Лицей 2022. Шестой выпуск - читать онлайн

1

Угрюмая трёхэтажка, в которой родился и умер Маратик, напоминала похоронную контору. Потемневший со временем её фасад в предрассветные часы был почти чёрным. Только с лучами солнца дом вновь приобретал свой тёмно-багровый цвет – цвет потемневшего от времени кирпича.

Перед подъездами были разбиты клумбы, и цветы на них своей яркой восковой неподвижностью делали их похожими на похоронные венки. К общему впечатлению добавлялось хмурое выражение окон, в которые, казалось, редко заглядывало солнце.

Раза три в месяц перед одним из двух подъездов обязательно собирались жители посёлка, чтобы проводить в последний путь своего друга, родственника или соседа. Мужчины, как правило, стояли поодаль; женщины молчаливо теснились вокруг высокого подъездного крыльца и с опаской и благоговением смотрели на окна квартиры, где накануне умер человек. На фоне кривых потресканных хибар трёхэтажка смотрелась так солидно, что самые суеверные из старух закрывали глаза на то, с какой частотой из дома выносили ковры с покойниками. Купить или унаследовать квартиру в этом доме считалось редкой удачей.

Маратика, на удивление мусульманам, вынесли в гробу. Ящик размером с колыбель, обшитый красными рюшами, поставили головой в сторону запада. Засыпанный чернильными, розовыми и белыми астрами гробик сам напоминал цветничок – такие обычно высаживают у вечного огня или у стелы на въезде в город. От асфальта, который длинной пыльной заплатой тянулся перед трёхэтажкой, шёл жар, как от печи.

Мужчины в тюбетейках морщились и жались от палящего солнца ближе к подъезду. В пятнистой жёлтой тени карагачей стояли женщины во главе с матерью Маратика, тридцатилетней Наиной. В длинном чёрном платье сухого сукна она казалась очень высокой. Её бледное лицо, раздутое плачем, светилось отрешённой скорбью. Из-под тёмного платка, завязанного слабым узлом, выбивались светлые волосы, похожие на стекловату.

На мать трёхлетнего покойника зыркали чёрными глазами три суйекши. Все низкорослые, с горбиками жира, прокопчёнными лицами и странно бледными руками. Их в дом привела сестра мужа Аманбеке. Сказала, что, если Наина не позволит соблюсти традиции, Маратику станет скучно и он придёт за сестричкой.

Наина протянула самой молодой суйекше узел с одёжкой Маратика, частично неношеной, и неожиданно завыла пересохшим ртом. Мужчины переглянулись, но продолжили читать молитву. Замер только Серикбай, отец Маратика. Он покосился на лицо жены в надежде увидеть слёзы. Но покрасневшие глаза Наины оставались сухими. Как будто её горе выдавала только рука, что поднимала троеперстие ко лбу и бессильно падала, не совершив крестного знамения.

Серикбай всё время плакал. Слёзы его сливались с каплями пота на блестящих на солнце щеках и растворялись в чёрной бороде, оставляя едва заметный соляной налёт. Тело била дрожь, и, с мокрыми морщинами и трясущимися руками, он казался этим утром немощным и старым, несмотря на неполные сорок лет.

Когда имам закончил читать молитву, Серикбай прошаркал к гробу и замер, пытаясь совладать с непослушными руками. На помощь пришёл его напарник, тоже дальнобойщик. Плечистый и высокий, он взял гроб под мышку, будто коробку с куклой, и двинулся к катафалку. Серикбай благодарно кивнул и молча пошёл рядом.

На кладбище, по обычаю, ездят только мужчины, но в посёлке никто не удивился, когда Наина сказала, что должна проводить сына. Под руку с ней из тени на солнцепёк вышла Аманбеке. Сухощавая, с живым блеском в тёмных глазках и птичьей вёрткой головой, она казалась самой энергичной в этом дворе. Уже залезая в катафалк, она быстро оглянулась, нашла глазами племянницу и подмигнула ей.

Катя не сводила глаз с матери и тётки, поэтому тут же поймала взгляд Аманбеке и нелепо вздрогнула. На неё впервые обратили внимание с тех пор, как Маратик умер. Она вытерла влажные ладони о тёплый бархатный халат, который ещё с утра в полутёмной комнате точно был чёрным, а теперь на солнце переливался зелёным и фиолетовым, и снова приставила руку ко лбу козырьком, прячась от солнца.

Кате хотелось выпрыгнуть из жаркого платья и в одних трусиках побежать к речке. Или залезть на карагач и оттуда наблюдать за всеми: как страдает отец, как шаркает к катафалку мать, как перешёптываются старики. Но больше всего Катя хотела услышать необыкновенный голос Маратика.

Родители так и не дождались, когда их сын заговорит нормально. То, что Маратик не говорил, а пел, расстраивало их так сильно, что они не замечали красоты его голоса и того, как безошибочно он пропевал взрослые слова, словно ему было не три года, а лет десять. Только Катя, услышав однажды по радио Робертино Лоретти, ахнула от мистического сходства ангельских голосов.

Когда катафалк скрылся из виду, женщины заторопились в квартиру, чтобы готовить поминальный обед. Катя сделала вид, что тоже идёт, но, когда убедилась, что никто на неё не смотрит, бросилась к реке. В обычное время дорога занимала пять минут – она знала точно, потому что не раз бегала сюда на спор с мальчишками. Сейчас Кате казалось, что она передвигает ноги очень медленно. Из-за чужих заборов лаяли собаки. Они бросались на доски, гремели цепями, и Кате казалось, что они вот-вот схватят её за пятки. Пыль, что поднималась от обуви, казалась тягучей, словно во сне, и мешала бежать.

Взрослые запрещали нырять в реку с подвесного моста. При взгляде сверху вниз река выглядела не глубже ржавого бака, что стоял на огороде у Аманбеке для полива. Водовороты, которые каждый год забирали жизни нескольких человек, лениво закручивались в широкие плоские воронки.

Под развесистой ивой, слепившей на солнце серебром, Катя освободилась от платья и вошла в воду. Тёплая, цвета куриного бульона река не освежала Катю, а будто медленно варила. Она немного побарахталась и вышла на глинистый берег. Только сейчас, оставшись одна, девочка могла думать о том, как умер Маратик. Выжав косички, похожие на джутовые верёвки, и улёгшись на разложенном халате, Катя подставила веснушчатое лицо солнцу. Под алыми веками поплыли радужные пятна, и Катя стала вспоминать вчерашнее утро.

Маратик хныкал, размазывая кулачком сопли по смуглому лицу. Из-за этого его мокрый нос задирался и шевелился, словно резиновый. Ему хотелось пробраться в спальню и узнать, не привёз ли отец подарок с рейса, но Катя по-хозяйски, словно щенка, брала его в охапку и оттаскивала каждый раз, когда он уже делал глубокий вдох, чтобы запеть. В зале она расстелила любимое корпе – лоскутное одеяло – напротив телевизора и похлопала рукой по узору рядом с собой.

– Идём сюда, Маратик!

– Идё-о-ом сю-у-уда-а-а! – пропел Маратик и вытащил откуда-то из-за спины окарину, собираясь засвистеть.

С деревянной игрушкой Маратик не расставался уже полгода. Отец привёз окарину из длинного рейса в надежде, что свист заменит пение и сын заговорит, но этого не произошло.

– Ты что! – вскрикнула Катя и, отобрав игрушку, рассмеялась в ладошку. Маратик тоже улыбнулся, обнажив ряд детских полукруглых зубов.

Катя улеглась на корпе и пальцем с обгрызенным ногтем стала поглаживать цветные квадраты ткани.

– Смотри, Маратик, это табарик. Этот кусочек нам дали, когда умер атака. Ты помнишь атаку?

Маратик качнул головой и улыбнулся.

Катя вскочила на ноги, заправила майку в шорты и, схватившись за поясницу, заковыляла по комнате, изображая деда.

– Видишь этот кнут? – Катя сдвинула брови и стянула с дивана пояс от материнского халата.

Мальчик не понял.

– Ну представь, что тут – кнут! – Катя замахнулась поясом, словно погоняла скот.

– Кну-у-ут!

– Да, кнут. Вот муж, ой нет, жена тебя будет им бить! Потому что нельзя быть таким непослуш-шным! – Катя грозно прошипела последнюю фразу и со стуком упала на содранные колени. – А этот кусок папа принёс с дня рождения того противного Кайрата или как там его, синий – с похорон ажеки, красный – с похорон этого… Кхе-кхе-кхе, – Катя понарошку закашлялась и изобразила удушье.

За самодеятельным театром Кати наблюдала с надтреснутой доски в тёмном окладе сутулая Богородица с мешками под глазами, как у школьной учительницы рисования. Катя ловила её суровый взгляд и нарочито противно хихикала.

– Какой же ты весь сладенький, Маратик. Так бы и съела тебя, мой баурсачек! – Катя стянула корпе, накрылась им с головой и изобразила призрак. – Я одеяло смерти, я съем тебя!

– Я сме-е-е-е-ерть, – затянул Маратик громче обычного.

– Ой нет, нет! – Катя зажала Маратику рот. – Всё, тихо, сейчас будут мультики.

Катя быстро глянула на Богородицу, что висела над телевизором, и, словно получив разрешение, включила старый тяжеленный “Рекорд”. Телевизор громко затрещал. Чтобы чёрно-белая картинка была более или менее чёткой, приходилось настраивать комнатную антенну. Телевизор шипел и сопротивлялся, пока один ус антенны не упирался в рот младенца на иконе, словно Иисус давал интервью.

Наконец на экране появился мультяшный дятел и залился истеричным смехом. Катя потянулась к переключателю громкости, но вспомнила, как его открутил Маратик, когда игрался с ним накануне. Из телевизора торчал только железный штырёк, который не поддавался Катиным пальцам.

– Маратик, а где…

Катя не успела ни задать вопрос, ни остановить брата. Он крепко держал окарину в пухлых ручках и изо всех сил дул. Смех дятла и свист Маратика наполнили комнату, Катя метнулась к двери в надежде удержать звуки в зале, но на пороге уже стоял сонный отец. Взгляд его был невидящий, а движения – резкие и беспорядочные.

– Что вы мне спать не даёте? Катя, ты почему не смотришь за Маратиком?

Серикбай уже замахнулся для подзатыльника, но Катя ловко увернулась и отпрыгнула на другой конец комнаты.

– Псмиля! – буркнул отец.

Пошатываясь, он поплёлся к телевизору. Крупная его фигура рядом с маленьким Маратиком, сидящим на полу, выглядела зловеще гигантской. Он зашарил в поисках выключателя громкости. Исподлобья глянул на Маратика. Тот улыбнулся отцу, но свистеть не перестал. Мультяшный хохот и свист Маратика смешались в сонном сознании Серикбая. Он забормотал казахские проклятия, убрал “микрофон” от лица Иисуса и потянулся к розетке, чтобы вырубить телевизор от сети.

Свист прекратился внезапно.

Шипящий и хохочущий “Рекорд” падал на Маратика, как в замедленной съёмке. Кате казалось, что отец успеет поймать телевизор, но он, словно пьяный, пошатнулся и беспомощно упал на колени. Катя услышала треск окарины и чего-то ещё. Из-под упавшего телевизора торчала ручка Маратика. Катя завизжала от страха и бросилась к братику.

– Тихо! – Отец схватил дочь за плечо и с силой потряс. – Давай помогай мне.

Отец и дочь впервые что-то делали вместе. Они осторожно приподняли телевизор, и Катя увидела треснувшую окарину на красном мокром лице Маратика.

– Папочка!

– Тсс!

Из маленького уха на бархатный квадрат корпе медленно выползала кровь, густая и как будто тоже бархатная. В телевизоре, теперь уже стоявшем на полу, всё ещё бесновался дятел. Серикбай вытащил осколки окарины изо рта сына и приложил большую свою кудрявую голову к его груди.

– Может, это сон всё ещё, – пробормотал Серикбай и заплакал как ребёнок.

Катя взяла краешек корпе и квадратом ткани с похорон деда вытерла лицо Маратика. Ей вспомнились слова Аманбеке, что раздавать лоскуты на похоронах – очень хорошая традиция, особенно когда умер кто-то старый. Как будто с его тканью гостям передаётся и секрет долголетия. Катя не знала ни одной молитвы, но бормотала незнакомым голосом всё, что приходило в голову.

– Жиси на небеси, улбосын бисмил-ляхь!

На третий раз она заметила, как дрогнули ресницы на маленьком лице, и, поймав страшный взгляд отца, побежала к матери.

Мать замешивала тесто и сама как будто замешивалась, плавно двигая плечами. В кастрюле на плите что-то успокаивающе булькало.

– Мам, там Маратик…

Наина обернулась на дочь и по её запачканным в крови рукам поняла, что случилось что-то страшное и необратимое.

На седьмой день после смерти Маратика в квартире Абатовых собралось меньше людей, чем ожидалось. Жители посёлка разделились на два лагеря. Одни пришли на поминки Маратика, другие хоронили старого пастуха Аманкула.

