«Пять групп химических технологий». – Ледяные капли октябрьского ливня жалят стальными иглами в обнаженную спину, колотят тяжелыми камнями по голове.
– Sсhneller![1]
«Тепловые, раз!» – Острые колючки гравия на земле впиваются осколками в босые ноги, заставляя дергаться и сжиматься всем телом, будто под ударами тока. Каменные шипы повсюду, весь крошечный дворик перед бараком С концентрационного лагеря Собибор усыпан этими камешками.
«Гидромеханические, два!» – Из свинцовых туч сыплется и сыплется ледяной дождь, поливая бледные тела полураздетых заключенных блока С.
– Legen![2]
По приказу немецкого офицера дрожащие от холода узники после двух часов бега по кругу тюремного двора ложатся в стылые лужи. От озноба всех трясет крупной дрожью, тело отказывается слушаться, но офицер в черном длинном плаще бьет палкой за малейшее движение:
– Legen, Russische Schweine![3]
От удара сучковатой дубинкой Александра пронзило болью. Захлестнуло так, что кровавая, раздирающая на части вспышка затуманила мозг на несколько секунд, внутри тугой пружиной свернулась ярость.
«Схватить за ногу, повалить на землю и задушить!»
Перед глазами мелькнула картинка, как в его руках корчится умирающий эсэсовец, его фуражка с кокардой-орлом отлетела в сторону, а ноги в зеркально-блестящих сапогах елозят в судорогах по раскисшей грязи плаца.
«Нельзя! Терпеть! Нет! Это разрушит план!» – мысль вспыхнула яркой молнией посредине черной тучи окутавшего Александра гнева.
Лейтенант Канунников, заключенный номер 14724 концентрационного лагеря Аушвиц, покорно распластался на земле без движения. По голой спине между лопатками вдоль выпирающего из-под тонкой кожи позвоночника вспучился кровавым рубцом след от фашистской дубинки.
Зеркальные сапоги шагали от одного распростертого на влажной площадке тела к другому, удары сыпались все чаще и чаще. Ледяной холод земли, впивающиеся в кожу камни, боль от ударов, свинцовые капли промозглого дождя терзали, мучили беззащитных людей – пленных советских офицеров. Но все до единого без ропота выполняли приказы своих мучителей, надсмотрщиков концентрационного немецкого лагеря.
Полураздетые узники бегали кругами под холодным дождем, на пронизывающем до костей ветру, ложились под лающие приказы в студеные лужи, снова вставали и снова бежали. Вот уже несколько часов подряд.
У охранников есть приказ – сломать взятых в плен советских военных, заставить плакать, молить о пощаде, превратить в животных, измученных и умирающих. Но пленные сопротивлялись, проявляя фантастическое терпение. Упорно, молча, без криков, с непроницаемыми лицами они выполняли каждую безумную команду. Безмолвно стояли под дождем, стискивали зубы под десятками ударов, не просили теплую одежду или кусок лагерного пайка. Такое бессловесное сопротивление с каждым днем все больше выводило из себя эсэсовцев, и новые пытки становились все изощреннее. Сломать, заставить склонить голову перед властью фашистов – вот чего они добивались. И каждый день был чернее предыдущего.
С рассвета до наступления темноты истерзанных голодом и холодом людей гоняли по бетонному пятачку двора кругами, так что забор и вышки с охранниками сливались в серую полосу. Им не разрешали надевать ничего, кроме тонких штанов из грубой ткани. На одного заключенного выдавали кусок засохшего хлеба размером с ладонь – еда на весь день. Крошечный плац засыпали колючим гравием и укладывали на зубья камней раздетых людей, чтобы из многочисленных ссадин потом всю ночь выступала кровь, чтобы сотни порезов сводили с ума, полыхали огнем по всему телу, лишали последних минут отдыха – неглубокого тревожного сна.
Свернувшись в клубок на голом полу, чтобы хоть как-то спастись от пронзительного холода в наспех сколоченном бараке с дырами в стенах вместо окон, лейтенант Александр Канунников мысленно повторял лекции, которые зубрил перед экзаменами в техникуме химического машиностроения. Знания, цифры мирной жизни, как фотографии или кадры кинопленки, помогали сосредоточиться на собственных мыслях, лишь бы не обращать внимания на бесконечный пульс боли в истерзанном теле.
«Массообменные технологии, три».
Солнце спустилось за горизонт, воздух превратился в зябкую сырую массу, окутал замершие тела на земле, будто саван мертвеца.
«Механические, четыре».
Когда блестящие сапоги прошли мимо к воротам блока С, Канунников незаметным движением сжал в руке большой кусок гравия и на несколько секунд прикрыл глаза.
