– Ай, блин, больно же!
– Руки убери!
– Убери йод!
– Джеронимо! Прекрати вести себя, как ребенок!
– А что, тебе разонравилось играть в мамочку?
Звук плевка, и сразу – полный ужаса возглас Вероники:
– Это что – зуб? О, santo Jesus!
– Подумаешь, один какой-то зуб. Ай! Старая коварная карга с черным, как преисподняя, сердцем!
– Пока не смажу все ссадины, никуда не вырвешься.
Я открыл глаза и застонал. Болело все, и вывихнутое плечо частично уступило место головной боли, боли в ребрах, во всех суставах и внутренностях. С помощью боли я нашел у себя такие органы, о которых и не подозревал. Вот, например, этот. Как он называется? Боль сиренево-ледяная, злая, нудная, кошмарная. По первым буквам получается «селезенка». Хм, забавно. Тоже интересный талант, если разобраться.
Надо мной матово светится потолок. Значит, я в салоне. Лежу на полу. Тихо и спокойно, можно дышать – значит, мы все еще герметичны. Память пока не показывала всего, но кое-что прорывалось. К примеру, летящие, будто в замедленной съемке, сцепившиеся Джеронимо и Вероника. Грохот, от которого чуть не лопаются барабанные перепонки. Штурвал, оставшийся у меня в руках. Кстати, вот он. Я отбросил бесполезную загогулину.
В двух шагах с пассажирского сиденья торчат ноги Джеронимо. Над ним нависает Вероника с пузырьком йода. Такая трогательная картина. Я улыбнулся и, сам того не желая, пропел:
– «Сестра и брат, взаимной верой вы были сильными вдвойне. Вы шли к любви и милосердью в немилосердной той войне»…
Мне отчего-то помстилось, будто я стою на сцене перед погруженным во тьму залом и пою в микрофон, а сзади кто-то наигрывает на рояле.
Придя в себя, я услышал свое собственное «а-а-а». Похоже, в реальной жизни песни не получилось дальше слова «сестра». Я сам себе напомнил умирающего танкиста из древнего фильма о войне.
Услышав мой писк, Вероника сунула пузырек в руки Джеронимо и в один прыжок одолела расстояние до меня. Я с любопытством посмотрел на черный солдатский ботинок, опустившийся мне на грудь. Медленно поднял взгляд выше и содрогнулся всем телом.
«Не смотри!» – крикнул я мысленно, ощущая себя теперь невероятной помесью Сэта Гекко и его знаменитого прототипа – Хомы Брута. Но не смотреть я не мог.
Вероника что-то искала в багажном отделе у меня над головой. Но, святые угодники, неужели она не понимает, до какой степени короткий у нее топ, как свободно болтается и какой открывает вид?
– Ага, вот! – торжествующе провозгласила Вероника, вытянувшись еще сильнее.
– Джеронимо, – прохрипел я. – Ты мне больше ничего не должен.
– Да, я уже понял, – послышался его спокойный голос.
Вероника достала с полки пистолет и опустилась на одно колено. Ствол уперся мне в лоб. Я перевел дыхание: наконец-то все вернулось на круги своя.
– А теперь, выродок, у тебя есть десять секунд, чтобы придумать хотя бы одну причину сохранить тебе жизнь.
– А моей безграничной к нему любви разве недостаточно? – спросил Джеронимо.
– Нет!
– Но я буду плакать!
– Джеронимо! – рявкнула Вероника и повернула голову ко мне. – Пять секунд. Поспеши.
Я облизнул пересохшие губы и подумал, что душу бы продал за глоток воды. Но у меня спрашивали не последнее желание, а… Постойте, о чем меня вообще спрашивали? Все из головы вылетело, знаю только, что времени все меньше. Что ж, хоть облегчу душу.
– В камере, – произнес я, набрав полную грудь воздуха, – когда ты вывихнула мне руку, я сказал, что у Кармен фигурка красивее. Так вот: я ошибался.
Судя по тому, как вытянулось лицо Вероники, она ожидала чего-то иного. Но чего?
– Очень хочется пить, – добавил я. – Зеленого чая, если можно. Два пакетика, без сахара. Скажи Рикардо, пусть пришлет Кармен, я попрошу ее починить виселицу и навещу папу…
Вероника справилась с потрясением. К этому моменту я сам понял, что несу бред. Кажется, мой эмоциональный двойник попытался взять власть в свои руки, но не учел сотрясения мозга.
Мне навстречу несется блестящая рукоять пистолета. Удара я уже не ощутил – просто рухнул в благословенную тьму.
***
Когда я снова очнулся, вокруг меня сгустилась тьма, только из далекой кабины струился мягкий и уютный свет. На грудь что-то давило, и, сфокусировав взгляд, я увидел пластиковую бутыль с водой. Правая рука уже почти не слушалась, пришлось сворачивать крышку одной левой. Облившись и едва не утонув, я все же утолил жажду и еще немного полежал с закрытыми глазами.
