Я родился на Байкале, в небольшом поселке Листвянка у истока Ангары. Наш дом стоял прямо на берегу моря. Байкал заглядывал в окна, светил в ясные дни множеством отраженных колеблющихся солнц и грозно ревел за ставнями в штормовые ночи. Со стороны моря Листвянка смотрелась чередой серых изб у подножия горной гряды, запирающей воды Байкала в его каменном ложе.
Родители мои были коренными сибиряками. Отец, Копылов Иван Афанасьевич, родился в селе Копылово, а мать Мария Николаевна, в девичестве Самодурова, – в деревне Самодурово. Оба селения располагались на севере Иркутской области, в верховьях Лены.
Иван Копылов, призванный в армию спустя год после окончания второй мировой войны, отслужив матросом в Краснознаменной Амурской флотилии, крестьянствовать в родное село уже не вернулся, а устроился в Листвянке механиком на судоремонтную верфь.
В это же время Маше Самодуровой, выпускнице школы-семилетки, посчастливилось каким-то образом оформить паспорт и тоже уехать из деревни, чахнущей после военного лихолетья от голода и болезней. В Иркутске жила ее двоюродная сестра. У нее Маша и приютилась на первое время, поступив работать на фабрику, где катали валенки.
Они встретились случайно у общих знакомых. Мама в юности была очень красивой. На фотографиях тех лет она похожа на знаменитую дореволюционную актрису Полину Стрепетову, портреты которой, написанные разными художниками, можно видеть в Третьяковке. Отец (опять же я сужу по фотографиям) красавцем не был, но отличался, как все говорили, легким, веселым и предприимчивым характером. Дальнейшие их встречи уже не были случайными, и через некоторое время судовой механик увез молодую пимокатчицу в Листвянку. На судоверфь ее взяли маляром.
Первые месяцы они жили в общежитии, а потом отец за смешные деньги купил избу-развалюху на берегу Байкала, привез из Копылово двух своих старших братьев, и они, по воспоминаниям матери, втроем за три недели, чередуя работу с выпивкой и опохмелением, срубили небольшой, но очень уютный дом. В этом доме я и появился на свет.
Жили мы, как и все поселковые, очень бедно, но все же лучше, чем наши деревенские родственники. Заработки на судоверфи были невелики, но в сезон ловли омуля отец уходил с рыболовецкой бригадой в Малое море или в устье Селенги и, в случае фарта, обеспечивал семью не только пропитанием, но и обновками.
Отец слыл умелым мореходом и опытным механиком, поэтому его часто приглашали водить катера и мотоботы в экспедициях Лимнологического института. В одной из таких экспедиций он и погиб, спасая молодых ученых, катер которых перевернулся во время внезапного шторма у берегов Ольхона. Мне тогда как раз исполнилось семь лет, и я пошел в школу.
Через год на Ангаре была построена плотина Иркутской ГЭС, вода в Байкале стала подниматься, и наш осиротевший дом с примыкавшим к нему огородом оказался в зоне затопления. Его разломали, а маме выделили комнату в коммунальной квартире на втором этаже двухэтажного барака.
Нам стало совсем туго. Чтобы сводить концы с концами, мама устроилась подрабатывать вечерами уборщицей в новом каменном здании Лимнологического института. Теперь я видел ее мало. Она уходила на работу рано утром, когда я еще спал. Проснувшись, я находил ее записку с указаниями насчет еды и домашних дел, а также деньги на хлеб и молоко. Весь день я был предоставлен самому себе: позавтракав, шел в школу, вернувшись из школы, наспех делал уроки, потом убегал на улицу к друзьям. После смены на судоверфи мама загоняла меня домой, быстро готовила еду и снова уходила, теперь уже до полуночи. Я каждый вечер терпеливо дожидался ее возвращения, изобретая разные способы борьбы со сном, но неизменно терпел поражения, и маме приходилось самой раздевать меня, сонного, и укладывать в кровать.
На летние каникулы мама увозила меня к ее родителям в Самодурово. Дед Николай Филиппович и бабушка Татьяна Антоновна жили в маленькой избушке отдельно от своих взрослых детей, давно обзаведшихся собственными семьями и нарожавших уже своих детей – моих многочисленных деревенских двоюродных братьев и сестер.