«Диффузионные, пять».
За два месяца заключения он выучил дворик перед бараком до миллиметра. Саша знал каждую щель в стене барака, складку на форме охраны, рисунок сучков на досках, из которых были сделаны вышки. Сейчас его феноменальная память, что когда-то удивляла педагогов техникума, пригодится в деле. У заключенных блока С есть всего пять секунд с момента, как откроется тяжелая дверь перед дежурным офицером и вспыхнут мощные фонари рядом с вышками часовых. В это мгновение немецкие автоматчики наверху будут ослеплены ярким светом и перестанут видеть, что происходит в темном прямоугольнике крошечного плаца.
Секунда! Александр длинным прыжком свалил одного из эсэсовцев рядом с дверью и с размаху впечатал острый камень ему в висок. Тот не успел и вскрикнуть, по телу прошла волна судороги, и оно обмякло.
Вторая! Всем телом заключенный навалился на офицера, который не дошел один шаг до ворот. Одеревеневшие пальцы вырвали из кобуры пистолет и одним выстрелом остановили суетливые попытки сопротивления. Тяжелая фигура под заключенным дернулась и вытянулась в предсмертной агонии, струйка крови растеклась между камнями.
За спиной Александра глухо застучали десятки босых ступней, раздались крики охраны и выстрелы с вышек. С треском разлетелись стекла в прожекторах от полетевших в них камней – дворик накрыла темнота. Теперь охранники стреляли в движущуюся темную массу человеческих тел, штурмующих забор, наугад, вслепую.
Канунников в два прыжка преодолел короткое расстояние, вцепился онемевшими от холода пальцами в доски забора и потянул на себя.
Рядом кто-то хрипло выдохнул:
– Сейчас, – и воткнул обломок доски в линии колючей проволоки, по которой гулял смертоносный ток.
Рывок, поворот, так чтобы лохматые колючки отлетели в стороны и преграда обвисла над ограждением бесполезным мотком. Беглец подхватил ее куском дерева и утопил в натянутые линии. Хлопок, треск разрядов! Тело выгнулось от боли под пульсацией тока, что прошил его насквозь…
Александр гаркнул во все горло:
– Давай!
Путь свободен. Узник погиб, приняв на себя удар, он знал, что так будет. Его смерть – путь на свободу для остальных.
Канунников резво подтянулся на руках и оказался наверху ограды. Спортивные занятия, сдача норм ГТО тогда, год назад, до распределения в военную часть в Польше! Комсомолец и курсант училища связи, он даже и не думал, как ему пригодится тренированное тело.
Длинный прыжок вперед! Твердая земля ударила по босым ступням, отозвавшись острой болью в щиколотках и коленях. Но нет ни секунды для страданий, надо спасаться! И он кинулся со всех ног. Как можно быстрее, как можно дальше к краю леса, который чернел впереди. Эта широкая густая полоса деревьев отделяла концентрационный лагерь от польского городишки Влодава. Островок свободы, место, где можно затаиться и найти убежище.
Еще три месяца назад Александр Канунников был обычным старательным новичком-летехой в советском военном гарнизоне. Это было там, в мирной жизни, которая текла, как спокойный глубокий ручей. Сейчас все изменилось: пришла армия германского рейха, безумный тиран оккупировал Польшу. Началась война, кровожадный монстр фашизма принялся пожирать человеческие жизни сотнями тысяч. И поэтому теперь советский офицер, лейтенант Александр Канунников, превратившийся в узника фашистского концентрационного лагеря, бежал, как затравленный зверь, спасая свою жизнь.
Плечо и макушку несколько раз обожгло несущимися вслед пулями немецких автоматов, будто оса ужалила, но его уже ничто не могло остановить. План сработал, впереди свобода! Позади на заборе, на тюремном пятачке, в двух шагах от колючей проволоки, змеящейся вдоль всего лагеря, лежали десятки тел. Мертвые сокамерники – заключенные блока С, тоже советские офицеры. Они знали, что шанс вырваться на свободу невелик, что повезет лишь единицам, и все равно решились на побег. Свобода любой ценой!
По ночам заключенные шепотом обсуждали план, просчитывая каждую секунду, обдумывая свои действия: разбить прожектора, вырвать доску из основания вышки, замкнуть электричество в проволочном ограждении, перелезть через забор и убежать в лесополосу, которую они каждый день видели в щели забора.
Канунников тоже повторял, как прилежный студент перед экзаменом, мысленно отсчитывая секунды. Удар, прыжок, удар. Забор, прыжок – и бежать, бежать что есть сил! Бежать так, как не бегал никогда, на кону – его жизнь, его свобода.