Головная боль почему-то подутихла, но мир то и дело норовил пуститься в хоровод вокруг меня. Пришлось открыть глаза. Серый мрачный потолок поплясал и успокоился. Шипя от боли, я принялся вставать. На середине движения по поднятию корпуса в глаза мне бросилась упаковка от шприц-ручки с надписью «Диазепам-форте». Она лежала на полу, пришпиленная ножом Вероники. Так вот почему мне так хорошо и странно сейчас… Мило.
Джеронимо спал, обнимая шарманку, на том же месте, где его мазала йодом сестра. Голову Вероники я увидел в кабине – она торчала над отломанным подголовником сиденья. Хм, странно – сиденье на месте. Как же я умудрился из него вылететь? Впрочем, сейчас есть заботы поинтереснее.
Я прошел в туалет и с удовольствием убедился, что он работает. Из крана потекла вода. Я вымыл руки, сполоснул лицо и долго собирался с духом, прежде чем взглянуть в зеркало…
Вот интересно, сколько тысяч рассказов и романов начинаются так: «Он проснулся, встал и подошел к зеркалу, откуда на него посмотрел высокий худощавый брюнет с черными глазами…» Может, у меня с психикой чего-то не так («Может»? Ха-ха!), но я такого раздвоения личности не испытывал никогда. Подходя к зеркалу, всегда твердо знал, что никто на меня оттуда не посмотрит, а, напротив, я сам увижу свое отражение. И кому какое дело, блондин я или брюнет, и какого цвета у меня глаза?
Так все было до сего дня. Из зеркала на меня смотрел кусок просроченного мяса. Мне пришлось сделать несколько гримас, чтобы убедиться. Убедился – мясо корчилось.
– Ты это видишь? – спросил я эмоционального двойника.
Тот безмолвно спрятался в метафизический шкаф моей души, из-за дверок послышались всхлипывания.
– Слабак и баба, – резюмировал я, выключив лампочку над зеркалом.
И тут у меня случилась вспышка памяти. Падение, вопли, грохот… Порвался ремень безопасности, меня бьет лбом о панель. Обломок штурвала чудом расходится с глазом… Тишина. Я пытаюсь выпрямиться, и тут меня вышвыривают из сиденья чьи-то сильные руки. «Сука, козел, ублюдок, мразь, дебил, олень, подонок, скотина, тварь!» – на лицо сыплются удары, один за другим… Ясно теперь, как все было…
Придерживая руку, которая, кажется, распухла раза в четыре, я проковылял коридором и остановился в кабине. Вероника спала в обнимку с автоматом, положив ноги на приборную панель. Я попытался представить вместо автомата плюшевого медвежонка и смахнул непрошеную слезу. «Скройся!» – велел я двойнику. «Но она такая милая!» – возразил тот. «Она – машина для убийства, в дизайн которой вложили неоправданно много. Забыл, как она лупила нас и ломала нам руки?»
Двойник, замолчав, притворил дверки шкафа. Я же, полюбовавшись еще немного, отправился на поиски кухни.
Мне повезло дважды. Во-первых, кухню я нашел там, где и ожидал, а во-вторых, в ней оказался работающий синтезатор продуктов.
– Шестибаночная упаковка любого пива, производитель которого заплатит за рекламу в книге, – сказал я. Похоже, сознание у меня вновь помутилось, поскольку я представления не имел, что за чушь сейчас сморозил.
Синтезатор, тем не менее, отнесся ко мне с пониманием. Несколько секунд погудел, после чего поднял створку, и на транспортерной ленте показалась упаковка пива «***».
– О, – сказал я, – «***» – мое любимое! Еще, пожалуйста, пару пакетов чипсов «ХХХ».
Синтезатор выполнил и этот заказ. Оставив пиво и чипсы на металлическом столе, я подошел к двери слева. За ней оказалось нечто вроде подсобки, где переодевались стюардессы. Я окинул взглядом ветхую форму, продавленный диван и загрустил. Потом увидел привинченную к стене пробковую доску. К ней приколот единственный белый квадратик. Подойдя ближе, я прочитал выцветшую надпись:
«Пивной процессор в синтезаторе накрылся, делает только „***“. Долг в тумбочке. Инна».
Я коснулся бумажки, и она осыпалась прахом, будто только и ждала, когда ее прочитают.
В тумбочке лежали две коробочки: одна с презервативами, другая – с канцелярскими кнопками. Я долго думал, что из этого долг, а что – предмет обихода. Вспоминал все, что мне было известно о стюардессах, но так ничего и не понял. Забрал и то, и то.