Лесной маг - читать онлайн

Глава 6 День писем

В течение следующих дней праздника я изо всех сил старался оставаться незамеченным. Это было непросто. Мне приходилось присутствовать на обедах, и в доме, полном гостей, я не мог совсем ни с кем не встречаться и не разговаривать. Самым неприятным для меня оказалось то, что мои родители пригласили погостить у нас Гренолтеров. Карсина и моя сестра Ярил при любой возможности давали понять, сколь дурного они обо мне мнения. Если я ненароком входил в комнату, где они сидели, они тут же с презрительным видом удалялись. Меня это бесило, и особенно потому, что мне ни разу не удалось ответить им тем же. Я убеждал себя, что с моей стороны ребячливо пытаться показать Карсине свое безразличие, но в глубине души мне отчаянно хотелось, чтобы ее гордость была так же уязвлена, как моя. Я утешался лишь беспощадно подробным описанием моих встреч с ней в дневнике сына-солдата.

Росс и Сесиль уехали в свадебное путешествие. Они собирались добраться по реке до Старого Тареса, где дядя устроит в их честь прием. У Сесиль в столице жили две тети и три дяди, так что в течение нескольких недель Росса будут выставлять на всеобщее обозрение и подвергать строгой оценке, прежде чем они вернутся домой и поселятся в приготовленных для них комнатах. Я сочувствовал им из-за того, что им придется начинать совместную жизнь под кровом отца, который, вне всякого сомнения, позволит им немного уединения и еще меньше самостоятельности.

Мы с ним находились в состоянии войны. В присутствии гостей он вел себя вежливо, но, как только все разъехались, перестал скрывать свое неудовольствие. В тот вечер, когда в доме снова должны были воцариться мир и покой, он буквально высек меня тирадой о всех моих проступках, так и не дав возможности ответить на обвинения. Я собирался ему возразить, но совершенно неожиданно наткнулся в себе самом на островок ледяного спокойствия и понял, что не собираюсь с ним спорить. Когда он сердито сообщил, что я свободен, я отправился в свою комнату, лег в постель и большую часть ночи провел, глядя в потолок и пытаясь справиться с яростью. Отец вел себя со мной, как с нашкодившим щенком, и ему было все равно, что я могу сказать в свое оправдание. Отлично. В таком случае он вообще ни слова от меня не услышит.

После этого наше противостояние проходило в полной тишине. Я избегал отца. Когда мать заводила со мной разговор, я рассказывал об Академии, своих друзьях и преподавателях, а также о семье дяди. Мой вес и войну с отцом мы не обсуждали. Когда я оставался один, я вспоминал свою детскую привычку проводить время на реке, часто ходил на рыбалку и считал дни до окончания «праздника», когда я смогу вернуться в Академию.

Моя холодная война с отцом сделала его раздражительным, и он часто срывал гнев на остальных членах семьи. Элиси пряталась за книгами и занятиями музыкой. Ярил часто ходила с красными от слез глазами. Отец сурово отчитал ее за «бесстыдный флирт» с Кейзом Ремваром. Семья этого юноши не сделала нашей брачного предложения. Будучи свободным от каких бы то ни было обязательств, Кейз на свадьбе Росса танцевал, обедал и разговаривал со многими девушками на выданье. Я подозревал, что причина кроется в его характере, но Ярил во всем винила меня. Я мог бы ей отомстить, рассказав отцу о том, как она целовала Ремвара еще до моего отъезда в Академию, но, несмотря на боль и обиду, знал, что последствия для нее будут куда более суровыми, чем заслуживает ее глупость. И, храня этот секрет от отца, я поступал плохо по отношению к нему. Он считает, что знает все про свою семью и про то, как управлять жизнью своих детей. На самом деле он ничего о нас не знает.

Прежде чем вернуться в семинарию, Ванзи отправился навестить своих друзей, живущих поблизости. Мне удалось улучить минуту и наедине пожелать ему успеха. Большую часть наших жизней мы провели вдали друг от друга, и мне больше нечего было сказать младшему брату. Мы с ним были чужими, нас объединяли лишь родственные узы.

Мать надеялась, что я проведу дома еще по меньшей мере неделю, но на третий день после отъезда гостей я уже жаждал двинуться в путь. Она нашла обрезки ткани, оставшиеся после шитья формы, и с большим трудом сумела расставить брюки и куртку. Почищенный мундир выглядел почти как новый. Мать аккуратно завернула его в плотную бумагу и перевязала бечевкой, предупредив, чтобы я не трогал его в дороге и тогда мне будет во что переодеться, когда я приступлю к занятиям. Ее забота меня тронула. Я забрал пакет и уже собирался сказать, что уеду завтра утром, когда прибыл один из людей отца из Приюта и привез необычно большой сверток с почтой. Мать тут же принялась разбирать письма. Я наблюдал за ней, дожидаясь подходящего случая, чтобы заговорить.

– Письмо твоему отцу из Академии. Наверное, очередное приглашение прочитать лекцию. О, а вот два, нет, три письма для тебя. Кто-то вычеркнул адрес Академии и переслал их сюда, вместо того чтобы придержать их для тебя там. Как странно. А это, видимо, приглашения в гости для Росса и Сесиль, когда они вернутся из путешествия. Смотри, письмо для Ярил от Карсины. В последние несколько месяцев они так много переписываются.

Я едва слушал ее после того, как забрал у нее конверты. Первый был сизого цвета, на плотной бумаге, но меня поразило не это, а обратный адрес. Мне писал Колдер Стит из Нового. Значит, он все-таки отправился жить со своим дядей-ученым. Его гордый отец не пожелал иметь ничего общего с сыном-солдатом, после того как чума иссушила его, превратила в тень и сломила дух. Мальчишка доставлял кучу неприятностей первокурсникам из семей новых аристократов, а мне в особенности. И все же меня возмутило то, что сделал полковник Стит. Он буквально отдал сына младшему брату, чтобы тот воспитал из него ученого, а не солдата. Какая безнравственность! Я покачал головой и посмотрел на два других письма.

Одно было от Эпини, а другое от Спинка, и меня удивило, что они оба написали мне. Обычно Эпини присылала длинные подробные повествования, а Спинк делал в конце коротенькие приписки. Я внимательно изучил конверты. Все три пришли на мой адрес в Академии, но их переслали мне домой. Я нахмурился. Зачем бы Рори отправлять письма следом за мной, если я скоро вернусь в Академию?