Читать и писать дедушка и бабушка не умели. Когда я у них гостил, дед поручал мне вести учет работ, выполненных им для колхоза. Дед работал плотником, и время от времени я доставал из-за висящего на стене помутневшего зеркала мятую школьную тетрадь и, гордясь своим уменьем, записывал в нее под диктовку деда, сколько за прошедшие дни он изготовил граблей, вил, черенков и другого сельскохозяйственного инвентаря, и подсчитывал, сколько за все это ему полагается трудодней. Кроме тех работ, которые ему поручало колхозное начальство, Николай Филиппович имел множество заказов от своих односельчан. Никакого дополнительного дохода эта его частная практика не приносила, так как заказчики рассчитывались с ним исключительно выпивкой.
Обычный летний день протекал у деда следующим образом. С утра он долго сидел на завалинке, куря трубку и часто сплевывая. Отходил от вчерашнего. Потом, попив чаю, он брался за колхозную работу: пилил, строгал, гнул. Баба Таня в это время готовила обед. После обеда дед немного отдыхал на топчане в прохладной горнице, потом вставал и начинал складывать свой плотницкий инвентарь в деревянный походный ящик с ручкой. «Куда тебя черти опять несут?» – ворчала бабушка. Дед ничего не отвечал. Он вообще не тратил слова без особой нужды. Возвращался он вечером, уже после того, как с полей пригоняли стадо коров. Его было слышно издалека. «Татьяна, пуп-мать! – кричал он дурным пьяным голосом, – Антоновна! Быстро ставь самовар! Я тебя щас прибью, старая курица, пуп-мать!». «Пуп-мать» было его любимым ругательством, его так и звали на селе – Пуп-мать. Маленькая баба Таня нисколько не боялась разбушевавшегося деда. «Опять нализался, ирод!» – подбоченившись, встречала она его у ворот и тычками в спину загоняла в избу, где он сразу заваливался на топчан. Бабушка стаскивала с него сапоги, он отворачивался к стене, все еще продолжая выкрикивать ругательства, потом затихал до утра.
Что в Листвянке, что в Самодурово мужики пили часто и помногу. В Листвянке пили, в основном, «табуретовку» – водку из опилок братского (из города Братска) разлива и дешевые плодово-ягодные вина. В деревне же напитки заводского производства – «красное вино» и «белое вино» (так называлась водка) – были редкостью. Они появлялись на столе только в особо торжественных случаях и в небольших количествах, а пили, в основном, бражку и самогон.
Деревенские пьяные застолья по причине большого числа родственников отличались особым размахом. Отмечались все государственные и церковные праздники, выборы, свадьбы, поминки, дни рождения, именины, крестины, проводы в армию и возвращения со службы. Также полагалось «обмывать» все покупки, в противном случае приобретенные вещи ожидала неминуемая порча или утрата. На этих «законных» гуляниях крепко выпивали не только мужчины, но и женщины. Напиться до бесчувственности, в умат, не считалось зазорным. Мы, ребятня, крутились тут же, лазили под столами. Пьяные взрослые не обращали на нас внимания, и мы пробовали спиртное из их стаканов: сладкая бражка нам нравилась, вонючая самогонка была противной. Но уже с пятнадцати-шестнадцати лет мои деревенские братья и друзья, окончившие восьмилетку и приступившие к самостоятельной работе в колхозе, выпивать начали наравне со своими отцами.
«Ты, Котя, вино пить не приучайся, – воспитывала меня баба Таня, – учись, как следоват, и будешь, как наш председатель, ходить в шляпе и ничего не делать!».
В Листвянке шляпы никто не носил – даже директор судоверфи. В шляпах приезжали из Иркутска директор Лимнологического института (институт переехал в Иркутск, а в Листвянке остался его филиал) и большие начальники, которым он показывал Байкал.
В Иркутск (все поселковые называли его просто «город») вела единственная дорога, уходящая из Листвянки. Наши поездки в Самодурово пролегали таким образом через Иркутск, и мама всегда выкраивала время, чтобы пробежаться по городским магазинам и купить гостинцев деревенским родственникам. Город поражал большими каменными домами, шумом, обилием машин и людей. Я завидовал этим людям, нарядно и чисто одетым и имеющим возможность каждый день гулять по асфальтовым тротуарам, есть мороженое и пить газировку с сиропом. Став подростком, я начал самостоятельно ездить в город и не только по пути в деревню, но и специально, чтобы в выходной день сходить в цирк или в кинотеатр, или просто побродить по городским улицам. Среди гуляющих людей мне встречались девушки и женщины необыкновенной красоты – городские красавицы, гордые и надменные. Они казались мне существами из другого мира, из мира, в который мне никогда не суждено попасть.