На кухне женщины, готовившие поминальный дастархан, ловко рассыпа́ли по кисайкам изюм, курагу, финики и между делом пересказывали историю, как маленький покойник являлся к старику последние несколько дней и не давал спать. Перед смертью Аманкул дёргал себя за жиденькую седую бородку и жаловался снохам, что, какую бы фразу ни сказал вслух, Маратик перепевал её и ветром разносил по полю. Пастух всё оглядывался, искал шутников, махал кнутом, но в ответ на проклятия получал только новые песни. Это продолжалось несколько дней: старик чесал уставшие глаза, вытирал тюбетейкой мокрое лицо и разговаривал с ветром. Дома ему не верили и валили всё на шайтана и водку, которую Аманкул пил после заката солнца.

Мёртвый сынок обрастал легендами. Серикбай слышал, о чём говорят за его спиной, и бессильно сжимал кулаки. Он уходил из комнаты, из квартиры, из посёлка. Только когда он впивался кулаками в руль, ему становилось легче.

Следующими, кто услышал песни Маратика, были сёстры Ибраевы, четырнадцати и шестнадцати лет. Они несли стирать ковёр на речку и обсуждали, как вывести с ворса предательские следы крови – доказательство любви младшей сестры Мадины к старшекласснику Дагиру.

Старшая из сестёр, Махаббат, в трикотажном купальнике с выцветшими маками, полезла в воду.

– Мадин, а ты порошок взяла? – крикнула она, расплетая длинную чёрную косу.

– Да! И мыло хозяйственное, – ответила Мадина.

– Если родители узнают, они тебя убьют. И меня заодно.

– Тихо! Ещё не хватало, чтобы нас услышали!

Разложив ковёр на виду и поминутно на него оглядываясь, Мадина пошла к воде. Мелкая волна намочила её ступни, смыв пыль с загорелых пальцев. Вдруг голыми лопатками она ощутила чьё-то присутствие, резко обернулась, но за спиной никого не было. Быстро окинула взглядом старый карагач, под которым обычно собиралась малышня, чтобы прыгать в реку с тарзанки, подвесной мост и большой камень, на котором она разложила свой сарафан с мокрыми подмышками. Никого.

– А кто тебя просил раздвигать ноги перед Дагиром! – Махаббат не дождалась ответа сестры, сделала глубокий вдох и с головой ушла под воду.

– Муха, хватит! Ты надоела! – прокричала Мадина и устремилась к сестре.

У Махаббат была своя игра. Она любила резко погружаться на глубину и чувствовать, как тяжелеет расплетённая коса и распластывается медузой в воде. Внезапно кто-то схватил её за волосы и сначала потянул вверх, а затем стал мотать из стороны в сторону, словно полоская. Открыв в воде глаза, она увидела мутный бледный живот сестры в пузырьках воздуха и ударила в него со всей силы. Вынырнула и, отплёвываясь, часто задышала. В ушах, закупоренных водой, приглушённо зазвучал незнакомый мальчишеский голос:

– Никто не просил Мадину раздвигать ноги перед Дагиром, а она раздвинула. Раз-дви-и-и-ну-ла!

– Кто здесь? – Махаббат щурилась на гладь реки, похожей на наваристый бульон, словно звук раздавался оттуда.

– Так это не ты повторяешь? – вынырнув, растерянно спросила Мадина.

– Делать мне больше нечего, ага!

– Никто не просил Мадину раздвигать ноги перед Дагиром, а она раздвинула. Раз-дви-и-и-ну-ла-а-а! – на этот раз прозвучало откуда-то из-за дерева.

Мадина в ужасе попятилась. Лицо её было бледным, и посиневший рот сделался будто чужой. Махаббат уже плыла к берегу. Головы сестёр с прилипшими чёрными волосами, торчащие из воды, издалека были похожи на обгорелые головки спичек.

Выбравшись на берег, сёстры Ибраевы прямо на мокрые купальники натянули одежду и, забыв про запятнанный ковёр, потянулись за голосом вдоль берега. Мадина шла впереди, ускоряя шаг, когда песня звучала с новой силой. Она не обращала внимания на укусы крапивы и на запах полыни, на который, ей казалось раньше, у неё аллергия. Махаббат быстро, но аккуратно шла по следам сестры, добивая резиновой подошвой сланцев колючки и сорняки. На железнодорожном переезде голос вдруг затих, и сёстры присели на пропитанные креозотом шпалы отдышаться.

– Мух, как думаешь, Дагир женится на мне? – спросила Мадина, щурясь от блеска рельса за спиной сестры.

– Теперь уже и не знаю, Ма.

– Ты понимаешь, что меня ждёт, если кто-нибудь разболтает, что мы с ним… ну, это самое.

– Да. Выйдешь за противного старикана-вдовца и будешь раздвигать ноги перед ним.

– Пойдё-о-о-ошь за-а-амуж за вдовца, раздвинешь ноги перед ровесником о-о-отца! – затянул голосок с новой силой.

– Муха, блин! – Мадина протянула руку к сестре, словно собираясь её задушить.

– Подожди! – Махаббат резко обернулась.

– Да ты издеваешься!

– Тс-с-с! – Махаббат прислушалась и поняла, что голос доносится уже со стороны посёлка. – Я поняла, кто это.

– Кто? Если это гад Мауленбердинов, я… – Мадина подобрала тонкую палку и ткнула ей в сухую коровью лепёшку. – Он у меня говно жрать будет!

– Не Мауленбердинов! Хуже. Это тот недоразвитый Маратик, которого похоронили недавно.

До дома девочки шли молча. На автобусной остановке встретили соседку, которой носили парное молоко по утрам. По её отстранённому взгляду из-под нависших папиросных век сёстры поняли, что дело плохо. Таким взглядом вместо приветствия их обдавал каждый прохожий – казалось, весь посёлок уже слышал песню Маратика.

За один вечер люди узнали, что Истемир украл себе жену, но та его к себе не подпускает. Аскар умирал от рака, и его жена Айман начала готовиться к похоронам. Нурик зарезал чужую корову. Редькины пропили свою убогую насыпную избушку, а когда новые хозяева снесли её, чтобы построить коттедж, в строительном мусоре рабочие нашли человеческие кости.

Люди секретами больше не делились. Стали бояться сплетничать. Они шли с вопросами к Имаму. Старец прислушивался – или делал вид, что прислушивается, – опустив взгляд в священную книгу, затем поднимал коричневые свои, словно накрашенные тенями веки на посетителей мечети.

Напрасно люди всматривались в его белки цвета молока, в которое капнули кофе, – на все вопросы Имам отвечал молитвой. Пронзительный голос его вырывался из тонких фиолетовых губ и вибрировал под сводами мечети, пока не превращался в монотонное “м-м-м”. Маратик подхватывал эту дрожащую медь и разносил по посёлку. Тогда люди шли с вопросами к Абатовым.

Хуже всего приходилось тем, кто натыкался на Наину. В отличие от мужа, она не расспрашивала о голосе Маратика, а долго и зло смотрела в упор на гостя, шёпотом обещая тому дорогу в ад.

– Молиться надо, молиться! Это не мой сын, это Сатана вас испытывает, – восклицала Наина напоследок и захлопывала дверь.

В такие моменты Катя злилась на мать, и чем больше времени та проводила перед мрачными иконами, тем сильнее Катя их ненавидела. Материнское и как будто с облегчением сказанное “На всё воля Божья” Катя поняла как заговор против Маратика. Она косилась на лики святых, которых в комнате становилось всё больше, и боялась, что однажды они сплетут заговор и против неё.

Повзрослев, Катя часто думала: как ей не повезло, что она родилась в своей семье первой. Девочка в таких случаях воспринимается как неудача и в лучшем случае как нянька для будущего мальчика.

И действительно, втайне от мужа, который мечтал о наследнике, Наина просила у Богородицы девочку, приговаривая: “Сначала няньку, а потом ляльку”. Серикбай был уверен, что родственники, так и не простившие ему русскую жену, смягчатся после рождения сына. Он часами представлял, как будет брать сына с собой в поездки, научит его седлать коня, забивать овец, да и просто разбираться в людях. С такими мыслями он бежал к роддому в день рождения Кати.

Наина показалась в окне не сразу. Серикбай беспокойно нареза́л круги по исписанной мелом и красками площадке. До него вдруг дошло, что он тоже мог написать Наине благодарность на асфальте. Он улыбнулся своим мыслям и решил, что сделает это к выписке. Или даже вечером. После того как Аманбеке накроет дастархан с его любимыми блюдами и они с родственниками и друзьями отметят рождение сына. Он уже строил план, как с напарником пройдёт в рабочий гараж, найдёт там кисть и краску поярче, когда за стеклом показалось счастливое крупное лицо Наины.

– Смотри, какая красавица! – крикнула Наина в форточку и развернула младенца к мужу.

Сквозь слёзы в глазах, которые должны были литься от счастья, сквозь двойное стекло палаты Серикбай разглядел сморщенное личико, похожее на запечённое яблоко. Он не мог посмотреть жене в глаза и цеплялся взглядом то за пряди её белёсых волос, которые выбились из пучка, то за штамп роддома на сорочке жены, то за байковое одеяло с новорождённой. Наина улыбалась свёртку и не обращала внимания на понурого мужа. А он переминался с ноги на ногу, часто моргал и тяжело вздыхал.

– Что тебе принести? – крикнул и замер. – Я бы сейчас собрал, да делами занялся.

– Да тут всё есть. Нам с Катюшей хватает пока что, – то ли мужу, то ли дочери проговорила Наина.

Серикбай не расслышал ни слова, но понял, что жена ни в чём не нуждается. Махнул Наине и быстро пошаркал прочь, словно пытаясь стереть подошвой чужое жирное и красное “спасибо за сына” на асфальте.

Дома Серикбая ждали родственники, но он не торопился туда и тянул время. Постоял на воротах на школьном футбольном поле, пока мальчишка-вратарь бегал по нужде в кусты. На спор с пацанами попрыгал на половинках автомобильных шин, торчащих из земли. Сделал круг, чтобы не идти через двор с прилавками, который местные называли базарчиком. Там он встретил бы знакомых, и перед каждым пришлось бы держать ответ, кто у него родился. А женщины тянули бы его в магазин и советовали, чем обрадовать Наину. Серикбай и так планировал купить жене хороший подарок за сына, а вот потратить заначку на побрякушку за дочь у него не поднималась рука.

На заднем дворе дома, на земле у запертого на амбарный замок бомбоубежища Серикбай заметил что-то красное, похожее на заветренный кусок мяса. Он пригляделся и понял, что это яшма. Серикбай сунул камень в карман и пошёл домой.

Дверь ему открыла счастливая Аманбеке в праздничной, расшитой бисером и металлическими бусами жилетке поверх красного платья. Её выщипанная и густо накрашенная бровь быстро изогнулась вопросом и тут же встала на место. Аманбеке поднесла пальцы в перстнях к губам, словно пытаясь удержать слова во рту.

– Дочь, – тихо сказал Серикбай.

– Значит, будет Улбосын, – Аманбеке вздёрнула подбородок, и тяжёлые серебряные полумесяцы в ушах качнулись.

Имя Улбосын в посёлке давали старшим дочерям в семьях, где ждали наследника. Имя означало “да будет сын”, и каждый день и час оно звучало как молитва. Все Улбосын, не имея прямого родства, походили друг на друга сутулостью, мягкостью форм и всегда виноватым взглядом. Серикбай согласился с сестрой.

Подобранный камень Серикбай отдал местному ювелиру в его лавку, где красную яшму отполировали и оправили в серебро. Кассирша со знанием дела предложила купить бархатный подарочный мешочек, в котором Серикбай и преподнёс кольцо жене. Наина с восторгом всматривалась в плавные разводы на камне и целовала крупный нос мужа. Не ожидая такой реакции, но почувствовав какую-то особенную благодарность от жены, Серикбай выпросил обещание родить ему сына, а до тех пор – разрешение называть дочь Улбосын, хоть по документам она будет Катей. Наина согласилась и стала наслаждаться материнством, не снимая кольца даже тогда, когда другие обычно снимают. Замешивала ли тесто, стирала ли бельё, парилась ли в бане – к кольцу ничего не прилипало, и казалось, что камень со временем становится только ярче. Даже во время второй беременности, когда пальцы заметно отекли, Наина не снимала кольца.

Кате было семь лет, когда в доме заговорили о пополнении. Она не понимала, как относиться к этой новости, и следила за тем, как реагируют другие. Отец, всегда строгий с Катей, казалось, уже заранее прощал все шалости ещё не рождённому сыну. Родственники поздравляли отца и косились на уставшую мать.

Прежде статная и громкая, излучавшая силу, Наина вдруг тяжело задышала и как будто ослабла. Катя нехотя помогала матери тащить сумки из магазина и потом задумчиво рассматривала след от полиэтиленовых ручек на ладони. Нехотя помогала матери обуваться. Она чувствовала себя Золушкой, которая надевает хрустальный башмачок на ногу злой сестры. Пыталась впихнуть разбухшую, с выпуклыми венами, ногу матери в кожаную туфлю. Аманбеке научила её хитрости – заталкивать на ночь в туфли мокрые скомканные газеты. Сначала это помогало, но затем ноги как будто ещё выросли, и Катя с криком вытаскивала свои пальцы, застрявшие между пахнущей гнилью стелькой и маминой пяткой.

Наина прижимала тогда дочь к большой своей груди и приговаривала, что, как только родится малыш, станет легче. Но Катя не успокаивалась. Ей казалось, что всё, что происходит с телом матери, неизбежно произойдёт и с ней самой. Раздует живот, и мелкими трещинками разойдётся кожа на груди. Худые и сильные ноги и руки станут похожими на дрожжевое тесто. Иногда она всматривалась в вывернутый наружу пупок матери, пытаясь понять, как оттуда можно вытащить ребёнка. Наина тогда ловила её взгляд и притягивала к большому своему животу “поздороваться с братиком”.