Любопытство заставило меня первым вскрыть письмо от Колдера. Его почерк ничуть не улучшился. В короткой и вежливой записке он сообщал мне, что его дядя изучает камни и очень заинтересовался моим подарком. Не мог бы я прислать им подробную карту места, где я его нашел? Он будет моим вечным должником, если я это сделаю, и навсегда остается моим другом. Я нахмурился, пытаясь понять, какую очередную пакость или розыгрыш он задумал. Хотя мы расстались не в худших отношениях, я не доверял маленькому проныре и не собирался делать ему одолжение. Я бы без лишних размышлений отложил письмо, если бы в нем не нашлась еще и записка от его дяди, написанная великолепным почерком на очень дорогой бумаге. В ней говорилось, что он занимается геологией и изучает минералы, а мой камень оказался очень интересным по своему составу. Он будет чрезвычайно мне признателен за потраченные силы и время, если я выполню просьбу Колдера. Раздраженно фыркнув, я отложил обе записки в сторону. Я ничего не был должен Колдеру и тем более его дяде. Единственная причина, по которой я не выбросил письмо сразу, заключалась в том, что отец Колдера и моя тетя Даралин были дружны и дядя Сеферт мог узнать, что я повел себя невежливо. А вот ему я многим был обязан. Я отвечу на письмо. Позже.

Следующим я открыл послание Спинка, и первые же строки заставили меня задохнуться.

Листы выскользнули из моей руки и упали на пол. С отчаянно колотящимся сердцем я схватил конверт от Эпини и быстро его вскрыл. Я увидел знакомый почерк, только, может быть, чуть более неровный, чем обычно. В первой строке говорилось:

Мое сердце все еще колотилось. Я собрал разлетевшиеся страницы письма Спинка и отправился со всей своей почтой в гостиную. Я раскрыл шторы, чтобы впустить в комнату больше света, и сел на мягкий стул, разложив перед собой на столе письма. Я разгадал их загадку. Письмо от Спинка пришло в Академию несколькими днями раньше, чем от Эпини, но сюда их переслали вместе. Успокоив свои худшие страхи, я сел, чтобы прочитать все по порядку.

Письмо Спинка причинило мне боль, и даже послание Эпини, означавшее, что она жива, не могло совсем успокоить тревогу. Он не знал, как чума пришла в Горький Источник. Никто не докладывал ни о спеках, ни о больных чумой. Он сам медленно, но верно выздоравливал, хотя время от времени с ним по ночам случались приступы лихорадки. Спинк считал, что оставил болезнь позади, в Старом Таресе. Сначала она поразила небольшое поселение жителей равнин, неподалеку от Горького Источника, и едва не опустошила деревню, в которой из семнадцати семей осталось семь. Прежде чем они поняли, что имеют дело с чумой спеков, она начала распространяться. Заболели две сестры Спинка, и Эпини настояла на том, что будет за ними ухаживать. Она утверждала, что, поскольку уже перенесла чуму однажды, та ей, скорее всего, больше не страшна. Она ошиблась. Когда Спинк отправлял мне письмо, обе его сестры и Эпини находились в очень тяжелом состоянии, без надежды на выздоровление. Мать Спинка и он сам из последних сил их выхаживали, но он опасался, что она не выдержит и сама падет жертвой чумы. Он делал все, что мог, чтобы так же преданно ухаживать за Эпини, как она ухаживала за ним в Старом Таресе.

Так заканчивалось письмо Спинка.

Я отложил его печальное послание в сторону и в волнении взял письмо Эпини. Оно было написано в ее обычной бессвязной манере, раздражающей всякого, кому хочется просто узнать, как обстоят у них дела. И тем не менее я заставил себя прочитать его медленно и внимательно.

– Что все это значит? – Исполненный ярости и муки голос отца оторвал меня от письма Эпини.

Отложив страницы, я поднял голову. Он стоял в дверях гостиной и в упор смотрел на меня, а затем бросился ко мне с таким видом, словно шел в атаку. В одной руке он держал большой конверт из Академии, в другой – несколько листков бумаги. Он принялся трясти ими перед моим носом. Его лицо раскраснелось, на висках проступили жилы, и я бы не удивился, увидев на его губах пену, в такой он был ярости.

– Объясни мне это! – снова прорычал он. – Объясни, юный мерзавец!

– Если ты позволишь мне взглянуть, что это, возможно, я смогу дать тебе объяснения, – ответил я.

Я не хотел, чтобы мой голос прозвучал дерзко, но, разумеется, так и вышло.

Отец в ярости замахнулся, и я заставил себя встать, выпрямиться во весь рост и посмотреть ему в глаза в ожидании удара. Но он лишь с возмущенным рыком швырнул мне письмо. Мне удалось поймать его, прежде чем листки разлетелись по полу. Оно было написано на бланке Академии, но не полковником Ребином. Я узнал почерк доктора Амикаса. Сверху крупными буквами было написано: «Почетная отставка по медицинским показаниям». От удивления я раскрыл рот.

– Что ты наделал? Я потратил столько лет на твое обучение, я приглашал к тебе лучших наставников! Все эти годы я пытался научить тебя, что такое честь, и объяснить, что важно в этой жизни. Почему, Невар? Где я ошибся?

Мне было трудно читать, пока он кричит на меня. Я пробежал глазами страницу и выхватил несколько слов:

Внизу стояла так хорошо знакомая мне подпись, приговаривающая меня к бесполезному существованию на подачки брата и под тяжестью презрения отца. Я медленно опустился на стул, все еще сжимая в руке страницу. В ушах у меня гудело, и я вдруг вспомнил о Веретене и его бесконечном танце. Во рту пересохло, я не мог издать ни звука. У отца таких затруднений не было. Он продолжал поносить меня за безответственное, самовлюбленное, глупое, бессмысленное, бездушное поведение. Неожиданно я смог сделать вдох и вспомнил, как разговаривать.

– Я не знаю, о чем это, отец. Правда не знаю.

– «Это» об окончании твоей карьеры, идиот! О том, что у тебя нет будущего, а твоя семья опозорена. Отчисление по медицинским показаниям из-за того, что ты стал слишком толстым! Вот это о чем! Будь ты проклят, парень! Будь проклят! Ты даже провалиться не смог с достоинством. Лишиться карьеры из-за того, что ты не в состоянии не набивать рот едой! Что ты с нами сделал? Что подумают обо мне товарищи, узнав, что я вырастил такого сына?

Он замолчал, его руки, все еще сжимавшие остальные бумаги, дрожали. Он считал случившееся своим собственным поражением. Его позор. Его достоинство. Честь его семьи. Ему ни разу не пришло в голову задуматься о моих чувствах. Он отошел к окну, повернулся ко мне спиной и принялся читать бумаги, подставив их к свету. Через пару мгновений я услышал, как он сдавленно выдохнул, словно получив удар в живот, потом медленно втянул в себя воздух и повернулся ко мне, продолжая держать перед собой бумаги.

– Какая грязь! – с чувством произнес он. – Из всех проступков, которые можно ожидать от собственного сына, – такое!

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – глупо повторил я.