Получилось! И не только у него. Саша слышал рядом шаги и дыхание других беглецов. Времени на перекличку нет, надо нестись со всех ног в спасительный лес! Там, среди деревьев, они смогут укрыться, слиться с землей, затаиться в норе, пока идет облава.
В лагере уже поднялся шум – лай собак и крики охраны, через пять минут солдаты начнут прочесывать окрестности. По следам пустят надрессированных овчарок. Им надо сбить собак с толку.
На секунду Канунников позволил себе оглянуться: рядом бежали еще пять человек, только их лица было трудно рассмотреть в сумерках.
– Товарищи, нам надо найти ручей или болото! Что-нибудь – воду! И пройти по ней. Собаки потеряют след!
Узники замедлились, затаили дыхание, прислушиваясь, не шумит ли где-нибудь рядом вода. Тишина. Черные деревья обвисли после дождя, под ногами хлюпает грязь и мокрая трава. Александр набрал полные легкие воздуха, затем сделал еще один глубокий вдох и еще, пытаясь уловить направление, откуда тянет влажной свежестью.
– Туда! – Взмах ладони направо, где заросли стоят густой стеной. – Там должна быть вода!
Он первым кинулся через мокрые кусты, остальные последовали за ним молча, задыхаясь после стремительного бега. Влажные ветки хлестко били по обнаженным телам, ноги скользили по грязи, подворачиваясь на глине. И все равно сбежавшие заключенные торопились, позабыв об осторожности. Двигались, скользили, карабкались, хватались руками за ветки отчаянно и зло, движимые лишь одной силой – надеждой на спасение.
Лай тюремных овчарок становился все слышнее, разрывал на части спокойствие ночного леса. От угрожающего рыка сознание наполнялось первобытным ужасом, который толкал в спину, обжигал изнутри.
Впереди зашумела вода: заваленная буреломом узкая речушка перекатывалась в неглубокой низине. Один из заключенных шагнул в воду и с криком дернулся обратно – ледяная вода из подземного источника обожгла до костей. Ему показалось, что по ногам ударил электрический разряд.
– Идем через поток! Вода собьет собак со следа! А дальше – лезем на деревья!
– Нет! – Канунникову хотелось кричать, столько внутри было напряжения, но ему приходилось шептать. Лай собак и голоса солдат приближались, между черными силуэтами деревьев воздух уже разрезали лучи фонарей. – Они будут прочесывать весь лес. Пока не найдут. На той стороне реки тоже! Мы должны спрятаться в воде, нырнуть и задержать дыхание.
Саша шагнул в воду, остальные последовали за ним. От боли стиснули зубы, сдерживая крик. Студеный поток невыносимо обваривал болью, миллионы острых иголок впивались в тело, с каждой секундой находиться в ручье становилось все невыносимее.
– Нет, невозможно! Вода слишком холодная. Надо уходить в глубину леса, – один из заключенных не выдержал и неуверенными шагами выбрался из стремительного потока.
– Нет, нет! – Александр задыхался от боли в ногах, еле выговаривая слова сквозь сцепленные зубы. – Они найдут нас в лесу. Собаки почуют. Вода, нужна вода!
В ответ зашептали остальные, дергаясь от ледяных ожогов:
– Не выдержать!
– Это верная смерть!
Один за другим заключенные выбрались на противоположный берег, в холодном потоке остался один Канунников. Он дрожал, не в силах сдерживать судороги во всем теле.
– Нет-нет! Так собаки найдут вас! – Зубы ломило от боли, казалось, что они сейчас раскрошатся от безостановочного клацанья.
Ему никто не ответил – темные фигуры скользнули в кусты и бесшумно исчезли в черном лесу. Кроны деревьев выступили на фоне неба в лучах фонарей, овчарки, почуяв беглецов совсем близко, злобно лаяли, хрипели, рвались с поводков.
Александр набрал в легкие воздуха и нырнул под воду. Он ухватился за огромный валун, прижался к нему всем телом, чтобы не всплыть на поверхность. От страшного ледяного кипятка перед глазами замельтешили белые пятна, тело изогнулось в судорогах из-за кошмарной боли, заломило в затылке, грудь сдавило железными обручами. Ему казалось, что кожа горит огнем и этой пытке нет конца.
По поверхности воды скользнули белесые лучи фонарей.
Голова пылала ледяным огнем, кожу будто снимали заживо колючие потоки, все тело ныло и ломило, его словно проворачивали в огромной мясорубке. В голове пронеслось: «Сталь – сплав железа и углерода, где углерод находится в диапазоне от 0,02 до 2,14 процента, при содержании углерода свыше этого показателя сплав называется чугуном. А я будто в кипящем чугуне плаваю».