Наине стало плохо в ночь на первое сентября. Она уткой расхаживала по комнате, несколько раз пыталась погладить купленную к школе одежду. Но как только брала в руки утюг, ей тут же хотелось либо прилечь, либо изогнуться у дверного косяка буквой “г”. Катя нетерпеливо нарезала круги вокруг матери и не сводила глаз с её тугого живота. Наине казалось, что дочь видит её сквозь одежду, и она прикрывала пупок рукой.

В тёмное время суток красная яшма в кольце казалась почти чёрной. Катя просила дать примерить кольцо, Катя просила погладить ей одежду, Катя просила заплести ей косы на ночь. Наина не отвечала. Она ловила себя на мысли, что больше всего на свете хочет отмотать время и никогда не заводить семью. Не рожать детей. Не готовить обеды и ужины, не стирать и не гладить одежду. Не подстраиваться под мужа и его родственников.

Наина молилась, чтобы Бог избавил её от мучений, и тут же корила себя за то, что торгуется. Когда у неё отошли воды и боль ударила в поясницу с новой силой, она дала клятву, что, если Бог услышит её молитвы, она посвятит всю оставшуюся жизнь ему.

Катя проснулась от причитаний Аманбеке, расхаживающей по квартире с важным лицом.

– Вставай, Улбосын! Школу проспишь.

– А где мама? – Катя быстро осмотрела комнату на предмет новых маленьких людей.

– Рожает. Где ещё ей быть, – Аманбеке выудила из ящика серванта несколько газет и стала раскладывать их на столе. – Ты в школу пойдёшь?

– Да встаю я, – Катя бросила взгляд на ловкие руки Аманбеке, которые заворачивали в газеты подсохшие гладиолусы, и недовольно поморщилась. – Это что, с нашей клумбы цветы?

– Уж какие были, Улбосын.

– Я не Улбосын! Сколько раз повторять? Я – Катя.

– Улбосын, Улбосын. А если Наинка снова родит девочку, будет Кыздыгой.

– А Кыздыгой что значит?

– Кыздыгой переводится как “перестань рожать девочек”.

– А кого надо рожать, чтобы тебе дали нормальное имя? – Катя села расплетать косички.

– Мальчиков, конечно! Сыновей!

– Фу-у-у! Мальчишки такие противные.

– А ну замолчи и одевайся. Мужчины – лучший пол, – Аманбеке швырнула в Катю так и не поглаженным сарафаном и ушла на кухню.

Когда Катя, умытая и кое-как причёсанная, зашла спросить, где белые гольфы, Аманбеке возилась с конскими внутренностями в жестяном тазу. Пальцы, непривычно голые без колец, скользили по кишкам, освобождая их от бурой кашицы. Перстни с зелёными и бирюзовыми камнями лежали на кухонном столе. Катя двумя ладошками прикрыла рот и с отвращением стала наблюдать, как ловко Аманбеке превращала плотные кровавые верёвки в кожаные ленты.

– А ты не отведёшь меня в школу, апа? – Катя двумя пальчиками подкрадывалась к блестящим кольцам.

– А ты сама не найдёшь дорогу разве? Мой Тулин с первого класса один ходит. Может, ты завтра пойдёшь в школу, а сегодня поможешь мне?

– Ну нет, ты чего! – Катя отдёрнула руку от тёткиных сокровищ и пошла обуваться.

В тёмной прихожей она вытащила новую пару туфель из коробки, обулась на голую ногу, бегло глянула на себя в зеркало и вышла на улицу. При дневном свете букет Аманбеке в размокшей газете выглядел совсем плохо, и Катя выбросила его в первые попавшиеся кусты. В школьном дворе нарядные дети уже строились в шеренги, когда Катя отыскала знакомых ребят. Её одногодки, которые во дворе казались слабыми и неуклюжими, на школьной площадке, в выглаженных блузках и с родителями за спиной, выглядели на порядок старше, как персонажи фильмов про школу.

Катя вдруг осознала, что стесняется своего помятого наряда, не знает, куда ей встать и куда идти. Готовая расплакаться, она вцепилась в лямки рюкзака и резко развернулась в сторону дома, утопая белыми каблучками в гравии.

– Вот ты где! Абатова Катя, верно? – На Катю сквозь толстые стёкла очков смотрели серьёзные глаза усатой учительницы.

Катя кивнула, вспомнив, что не успела почистить зубы, и пожалела, что вообще не осталась дома с Аманбеке.

– Я твоя учительница, Арувзат Абубекировна.

Учительница взяла Катю за руку и оставила её рядом с собой в первом ряду.

То, что родился братик, Катя поняла ещё в подъезде по смеху отца. Он и его сестра, словно два индейца, сидели в центре комнаты на корпе и принимали поздравления. Она молча уселась рядом и невидящими глазами уставилась в стену. Кто-то предлагал ей бешбармак, кто-то колбасу из конины, кто-то разливал шурпу, а кто-то поставил перед носом блюдо с баурсаками. Катя схватила горячую лепёшку и, обжёгшись, уронила её на подол.

С жирным пятном на школьном сарафане Катя проходила год. Она научилась прятать его между складками, прикрывать руками или учебником. Делала это на автомате, когда одноклассницы нарочито громко обсуждали её внешний вид. Иногда Кате становилось так стыдно, что она давала себе обещание исправиться и больше времени уделять своему внешнему виду. Но потом возвращалась домой, подменяла уставшую мать, чтобы та сходила в церковь, и до позднего вечера нянчилась с Маратиком.

Катя думала, что будет ревновать маму к братику и ненавидеть его за это. Но мать так мало внимания уделяла сыну, что Кате становилось жалко ребёнка, похожего на ожившую куклу. Она прижимала его к себе, и тёплый орущий свёрток успокаивался. И чем чаще Катя подходила к плачущему малышу, не в силах больше слышать его крики, пока мать занималась своими делами, тем чаще Наина оставляла её присматривать за Маратиком. В конце концов она приноровилась делать уроки с Маратиком на руках. От этого все домашние работы были написаны корявым почерком, словно в черновике, а на обложках тетрадей и книг красовались пятна от томатов, тыквы, мяса и всего, из чего Катя делала пюре для брата. Иногда крошки будто намеренно прятались в её колтунах, чтобы повеселить соседей по парте.

– Неряха! – слышала Катя.

Она облизывала солёные цыпки на руках и по привычке поднимала плечи, защищая голову. На неё после таких кричалок обрушивались учебник или портфель. Катя обзывалась в ответ, кидалась драться, но оказывалась в меньшинстве и всегда проигрывала. Больше всех Катю задирал сын Аманбеке – Тулин. Он был старше Кати на одиннадцать месяцев, но из-за плохой успеваемости и постоянных драк остался на второй год и заявился в школу не первого сентября, а четвёртого.

– Катюха! – громко крикнул Тулин, вваливаясь в класс.

Услышав знакомый голос, Катя обрадовалась и отложила ластик, которым тёрла каракули Маратика в тетради по арифметике.

– Закинь соплю за ухо! – пронеслось откуда-то с задних рядов.

Катя обернулась и увидела брата. Тулин заржал, завернул верхнюю губу и цыкнул слюной между передними зубами. Он был чемпионом по плевкам во дворе. Катя почувствовала, как по шее заскользило что-то тёплое и отвратительное. Одноклассники противно захихикали.

Если с рождением сына Наина отдалилась от семьи, то Серикбай, наоборот, подобрел даже к дочери. Он не замечал синяков, которые Катя приносила из школы, но регулярно привозил детям необычные игрушки из дальних поездок. Зачастую Маратик был ещё мал для этих игр, и всё доставалось Кате. А в рейсы он ездил часто. Аманбеке говорила, что он это делает, чтобы заработать хорошее приданое для дочери и наследство для Маратика. И чем толще становился конверт, куда отец откладывал деньги, тем чаще мать уходила молиться.

Раньше, чтобы “побыть наедине с Богом”, она ездила в город, но, когда в посёлке заговорили о строительстве храма, Наина зачастила на пустырь, где временной церквушкой стал списанный с железной дороги вагон пассажирского поезда. Она уходила туда, как только укладывала сына на дневной сон. Примерно в это время у Кати заканчивались уроки, и она сломя голову бежала домой. Маратик обычно спал, но иногда она находила его в кроватке плачущим и запачканным. Тогда она брезгливо относила его в ванную комнату и, не прикасаясь руками, струёй воды сбивала с него подсохшие какашки. Испачканную одежонку она скидывала в таз и заливала горячей водой, отчего вонь ещё сильнее заполняла комнату.

– Эй, Улбосын! Ты дома? – Аманбеке всегда открывала дверь своим ключом.

– Даа! – крикнула Катя, впопыхах вытирая плачущего Маратика.

– А чем так пахнет, Улбосын? – Аманбеке заглянула в ванную.

– А ты догадайся с трёх раз, – ответила Катя папиной фразой.

Аманбеке быстро забрала Маратика и схватила Катю сзади за шею, словно за шкирку.

– Ты ещё будешь мне дерзить? Если мать тебя не научила, как надо разговаривать со взрослыми, я научу.

– Что я такого сказала-то? – взвизгнула Катя и вцепилась в руку тётки.

– А ты подумай, свинота! Смотри, какую грязь ты развела! – Аманбеке поволокла племянницу к тазу с замоченными пелёнками. – Нравится тебе говно? Так поешь вонючего супчика!

В этот момент на пороге ванной с неловким кашлем появилась усатая учительница.

– Здравствуйте. У вас дверь открыта была, я услышала крики. Здравствуй, Катюша.

Учительница строго посмотрела на Аманбеке, та расплылась в улыбке, поцеловала племянника и погладила по голове плачущую племянницу.

– Дела семейные, простите. Чай будете? Пройдёмте на кухню.

Катя облегчённо вздохнула и обрадовалась краткой минуте свободы.

– Не буду, спасибо. Я бы хотела поговорить с Наиной, она дома?

– Дома, – ехидно ответила Аманбеке. – У Господа вашего. Она теперь, наверное, спит и видит себя невестой Иисусовой. А родных мужа и детей забросила. Ну, вы и сами видите.

– Она прямо сейчас в храме?

– Ага.

– Хорошо. Я схожу туда, – учительница беспокойно заглянула в комнату и направилась к выходу.

– Я с ней! – крикнула Катя, понимая, что, как только за учительницей закроется дверь, Аманбеке вернётся к воспитанию “супчиком”.

– Вот что за шайтан! Не девочка, а не знаю кто.

Аманбеке заготовила свой самый суровый взгляд, который обычно гипнотизировал её собственного сына, но Катя, не оглядываясь, выбежала из квартиры раньше учительницы.

На территории будущего храма шло строительство. Горластые работяги в основном были мусульманами, они не чертыхались, но эмоционально возводили руки к небу с воплем “о, Аллах!”. Некоторых прихожан передёргивало, но потом рабочий улыбался, обнажая ряд зубов в цвет позолоченного купола, и напряжение спадало. В конце концов, в посёлке давно смирились с соседством двух религий.

Наина не успела вовремя уложить сына и занять место поближе к батюшке, поэтому теперь вынуждена была “висеть” на подножке вагона-часовни. Она сверлила взглядом затылки православных соседок, пытаясь расслышать проповедь, но в ушах стояли только звук отбойного молотка, разбавленный возгласами “о, Аллах!” в разных тональностях, и гул прихожан.

Наина поправила на голове тугой платочек и обернулась, почувствовав за своей спиной чьё-то присутствие. Арувзат Абубекировна выступила вперёд.

– Наина, здравствуйте.

– Здравствуйте, – Наина смерила учительницу нехорошим взглядом. – Родительское собрание на выезде?

– Иди побегай, девочка, нам с твоей мамой нужно поговорить, – учительница мягко улыбнулась Кате, и её мокрые от пота усы узором разошлись по губе.

Крупные, не по погоде одетые женщины проводили взглядами Катю, и каждая про себя решала, как будет строить разговор. Учительница рассчитывала на душевную беседу, но что-то в облике Наины показалось ей таким враждебным, что теперь она уже сомневалась в необходимости этого разговора. Наина же, недовольная тем, что сначала опоздала, а теперь вынуждена пропустить службу, во всём винила дочь: если бы Катя пришла со школы пораньше…

– Наина, я хотела поговорить о Катюше. Она очень способная девочка.

– И поэтому в дневнике одни тройки?

– Не поэтому, а, видимо, потому, что девочка устаёт дома, – учительница заметила, как зло блеснули глаза Наины.

– Знаете что, Арувзат Абу-бе-ки-ров-на? – то ли вспоминая, то ли боясь произнести неправильно, медленно проговорила Наина. – У вас есть программа, вот по ней детей и учите. А я со своими детьми как-нибудь разберусь, с Божьей помощью, не с вашей.

– Я не хотела с вами ссориться…

– Но ссоритесь!

– Что ж вы детей своих разлюбили? – устало спросила учительница на выдохе.

– Катя-я-я! – Наина смотрела не на учительницу, а как будто сквозь неё. – Катя, бегом сюда.

– Над ней в школе смеются! Девочка ходит как попало, сама себе стирает, сама себя кормит.