Я никак не мог взять в толк, почему доктор не поговорил со мной перед отъездом. На мгновение я даже позволил вспыхнуть дикой надежде, что это ошибка, что приказ об отчислении был написан, когда я еще тяжело болел. Но взгляд на число, стоящее на бумаге, развеял это заблуждение. Добрый доктор подписал ее через несколько дней после моего отъезда из Академии.

– Я не понимаю, – пробормотал я, обращаясь скорее к самому себе, чем к отцу.

– Не понимаешь? Здесь все написано черным по белому. Читай сам.

Он отошел от окна, с сердитым видом пересек комнату и швырнул в меня бумаги. Впрочем, жест оказался бессмысленным, потому что ни одна из них до меня не долетела. Они рассыпались вокруг него по полу. Когда он громко захлопнул за собой дверь, порыв ветра еще больше разбросал их. Я наклонился за ними и невольно застонал. Живот мешал мне, а пояс брюк казался слишком тесным. С хмурым видом я начал собирать документы о своей отставке и записи, касающиеся моей жизни в Академии, включая медицинскую карту.

Я отнес их на стол и аккуратно разложил по пачкам. Странно. Все бумаги были обо мне, хотя ни одной из них я не видел раньше. Здесь даже имелась копия обвиняющего письма, которое полковник Стит отправил моему отцу касательно инцидента с кадет-лейтенантом Тайбером. А также сильно удивившие меня рекомендации капитана Моу, где говорилось, что я проявил выдающиеся способности и независимость мышления во время занятий инженерным делом и черчением и что, по его мнению, я принесу королевской кавалле больше пользы, служа разведчиком на границе. Не это ли так расстроило отца?

Я пролистал бумаги и обнаружил итоги контрольных работ по разным предметам. Все они были отличными. Вне всякого сомнения, тут я не обманул его ожиданий, хотя он ни за что бы в этом не признался.

Медицинская карта оказалась толстой. Я и не представлял себе, что доктор Амикас вел такие подробные записи и составил дневник течения моей болезни. Начинался он с очень подробных данных, но к четвертому дню, когда разразилась настоящая эпидемия и чума косила всех без разбора, записи стали совсем короткими. «Лихорадка продолжается. Пытался давать мятную воду, чтобы охладить организм». Ближе к концу карты я обнаружил записи о своем выздоровлении, затем подробное описание моего прибавления в весе. Он даже нарисовал график, и я увидел, что кривая неуклонно ползла вверх. Это ли рассердило отца? Теперь он знал, что я солгал, утверждая, что доктор считает это явление временным. Я смотрел на график, и внутри у меня все сжималось. Линия упрямо тянулась вверх с того самого дня, как отступила лихорадка. Неужели доктор ожидал именно такого результата? И как долго это вообще может продолжаться?

Ближе к концу я все же обнаружил то, что приговорило меня в глазах отца. Документ был написан не почерком доктора, мое имя стояло в верхней части листка, чуть ниже – число. Дальше шел ряд вопросов, показавшихся мне странно знакомыми, а под ними старательно записанные мои ответы.

Я уставился на проклятые слова. Но ничего такого не было. Не было никакой близости со спеками во время праздника Темного Вечера, и я, конечно же, ничего такого не признавал. Теперь я вспомнил расспросы, смутно, темная тень на фоне слишком яркого окна. Он изводил меня вопросами, у меня пересохло во рту, а в голове стучала страшная боль.

«Да или нет, кадет. Имел ли ты физический контакт с кем-нибудь из спеков?»

Я что-то сказал ему, чтобы он наконец ушел. Но я не был близок с женщинами из племени спеков. По крайней мере наяву. Только в снах, навеянных лихорадкой, я сближался с древесным стражем. Только в снах.

Ведь правда?

Я покачал головой. Мне становилось все труднее отделять свою реальную жизнь от странных событий, пережитых мной с тех пор, как кидона Девара отдал меня магии равнин. Находясь в трансе, Эпини подтвердила, что я действительно расщепился надвое и один из нас пребывал в другом мире. Я был готов это принять. Я мог это принять, потому что думал, будто все закончилось. Я вернул утраченную часть себя и снова сделал ее своей. Я считал, что другое «я» сольется с моей истинной сущностью и противоречия перестанут меня терзать.

Однако время от времени этот чужак вмешивался в мою жизнь, и его воздействие на меня становилось все более и более разрушительным. Я узнал его, когда сблизился со служанкой на ферме, и видел, как он ликовал у Танцующего Веретена. Я чувствовал, что именно тот Невар, тот мальчик-солдат пылал гневом в адрес Карсины. Я узнавал его по вспышкам ярости, пульсировавшим в моей крови. Именно он осмелился снять голубя с жертвенного крюка. И он помогал мне противостоять отцу в дни, последовавшие за свадьбой Росса. Его влияние на меня нельзя было назвать мудрым. Но он умел заставить меня собраться с духом и толкал вперед, заставляя отстаивать свои права. Ему, в отличие от меня, нравилось само противостояние. Я тряхнул головой. В этом он был сыном моего отца куда больше, чем я сам. Однако приходилось признать, порой я ценил его взгляд на мир. Он был со мной, когда я впервые увидел настоящий лес по дороге в Старый Тарес, и его гнев охватил меня при виде мертвых птиц на свадьбе Росса. В более спокойное время его представление о мире природы вытесняло мое. Я видел качающееся дерево или слышал голоса птиц, и на долю мгновения под его влиянием все это сливалось с самой моей сутью, чего не дано было понять сыну моего отца. Я больше не отрицал, что во мне живет спек, но делал все возможное, чтобы не дать ему вмешиваться в мою повседневную жизнь.

Однако на перемены, происходившие с моим телом, я не мог не обращать внимания, не мог исключить их из собственного мира. С точки зрения «настоящей» жизни они казались бессмыслицей. Суровая дорога домой и мой добровольный пост должны были заставить меня потерять вес, но я лишь стал еще толще. Так не мог ли я заразиться чумой, потому что мне снилась связь с женщиной из племени спеков? Была ли моя полнота следствием болезни? В таком случае я больше не могу отрицать, что магия теперь пронизывает всю мою жизнь. На одно жуткое мгновение мне показалось, что она уже полностью овладела мной.

Я заставил себя отбросить эти мрачные мысли. Они слишком пугали меня. Почему это случилось со мной? Последовательно, словно выстраивая математическое доказательство, я вернулся к началу перемен в себе, к тому месту, где моя дорога свернула с широкого пути обещанного мне будущего в кошмар настоящего. Я знал, когда у меня отняли власть над моей жизнью. А в следующее мгновение понял, кого в этом винить.

Отца.

Чувство вины внезапно оставило меня. Эта мысль словно заново упорядочила все события, происшедшие после моего знакомства с Девара.

– Это не моя вина, – тихо проговорил я, и эти слова прохладным бальзамом пролились на мои ноющие раны.