Мысли сбились, запрыгали острыми молоточками, отдаваясь звоном в ушах. Перед глазами потемнело, Канунников из последних сил оттолкнулся от каменистого дна и вынырнул. С хрипом втянул воздух, еще и еще, не видя ничего вокруг, кроме черной пелены, на ощупь выбрался к залежи валежника и рухнул без сил на влажную траву.
От холода его знобило все сильнее. Несколько неуверенных попыток проползти вперед, и лейтенант снова сворачивался в калачик, содрогаясь в болезненных судорогах. Метр, еще метр на дрожащих конечностях.
И вдруг снова зло залаяли собаки, застрекотали автоматы. Короткие вскрики на немецком языке, а между ними полные отчаяния вопли пойманных беглецов:
– Нет!
– Бежим!
– Скорее сюда!
Через пару минут все стихло, утонуло в еловых лапах.
Саша зажал ладонью рождающийся горький крик – все погибли, фашисты нашли и расстреляли сбежавших заключенных. Он прикусил пальцы, чтобы остановить рвущуюся наружу ярость, да так, что не услышал, как эсэсовцы двинулись назад, переговариваясь между собой. Рядом на поводках смирно шли собаки. Ни хриплого лая, ни выстрелов, ни стремительной погони. Охота окончена.
Канунникова еще долго трясло от страха и боли во всем теле. Ночной холод сжимал измученного беглеца все прочнее, лишая остатков жизни. Саша понимал, что нельзя останавливаться, чтобы согреться, надо двигаться, даже если кажется, что это невозможно. Полз, цепляясь руками за корни, не в силах подняться на ноги. Временами его накрывало черной дурнотой, обморок, будто толстое одеяло, на несколько секунд отвлекал от влажного леса и скользких щупальцев холода. Потом сознание приходило снова – он в лесу, почти голый, обессилевший от усталости и холода. Но живой! Тогда он опять полз наугад вперед, лишь бы как можно дальше от лагерной смерти.
Черные корни деревьев в какой-то момент начали шевелиться; как живые, ускользать из-под слабых пальцев. Канунников злился и хватал их, лупил по ним кулаком, пока вдруг не почувствовал на пальцах что-то теплое.
«Это кровь, я разбил до крови руки. Я брежу. Галлюцинации, началось воспаление после ледяной воды». – От пугающего осознания, что он больше не управляет собой, накатило спасительное равнодушие.
Больше ничто не имеет смысла, выхода нет, впереди пустота и мучительная смерть в лесу от голода и болезни. Ну, вот и все, он скоро умрет…
Александр перевернулся на спину, выдохнул с облегчением: «Даже если я умру, то смерть моя будет на свободе. Под звездами, они такие же, как в родном Славгороде, крупные и желтые, будто жемчужины».
Губы его дрогнули от слабой улыбки. Канунников сел, потом с трудом поднялся на ноги и неожиданно понял, что стоит рядом с околицей родного поселка. Привычный зеленый заборчик. Так же тихо шелестит березка у дороги, приветствуя поредевшей осенней листвой позднего путника, пока аккуратные домики со своими обитателями смотрят сны.
Он сделал шаг, другой, а потом заторопился, откуда-то прибавилось сил – ведь он вернулся домой! Ноги сами кинулись к родной хате на краю улицы. Саша толкнул калитку, прошел темноту двора и, цепляясь руками за перила, поднялся по трем ступенькам на низенькое крыльцо. И уже здесь упал без сил.
«Это бред, галлюцинация, я в Польше на оккупированной Гитлером территории, я был захвачен в плен и бежал из концентрационного лагеря», – убеждал он сам себя. Но другая часть сознания кричала: «Ты дома в Славгороде! Сон – это пытки в бараке блока С, мертвые военнопленные, горы трупов, издевательства, побег! Тебе приснился кошмар! Все настоящее – запах дерева, шершавый бок ступенек, знакомая до каждой щербинки коричневая дверь. Толкнешь, и за нею будет мама, самовар на выскобленном до белизны столе, верный пес Трезор».
По лицу потекли слезы ужаса: вот сейчас домик и мама окажутся фантазией его воспаленного мозга. Пальцы надавили на шершавые доски входной двери, только тугая пружина не поддавалась – он ведь сам ее ставил, тугую и жесткую, из сетки старой дедушкиной кровати.
«Мама, мамочка! Это я, Саша, открой!» – позвал Канунников из последних сил и потерял сознание, так и не войдя в родной дом.