– Когда я говорю “бегом”, значит, надо быстро бегом! – Наина схватила за руку запыхавшуюся Катю и потащила к вагончику.

– Вы совсем рехнулись с этим своим Богом! – уже в спину Наине крикнула учительница и, словно испугавшись собственных слов, заторопилась прочь от храма.

Со стороны Наина с дочерью напоминала кондуктора, который поймал безбилетника и не даёт тому сбежать. Она крепко держала Катю за руку и тащила её вглубь временного храма. Катя смотрела вслед учительнице и больше всего хотела пойти с ней. Перевела взгляд на новенький золотой купол, похожий на ёлочную игрушку, и то ли помолилась, то ли загадала желание – жить с учительницей.

Кате сразу стало нехорошо в душном вагончике, но она поняла, что сопротивляться матери бесполезно, и притихла. Перед ней вырос алтарь, застеленный красной клеёнкой в белый горох, весь в иконах и стеклянных банках с искусственными цветами. Катя смотрела на каплевидные головы святых, на их большие грустные глаза и хотела плакать. Иисус с Новым Заветом в руках был похож на директора школы. Казалось, и он глядел на Катю с упрёком. Она боялась религии матери. Всё, что рассказывали отец и Аманбеке про своего Аллаха, было похоже на сказки. На Аллаха нельзя было посмотреть, в их церквях не было страшных распятий и икон. Вместо священников у них были имамы, но и те напоминали сказочного Хоттабыча. Поэтому в мечетях Кате не было страшно.

– Стой спокойно, – прошипела Наина.

Горячее дыхание матери неприятно заполнило ухо, и Катя дотронулась до него рукой, будто проверяя, нет ли ожога. Она отвернулась и чуть не сшибла косичками подсвечники. Воск от тающих свечей превращался в грязно-жёлтое тесто и, оплывая, делался похож на некрасивые лица. Катя незаметно стянула бесхозный искусственный цветок и проволочным стеблем обозначила на воске дырки-глаза и кривую улыбку.

– Ты что творишь?! – хриплым голосом спросила старая прихожанка.

Катя бросила цветок на пол и обернулась на мать. Наина не смотрела на дочь.

Со смертью Маратика Аманбеке смягчилась к Кате. Она даже перестала называть её Улбосын и запрещала Тулину в неё плеваться. Правда, он не особо слушался. Аманбеке приходила к ним в дом и, если Наины не было, усаживалась на корпе, заплетала Кате косы, рассказывала разные истории. Однажды как бы невзначай спросила про Серикбая.

– Часто стал пить?

– А часто – это сколько?

– Ну, значит, не часто, раз ты не знаешь. Ладно, убирай корпе, а я с ужином помогу, – Аманбеке по-хозяйски потянулась к сундуку, где семья хранила толстый конверт, и замерла. – Катя, а где деньги?

Катя пожала плечами, заглядывая в сундук.

– Ой! Может, мама переложила в другое место? – спросила она и с надеждой посмотрела в чёрные злые глаза тётки.

Аманбеке выдернула из сундука красный платок, словно мокрый язык, и выпустила наружу белые точки моли. Как фокусник, она тянула платки один за другим, пока не дошла до пакета с вязанием. Вытряхнула содержимое с заброшенным, полураспущенным свитером для Маратика. Катя с любопытством проводила взглядом клубок чёрной пряжи, пока тот не уткнулся в пыльный плинтус.

Аманбеке, уже не обращая внимания на больные колени, скакала по квартире как молодая. Перемяла каждую корпе, сунулась во все ящики и под диван, за иконы, загремела посудой на кухне, заскрежетала крышкой бачка в туалете, ни с чем вернулась к платяному шкафу и устроила настоящий обыск, как милиционер. Заглядывала в карманы, прощупывала подклады, трещала застёжками-молниями, иногда зачем-то принюхивалась. Обысканное валила вместе с плечиками на пол.

Когда одежда в шкафу закончилась, она встала напротив Кати и сжала кулаки.

– Какая же сука твоя мать, какая сука! Ограбила! Нас ограбила!

Аманбеке подозрительно глянула на оголившуюся заднюю стенку шкафа и на всякий случай простукала тусклые доски костяшками пальцев. Ничего не обнаружив, принялась топтать груду одежды с диким рёвом. Вешалки трещали как хворост. Катя поняла, что той апашки, которая полчаса назад заплетала ей косы и была почти ласковой, она больше никогда не увидит. Тётка вдруг замолчала, нагнулась к истерзанной одежде и завозилась с материнской гранатовой брошкой на купленном в областном центре в прошлом году клетчатом пальто.

– Апа, ты что делаешь?

– Не видишь, что ль? Брошь забираю, – отчеканила Аманбеке, вонзая застёжку в свой тёмно-зелёный жилет.

– Но это бабушка прислала маме, когда я родилась.

– А наша мама, тоже твоя бабушка, просила твоего отца не жениться на русской девке. Не понимаю, что он в ней нашёл! Если он купился на цвет волос Наинки, то вон раскошелился бы на краску какой-нибудь местной девчонке. И сэкономил бы, и жил бы хорошо.

Аманбеке отбросила ногой кучу одежды, прикрыла створку шкафа и, довольная, посмотрела на себя в зеркало. На зелёном, цвета навозной мухи жилете брошь красиво переливалась красными огоньками. Увидев в зеркале вошедшего Серикбая, она прикрыла рукой брошь и обернулась.

– Сбежала, – Аманбеке поймала удивлённый взгляд брата. – И все новые вещи бросила, которые ты ей покупал. Старое барахло забрала.

– Катя, куда она ушла? – растерянно спросил Серикбай.

– А я-то откуда знаю? – заплакала Катя.

– Сука, к мужику другому ушла, – помрачнел Серикбай. – К богатому, раз все вещи оставила.

– Ой ба-а-а-ай! – протянула Аманбеке. – Ты пропил, что ль, все мозги?

– Я не пил, – виновато ответил Серикбай, старясь дышать в сторону, и как будто тут же разозлился за то, что оправдывается. – И не твоё это дело.

– Наинка к одному мужику только могла уйти, – Аманбеке указала коричневым пальцем на Иисуса в настенном православном календаре. – К этому. Патлатому. Ну, или к священнику, у которого каймак ещё на губах не обсох. Туда-то она и отнесла деньги, которые ты заработал для семьи.

Серикбай резко выпрямился, словно окончательно протрезвел, и, не сказав ни слова, выбежал из дома.

В длинной юбке, сшитой из похоронного платья, в душегрейке поверх старой кофты и с неизменным платком на голове, Наина покупала билет на поезд до областного центра.

Из окна автобуса по дороге на вокзал она видела Серикбая, бегущего к храму. Невольно вжалась в сиденье, пока тяжёлый бег мужа не сменился на неуклюжий прыгающий шаг и он не пропал из виду. Она представляла, с какими криками он ворвётся в храм, какими недостойными словами будет называть хороших людей, а главное, как жалко при этом будет выглядеть – как плаксиво задрожит его рот, когда он будет просить вернуть ему деньги. Как будто новая машина важнее строительства храма, как будто золотые серёжки для Аманбеке важнее спасения души. А той покажи кадило, она и его как украшение приспособит.

Наина даже немного расстроилась, что пропажу заметили только сейчас. Она бы посмотрела на вытянутые физиономии Серикбая и Аманбеке. Два дня назад она вручила священнику толстый конверт. Батюшка заметно смутился и поначалу попытался отказаться от пожертвования. Но Наина была настроена решительно. Рассказала, что только в стенах церкви чувствует себя счастливой. И что наверняка есть много юных девушек и взрослых женщин, которые тоже стали бы счастливыми, если бы смогли прийти в дом к Богу. Батюшка не сводил с Наины лучистых глаз и улыбался.

– А ваш муж знает, на что вы решили потратить эти сбережения? – спросил священник.

– Он всё поймёт. Он знает, что с нами Бог.

– Хорошо, – батюшка протянул молодую гладкую руку за конвертом. – Тогда я сегодня же перечислю деньги подрядчикам. С божьей помощью завершат строительство храма уже к осени.

Чем дальше от дома увозил автобус Наину, тем отчётливее она не скучала по семье.

Мысль о том, что она никого не любит, приходила Наине и раньше. В первый раз – ещё в юности, когда поругалась с матерью, преподавателем истории КПСС, из-за голливудского боевика. Тоном, не терпящим возражений, мать говорила о клевете на советские вооружённые силы и о том, что зрители этого кино, наши советские люди, переходят на сторону тупого американского супергероя.

Наине было сложно спорить с матерью, к тому же историю она большей частью черпала из видеопроката, а не из учебников. Закончилось всё тем, что Ирина Рудольфовна с самым серьёзным видом отпустила дочь на все четыре стороны и разрешила стелиться под любого, кто поманит её жвачкой.

Наина ушла к одногруппнику из железнодорожного техникума с той самой злосчастной кассетой и одолженным у приятелей видеомагнитофоном, в трико с лампасами, кожаной куртке цвета крашеного дерева и мягких мокасинах, которые подарили матери благодарные студенты. Позже мать попросила вернуться домой, но Наина лишь фыркнула и назло совку сначала крестилась в церкви, а затем и вовсе решила уехать на практику как можно дальше от дома.

В этом мрачном необустроенном посёлке она быстро забыла про одногруппника, за которого собиралась замуж. Его место занял шофёр Серикбай. Высокими скулами, прямым большим носом и чёрными волосами он был похож на харизматичного голливудского злодея. Такие обычно брали заложников, убивали кого хотели и на фоне финальных титров уходили в закат, оставляя задел для продолжения.

После скоропалительного замужества Наина сразу почувствовала себя не в своей тарелке. Она отматывала мысленно события и проживала другую жизнь. Подальше от многочисленных родственниц Серикбая с непромытыми волосами и коричневыми ртами, из которых в её адрес сыпались либо лицемерные любезности, либо грубые замечания. В той выдуманной жизни она не бросала учёбу и работу, в той жизни её не мучал токсикоз.

Наину постоянно выставляли виноватой. Что родила девочку, когда все ждали наследника, а долгожданный наследник оказался юродивым. Новорождённый Маратик высасывал из неё все соки. Именно вторая беременность, тяжёлые роды, бессонные ночи и мучительные часы кормления разбудили в Наине другого человека. Уложив Маратика в колыбель, она замирала в ванной комнате перед зеркалом и рассматривала свою обнажённую опустевшую грудь с окровавленными сосками. Она обрабатывала их зелёнкой и плакала. Знала, что наутро голодный Маратик снова вцепится в неё дёснами.

Катя не была такой людоедкой. С ней вообще всё было по-другому. Наина вспомнила, как любовалась её гладкой кожей и длинными ресницами, как набирала полные лёгкие её младенческого запаха. Но Катя взрослела, и запах менялся. Она стала пахнуть Серикбаем и Аманбеке, печёной картошкой и шкурой барана.

Чтобы не чувствовать эту вонь, Наина наносила под ноздри несколько капель масла ладана, которое купила в железнодорожном вагончике, временно заменяющем храм. Там умещались алтарь и крошечный прилавок, за которым такая же крошечная старушка продавала свечи, иконки и всё необходимое православному. В вагончике вдруг стало хорошо.

Когда Наина впервые за много лет пришла к причастию, к ней вернулся покой, и она стала вынашивать мысль, как ей вернуться к Богу. Отменить ту жизнь, которой она жила до этого вагончика.

Наина увидела зелёную морду поезда и обрадовалась. Она с умилением думала, какой чудесной будет её жизнь в новом городе, в старинном монастыре, в окружении чистых людей. Она усвоила урок и не будет повторять ошибок прошлого. Бог всё равно найдёт и заберёт своё. От него не спрятаться ни за мужем, ни за материнством.

Наина остановилась ненадолго, загадав про себя, что если услышит голос Маратика, то, может быть, останется в посёлке и будет жить при храме и замаливать грехи. Пришлось бы, конечно, повоевать с Абатовыми из-за денег, но в конце концов они бы смирились с утратой и бросились бы зарабатывать новые деньги, запасаться едой и обрастать ненужными вещами. Наина сдвинула брови, вслушиваясь. По вокзалу неслись крики продавщиц-зазывальщиц о лепёшках и баурсаках в дорогу, тепловозные гудки и заученные до автомата фразы диспетчера: “Поезд отправляется…” Маратик молчал. Наина, с просветлённым лицом и с полным ощущением своей принадлежности Богу, протянула молодому кондуктору билет и паспорт.

В дверях стояла высокая женщина в голубых джинсах и алой шуршащей ветровке с салатовым воротником. В посёлке так никто не одевался. Катя удивилась и сначала приняла гостью за артистку цирка. Потом присмотрелась и поняла, что, если снять с женщины куртку, она станет похожей на учительницу из фильмов: осанка как по линейке и строгая причёска. Катя пыталась прикинуть её возраст и не смогла: в волосах седина, а лицо гладкое.

– Добрый день, – поздоровалась женщина молодым голосом, чем окончательно сбила Катю с толку.

– Здравствуйте, – настороженно ответила Катя.

– Абатовы здесь живут?

– Да.

– Я могу войти?

Катю учили, что нельзя открывать дверь посторонним, но голос незнакомки неожиданно зазвучал маминой интонацией, и Катя впустила гостью.

– А ты, значит, дочь Наины? – женщина осматривала светлыми глазами Катю, словно ощупывая.

– Да. А вы кто?

– Ирина Рудольфовна. Твоя бабушка.