Я посмотрел на дверь гостиной. Она захлопнулась, отец ушел, но я все равно сказал, обращаясь к нему, хотя это и прозвучало несколько по-детски:

– Я ни в чем не виноват. Ты это сделал. Ты вывел меня на эту дорогу, отец.

Впрочем, радость от того, что я нашел виновника своих несчастий, длилась недолго, поскольку это ничего не меняло. Удрученный, я откинулся на спинку стула. Не важно, кто стал причиной случившегося. Я взглянул на свое уродливое тело, заполнявшее весь стул. Ремень брюк впивался в живот, и с тяжелым вздохом я спустил его пониже. Я видел, как точно так же толстые старые солдаты выпускали поверх пояса свое пивное брюшко, и теперь понял зачем. Так удобнее.

Я собрал бумаги и попытался засунуть их обратно в конверт, но заметил среди них еще одно письмо.

Оно было адресовано мне и написано доктором Амикасом. В ребяческой ярости я швырнул его на пол. Что еще плохого он мог мне сообщить, хуже, чем он уже сделал?

Я несколько мгновений разглядывал письмо, затем с трудом наклонился, поднял и вскрыл его.

«Дорогой Невар», – писал доктор. Не «кадет Невар». Просто «Невар». Я сжал зубы и принялся читать.

Я аккуратно сложил письмо доктора, хотя больше всего мне хотелось разорвать его на мелкие клочки. Что за наглость – сначала разрушить все мои надежды, а затем предположить, что я стану тратить «так удачно» освободившееся время на то, чтобы подробно описывать свои несчастья и помогать ему в изысканиях! Очень медленно и тщательно я сложил и убрал все документы и письма обратно в конверт. Закончив, я взглянул на него и подумал, что внутри похоронены мои мечты.

Я не смог заставить себя дочитать письмо Эпини. Я пытался, но оно все состояло из пустой болтовни о ее новой жизни со Спинком. Ей нравилось заботиться о цыплятах и собирать еще теплые яйца. Хорошо. Рад за нее. По крайней мере хоть кто-то с надеждой смотрит в будущее, пусть даже связанное с цыплятами. Я собрал бумаги, вышел из гостиной и медленно поднялся по лестнице в свою комнату.

В последующие дни я бродил по родному дому, точно призрак. Я вошел в бесконечный тоннель черного отчаяния. Вот это ежедневное существование, наполненное бессмысленными делами, и есть мое будущее. Больше мне ждать нечего. Я прятался от отца, а сестры сами старательно помогали мне избегать их. Однажды, когда я столкнулся в коридоре с Ярил, ее лицо исказила гримаса отвращения, а в глазах вспыхнула ярость. Никогда прежде она не была так похожа на отца. В ужасе я не мог оторвать от нее взгляда, а она демонстративно подобрала юбки, чтобы не коснуться меня, и умчалась в музыкальную комнату, громко захлопнув за собой дверь.

Несколько мгновений я обдумывал, не зажать ли ее в углу, чтобы спросить, когда она успела стать такой злобной. В детстве я баловал ее и часто защищал от гнева отца. Ее предательство мучило меня больше прочих. Я сделал два шага следом за ней.

– Невар! – услышал я за спиной голос матери и, удивившись ее появлению, резко обернулся. – Позволь ей уйти, Невар, – мягко посоветовала мать.

Не в силах справиться с гневом, я бездумно обратил его на мать.

– Она ведет себя так, словно мой вес стал для нее личным оскорблением, она не думает, как он повлиял на мою жизнь и чего я лишился из-за испытаний, выпавших на мою долю. Неужели она считает, что я сделал это добровольно? Неужели ты веришь, что я хочу выглядеть так?

Мой голос взлетел до крика. Однако мать ответила мне мягко и очень тихо:

– Нет, Невар, я в это не верю.

Ее серые глаза встретили мой взгляд спокойно и уверенно. Она стояла передо мной, маленькая и прямая, точно стрела, совсем как в те минуты, когда спорила с отцом. При этой мысли гнев покинул меня, словно вытек из проколотого бурдюка. Я почувствовал себя более чем опустошенным. Бессильным. И униженным собственной вспышкой гнева. Мне было так стыдно, что я понурился.

Думаю, мать все поняла.

– Пойдем, Невар. Давай найдем тихий уголок и поговорим.

Я молча кивнул и пошел за ней.

Мы прошли мимо музыкальной комнаты и гостиной, где сидела и читала стихи Элиси. Мать провела меня по коридору в маленькую каморку для молитв, примыкающую к женской части домашней часовни. Я хорошо помнил это помещение, хотя и не входил в него с детства, когда обо мне заботилась только мать.

Комнатка ничуть не изменилась. Полукруглая каменная скамья, развернутая к стене для медитаций. На одном ее конце установлена маленькая, аккуратная жаровня с бездымным огнем, на другом – чаша с водой. Стену для медитаций украшала фреска, изображавшая благословение доброго бога, а в небольшие, искусно сделанные ниши полагалось ставить жертвенные благовония. В двух уже горели подношения. Темно-зеленая, источавшая аромат мяты свеча едва теплилась в нише, раскрашенной, как корзина для сбора плодов, – ради хорошего урожая. Толстая черная пирамидка, пахнущая анисом, почти догорела в углублении чуть выше ангелоподобной детской головки – ради доброго здоровья.

Моя мать по-хозяйски ловко подхватила остатки анисового благовония черными щипцами и отнесла их в освященную чашу с водой. Угольки с шипением пошли ко дну. Мать постояла у чаши в благоговейном молчании, затем взяла чистую белую тряпицу из ровной стопки и тщательно вытерла нишу.

– Выбери следующее подношение, Невар, – предложила она мне, оглянувшись через плечо.

Она улыбнулась, и я едва не ответил ей тем же. В детстве я постоянно боролся с сестрами за право выбора и успел забыть, как это было для меня важно.

В комнате стоял специальный шкаф, украшенный изысканной резьбой, с сотней маленьких ящиков для разных благовоний. Я стоял перед ним, обдумывая, что выбрать, и вдруг спросил:

– А зачем ты приносила жертву во здравие? Кто-то болен?

– Зачем? – удивленно переспросила мать. – Ради тебя, разумеется. Чтобы ты выздоровел от своей болезни… от того, что с тобой случилось.

Я смотрел на нее, тронутый ее заботой и одновременно раздраженный тем, что она рассчитывала, будто ее молитвы и глупые ароматические подношения могут мне помочь. Лишь мгновение спустя я вдруг понял, что считаю ее жертву глупой. Это казалось игрой, чем-то вроде бессмысленного ритуала, затверженного наизусть, дар, который так мало нам стоил, что не имел никакого значения. Неожиданно мне захотелось узнать, какая доброму богу польза от горящих листьев, пропитанных маслом. Какому же бессмысленному божеству мы поклоняемся, если он готов дарить благословение в обмен на дым? Моя жизнь балансировала на шатком, источенном сомнением фундаменте. Я не знал, когда потерял веру в подобные вещи, чувствовал лишь, что ее больше нет. Когда-то добрый бог стоял между мной и мраком, и я считал его защиту крепостной стеной, а она оказалась всего лишь кружевным занавесом.

