устремления от светлых далеки. И не надобно нам такого счастья, сами справимся.
– Он Ульянке пряничка принес, – пожаловалась тетушка, то ли ревность надеясь вызвать, то ли предупреждая.
– Скажи Ульянке, что этакие пряники поперек горла встать могут. И вообще, ей не о пряниках думать надобно, а об учебе…
Тетушка вновь вздохнула, но перечить не посмела.
Она и супругу-то покойному, человеку военной выучки и привычек казарменных, никогда-то не возражала, полагая, что он-то знает лучше. А как не стало его, так и растерялась, и в растерянности этой прилепилась к братову семейству.
Ее не гоняли.
Не обижали.
Не полагали никчемною, каковою она сама себя считала втайне, – ни хозяйства не сберегла, ни детей народить не сумела, – но обходились со всем уважением. А что уж после приключилось… добрейшая Ефросинья Аникеевна втайне осознавала, что сама она не справилась бы.
Лизавета…
Ах, такой крепкая рука нужна, и только где ж ее взять-то? И может, оно к лучшему? Пусть при дворе окажется, оглядится, небось там женихов – не то что в пригороде, один кривой, один хромой и два пропойцы горькие. Нет, авось найдет кого по душе…
Ефросинья Аникеевна постановила себе сходить в храм и свечку поставить.
За здравие.
А еще к бабке одной заглянуть, про которую в околице сказывали, будто бы она на куриных яйцах гадать умеет, и так ловко, что все сказанное всенепременно сбывается. Что же до соседушки, то, положа руку на сердце, он и самой Ефросинье Аникеевне доверия не внушал, однако же… разве в Лизаветином возрасте перебираются?
Какой ни дюж, а все муж…
Но раз уж так…
– Ох, тетушка, как вы тут без меня? – Лизавета села на кровать и руки сложила. Накатило вдруг – сердечко застучало, забилось пойманной птицей, голова кругом пошла.
И рукам стало холодно.
А если… она никогда не оставляла свою семью надолго, да что там… стоило уйти, как поселялось недоброе чувство, что, вернувшись, кого-то да не застанет, что уйдет вдруг тетушка – она слаба здоровьем и сердечные настойки пьет, да только помогают они слабо.
Или сестрицы.
Или…
Страх был необъясним, и справляться с ним получалось, пусть и требовались для того немалые усилия.
– Справимся. – Тетушка села рядышком и по руке погладила. – А ты не бойся… ты у нас разумница… и красавица редкостная…
В том Лизавета крепко сомневалась и до сих пор, признаться, пребывала в немалом изумлении, что ее вообще к конкурсу допустили. Была она… да обыкновенна. Не слишком высока, но и не мала ростом. В меру изящна, пусть и не без некоторой угловатости, которую нынешние платья не скрывали, но будто подчеркивали. Тот же Фома Ильич не единожды выговаривал, что Лизавета себя не бережет, питается скудно, а оттого тоща без меры.
Плевать.
А вот лицо у нее чистое, хоть и рыжа волосом, но без веснушек. Веснушки-то обыкновенно через два сезона на третий в моду входят, но все знают – это лишь отговорки, никому не охота рябую жену…
Лизавета потрогала щеки.
Лицо ее остренькое, с чертами правильными, но не сказать, чтобы особенной красотой отличалось – вот губы пухловаты, а глаза округлы, и потому кажется, что она вечно чем-то удивлена.
Ресницы хороши, темные, пушистые. А вот сами глаза карие, темные, что вишня.
Но там, при дворе, красавиц соберется бессчетно… и куда ей тягаться с ними?
А хоть куда.
Она просто так не отступится.
Его императорское высочество цесаревич Алексей изволил скрываться и делал сие достаточно умело. Ему удалось пересечь Малую бальную залу, добраться до аркады и даже свернуть в западное крыло, оставшись незамеченным. А ныне в переполненном людьми дворце сие было немалым достижением. Право слово, знал бы, какой ажиотаж вызовет объявление о конкурсе, язык бы себе откусил, а не позволил бы…
– Ах, бабушка, право слово, я не знаю. – Княжна Одовецкая, до того дворцовой жизни избегавшая, остановилась у ближайшей колонны и туфельку сняла. – Меня это все изрядно утомляет… на охоту похоже, только вместо несчастного оленя – цесаревич.
– Перестаньте глупости говорить. – Бабушка княжны сама пребывала в годах, которые заставляли восхититься умением целителей.
Она и сама была не из последних.
И дочери сила передалась, правда, ее и сгубила, когда моровое поветрие случилось и молодая княгиня не сочла возможным отсиживаться в родовом поместье. Супруг ее, тоже целитель известный, перечить не стал.
Старшая княгиня вернулась лишь к похоронам.
Поговаривали, тогда она разом постарела на десяток лет.
Велела поместье сжечь, а со внучкой перебралась в какую-то северную глушь, едва ли не на хутор, то ли грехи неведомые замаливать, то ли искать средство от мора.
Вернулись, стало быть.
– Если бы короне это было не нужно, поверьте, никто не стал бы возиться. А что утомляет, так, дорогая, не думали же вы, что все в вашей жизни будет безутомительно?
Девушка вздохнула.
– Понимаю, просто…
– Просто не будет. – Княгиня нежно погладила внучку по руке. – Но, Аглаюшка, подумай… когда еще такой шанс выпадет?
Лешек прижался к колонне, надеясь, что полога его отвращающего хватит, дабы остаться незамеченным. Не то чтобы он чем-то дурным занимался, но выходило неудобно, будто нарочно подслушивал.
– Таровицких я видела… они точно своего не упустят.
А при чем тут Таровицкие?
Что не упустят, верно сказано… давеча явились – и сразу к матушке, почтение, стало быть, засвидетельствовать. А заодно уж поднести драгоценных чернобурок, чаш малахитовых да прочего добра, дескать, чем богаты…
А богаты.
Старый род, хваткий, и Смута давешняя им будто бы на пользу пошла. Не только уцелели, но и добром обросли, большею частью соседским. Многие-то с мест насиженных срывались, бежали, опасаясь растерзанными быть, а Таровицкие сумели удержаться.
Маги они.
Огневики.
А там уж, после Смуты, и оказалось, что много усадебок ничейных или с наследниками малолетними, под вдовьими руками, а то и вовсе родственникам дальним отошедших – род Таровицких невелик был, но нашлось в нем место и вдовам, и сиротам…
Сироты повырастали, но узы созданные не разорвались. Оттого лишь прибыло силы.
– А если мы ошибаемся? – тихо спросила Аглая, поправляя неудобную туфельку. – Если все было не так, как вы полагаете?
Княгиня вздохнула.
Сцепила тонкие полупрозрачные пальцы и тихо сказала:
– Я тоже не хочу ошибиться, дорогая. А потому просто смотрим. Ждем. И… ныне они всякую осторожность утратили, возомнили себя неподсудными, позабыли, что помимо человеческого и иной суд имеется…
А вот это уже было интересно.
И Лешек дал себе зарок затребовать с архива то самое старое дело. Не может такого быть, чтобы старая княгиня на пустом месте интриги развела…