Катя округлила глаза и нервно улыбнулась.

– Врёте? – Она спряталась за висевшее на вешалке мамино пальто, которое ещё не успела утащить Аманбеке. – Что-то вы не похожи на бабушку. Бабушки старые.

– Я никогда не вру, – женщина посмотрела на себя в зеркало, пригладила причёску и добродушно улыбнулась. – Ну, могу я вас обнять, юная леди?

Катя нехотя вышла из-за маминого пальто. От Ирины Рудольфовны незнакомо пахло чем-то приятным. Она нагнулась к внучке и протянула руки для объятий. Катя вдруг поняла, что её давно никто не обнимал, и заплакала.

– Ну, ну, девочка. Все теперь будет хорошо. Где Наина?

– Сбежала, – Катя заплакала ещё горше. – Взяла все деньги и сбежала. А меня бросила.

Обняв внучку, Ирина Рудольфовна незаметно понюхала Катины волосы и на секунду сморщила нос.

– А знаешь, что, Катенька? Давай я тебя искупаю?

Катя удивилась, но кивнула. Слишком молодая бабушка быстро скинула куртку и прошла за внучкой в ванную комнату. Она как будто расстроилась при виде ванны, но вслух ничего не сказала. Закатала рукава, насыпала порошок и щёткой стала рисовать восьмёрки по белой с ржавыми разводами эмали. В этом плавном движении было что-то от Наины. Катя медленно стаскивала с себя домашнюю одежду и взвешивала все “за” и “против” купания.

С одной стороны, ей не верилось, что эта женщина – её бабушка, которой можно доверять, с другой – она не могла вспомнить, когда мылась в последний раз. К тому же ей захотелось пахнуть приятно и свежо, как эта Ирина Рудольфовна, а не залежалыми корпешками, как Аманбеке. Нарядная бабушка достала из своего рюкзака красивые пузырьки и расставила их на полке в каком-то только ей известном порядке, несколько раз проверила температуру воды локтем и, добавив розового геля из первой бутылочки, кивнула Кате.

Катя больше не стеснялась. Она с удовольствием подставляла под колючую мочалку смуглую свою худую спину, не жаловалась на злой шампунь, задерживала дыхание под водой, выныривала с пенной шапочкой на голове и громко смеялась. Тут в дверь постучала Аманбеке с ежедневным своим рейдом. Катя почувствовала себя предательницей и замолчала.

Бабушка понимающе кивнула, помяла свои руки, словно выжала из них влагу, и ушла открывать дверь. Лёжа в ванне, Катя подогнула колени и с головой ушла под мутную воду. Заткнула большим пальцем ноги смеситель, и стали слышны голоса из кухни.

Сразу сделалось неспокойно. Показалось, что Аманбеке всё испортит, расскажет бабушке про плохую успеваемость в школе и двойки за поведение. А та уедет вместе со своими пахнущими цветами пузырьками и оставит Катю с отцом, Аманбеке и её противным сынком.

Катя не могла этого допустить и резко выскочила из ванны, налив воды на кафельный пол. Вытерлась затхлым, но мягким полотенцем и запахнулась в халат. Поплелась на кухню, оставляя за собой мокрые следы. Прислушалась к голосам, но женщины как будто специально замолчали.

Первой она увидела Аманбеке, с ногами забравшуюся на табурет. Тётка сидела, привалившись к холодильнику, и с таким прищуром рассматривала бабушку, что её собственных глаз не было видно в складках кожи. В красивом тёмно-синем платье, с белым платком на голове, расшитым золотыми нитями, Аманбеке напоминала Кате иллюстрацию из какой-нибудь казахской сказки.

Катя посмотрела на бабушку и в её уверенной крупной фигуре заметила сходство с матерью. Плавными движениями она доставала из шкафа сервиз, заварку, сладости.

– Откуда ты знаешь, где у нас всё лежит? – удивлённо спросила Катя.

– Ну а как ты думаешь, кто приучил твою маму к порядку? – Ирина Рудольфовна улыбнулась глазами.

– Да уж, – язвительно вставила Аманбеке.

После нескольких глотков травяного чая на смуглом лице Кати проявился лёгкий румянец. Аманбеке морщилась. Выплеснула чай, что приготовила Ирина Рудольфовна, в горшок с кактусом, а вместо него приготовила себе пакетированный чёрный, бухнув туда побольше сахара и ложку сметаны.

– Хорошую вы дочь воспитали, ничего не скажешь, – Аманбеке упивалась положением хозяйки. – Мой брат пашет как каторжник, а Наинка ваша… просто взяла и ограбила нас. Родную дочь бросила на произвол судьбы – хотя о чём я говорю, она ещё год назад о ней думать забыла.

Ирина Рудольфовна приподняла бровь и ещё больше стала похожа на учительницу.

– Ну, в смысле запустила её, девчонка как сорняк росла, – пояснила Аманбеке и смерила Катю презрительным взглядом.

– А вы? Не смотрели за племянницей?

– А я что? У меня свой сын есть. Мне никто не помогает. А у Наинки муж вон какой хороший и работящий. А она, дура, бросила такого.

– Я бы хотела помочь вам, – Ирина Рудольфовна мягко коснулась руки Аманбеке. – С воспитанием Кати.

– Забрать её, что ль, у нас?

Аманбеке медленно стягивала руку со стола, словно гладила клетчатую клеёнку. Катя впервые заметила, какие коричневые у неё указательный и средний пальцы. Мысль о том, что тётка курит, рассмешила Катю, и она спрятала улыбку в кружке.

– Я всю жизнь проработала в Московском педагогическом институте, преподавала историю, теперь учительствую в школе. Думаю, Кате необходим наставник.

– Опекунские хотите получать?

– Нет, что вы. Я просто хочу помочь. Моего дохода хватит на нас с Катей. Мне от вас ничего не нужно.

– А, ну тогда ладно. Только вам лучше сразу уехать, пока Серикбай не вернулся. Он сейчас то ли в рейсе, то ли в запое. Не успел Маратика как следует оплакать, как жена устроила… такое.

– Нет, не могу же я вот так, без разрешения забрать ребёнка, – Ирина Рудольфовна встала из-за стола, чтобы налить новый чай для Аманбеке.

– Хах, ну вот набросится Серикбай на вас обеих с кулаками – вспомните мои слова, – Аманбеке громко отрыгнула и прикрыла ладонью кисайку, дав понять, что напилась. – Ладно, я побегу. Надумаете уехать – занесите ключи мне.

Аманбеке вышла из-за стола и, посмотрев как будто сквозь Катю, перешла на шёпот:

– Только это, сильно не трепитесь, что уезжаете, а то Маратик раньше вас разнесёт по посёлку.

Ирина Рудольфовна непонимающе нахмурила брови, но не стала задавать вопросов. Катя закатила глаза. Она затаила обиду на Маратика, что он говорит с кем угодно, даже с дурацкими сёстрами Ибраевыми, но только не с ней.

Как только дверь за Аманбеке закрылась, Ирина Рудольфовна в задумчивости повела Катю в большую комнату.

– Катюша, где твоя одежда?

Катя показала на два колченогих стула в углу, заваленных выцветшими тряпками. Потом выпрыгнула из халата и, выудив из-под стула мятую футболку на вырост, быстро её натянула. Только теперь, при дневном свете, Ирина Рудольфовна разглядела тёмные узоры на худой спине девочки.

– А, это от той штуки, которой ковры выбивают! Папа меня бьёт, – беспечно объяснила девочка.

– Катя, хочешь – уедем прямо сегодня? – неожиданно для самой себя спросила бабушка.

– Хочу! – выпалила Катя не задумываясь.

2

Человейник, где Катя снимала однокомнатную квартиру, встречал людей с работы неприветливо. Нервно пищала железная дверь с кодовым замком. Отворялась с собачьим скулежом и гремела за спиной. На лестничной площадке створки немытых окон дребезжали от постоянного сквозняка. Жильцы дома, уже сбившие глинистую кашицу с обуви на крыльце, дотирали подошвы об углы ступеней, чтобы не тащить набранную на бесконечных московских стройках грязь в квартиры.

Катя с хлипким зонтом над головой шла от метро по проторённой вязкой дорожке мимо двух стройплощадок. У подъезда нашла небольшую палку и сняла ею тяжёлый фарш с промокших туфель. Подождала пару минут, пока сосед докурит, чтобы не сталкиваться с ним в подъезде и не ехать в одном лифте. Затем потянула тяжёлую дверь, причудами коммунальщиков разрисованную пузатыми ягодами, и юркнула внутрь. Старый лифт с расплавленными кнопками содрогнулся и пополз вверх.

Кате двадцать пять, днём она выглядит моложе, а вечером после работы – гораздо старше, когда рассматривает отражение в заляпанном зеркале лифта. Как ни старается она найти удачный ракурс, холодный свет лампочки упрямо накладывает густые тени под её глаза и как будто прочерчивает морщинку между бровей. Любая одежда в этом свете выглядит изжёванной и выплюнутой рабочим днём. Катя тоже чувствует себя изжёванной и выплюнутой. Она прикрывает глаза и отсчитывает этажи. Вот и пятнадцатый.

В домашнем жёлтом свете дешёвенькой люстры Катя как будто молодеет. Сбрасывает промокшую одежду, пакуется в тёплый халат и делает несколько глубоких вдохов в ванной. Кате нравится запах сырости, смешанный с ароматом мыла и чистящих средств. Она прохаживается щёткой по ногтям, как учила бабушка, и улыбается бегущей по пальцам горячей воде. Вибрирует телефон, но Катя догадывается, кто звонит, и не смотрит на дисплей, хотя внутри ощущает гадкое чувство тревоги. Быстро набирает воду в жёлтый эмалированный таз со сколами и, принеся его в комнату, ставит у дивана с таким торжественным видом, с каким отцы семейства под Новый год помещают сосновые ветки в заготовленные вёдра с песком.

То ли любопытство, то ли то самое чувство тревоги заставляет выглянуть в окно. Из-за угла по той самой глинистой дорожке, возможно, даже ещё по не смытым дождём Катиным следам поспешает характерной походкой вприпрыжку хозяин квартиры Юрий.

Сам он нарочито добродушно просит называть его Юрком, словно между ним и Катей нет десяти лет разницы в возрасте. Завидев его длинную и щуплую фигуру, Катя сначала прячется за штору, стоит, как в засаде, несколько секунд и снова припадает к стеклу, словно сомневаясь, не обмануло ли её зрение. Зрение не обмануло.

Юрок всегда обитал и работал в этом же районе. Единственный и поздний ребёнок в семье, он жил с матерью, долговязой молчаливой старухой, которую Катя видела лишь однажды, когда в первый раз приезжала смотреть квартиру. В отличие от сына, она не пыталась выдать советскую мебельную стенку за винтаж, не называла шелкографией дешёвые обои с оловянным блеском завитков, только попросила не выбрасывать собрания сочинений Солженицына и платить вовремя по счётчикам. Казалось, она боится Юрка.

Каждый месяц пятого числа Катя была вынуждена встречаться с Юрком лично, он наотрез отказывался принимать деньги на банковскую карточку, потому что боялся, что им заинтересуются мошенники или, что ещё хуже, налоговая. В этом месяце пятое число выпало на понедельник, и, как назло, Кате задержали зарплату. Она хотела было соврать Юрку, что у неё проблемы с банковским счётом и деньги зависли, но что-то ей подсказывало, что такие люди, как Юрок, видят таких людей, как она, насквозь.

Работал Юрок в продуктовом магазинчике, расположенном прямо в соседнем человейнике. Катя туда заходила регулярно и не с первого раза узнала в молодцеватом, поигрывающем дубинкой охраннике своего арендодателя. Он тогда резко схватил Катю за руку, крикнул: “Попалась!” – и заржал, показывая крупные свои зубы, словно покрытые налётом ржавчины. После того раза Катя стала покупать продукты в магазине у метро. Было далековато идти с тяжёлыми сумками, но сталкиваться лишний раз с Юрком она боялась.

Катя опускает отёкшие ноги в таз с тёплой водой. Желанное расслабление не наступает. Она откидывается на ветхий раскладной диван и рассматривает старое пятно на потолке, формой напоминающее Южную Америку, и мутные плафоны люстры с дохлыми насекомыми внутри. Телефон жужжит. Спёрло дыхание. Так звучит страх. Металлический скрежет в замочной скважине. Еле слышный скрип и щелчок – верный знак, что дверь сдалась и впустила постороннего.

Катя кое-как обтирает ноги полотенцем и на цыпочках крадётся в прихожую. Чёрная униформа охранника и коротко остриженные волосы делают Юрка похожим на сбежавшего из тюрьмы зэка.

– Ну привет, Катюха! – деловито воскликнул Юрок и закрыл за собой дверь на ключ. Ключ демонстративно убрал в карман новенькой сатиновой куртки с логотипом ЧОПа. – Ты чё трубу не берёшь?

– Здравствуйте. Простите, сел телефон, наверное, – Катя потуже затянула халат. – Зачем зашли?

– Вопросики обкашлять. Слышь, я тебе чё, пацан, бегать за собственным баблом?

– Юрий, я всегда плачу вовремя, просто в этом месяце так вышло.

– Да что ты заладила, Юрий да Юрий. Я что, не человек? – Юрок быстро заглянул в комнату и увидал таз с водой. – Позвонила бы и сказала, мол, проблемы, завтра всё будет.