Украшенный изысканной резьбой, позолоченный и лакированный шкаф передо мной прежде казался мне блистающим прибежищем таинства.

– Это всего лишь мебель, – вслух произнес я. – Комод с ящиками, забитыми плитками благовоний. Мама, здесь нет ничего, способного меня спасти. И я не знаю, что сможет. Если бы знал, я бы не колеблясь это сделал. Я даже охотно предложил бы старым богам кровавую жертву, если бы считал, что это сработает. Как семья Сесиль Поронт.

Я впервые упомянул об этом. Со дня свадьбы у меня не было ни малейшего желания разговаривать с отцом о чем бы то ни было.

Мать побледнела, услышав мои слова.

– Теперь Сесиль носит фамилию Бурвиль, Невар, – осторожно поправила она. – Сесиль Бурвиль.

Она подошла и открыла ящичек с полынью. Полынь – для мудрости. Достала зеленоватый кирпичик размером с кулак и отнесла к жаровне. При помощи позолоченных щипцов она поднесла его к углям, а потом наклонилась и дула на них, пока темно-красное тление не разгорелось до алого сияния. Тонкая струйка ароматного дыма поднялась в воздух, когда пламя одарило поцелуем уголок полынного кирпичика. Не глядя на меня, мать поставила его в нишу, посвященную здоровью.

Она постояла там несколько мгновений с молчаливой молитвой; привычка требовала, чтобы я присоединился к ней, и я пожалел, что не могу этого сделать. Моя душа была иссушена и утратила веру. В ней больше не находилось слов для восхвалений и просьб, только безнадежность.

– Ты знала, что Поронты поклоняются старым богам, не так ли? – спросил я, когда мать отвернулась от стены. – А отцу это известно?

Она нетерпеливо покачала головой, и я не понял, ответила она на мой вопрос или пыталась от него отмахнуться.

– Теперь Сесиль носит фамилию Бурвиль, – настойчиво повторила она. – Больше не имеет значения, что она делала в прошлом. Она будет поклоняться доброму богу, как все мы, каждый Шестой день, а ее дети будут воспитаны в его почитании.

– Ты видела мертвых птиц? – резко спросил я. – Видела эту жуткую карусель в их саду?

Она поджала губы, подошла к скамье и села, похлопала по сиденью рядом с собой, и я неохотно присоединился к ней.

– Они пригласили нас стать свидетелями, – тихо проговорила она. – Мать Сесиль прислала приглашение твоим сестрам и мне. Завуалированное, но я поняла, о чем оно. Мы приехали слишком поздно. Сознательно. – Она помолчала немного, а затем искренне посоветовала: – Невар, забудь об этом. Я не думаю, что они на самом деле почитают старых богов. Это скорее традиция, некий ритуал, который нужно соблюсти, а не истинная вера. Женщины их семьи всегда совершали такие приношения. Сесиль отдала дар невесты Орандуле, старому богу равновесия. Мертвые птицы – это подношение стервятнику, воплощению Орандулы. Его собственных созданий убивают, а затем предлагают ему, чтобы накормить других птиц. Это равновесие. Надежда на то, что женщина, приносящая жертву, не потеряет детей во время родов или во младенчестве.

– Ты видишь смысл в том, чтобы предлагать мертвых птиц за живых детей? – сердито спросил я, а затем довольно резко добавил: – Неужели ты действительно видишь какой-то смысл в сжигании спрессованных листьев ради того, чтобы добрый бог дал нам то, о чем мы просим?

Она наградила меня странным взглядом.

– Это необычный вопрос для сына-солдата, Невар. Но возможно, ты его задаешь, потому что родился, чтобы стать солдатом. Ты пытаешься применить людскую логику к богу. Добрый бог не связан человеческой логикой или законами, наоборот, это нами руководят его законы и логика. Мы не боги и не можем знать, что доставляет богу радость. Нам дано Священное Писание, чтобы мы почитали доброго бога так, как это приятно ему, вместо того чтобы предлагать ему вещи, доставляющие удовольствие людям. Представь себе бога, который действовал бы, как принято у людей: что бы он потребовал у невесты в обмен на будущих детей? Что мог бы попросить такой бог за то, чтобы вернуть тебе утраченную красоту? И захотел бы ты ему это дать?

Она пыталась заставить меня думать, но ее последние слова меня укололи.

– Красоту? Утраченную красоту? Ведь дело вовсе не в тщеславии, мама! Я попался в западню этого неуклюжего тела; и что бы я ни делал, все без толку. Я не могу надеть сапоги или встать с кровати, не вспомнив о нем. Ты даже представить себе не можешь, что это значит – сделаться пленником собственного тела.

Она несколько мгновений молча смотрела на меня, затем улыбка мелькнула на ее губах.

– Ты был слишком маленьким, чтобы запомнить, как я вынашивала Ванзи и Ярил. Возможно, ты забыл, как я выглядела до рождения своих младших детей.

Она подняла руки, словно предлагая мне рассмотреть ее. Я взглянул на нее и тут же отвернулся. Время и роды изменили ее тело, сделали не таким изящным, как в молодости, но она была моей матерью. Она и должна так выглядеть. Я смутно помнил ее, когда она была моложе и стройнее и мы играли с ней в догонялки в молодом саду, едва поселившись в Широкой Долине. И я помнил ее последнюю беременность, когда она ждала Ярил, и как она с трудом передвигалась по нашему дому на болезненно распухших ногах.

– Но это совсем не то же самое, – возразил я. – Эти изменения, тогда и сейчас, они естественны. А то, что случилось со мной, – противоестественно. Мне кажется, будто я застрял в дурацком карнавальном костюме для праздника Темного Вечера и не могу его снять. Вас всех настолько занимает мое тело, что все вы – отец, Ярил и даже ты – не в состоянии разглядеть, что внутри я остался тем же Неваром! Изменилось только мое тело. Но вы со мной обращаетесь так, словно я и есть эти стены из жира, а не человек, запертый в них.

– Похоже, ты очень зол на нас, Невар, – немного помолчав, заметила мать.

– Конечно же! А кто не был бы зол в подобных обстоятельствах?

Она снова немного помолчала, а потом благоразумным тоном сказала:

– Возможно, тебе следует направить этот гнев против твоего настоящего врага и сильнее укрепить свою волю, чтобы вернуть себе прежний вид.