Одна из таких красавиц приезжала довольно часто в Листвянку, в Лимнологический институт. В это время я уже помогал матери в ее вечерних работах по уборке кабинетов и знал от нее, что эта красивая женщина, на которую, как я видел, засматриваются все мужчины, работает на кафедре биологии Иркутского университета. Однажды Зоя Петровна, так ее звали, попросила помочь ей привести в порядок зоологическую коллекцию. Мама вытирала пыль, а я вместе с Зоей Петровной переносил муляжи и банки с заспиртованной байкальской живностью из одного кабинета в другой. От близости Зои Петровны, от того, что я делаю с ней одно дело, я испытывал волнение и гордость, на лету ловил каждое ее указание и быстро все исполнял с предельной тщательностью. Когда пришло время заполнять верхние полки стеллажей, я стал подавать снизу коллекционные образцы Зое Петровне, стоящей на стремянке. Понимая, что поступаю плохо, я все же не мог сдержаться и нет-нет, да и бросал украдкой взгляд на ее белые ноги, открытые мне под подолом платья почти полностью. В какой-то момент Зое Петровне стала ясна причина моей внезапной рассеянности…
– А давай-ка, дружок, поменяемся местами, – сказала она, спускаясь вниз, – что-то у меня голова закружилась. А у тебя голова не кружится… от высоты? – И она улыбнулась мне какой-то особой улыбкой, одновременно и насмешливой и заговорщической.
– Нет… – с трудом вымолвил я, вспыхнув от смущения.
Потом Зоя Петровна пригласила нас в свой кабинет пить чай. За чаем она начала выяснять, в каком классе я учусь и кем хочу стать. Я ответил, что учусь в девятом классе, а кем буду, еще не решил. Она спросила, не хотел бы я стать ученым и изучать Байкал?
– Куда ему, троешнику, в ученые! – сказала мама. – Пойдет после школы слесарить на судоверфь.
Я покраснел от стыда.
– И много у тебя троек? – спросила Зоя Петровна.
– Всего-то три за последнюю четверть» – пробурчал я, с гневом и обидой глядя на мать.
– Ну, это поправимо, есть еще время, чтобы подтянуться… Давай, Константин, исправляй свои тройки и поступай к нам в университет. Выучишься на биолога – будем вместе работать!».
В школе я учился, не прилагая особых усилий. Учителя говорили, что я способный и мог бы стать отличником, если бы больше старался. Впрочем, и такая моя успеваемость их вполне устраивала, так как все равно она была выше успеваемости большинства моих одноклассников. Все школьные учебники, кроме книг по не любимой мною математике, я из любопытства прочитывал еще летом, поэтому, когда начинался учебный год, учиться мне было уже не интересно.
После памятного разговора с Зоей Петровной я стал относиться к учебе более серьезно и окончил школу не только без троек, но и с пятерками по большинству предметов. В течение этого времени не единожды я рисовал в своем воображении сцену нашей с ней будущей встречи в университете. В большом зале проходит знакомство преподавателей с новыми студентами. Зоя Петровна называет мою фамилию. Я встаю с места, она меня узнает и говорит: «А этот молодой человек мне знаком. Он уже внес некоторый вклад в дело изучения Байкала…». И все смотрят на меня с интересом. Я, таким образом, с самого первого дня выделюсь среди других студентов, и в дальнейшем своими успехами в учебе все более и более подтверждаю свой особый талант. После университета (улетал я в своих фантазиях дальше) я начинаю работать в Лимнологическом институте и через какое-то время становлюсь его новым директором… И однажды приезжаю в Листвянку в красивом костюме и со шляпой на голове.
За неделю до подачи документов в приемную комиссию я передумал поступать в университет. Виной тому стала попавшая в мои руки книжка про геологов. В ней описывалось, как геологи, испытывая невероятные трудности и лишения, рискуя ежечасно жизнью, прокладывают в таежных дебрях поисковый маршрут и находят, в конце концов, очень необходимое стране месторождение редкого металла. Я понял, что эта профессия больше мне подходит, что, несмотря на всю привлекательность работы рядом с Зоей Петровной, вряд ли я смогу из года в год заниматься одним и тем же: вылавливать жучков из байкальских вод или изучать содержимое желудков нерп и рыб. Открыть уникальное месторождение и сразу стать знаменитым на всю страну – это было по мне. Я уже представлял себе, как это произойдет: вооруженный молотком и компасом, пробираюсь я вдоль таежного ручья по узкому распадку, и вдруг после очередного поворота мне открывается блистающая скала, вся состоящая из драгоценного металла или минерала…
Я подал документы в Иркутский политехнический институт. В университете тоже обучали на геологов, но теперь мне уже неловко было встречаться с Зоей Петровной.
Конкурс на геологические специальности был немалый, но мне удалось его выдержать, и в конце августа 1967 года я получил студенческий билет и место в общежитии.