– Простите, у меня действительно проблемы. Должны были на этой неделе перечислить зарплату, но…

– Поздняк трепыхаться! Я уже здесь, гони бабки.

Юрок по-хозяйски зашёл в комнату, осмотрел диван, который ещё хранил вмятину от сидевшей только что Кати, и хотел было устроить досмотр и компьютерного стола, единственного предмета мебели, который Катя привезла в его квартиру. Вдруг поскользнулся и растянулся посреди комнаты. Падая, пытался ухватиться за Катю, но под руку попался злополучный таз, плеснувший на линолеум. Катя ещё туже запахнулась в халат и вся как будто съёжилась.

Юрок вскочил и в два шага оказался рядом с Катей, занёс руку, словно пытался не нанести удар, но напугать. Катя отшатнулась. Он поймал её запястье и с силой сжал.

– Слышь, коза, откуда таз здесь? Ты хочешь соседей затопить? Смотри, как вздулся паркет уже от воды!

– Это линолеум.

– Что ты сказала?

Юрок смотрел, как белеют костяшки на руке, придерживающей халат, и ощущал себя невероятно сильным. Это было редкое чувство в его жизни. Как и все его коллеги, Юрок пришёл в охрану на время. Но, как и остальным охранникам, ему вдруг понравилась власть хотя бы над мелкими магазинными воришками. Он чуял волнение детей, когда проходил мимо полок со сладостями, поглаживая гладкую чёрную дубинку. В такие моменты его серые глаза как будто тоже становились чёрными, как его дубинка, как его форма, как пластиковый пакет, который выдавали на кассе.

– Это линолеум, не паркет, – неожиданно отчеканила Катя.

– А я хозяин здесь, а не хрен с горы. А ты никто и звать тебя никак!

– Мне кажется, вы перегибаете палку.

– Ты сейчас договоришься, и я тебе закину палку! – Юрок по привычке погладил бедро, где обычно у него висела дубинка. – Это что такое? Тебе ванны мало?

Он сверлил маленькими зрачками следы от мокрых ног на полу и сырое полотенце. Катя поджала губы и пальцы на ещё розовых распаренных ногах.

– Ладно, зато знаю, что деньги не на салоны красоты тратишь, – как будто смягчился Юрок.

– Мне зарплата должна прийти в понедельник, – сказала Катя уже не так уверенно, как минутой ранее про паркет. – Я вам сразу перечислю.

– Не, я на это не куплюсь. Или плати, или выметайся. Что-то не нравится – выметайся, но всё равно плати.

Катя вытерла следы полотенцем и унесла его в ванную, куда ещё не проник запах хвойного одеколона Юрка. Сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и поняла, что ей тяжело дышать от того, как туго она затянула на талии бабушкин махровый халат.

– Катюха, ну ты где? В Караганде? Выходи.

– Да, секунду.

Катя полезла в телефон и проверила в очередной раз банковское приложение. На карте по-прежнему было денег на одну поездку в метро. Она набросала несколько предложений в заметках, перечитала, добавила смайлик и разослала немногочисленным приятелям.

В комнате царил Юрок. Он рассматривал корешки книг, будто видел их впервые. Некоторые брал в руки, вертел и возвращал в шкаф, но не на прежнее место, а куда-нибудь рядом. Водил скрюченным пальцем по тоненьким деревянным рейкам, недовольно морщился и размазывал пыльный войлок по штанине.

– А я думал, ты чистюля, – Юрок облокотился на книжные полки. – Катюх, ну чего делать будем? Как договоримся? Может, ты мне педикюр сделаешь?

– Я уже написала коллегам, попросила в долг, – Катя решила не показывать Юрку, как она его боится.

– О, вот и узнаешь, кому ты нужна на этом свете. Хотя по своему опыту могу сказать, что никому.

Телефон завибрировал в махровом кармане. Рука Кати потянулась за новостями.

– Ну чего там? – Юрок цокнул языком.

– Мне перевели половину суммы, – Катя застучала пальцами по экрану телефона. – Я перекину вам сейчас. А остальное в понедельник, ладно?

– Ты в уши долбишься, что ли? Мне нужны все двадцать косарей. Не десять, не пятнадцать – двадцать. И не на телефон, а вот сюда, – Юрок вывернул карман брюк и улыбнулся, как будто довольный своей находчивостью и артистизмом.

– Юрий, простите, вы не могли бы выбирать выражения?

– Слушай меня сюда, коза: у меня пока ещё глаза мандой не зашиты, и я вижу, во что ты хату превращаешь.

Юрок потел и кислым своим запахом постепенно проникал в Катю. Она сужала ноздри, будто настраивала фильтр. Но когда он взмахнул руками, запах ударил по носу. Катя посмотрела на закрытую форточку. В наследство от предыдущих жильцов ей досталась сломанная ручка. Одна часть торчала из рамы, другая валялась между стёклами среди мёртвых мух и выгорала на солнце. Она склеила части, и теперь ей казалось, что стоит подойти к окну, как Юрок заметит пластиковый блеск скотча на пожелтелой ручке и обвинит её в порче имущества.

– Ты хахаля, что ли, ждёшь?

Приятно брякнуло банковское уведомление. Катя отвернулась, чтобы проверить баланс. Юрок схватил её за локоть и силой развернул к себе. Он вдруг почувствовал себя отрицательным героем голливудского фильма, но только с хорошим для него финалом. Мысль так понравилась ему, что он вдруг выпрямился, расправил грудь, потянулся макушкой к старой люстре и в зеркале заметил, как по-новому села на нём чоповская куртка.

– Не смей поворачиваться ко мне спиной. Что за неуважение? – процедил Юрок и уставился на оголившееся Катино плечо.

– Всё! Отправила вашей маме на карточку, – Катя сначала перевела деньги, затем спрятала плечо.

– Куда ты отправила? – спросил Юрок всё ещё зло, но уже не так уверенно.

– Ваша мама дала мне карточку пенсионную, – запинаясь, ответила Катя и пожалела. Она вдруг представила его мать, которая в её фантазиях на фоне почерневшего от злости Юрка стала совсем белой. Представила, что он прохаживается по худой её спине дубинкой, которую под страхом штрафа, прячась от камер видеонаблюдения, утаскивает с работы.

Юрок разочарованно хмыкнул и пошёл к двери, на ходу заправляя мешковину в брючный карман. Пока он доставал ключ из куртки, которая снова стала по размеру сутулому Юрку, Катя решила, что завтра же потребует повышения зарплаты, продаст дом, в котором выросла с бабушкой, откроет счёт в банке, где будет копить на собственную квартиру, а пока сменит замки в съёмной. Юрок как будто услышал её мысли и обернулся.

– Не вздумай поменять замки в моей хате. Сломаю дверь, и ты ещё и за неё заплатишь. Натурой.

Дверь за Юрком закрылась, и Катя поняла, что у неё есть месяц, чтобы найти новое жильё.

Всю ночь она крутилась на скрипучем диване, высчитывая, сколько денег можно получить с продажи бабушкиного дома. Цифры складывались столбиком на потолке, заслоняя собой пятно Южной Америки. Окончательно потеряв сон, Катя взяла ноутбук и открыла сайт агентства недвижимости. Листая фотографии человейников, где сдавались или продавались квартиры, она представляла, сколько таких Юрков прячется за серыми монолитными стенами.

“Ещё не хватало, чтобы он мне приснился!” – подумала Катя и оставила заявку на сайте для связи с риэлтором.

Утром, так и не сомкнувшая за ночь глаз, она стояла перед домом, в котором выросла, и не решалась войти. Поймала себя на мысли, что впервые смотрит на дом как собственник. Замечает, как сильно реальность отличается от той картинки, что ещё вчера была в голове. Бабушка любовно называла двухэтажный деревянный дом старой профессорской дачей, а иногда – убежищем. Здесь она укрылась, когда порвала отношения с институтом. Преподавать историю КПСС стало незачем, да и нельзя. Её коллеги по кафедре порвали партбилеты и заявили о себе как о приверженцах либеральных реформ. Ирочке подобные жесты казались вульгарными, и она оставила партбилет при себе. Поэтому шлейф партийности и непонятной новой оппозиционности тянулся за ней из школы в школу, пока Ирина Рудольфовна не продала квартиру в Москве и не купила добротный домик в Подмосковье.

Сейчас Катя прикидывала, как бы ей проделать обратное – поменять бесхозную, нуждающуюся в ремонте дачу хотя бы на однушку. Во время утреннего созвона риэлторша сонным голосом предупредила, что спрос на такие дома небольшой.

Кате вдруг показалось, что занавеска в кухонном окне дрогнула. Представилось, что бабушка, живая, ждёт её на кухне с оладьями. В следующую секунду наваждение исчезло. Катя сделала глубокий вдох и медленный выдох. Из-за угла показался маленький джип. Спотыкаясь на колдобинах, он неуверенно полз по слякотным колеям. Катя шагнула навстречу и энергично замахала. Машинка взбодрилась, и через пару минут из неё уже выскакивала крупная риэлторша, одетая как для лесного похода: в мужской куртке, резиновых сапогах, перчатках.

– Вы, наверное, Екатерина? Очень приятно с вами познакомиться.

Риэлторша перепрыгнула лужу, как большая кошка.

– Да, это я вам звонила, – тихо ответила Катя и почувствовала себя перед собственным домом самозванкой.

– Ну пойдёмте, покажете мне свои владения, – риэлторша как будто уловила её смятение и по-матерински погладила по спине, подталкивая к жалкой калитке.

Та скрипнула единственной петлёй и впустила женщин в заброшенный двор. Глаза риэлторши отсканировали разросшийся бурьян, длинную веранду, ржавую бочку с закисшей дождевой водой, старый малинник, опутанный паутиной, похожей на грязную марлю. Воздух казался непрозрачным и густым.

Катя посмотрела на большие окна с ветхими рамами: стекло, как будто из уважения к бабушке, не поддавалось времени и оставалось относительно чистым. По привычке перешагнула через пару покосившихся ступенек крыльца и распахнула дверь на веранду. Внутри было темновато. Кое-какой свет от окна падал на старый круглый стол, символ уюта и бабушкиного гостеприимства, застеленный увядшим бархатом с кисточками.

Пол из отсыревших досок постанывал под шагами. Катя с трудом открыла заедающий дверной замок, и женщины вошли в дом. Пахло волглой пылью и лавандой, которой бабушка запасалась впрок, чтобы отвадить моль. Катя подсунула риэлторше салатовые резиновые шлёпки и быстро переобулась сама. Её старые тапочки, похожие на галоши, были сырые и холодные.

– Здесь у нас прихожая, – сказала Катя с бабушкиными интонациями. – Напротив – кладовка. Ирочка, моя бабушка, оказывается, заранее готовилась к похоронам и хранила там всё необходимое. Сейчас, наверное, можно переделать под гардеробную.

– Или снести, – насмешливо пробормотала риэлторша.

Катя открыла следующую дверь, порыскала рукой в поисках выключателя. В старой хрустальной люстре зажглись две лампы из восьми.

Риэлторша по-хозяйски прошла мимо длинного обеденного стола и остановилась напротив бело-голубой голландки. Дотронулась до печи, будто проверяя, не тёплая ли она, и Катя поймала себя на мысли, что хочет сделать ей замечание в духе бабушки: “Давай-давай, трогай, мыть потом сама будешь”. И всё-таки она тоже приложила ладонь к изразцам. Ледяной холод от голландки словно ударил током, и Катя отдёрнула руку. На изразце остался бледный след, а на ладони – чёрная пыль.

Раздался грохот, Катя обернулась и увидела растерянное лицо риэлторши. Та стояла у двухэтажного буфета, а рядом валялась отломанная дверца ящика, где бабушка хранила крупу. Запахло мышами.

– Простите, Катя, случайно задела. Увидела у вас сервиз гэдээровский и позабыла всё на свете. Такой у мамы моей был, она всё берегла его для особенного чаепития, но чаепитие это так и не случилось, – риэлторша спрятала блеснувшие влагой глаза. – Разбили при переезде сервиз мамин, а жаль.

Риэлторша как будто хотела поговорить, но Катя не поддержала. Затаив дыхание, она увидела, что к портьерам булавками приколоты детские поделки из старой магнитофонной плёнки. Ее осенило, что там вполне мог быть записан бабушкин голос.

– Покажете спальню?

Риэлторша, похоже, зябла. Переминалась с ноги на ногу, как в мороз на автобусной остановке, мусолила клетчатым платком красный кончик носа.

– Конечно, сейчас, – виновато сказала Катя и пошла первая.

Она пожалела, что не приехала в дом заранее, не растопила печь, не приготовила даже чай для человека, который проделал долгий путь. Риэлторша как будто думала о том же, и симпатия, которая была в начале встречи, почти истаяла. Женщины поднялись на второй этаж, залитый солнечным светом.

– Не хочу вас обнадёживать, Катерина. Лет дцать назад такие профессорские дачи разбирали как горячие пирожки, а сейчас они ничего не стоят, – отчеканила риэлторша, бегло осмотрев две каморки с железными кроватями и кучками сырых, похожих на подтаявшие горки снега подушек.

Катя поёжилась.

– Как это? – спросила она. – Совсем ничего?

– Совсем, – риэлторша стеклянным взглядом упёрлась в засохшее коричневое пятно под батареей.

Катя подумала, что в голове у риэлторши уже крутятся более выгодные сделки.