– Мою волю? – Я снова начал закипать. – Мама, это не имеет никакого отношения к силе воли. Я не забыл о дисциплине. Я работаю с рассвета до заката, а ем меньше, чем в детстве, но продолжаю становиться все толще. Разве отец не рассказал тебе о письме доктора Амикаса? Доктор считает, что моя неестественная полнота вызвана чумой. А если это так, что я могу поделать? Если бы я переболел оспой, никто не упрекнул бы меня за шрамы на лице. Если бы из-за чумы спеков я стал тощим и едва держался на ногах, все вокруг сочувствовали бы мне. Со мной случилось ровно то же самое, но меня почему-то все презирают.

Мне было невыносимо больно, что даже мать не понимает меня. Я надеялся, что отец объяснит моим родным и семье Карсины, что причиной моего состояния стала болезнь, но он никому ничего не сказал. Неудивительно, что Ярил не испытывает ко мне никакого сочувствия. Если же меня оставит мать, мой самый надежный и старый союзник, я останусь лицом к лицу со своей судьбой в полном одиночестве.

Она прибегла к последнему средству – заговорила со мной так, как будто мне семь лет и она поймала меня на очевидной лжи:

– Невар, я видела, как ты ел на свадьбе Росса. Как же ты можешь говорить, что теперь ты ешь меньше, чем в детстве? Ты съел столько, сколько хватило бы взрослому мужчине на неделю.

– Но… – Мне показалось, будто из меня вышибли дыхание.

Мать спокойно и так мягко смотрела прямо мне в глаза.

– Я не знаю, что произошло с тобой в Академии, сынок. Но ты не можешь спрятаться от этого за стеной жира. Мне ничего не известно про письмо от доктора твоему отцу. Но я знаю одно – я видела, как ты ешь, и это может изменить подобным образом любого.

– Неужели ты думаешь, что я ем так каждый раз?

Она продолжала сохранять спокойствие.

– Не кричи на меня, Невар. Я все еще твоя мать. А почему еще ты стал бы прятаться от семьи во время каждой трапезы, если не из-за стыда за свое обжорство? И это хорошо. Стыд – это добрый признак. Но вместо того чтобы скрывать свою слабость, ты должен сражаться с ней, милый.

Я резко вскочил на ноги – и впервые увидел тревогу на лице матери, когда она взглянула на меня снизу вверх. Она знала, что я могу раздавить ее.

Я заговорил медленно, обдумывая каждое свое слово:

– Я не обжора, мама, и не сделал ничего, чтобы заслужить такую судьбу. Это медицинское расстройство, и ты не права, думая обо мне так плохо. Ты меня оскорбляешь.

Со всем возможным достоинством я отвернулся и пошел прочь.

– Невар!

Прошло много лет с тех пор, как она произносила мое имя таким тоном. Он подействовал на мой гнев, словно холодное железо на магию равнин. Несмотря на свою решимость, я повернулся к ней и увидел, что ее глаза блестят от слез и гнева.

– Только что ты сказал – здесь нет ничего, способного тебя спасти. Ты ошибаешься. Ты мой сын, и я тебя спасу. Что бы ни стало причиной перемены в тебе, я буду сражаться с твоим врагом. Я не отступлю, не стану бежать от трудностей и никогда от тебя не откажусь. Я твоя мать и, пока мы оба живы, останусь ею. Верь в меня, сын, потому что я верю в тебя. И я не позволю тебе разрушить свою жизнь. И сколько бы раз ты от меня ни отвернулся, я всегда буду рядом. Я тебя не подведу, верь мне, сын.

Я посмотрел на нее. Она сидела прямая, словно меч, и, несмотря на слезы, катившиеся по ее щекам, от нее исходило ощущение силы. Мне хотелось верить, что она сможет меня спасти. Сколько раз, когда я был маленьким, она становилась между мной и гневом отца. Сколько раз утешала и направляла в жизни. Но я мог ответить ей только одно…

– Я попытаюсь, мама.

Я развернулся и ушел, оставив ее наедине с благовониями, ароматным дымом и добрым богом.

Выходя из комнаты, я знал, что я по-прежнему один. Невзирая на добрые намерения матери, мне придется в одиночестве вести сражение за прежнюю жизнь. Она моя мать и очень сильна, но магия заразила мою кровь, словно болезнь. И что бы она ни делала, ей меня не излечить. Магия захватила меня, и я должен сражаться с ней сам. Я отправился в свою комнату.

Однако и там я не нашел утешения. Отброшенные письма по-прежнему лежали на столе. Мне отчаянно хотелось сесть и погрузиться в них, но у меня было неподходящее настроение, чтобы на них отвечать. Кровать жалобно застонала, когда я лег на нее, и я посмотрел на голые стены, простую мебель и одинокое окно. Моя комната всегда была суровой, лишенной уюта, комната, которая должна подготовить мальчика к жизни солдата. Сейчас же она превратилась в голую тюремную камеру, где мне суждено жить до конца дней. Каждую ночь я буду ложиться в одиночестве в постель, каждое утро вставать, чтобы выполнять приказы отца, а когда он умрет – Росса. Что еще может меня ждать? Неожиданно я задумался о побеге. Я представил, как мчусь галопом верхом на Гордеце, направляясь на восток, туда, где заканчивается Королевский тракт и начинаются горы. Эта мысль меня захватила настолько, что я едва не собрался встать с кровати и отправиться в путь этой же ночью. Сердце бешено заколотилось от этого безумного плана, но уже в следующее мгновение я пришел в себя и удивился собственному глупому порыву. Нет, я еще не готов отказаться от своей мечты. Пока вера моей матери поддерживает меня, я останусь здесь. Я буду сопротивляться магии и попытаюсь вернуть себе прежнюю жизнь. С этой мыслью я закрыл глаза и, сам того не желая, провалился в глубокий сон.

Мне ничего не снилось. Ощущения, наполнявшие меня, так же отличались от снов, как бодрствование от дремоты. Внутри меня бродила магия, как дрожжи бродят в тесте для хлеба. Я чувствовал, как она разрастается и ускоряет свой бег, распухает в моих жилах. Она набиралась сил в моем теле, пронизывала плоть, прибегая к помощи накопленных ею запасов. С растущим страхом я признался самому себе, что уже испытывал нечто подобное. Магия и раньше шевелилась во мне, и не просто шевелилась – она действовала. Что она сделала без моего понимания и согласия? Я вспомнил молодого человека с корабля и как он упал на лестнице после нашей перебранки. Это один случай, но наверняка были и другие.

Скопившаяся во мне магия что-то делала.

