И я невольно зажмуриваюсь, подставляя свои губы его губам, растворяясь в его словах, плавясь в них словно под действием самого сладкого яда.
– Они признают за свою короткую жизнь всего одного хозяина. С того момента, как их сорвали, как разлучили с землей, они живут всего лишь день, отравляя всё вокруг опасным ядом, от которого скудеет почва и высыхают любые другие растения. Они избавляются от этого яда, от своей власти, не желая делиться ею, награждать ею любое другое живое существо. Легенда Тартароса гласит, что стоит смазать им всего лишь три стрелы. И с помощью этих трёх стрел можно будет завоевать весь Мендемай. Ты знала это, Лиат?
Я качаю головой, готовая слушать его голос вечность…и думая о том, что он ассоциируется у меня именно с ней – с вечностью.
– Но, признав хозяина, они позволяют ему использовать свой яд безнаказанно. Они отдают ему его добровольно, наделяя властью, которой нет и не может быть ни у кого в Нижнем мире. Он признал тебя. А знаешь, что самое интересное, моя принцесса? Увидев его, я подумал, что он должен принадлежать тебе. Как я.
– Он как ты? Такой же опасный и смертоносный?
Серые глаза темнеют, и Арис медленно качает головой.
– Признавший тебя своей хозяйкой.
Уже шёпотом…и это признание, которое, как я думала, раскрывало всего его для меня…даже не наш полёт…не десятки сказанных слов до или после этого разговора. А именно оно. Когда он, глядя в мои глаза, произносил фразы, которые снились мне потом каждую ночь. Которые и оказались теми самыми крюками, что вонзились под кожу, в самую плоть, чтобы держать намертво. На привязи у его ног.
– Хозяйкой, которая принадлежит тебе. Помнишь?
И серьезное выражение его лица сменяется ухмылкой, а после каким-то злым оскалом. Притянул меня к себе таким рывком, что я вскрикнула, успев лишь убрать цветок за спину, чтобы тот не обжег моего демона снова.
– Главное – ты не забывай, Кареглазая. Иначе этот яд выжжет чужую землю, на которую ступит твоя нога. И тебя вместе с ней.
Я не смогла оставить умирать это растение в одной из ваз. Я не хотела травить его ароматом каждого, кто рискнет войти в мои покои, и мы посадили его в самой пустыне. В месте, которое было предназначено для этого дьявольского существа. В месте, в которое привел меня Арис, и я думала о том, насколько хорошо он успел узнать меня, если не повредил даже корня цветка, зная, что я не решусь обречь его на смерть.
– Оно ведь не засохнет здесь? –утрамбовывая твердую сухую почву вокруг толстого зеленого стебля с синими венами.
– Нет, – демон улыбается, а у меня сердце срывается от восторга, какой же он красивый и родной…невероятно, невыносимо родной в такие моменты. В моменты, когда смотрит на меня вот так, и я понимаю, что весь остальной мир, он – там. В его блестящих глазах и в хитрой улыбке, – ему не нужна вода. Оно питается чужими жизнями. Насекомых, животных, людей и других рас, растениями. Это поцелуй смерти. Он убивает, сеет погибель всему живому и в то же время продолжает собственную жизнь.»
***
Я смотрела на него издалека, боясь приблизиться и в то же время чувствуя, как скручивает от потребности сделать хотя бы первый шаг к нему. Один. Затем второй. Третий. Шестой. Под покровом ночи через снег, в котором утопали ноги. Завтра его уже не будет здесь. Завтра алчная почва Мендемая поглотит всю влагу, чтобы продержаться до следующей ночи, чтобы не засохнуть, не пойти трещинами, из которых шли смрадные испарения. А сейчас всё это скрывал снег. Белый. Цвета невинности. Цвета чистоты. Словно насмешка в нашей ситуации. Я не помню, успела ли обуть хоть что-нибудь на ноги, прежде чем кинулась к нему. Кинулась, потому что поняла: он не выдержит этой ночи. Нет, он не сдастся. Предпочтёт умереть, но не признает своей слабости. А я чувствовала его боль. Чувствовала, как она вытравляет жизнь из его тела, как поселилась в нём ледяной лавой. Такая не застывает. Она клокочет в его венах, а мне кажется, стоит закрыть глаза…стоит впустить её в себя, и меня разорвёт на части от неё. А он терпит. Кусает губы в кровь…в мясо и терпит, то теряя сознание на долгие часы, то резко вскидывая голову кверху и ища кого-то взглядом. Мама…разве можно ощущать чью-то боль вот так, на расстоянии? Не отпустив инстинкты, не вбирая её в себя? Ощущать, просто потому это ЕГО боль?
Соединиться с ним в последний раз. Прикрыв глаза, чтобы открыться навстречу той агонии, что сжирала его сейчас тысячами острых клыков. Они вгрызаются в мою плоть. Они рвут её на части, и я сгибаюсь пополам, не в силах приглушить её. Только тянуть эту тёмную энергию из истощённого, исхудавшего мужского тела. Смотреть, как перестают кровоточить его раны, превратившиеся в язвы, и сильнее стискивать собственные пальцы. До хруста. Он сам сейчас – сплошная рана. И я до дрожи в пальцах хочу прикоснуться, хочу унять страдания, обработать и скрыть под плотной повязкой её. Исцелить. Но понимаю, что тогда эта рана убьёт меня.