– Помните, в мультике “Простоквашино” домики были заброшенные с надписью “Живите кто хотите”? Вот это наша с вами реальность, – риэлторша вздохнула. – Земля может кого-то заинтересовать. Но опять же если ценник адекватный поставим. Сколько вы хотите получить?

– Рассчитывала миллионов на семь. Всё-таки это двухэтажный дом с верандой! Бабушка квартиру в Москве продала, чтобы его купить.

– Ну, вы вспомнили времена. Сейчас это всё никому не надо, снесут и построят таунхаус какой-нибудь или коттедж современный. За землю как бы нам миллиона три выторговать, и то хорошо будет.

Катю как будто щёлкнули по носу. Она слышала рассказы коллег о кабальных ипотеках, но никогда не вникала.

– Ну, посмотрим, Катя, как пойдёт, – риэлторша как будто смягчилась и перешла на свойское “ты”. – Ты мне скажи: в какие дни сможешь сюда приезжать на показы? Я в такую даль ездить не буду, сама понимаешь.

– Да в любые.

– И ладненько, – риэлторша что-то зафиксировала у себя в блокноте. – Участок тридцать соток, правильно я помню?

Катя кивнула и поняла, что мысленно та уже на полпути к офису, – и ей стало неприятно, что вопрос её будущего и бабушкиного прошлого решается походя, как что-то незначительное. Риэлторша подмигнула Кате, скинула зелёные шлёпки, переобулась в сапоги и моложавой походкой пошла к калитке. Только когда она скрылась в автомобиле, Катя поняла, что для того, чтобы показывать дом покупателям в любое время, ей придётся проводить в дороге три часа утром и четыре вечером. Сделалось дурно. А дом тем временем как будто снова становился родным.

Катя решила исследовать его и пошла по тому же маршруту, что и с риэлторшей. Кладовка, в которой бабушка хранила своё институтское прошлое – собрания сочинений Ленина и Маркса, учебники и методички по истории КПСС, – уже не казалась такой большой, как в детстве. Отсыревшие тома превратились в слипшиеся кирпичи.

Катя вспомнила лицо риэлторши, когда она заглянула в кладовку, и подумала, что ей ещё пришлось конспектировать ленинские статьи. Решила, что собрание сочинений выбрасывать не будет, а при случае протрёт каждый том и, может быть, внутри найдёт бабушкины фотографии вместо закладок или заметки аккуратным каллиграфическим почерком.

Катя попыталась расшатать тугой и плотный строй томов, затем присела возле стеллажей на корточки и увидела коробку от бабушкиного компьютера, на ней крупными печатными буквами было Катино имя. Она вытащила её, как дети достают подарки из-под ёлки, и с нетерпением открыла. Внутри белел марлевый мешочек с сухими цветами. Катя почувствовала слабый аромат лаванды и можжевельника. Под мешочком плоско лежала сыроватая одежда. На вытянутых руках она подняла из коробки выцветшую джинсу. Это были те самые брючки, в которых она пошла первого сентября в новую школу вместе с бабушкой, только размер казался таким маленьким, будто не Катя выросла, а они уменьшились.

Как она гордилась, когда впервые надела джинсы на школьную линейку!

Ирина Рудольфовна крепко держала Катю за руку и, когда к ней подходили другие учительницы, чтобы поздороваться, представляла, как показалось Кате – не без гордости, свою внучку. Кате нравились эти городские улыбчивые учительницы, но ещё больше нравился её новый класс с высокими окнами, цветами на подоконниках – и никакого мусора между партами.

Светлоголовые и чистенькие, не похожие на прежних её одноклассников, мальчишки и девчонки гонялись друг за другом с весёлыми воплями и не обращали внимания на новенькую. Вдруг веснушчатый пацан закричал громко:

– А вот внучка исторички! Будет учиться с нами!

Катя машинально ссутулилась и по привычке сложила руки так, словно прятала несуществующее жирное пятно. Ей не хотелось стать изгоем в новой школе. Оглядевшись исподлобья, она поняла, что никто вокруг не собирается плеваться в неё, никто не собирается нападать.

– Привет, я Пашка Постников! – воскликнул веснушчатый. И, не дожидаясь ответа, убрал свой портфель со стула рядом. – Садись со мной.

Как выяснилось, у Пашки было много талантов. Например, он мог одновременно шевелить кончиком своего буратинистого носа и оттопыренными ушами. Когда в класс заглядывало солнце, его уши как будто впитывали лучи и сами испускали розовый свет. Казалось, что и голова ему дана, только чтобы носить такие замечательные уши. Изображая учителей, он так гримасничал, что веснушки оживали и скакали по лицу сухарными крошками. Все вокруг катались от смеха, а сам Пашка лишь улыбался грустными глазами. По этому взгляду, по тому, каким взрослым иногда казался сосед по парте, Катя догадывалась, что в семье Постниковых не всё гладко.

Быть может, его тоже не любят мама с папой.

В новой школе Катя стала постепенно забывать родителей. Их образы расплывались. От матери она помнила буйную чёлку, выбивающуюся из-под платка, и кольцо с красным камнем. Отец возникал перед глазами вечно сердитый, с поджатыми губами и неспокойными желваками. Лицо Аманбеке совсем стёрлось, и от неё у Кати в голове остались только бархатные наряды и грузные украшения. Единственное воспоминание, за которое Катя цеплялась, – это голос живого Маратика. После того как он умер, она ни разу не слышала его. Братика ей забывать не хотелось.

Ирина Рудольфовна рассказы о Маратике считала выдумкой. Хотя вслух об этом никогда не говорила. Катя это понимала и оттого ещё больше хотела убедить бабушку, что Маратик не умер совсем.

Однажды Ирина Рудольфовна очень серьёзно посмотрела на Катю и протянула ей коробку размером с книгу.

– Ну, услышишь братика – записывай сюда! – сказала и лукаво улыбнулась.

– Ирочка! Ты шутишь!

Катя нетерпеливо впилась пальцами в глянцевый картон. Когда из-под бумажных лохмотьев показался модный плеер, она взвизгнула и запрыгала на месте. Кнопкой открыла прозрачную крышку, вставила одну из двух лежавших в коробке кассет и нажала на запись. Катя с бабушкой молча смотрели, как белый пластиковый кружок заматывается в коричневую плёнку.

Опомнившись, Катя нажала на “стоп”, отмотала и впечатала кнопку с воспроизведением до упора. Послышались слабый всхлип отопления и откуда-то издалека – мальчишеский голосок. Катя вздрогнула и прослушала запись ещё несколько раз. Она не могла понять, был ли это голос Маратика или какого-то соседского пацана.

Плеер с заветной кнопкой записи и целая гора кассет стали для Кати пропуском в мир звуков. Она поняла, что человек слышит лишь малую часть того, что звучит вокруг него. Соловьиная трель, даже если её перекрывает треск гравия под колёсами, остаётся соловьиной трелью. Никто, когда закрывает кухонный ящик со столовыми приборами, не обращает внимания, что ложки звенят будто клавесин. Сильный ливень звучит как рёв мотора, а небольшой дождь – как помехи в старом телевизоре. Бульон в кастрюле бурлит как ворчливый старик, пыхая крышкой, а чайник кипит с интонацией возмущения. Каждая ступень лестницы имеет свой голос: верхняя скрипит басовито, а четвёртая повизгивает.

Катя охотилась за редкими звучаниями, часами пропадала с плеером на улице или приставала к одноклассникам с просьбой сказать что-нибудь в микрофон. Из любопытства они соглашались, но, стесняясь, выдавали первое, что приходило на ум.

– У попа была собака, он её любил. Она съела кусок мяса, он её убил! – декламировал Пашка Постников, а потом начинал гавкать.

– Абатова – дура! – кричала отличница Маринка.

Постепенно Катя собрала образцы голосов всех одноклассников и всех учителей. Она не могла объяснить, зачем это делает. Ей казалось, что, когда она слышит голос человека в записи, она чувствует его лучше, чем когда общается с ним в реальности. Включала кассету, закрывала глаза, слушала и понимала, что Пашке дома невесело, что ему никогда не весело. А отличница Маринка вовсе не такая правильная и примерная, как кажется. Но больше всего Катю интриговала запись урока истории: ей стало ясно, что Ирочке не нравится преподавать в школе.

За два года Катина привычка всё записывать на плеер стала заметна всем, особенно одноклассникам. Они-то и прозвали её звукарём. Она думала обидеться, но Ирина Рудольфовна объяснила, что так называется специальный человек, который сопровождает спектакли школьного театра музыкой и разными шумами. Приглашение исполнить какую-нибудь роль для старшеклассников гарантировало автомат по литературе, освобождение от уроков на время генеральных репетиций, шанс съездить в Москву на фестиваль и попасть в местную газету. Бонусом шла зависть остальных ребят.

Примой театра была Полина Перехрест, высокая и костлявая девочка из 10-го “Б”. На фоне нарядных старшеклассниц она выглядела невзрачной и казалась даже некрасивой, но зато на сцене в костюме и гриме как будто преображалась. Её никакое личико подходило для любой роли. Одноклассницы считали Полину родственницей режиссёра и тем объясняли её успех.

Театром руководил не учитель литературы, как это было в других школах, а режиссёр московской экспериментальной студии. Фамилия его была Орлов. Но в учительской между собой его ласково называли Канарейкой.

Обычно он появлялся в школе раз в неделю. Стремительно парковал маленький джип яркого канареечного цвета у крыльца, стремительно пролетал мимо старшеклассников и так же стремительно врывался в актовый зал. Студийцы тут же закрывали дверь и никого больше не впускали. К Орлову никто никогда не опаздывал.

Однажды Ирина Рудольфовна поддалась уговорам Кати и попросила у Орлова дозволения прийти к нему на репетицию с внучкой. Тот хотел отказать, но, узнав, что девчонка интересуется звуками, а не грезит актёрской карьерой, удивился, смягчился и разрешил.

Перед актовым залом Ирина Рудольфовна остановилась, поправила Кате выбившиеся из кос пряди и потянула на себя дверь. Ровно в этот момент на сцене холщовая колонна зашаталась и упала плашмя, подняв облачко пыли. Катя тут же потянулась за плеером, чтобы записать поднявшийся гвалт на кассету, но бабушка мягко коснулась руки. Мол, сейчас не время.

Когда они осторожно сели в третьем ряду, колонну уже подняли. На сцене стояли старшеклассники, одетые во что-то взрослое, словно заимствованное у родителей. Напротив сцены, в зрительном зале, мерцал огонёчками уставленный техникой стол. Компьютер, провода, неизвестные Кате приборы как будто составляли странное гнездо. В центре этого гнезда сидел сутулый человек в наушниках. Не глядя на приборы, он, словно над зельем, колдовал над светящимися бегунками. Катя подумала, что такие узкие плечи могут быть только у девушки, но короткая стрижка под мальчика сбивала с толку.

– Ирочка, это кто? – прошептала Катя и кивнула в сторону сутулого за столом.

– Наш звукорежиссёр.

– Звукарь, – уточнила Катя.

– Так, давайте прогоним действие четвёртое, сцену пятую. Анечка, что у нас с громом? – высоким голосом спросил Орлов.

– Анечка! – восхищённо сказала Катя и уставилась на звукорежиссёра. – Бабушка, так это девочка.

Аня поводила мышкой по коврику и запустила невнятные раскаты.

– Куда прячешься, глупая! – без особого выражения начала свою реплику актриса.

– Стоп! Аня, это гром, или у тебя в животе заурчало? – Канарейка вскочил со стульчика и встал руки в боки. – Это всё не то! Мне нужно, чтобы они, – Орлов показал на Ирину Рудольфовну с Катей, – чтобы они, услышав гром, подумали, что сам Илья-пророк на колеснице едет!

Катя почувствовала, как жаркая волна поднимает её с места:

– У меня есть гром!

От неожиданности Орлов по-девчачьи ойкнул. Актёры на сцене замерли. Катя, не глядя в раскрытый рюкзак, ощупывала каждый учебник в поисках той самой кассеты. Наконец между страниц наткнулась на знакомую пластмассу и вытащила подкассетник.

– У меня есть гром! В записи! – заявила Катя и, вставив кассету в плеер, нажала на перемотку. – Можно микрофон?

Актёры подошли к краю сцены, словно на поклон зрителям. Орлов недоверчиво протянул руку с микрофоном к маленькому динамику плеера. Писк перемотки стал громче. Катя нажала на кнопку, из колонок хлынул шум ветра.

Орлов прикрыл глаза. Он не надеялся услышать что-то стоящее, извлечённое из рюкзака внучки учительницы, и мысленно уже прогонял следующую сцену спектакля. И вдруг в динамиках что-то оглушительно треснуло. Раскаты грома напоминали взрывы. Сердце Орлова сжалось, как бывает в предчувствии чего-то нехорошего. Он медленно закивал.

– Это то что нужно. Будто поступь судьбы!

Так Катя получила свою первую работу – помощника звукорежиссёра. В её обязанности входило только проверять батарейки в микрофоне Орлова и регулировать громкость динамиков. Но она проявляла инициативу и на каждую репетицию приносила новые записанные звуки.

Когда Ане пришла пора готовиться к вступительным экзаменам, она объявила, что покидает школьный театр, и заверила Канарейку, что Катя может её заменить. Орлова такой расклад устраивал; более того, он видел в Кате то, чего не было в Ане. Она дотошно разбирала аудиоархивы, находила в них ошибки и исправляла. Могла расслышать в ярмарочном шуме, который сопровождал постановку “Грозы”, едва различимый гудок автомобильного клаксона и убрать его, заменив на цоканье копыт.