В языках, которые я знал, не было слов, чтобы это выразить. Могла ли моя плоть выкрикнуть слово беззвучно, не произнося его вслух? Могла ли магия, живущая где-то вне плотского мира, отдавать через меня приказы, чтобы где-то происходило нечто, чего она желала? Именно так это ощущалось. Я смутно чувствовал начало чего-то. Первое событие, которое вызовет цепь последующих, уже произошло. Закончив, магия успокоилась и затаилась во мне, а я вдруг ощутил страшную усталость и провалился в сон.

Когда я проснулся, солнце уже зашло. Получалось, что я проспал почти весь день. Я встал, тихонько спустился по лестнице и остановился внизу, прислушиваясь. Из кабинета отца до меня доносился его резкий голос. Росс уехал; я задумался, кого же он отчитывает. Вскоре я услышал тихий ответ матери. Ясно. Я быстро прошел мимо двери в кабинет, мимо музыкальной комнаты, где Элиси играла на арфе грустную мелодию. Молодой человек на свадьбе Росса не сделал ей предложения. Виновен ли в этом я? Наш дом стал средоточием печали, и все из-за меня. Я открыл входную дверь и шагнул в ночь.

Я прошел по знакомому темному саду и сел на скамейку, пытаясь осознать, что у меня больше нет будущего. Мне некуда пойти и нечем заняться. Паром ночью не ходит, и я не могу перебраться через реку в Приют Бурвиля. Я уже давным-давно прочел большую часть книг в нашей библиотеке, никаких идей в голову не приходило, друзей у меня не было. И так будет до конца моей жизни. Я буду заниматься тяжелым физическим трудом на наших землях, а потом бесцельно бродить по ночам. Я стану тенью в родном доме, бесполезным лишним сыном, и ничем более.

Я тряхнул головой, чтобы избавиться от печальных глупостей. Затем подтянул брюки и, выйдя из сада, направился к дому, где жили слуги-мужчины. Отец возвел его отдельно от особняка, и мать не уставала жаловаться, что он больше похож на военный барак, чем на жилище для слуг. Она была права, но я не сомневался, что отец добился этого сознательно. Одна дверь вела в длинную, открытую спальню для сезонных рабочих. В другом конце строения имелись комнатки для слуг. Я подошел к двери сержанта Дюрила. Как ни странно, за все годы, что он учил меня, я стучался сюда всего несколько раз.

На мгновение я замер в нерешительности, вдруг сообразив, что, несмотря на годы, проведенные вместе, я многого о нем не знаю. Например, спит ли он сейчас или, может, отправился в Приют Бурвиля. В конце концов я отругал себя за глупую трусость и решительно постучал.

Внутри царила тишина. Затем я услышал скрип стула и шаги. Дверь открылась, наружу пролился свет лампы. При виде меня брови Дюрила поползли вверх.

– Невар? Что тебя сюда привело?

Он был в нижней рубахе и брюках, босиком. Я застал его, когда он уже собирался ложиться спать. Неожиданно я понял, что стал выше сержанта Дюрила. Я привык видеть его в сапогах или верхом на лошади. Сейчас, когда он был без шляпы, я с удивлением обнаружил заметную лысину на его голове. Я пытался не глазеть на нее, а он старательно отводил взгляд от моего живота. Я пытался придумать, что же ему сказать – кроме того, что мне ужасно одиноко и я уже никогда не смогу вернуться в Академию.

– Твоя подпруга в последнее время не начала ослабевать? – спросил я.

Он, прищурившись, смотрел на меня пару мгновений, а затем у него вдруг изумленно приоткрылся рот, словно он что-то осознал.

– Заходи, Невар, – пригласил он меня и отступил от двери.

Комната сержанта многое могла бы о нем рассказать. В одном углу стояла пузатая печка, но в это время года огня он разводить не стал. Разобранное ружье занимало почти все место на столе. Я разглядел несколько полок, но вместо книг на них лежали самые разные предметы. Интересные камни валялись вперемешку с дешевыми снадобьями от болей в спине и ногах, приносящая удачу резная фигурка лягушки соперничала с большой морской раковиной и чучелом совы, а свернутая рубашка дожидалась починки рядом с катушкой ниток. Сквозь открытую дверь я разглядел в соседней комнате аккуратно застеленную кровать. Пустая комната, где проходит пустая жизнь, подумал я про себя и тут же поморщился. Эта комната носила куда более заметный отпечаток личности хозяина, чем моя. Я представил себя сержантом Дюрилом, немолодым человеком, без жены и детей, обучающим чужого сына, одиноким.

Комнатка была такой крошечной, что, когда я вошел, в ней не осталось свободного места, и я почувствовал себя особенно неловко из-за своего огромного тела.

– Садись, – предложил мне Дюрил, придвигая один из стульев.

Я осторожно опустился на него, проверяя, выдержит ли он мой вес. Дюрил взял себе другой стул и тоже сел. И без всякого смущения заговорил:

– За последний месяц мне пришлось подтягивать подпругу три раза. А вчера, когда я помогал рабочим поднять особенно тяжелый камень, я обвязал его веревкой и сделал знак «Держись крепко», но узел распустился. Знаешь, я не могу припомнить, чтобы такое со мной случалось прежде. Я старею и потому решил, что забыл сделать знак или что-нибудь перепутал. Не слишком серьезная неприятность, чтобы об этом беспокоиться, сказал я себе. Но ты думаешь иначе. Почему? Твоя подпруга тоже в последнее время плохо держится?

Я кивнул.

– С тех пор, как Танцующее Веретено больше не танцует. Мне кажется, магия равнин теряет силу, сержант. А еще я думаю… – я прервался и похлопал по своему животу, – что это каким-то образом связано.

Он нахмурил брови:

– Ты стал толстым из-за магии. – Он произнес эти слова так, словно хотел убедиться, что правильно меня понял.

Должен признаться, прозвучало это довольно глупо. Как жалкое оправдание ребенка, вопль «Смотри, что ты наделал!», когда рассыпается башня из кубиков. Я смотрел на край его стола и отчаянно жалел, что пришел к нему и задал этот дурацкий вопрос.

– Ладно, не важно, – торопливо проговорил я и встал, собираясь уйти.

– Сядь. – Он произнес это не как приказ, но куда настоятельнее, чем просто приглашение. – Любое объяснение будет лучше, чем ничего, – глядя мне в глаза, проговорил он. – Чем то, что я только что услышал. И я хочу знать, что ты имел в виду, сказав про остановившееся Веретено.

Я медленно опустился обратно на стул. Эту историю можно было начинать с любого места.

– Ты видел когда-нибудь Танцующее Веретено?

Он пожал плечами и сел за стол напротив меня.

– Два раза. Впечатляет, правда?

– Когда ты на него смотрел, ты думал, что оно вращается?

– О да. Точнее, нет, в смысле, я не поверил, что оно движется, когда увидел его, но издалека выглядело так, как будто оно действительно вращается.

– Я подошел к нему совсем близко, но мне все равно казалось, что оно вращается. А потом один придурок с ножом в руке и стремлением вырезать на чем-нибудь свои инициалы его остановил.

Я ожидал, что он недоверчиво фыркнет или рассмеется, но сержант лишь кивнул:

– Железо. Холодное железо могло его остановить. Но какое это имеет отношение к моей подпруге?

– Я не знаю наверняка. Мне показалось, что… ну, я предположил, что, если железо остановило Веретено, магия равнин могла исчезнуть совсем.

Дюрил с некоторой тревогой вздохнул и облизнул губы.

– Невар, что тебе известно? – осторожно спросил он.

– Все началось с Девара, – ответил я, немного помолчав.

Дюрил кивнул, словно самому себе:

– Меня это не удивляет. Продолжай.

И впервые я с начала и до конца рассказал о том, как меня захватила магия равнин, как она на меня влияла в Академии, про чуму, про то, как я решил, что смог освободиться, как Веретено подняло меня, открыв мне свою мощь, а потом злая выходка мальчишки и мое другое «я», которое я не в силах сдержать, остановили танец Веретена.

Дюрил оказался хорошим слушателем. Он не задавал вопросов, но вздыхал в нужных местах и выглядел вполне впечатленным, когда я рассказал ему про видения Эпини. А самое главное, пока я говорил, мне ни разу не показалось, что он считает мои слова ложью.

Он прервал меня только один раз, когда я говорил про танец Пыли на карнавале Темного Вечера.

– Твоя рука поднялась и подала сигнал? Ты приказал им начать?

Я опустил голову от стыда, но лгать не стал.

– Да. Точнее, та часть меня, что стала спеком. Это трудно объяснить.

– О, Невар. Ужасно, когда тебя вот так используют против собственного народа. Это очень плохо, мальчик мой, куда хуже, чем я опасался. Если ты еще способен это сделать, надо положить этому конец. Иначе ты можешь оказаться гибелью для всех нас.

Услышав от него об истинном значении того, что я сделал, я замер на месте. Я сидел, глядя сквозь него в жуткое будущее, в котором всем станет известно, что я предал Гернию. Вольно или невольно – не имеет значения, когда речь идет о таком страшном предательстве.

Дюрил наклонился вперед и слегка подтолкнул меня пальцем:

– Договаривай, Невар, а потом подумаем, что тут можно сделать.

Когда я закончил, он с мудрым видом кивнул и откинулся на спинку стула:

– По правде говоря, до меня доходили слухи о колдунах спеков, огромных и толстых. Их называют великими мужами. И наверное, великими женщинами, хотя мне не доводилось слышать про женщин. Мне рассказывал о них один парень, который почти весь срок своей службы провел в Геттисе. Он даже утверждал, что видел одного такого, и тот, по его словам, был размером с лошадь и страшно этим гордился. Солдат говорил, что великий муж считается полным магии и поэтому он такой большой.

Я задумался над его словами:

– Толстяк в балагане уродов сказал мне, что стал таким толстым из-за чумы спеков. А доктор в Академии, доктор Амикас, написал, что такая прибавка в весе является редким последствием болезни, но такие случаи известны. Тогда как все это связано с магией?

Сержант Дюрил пожал плечами:

– А что вообще такое магия? Ты понимаешь? Я – нет. Я видел несколько вещей, которые не могу объяснить разумно или доказать. Возможно, именно поэтому я называю их магией. Возьми заклинание «Держись крепко». Я не знаю, как оно действует и почему, мне известно только, что оно много лет меня не подводило. А в последнее время что-то пошло не так. Так что, возможно, эта магия разрушена. Возможно. Или я стал не таким сильным, как прежде, и плохо затягиваю подпругу, или ремни износились. Происходящему можно найти тысячу объяснений, Невар. А можно просто сказать: «Это была магия, и она больше не действует». Или, например, пойти к человеку, который верит в магию и считает, что понимает, как она работает, и спросить у него.

Мне его предложение показалось интересным.

– К кому пойти? – спросил я.

Дюрил сложил на столе руки.

– Все началось с Девара, так?

– Ну да. – Я откинулся на спинку стула, он протестующе заскрипел, и я поспешно выпрямился. – Пытаться его искать бесполезно. Отец потратил на это несколько месяцев, после того как он вернул меня домой еле живым. Либо никто из его соплеменников не знает, где он, либо они не говорят. Отец предлагал награду и угрожал. Никто ему ничего не сказал.

– Возможно, я знаю другой способ задавать вопросы, – проговорил Дюрил. – Иногда даже за деньги всего не купишь. И тогда приходится платить совсем другую цену…

– Чем, например? – спросил я.

Он лишь покачал головой и хитро ухмыльнулся, радуясь, что знает больше меня. Оглядываясь назад, я предположил, что старому солдату нравилось быть моим учителем. Надзирать за работниками, расчищающими от камней поле, – совсем не подходящее занятие для бывалого военного вроде него.

– Позволь мне кое-что попробовать, Невар. Я дам тебе знать, если у меня получится.

Я кивнул, прогоняя надежду прочь.

– Спасибо, что выслушал меня, сержант. Не думаю, что кто-нибудь еще поверил бы мне.

– Ну, иногда это лестно, когда кто-то хочет тебе что-то рассказать. И кстати, Невар, я не говорил, что поверил тебе. Ты должен понимать, все это звучит довольно нелепо.

– Но…

– Однако я не сказал, что я тебе не верю. – Он покачал головой, улыбаясь моему смущению. – Невар, я хочу тебе кое-что сказать. На мир можно смотреть с разных точек зрения. Именно это я имел в виду, когда говорил про магию. Для нас это магия, а для кого-то другого, возможно, так же естественно, как дождь, льющийся с неба. Но зато что-нибудь из того, что делаем мы, представляется магией им, потому что они не могут найти этому объяснения в своем мире. Ты понимаешь, о чем я?

– Не совсем, но я попробую. – Я предпринял попытку улыбнуться. – Я готов пробовать что угодно. Я уже собирался взять Гордеца и сбежать на восток, в горы.

Сержант фыркнул:

– «Сбежать в горы»! А дальше что? Не будь дураком, Невар. Ты должен остаться здесь и продолжать сражаться. И позволь мне кое-что попробовать. А пока делай то, что говорит тебе отец. Выходи из дома, двигайся. Покажи ему, что ты прежний Невар, если сможешь. Не серди его еще больше. Он по-своему справедлив. Выполняй его волю, а если ничего не получится, возможно, он признает, что в этом нет твоей вины.

– Наверное, ты прав.

– Ты знаешь, что я прав.

Я посмотрел на него и медленно кивнул. В его глазах снова вспыхнула искорка. В них зажглась цель. Возможно, придя к нему, я сделал для него не меньше, чем он для меня, выслушав мою историю.

Я поблагодарил его, и мы расстались.