Когда исполнился год Катиной работы звукарём, Орлов решил поставить “Собаку Баскервилей”. От Ани осталась только композиция Дашкевича из одноимённого фильма, поэтому Катя тут же объявила охоту на собак. Бросала мелкие камни в соседских псов – не слишком сильно, чтобы не ранить, но достаточно, чтобы разозлить. Тогда цепные сторожа на радость Кате вставали на дыбы и обдавали её злобным лаем. Вживую это выглядело устрашающе, но на плёнке звучало как тявканье, к тому же перебиваемое бряканьем цепей. Тогда Катя решила записывать бродячих дворняг. Она ловила соседскую кошку, засовывала её в клетчатую хозяйственную сумку и несла на собачью разборку. Кошка всегда оказывалась проворнее шавок, и на кассету записывались лишь короткое шипение, быстрое и агрессивное “мау” и визгливый собачий гвалт.

Катя сжимала поцарапанные кошкой кулаки. Она представляла, с каким разочарованием на неё посмотрит Орлов, когда она принесёт на репетицию этот дворняжкин хор. Помощь пришла от Пашки Постникова. Он узнал, что через несколько кварталов от Кати живёт мужик, который держит кавказского волкодава. Волкодав лает – оглохнуть можно.

На дело собрались после уроков. Пашка разузнал, что мужик живёт один и днём уходит на работу, а волкодав свободно хозяйничает во дворе. Сонный зверь, похожий на медведя, лежал на веранде так, что с крыльца свешивалась гигантская голова и время от времени лениво приоткрывала как будто заплаканные глаза. Катя просунула руку с плеером между коваными прутьями калитки и со щелчком запустила запись. Волкодав вскочил на лапы и утробно зарычал, обнажив клыки. Катя вздрогнула, но руку не убрала. Бурая гора шерсти оглушительно залаяла. Мокрые чёрные ноздри раздувались и блестели.

Пашка засунул четыре грязных пальца в рот и свистнул.

Пёс рычал, и Кате начинало казаться, что это вибрирует железный забор. Волкодав припал на передние лапы и вдруг бросился к калитке. За секунды он вдвое увеличился в размерах. Катя разглядела, что с клыков чудовища стекает слюна. Лай его оглушал, точно били молотом по железной бочке. Инстинктивно Катя попыталась выдернуть руку из прутьев калитки, диктофон застрял. Она беспомощно вертела кистью, не желая ни за что отпустить свой звуковой трофей. Пашка дёрнул её за капюшон, и она сумела вытащить руку с диктофоном ровно в тот момент, когда волкодав всей тушей навалился на лязгнувшую ковку.

Катя близко ощутила запах грубой шерсти и наполненной мясом звериной утробы.

– Бежим! – крикнул Пашка.

Катя плохо представляла, что это за фестиваль, которым грезил Канарейка. Но судя по тому, что репетиции начинались в обед и заканчивались поздним вечером, для него это было очень важно.

Ранним утром первого дня фестиваля труппа и основные болельщики отправились на автобусе в Москву. Катя заняла место у окна с печкой под сиденьем и, в отличие от остальных ребят, не стучала зубами от холода. К ней подсела Полина.

– Ты успела позавтракать? Хочешь бутерброд с колбасой? – спросила любимица Канарейки и, не дожидаясь ответа, полезла в рюкзак.

Тут же нахмурилась. Пошире распахнула синтетическое нутро и показала содержимое Кате. Внутри было что-то старое, перепачканное в грязи.

– Ботинок? – удивилась Катя.

– Господи, как я ненавижу этого урода мелкого!

Катя впервые видела Полину такой. Нахмуренный лоб, воинственная челюсть, глаза как у злой собаки. Подумала, что, может, за способность так преображаться её и ценит Канарейка. Одним словом, актриса.

– Кто это сделал?

– Да братец мой придурошный, кто же ещё? – Полина скрипнула застёжкой и убрала рюкзак на верхнюю полку. – Позавтракала, блин, называется. Чтоб он сдох!

– Зря ты так, Полин.

– В смысле? – прима передёрнула плечами.

– Ну, про брата своего. Зря смерти ему желаешь.

– Тебе хорошо рассуждать! – сквозь зубы сказала Полина. – Ты-то единственная у бабушки.

– Но у меня был брат. Тоже младший, – тихо сказала Катя.

– И куда он делся?

– Умер.

– Да ладно, – слишком театрально удивилась Полина и тут же посерьёзнела. – Как?

– На него телевизор упал.

– А так разве бывает?

– Сама видела.

– Видела и не помогла?

– Ну, помогла, но уже поздно было.

– Значит, не помогла. Ой, прости, – спохватилась Полина. – Как это вообще, телевизор упал на ребёнка? А сколько ему было?

– Два годика, – Катя пожалела, что завела этот разговор.

– Ты за ним присматривала?

Катя не хотела отвечать. Сделала вид, что ей нужно что-то спросить у Орлова, и под спор ребят, кто сядет на её тёплое место, перебралась в конец автобуса. Орлов смотрел в одну точку, и по его расслабленному лицу Катя поняла, что он спит с открытыми глазами.

Она прислонилась лбом к холодному окну, сделала глубокий вдох и тёплым дыханием превратила запотевшее стекло в холст. Нарисовала кривую рожицу с микрофоном. Подумала, что это Полина. Автобус будто похрапывал на ходу, и Катя не заметила, как задремала вместе с ним. Нарисованная на стекле Полина ожила и закричала в микрофон: “Ты за ним присматривала?” Все в автобусе обернулись и ждали ответа; Катя не знала, что сказать. Не понимала, могла ли она спасти Маратика.

Во сне Катя заплакала.

Фестиваль проходил в Культурном центре на территории бывшего Винзавода. Старинная кирпичная кладка пестрела рыжими кирпичами. Ребята переглядывались между собой и хихикали. Им всё было в новинку: девушки с немытыми зелёными волосами, одетые исключительно в чёрные балахонистые пуховики; афиши выставок с опечатками; прибитые снегом граффити.

Катя шла за Канарейкой и ждала, что вот-вот перед глазами появится что-то среднее между домом культуры и Большим театром. Но он резко остановился у неприглядного здания, как бы фабричного. Дёрнул за ручку двери, и перед труппой сразу открылся вид на лестницу вниз.

– Подвал? Ну, обалдеть! – прогундосила костюмер и первой вошла внутрь.

До обеда ребята сидели на мастер-классах в закутке огромного цеха, где основное место занимала выставка молодых художников. А днём спустились в подземелье с загадочной табличкой “Винохранилище”, чтобы смотреть программу фестиваля.

В отличие от Полины, Катя не переживала за успех студии. Спектакли конкурентов ей показались слишком детскими: ни тебе поступи судьбы в “Грозе”, ни неизбежного ужаса “Собаки Баскервилей”. Но в этой обстановке с чрезмерно высокими потолками, со сводами, превращающими коридор в страшный железнодорожный туннель, Кате было неуютно. Звуки здесь жили дольше положенного. Они били в потолок и, будто впитав немного железа из решётчатых перекрытий, возвращались металлическим эхом.

Фестиваль открывала “Гроза” в постановке Орлова. Занавеса не было. На маленькой сцене стояла чугунная скамья, точно такая же, какие были в зрительном зале. Канарейка говорил, что такая лавка, которая есть в каждом тихом и сером городе, лучше всяких декораций. Катя запустила щебет птиц и журчание реки. Действие началось.

Пока Полина изображала Луч света в тёмном царстве, Катя злилась, что не может сосредоточиться на ходе спектакля. Она на автомате запускала озвучки и следила за микрофонами, но все её мысли были в их старой квартире, где жил и умер Маратик.

Она мысленно совершала прыжок к тумбе и отталкивала братика, отталкивала телевизор, отталкивала отца. Иногда прошлое искажалось до неузнаваемости. Например, стёрлись ковёр и корпе, а вместо них пол раскинулся паркетной ёлочкой, как в доме Ирины Рудольфовны. Большая и плавная мать бледным пятном возникала в памяти не в своей одежде. То на ней был бабушкин халат-кимоно, то выцветший трикотажный костюм исторички, а иногда она и вовсе входила в комнату в пиджачке и клетчатых брючках Канарейки.

Отец в этих воспоминаниях был даже не человеком, а злым духом. Мультяшный дятел изгалялся, Маратик пел, и не отец, а призрак неизменно тянулся к телевизору.

Катя как будто оказалась в прошлом: у неё в руке пульт, одно движение – и дятел замолк. Телевизор не упал.

Какое-то время она не понимала, где сон, а где явь. Увидела удивлённое лицо Канарейки, услышала оглушительный гром из колонок, которые машинально поставила на максимум, когда мысленно спасала Маратика. Звуки били в кирпичные своды подземелья и бомбёжкой обрушивались на головы зрителей. Такого грома ещё никто не слышал. Казалось, даже актёры на сцене застыли истуканами, словно гром вышел из-под контроля и, чтобы выжить, нельзя двигаться.

Одно прикосновение к бегунку – и всё становится на свои места. Зрители не сводят глаз с белого лица Полины. В свете софитов она выглядит странно взрослой.

– Постой, – говорит Полина со сцены сначала тихо, словно гром ещё может вернуться и ударить по новой. – Постой! Дай мне поглядеть на тебя в последний раз.

Она касается пальцами лица одноклассника и заглядывает ему в глаза. Кате кажется, что так врачи осматривают больных.

– Ну, будет с меня! Теперь бог с тобой, поезжай. Ступай, скорее ступай!

– Нехорошо что-то! Не задумала ли ты чего? Измучусь я дорогой-то, думавши о тебе, – сказал партнёр по сцене и сделал шаг назад.

– Ничего, ничего! Поезжай с богом!

Катя запустила шум дождя.

Она поняла, что, кроме Полины, её никто не винил в смерти Маратика. Как так вышло? Что ни родители, которые сейчас ей казались совсем чужими, ни злющая Аманбеке не обвиняли её в смерти братика, а добрая и приятная во всех отношениях Полина – с ходу приговорила.

“А что, если это Маратик через неё пытается заговорить со мной? Что, если это он считает меня виноватой?” – подумала Катя.

3

Аманбеке гадала. Она сжала кулак, который из-за перстней с камнями казался тяжёлым и даже будто бы мужским. И мысленно задала гадальным косточкам вопрос, который не давал покоя последние несколько лет: “Когда у Тулина родится сын?” Встряхнула рукой, из кулака на изрезанную клеёнку вылетели косточки с подсохшими ошмётками абрикоса. Аманбеке шёпотом попросила Аллаха помочь ей и принялась складывать косточки в неравные кучки.

В комнату с визгом вбежали две смуглые девчонки. Та, что помельче, с ногами колесом, тут же плюхнулась на корпе к Аманбеке.

– Аже, а погадай мне? – попросила она.

– Аже, а погадай мне? – эхом повторила вторая, постарше. Волосы её, странного серого цвета, были зачёсаны в тугой хвост. Из-за этой ранней седины девчонка казалась взрослой, несмотря на детское пухлое лицо и диснеевских принцесс на выцветшем костюмчике.

– Никакая я вам не аже! – крикнула Аманбеке, склонилась над гадальными косточками, нахмурилась и вдруг резко стянула клеёнку с низкого столика. – Хватит с меня Улбосын!

Одна отлетевшая косточка попала мелкой девчонке в лоб, и та, раззявив рот, заревела. Вторая расхохоталась. Между крупными передними зубами у обеих темнела точно такая же щербинка, как у Тулина. Девчонок звали Рстушка и Жанока, они были из разных семей, но к Аманбеке прибегали вместе, как родные. Их матери в своё время сбежали от родителей, их видели в плохих уличных компаниях, а потом одна за другой они оказались в обществе Тулина.

Он по очереди притаскивал их в дом Аманбеке. Девицы ели баурсаки, которые пекла хозяйка дома, и бутерброды с сервелатом, который Тулин воровал на мясокомбинате, где работал забойщиком скота. Пили чай с молоком и сахаром. Однажды на одну из таких посиделок заскочил Серикбай и, принюхавшись, словно пёс, воткнулся носом в кисайку. Так Аманбеке узнала, что Тулин подливает девицам алкоголь. Она не хотела, чтобы сын водил их, всех как будто одинаково некрасивых, в её дом, но скандалить с Тулином не было сил. Потом она узнавала от соседей, что Тулин всё же кого-то обрюхатил и скоро Аманбеке станет бабушкой. Но что её удивляло – забеременев, девицы как будто приходили в разум и возвращались к родителям.

То и дело к Аманбеке заявлялись разозлённые отцы и требовали с Тулина денег. Тулин на это время благополучно сбегал из посёлка и возвращался, только когда родители девиц понимали: взять тут нечего. Несчастные рожали, и только по щели между передними зубами Аманбеке понимала, что перед ней очередная внучка. Не внук.

Аманбеке услышала шум на кухне и, хрустнув коленями, тяжело вздохнув, поднялась с пола. Девчонки переглянулись и, не сговариваясь, выбежали из комнаты. На кухне обнаружился Тулин. Он жрал. Опрокидывал бутылку с кумысом в рот, стирал белые усы рукавом и кусал колбасу.