Мама ласково провела холодным полотенцем по его лицу, только легче от этого стало ненадолго. Все тело пылало. Саша застонал от болезненных колючек, что впились в кожу, перед глазами до сих пор стоял тюремный двор с мертвыми телами заключенных.
– Мамочка, дай воды! У меня был ужасный кошмар!
– Тише, тише, прошу вас, – зашептал совсем рядом чужой голос.
Александр с усилием открыл глаза: размытый силуэт над ним постепенно превратился в незнакомую округлую блондинку средних лет.
– Где я? Кто вы? – Он попытался подняться.
Незнакомка вдруг ойкнула, зажала ему рот рукой, встревоженно обернулась к проему над лестницей:
– Молчите! Тихо!
Наверху кто-то забарабанил в дверь, закричали на немецком:
– Пани Дашевская, откройте! Это патруль СС, нам надо проверить дом! Мы ищем беглых пленных!
Женщина повернулась к Канунникову и прошептала ему в самое ухо:
– Молчите! Слышите меня? Молчите, что бы ни произошло! Иначе фашисты расстреляют и вас, и меня! Я сейчас проведу патруль по дому, чтобы они ушли. Вход сюда, в подвал, они не увидят. Только молчите, умоляю!
Он согласно затряс головой, и хозяйка дома со всех ног кинулась к узкой лестнице, которая вела из подвала наверх. Грохнула тяжелая крышка, перекрыв поток света, надсадно простонал громоздкий сундук, прикрывший настил, наверху по комнате затопали каблучки.
В темноте своего убежища Канунников весь превратился в слух, жадно улавливая каждое слово наверху. Прозвенел высокий нежный голос, стукнула дверь, следом загрохотали тяжелые сапоги. Александр затаил дыхание, разбирая немецкую речь. За время службы в Польше он взялся изучать польский и немецкий, так как чувствовал себя немым во время коротких вылазок в город из части. Чужие языки давались ему легко, а два месяца в лагере заставили выучить короткие команды, которыми охрана общалась с заключенными.
Хотя он понимал не все, но общий смысл разговора наверху улавливал.
– Добрый день, пани Дашевская! Мы должны осмотреть ваш дом. Из лагеря сбежали заключенные, они могли забраться к вам. Может быть, скрываются на чердаке или в сарае.
Женщина в ответ кокетливо протянула:
– Ах, прошу, господин офицер, вы делаете мне честь. Мне кажется, мой домишко такой крошечный, что тут даже кошке негде укрыться. – Смех его спасительницы звучал вполне естественно. Казалось, женщина все это время скучала в одиночестве и теперь даже рада такому небольшому приключению.
– Проверьте все во дворе, спальню я осмотрю сам. – Резкий голос принадлежал явно офицеру. Он тут же смягчился, когда снова обратился к женщине: – Простите, пани Агнешка, что приходится вас тревожить. Но вы одинокая женщина, живете на самом краю поселка, поэтому свой обход я начал именно с вас. Хотел знать наверняка, что такая прекрасная пани в безопасности.
– Господин офицер, как приятно. Может быть, чай или рюмочку бальзама? Мой покойный муж всю жизнь держал аптеку и научил меня готовить великолепные настои на лесных травах.
Снова застучали каблучки, скрипнули дверцы буфета. Женщина не переставала щебетать, позвякивая стеклом, видимо, наливая настойку:
– Вот, господин офицер, угощайтесь. Это семь лечебных трав, настоянные на меду и чистом спирте. Настойка помогает более чем от тридцати болезней.
– Карл, для вас я просто Карл, пани Агнешка, – прогудел довольный бас.
Снова загремели сапоги.
– Господин офицер, все чисто. Мы осмотрели сарай и колодец.
– Хорошо, идите к соседнему дому и ждите меня там. Я скоро приду, – приказал старший, недовольный, что приходится прерывать разговор с приятной собеседницей. Он дождался, пока подчиненные закроют за собой дверь, и промурлыкал:
– Пани Агнешка, позвольте поцеловать вашу руку. Ах, какие у вас волшебные ручки! А ваш бальзам и правда чистое золото. Как бы я хотел поцеловать каждый ваш пальчик, но служба и эти проклятые русские иваны. В лагере объявлена общая тревога, всех отправили на поиски. Даже меня, заместителя коменданта по хозяйственной части. Вот приходится, как молодому лейтенанту, ходить по домам, и, если бы не ваша безопасность, послал бы всех к черту. Но беглецов нужно найти, пока эти животные не перерезали бедных жителей поселка. Если не возражаете, после дежурства я загляну к вам на чашку чая. Вам, наверное, страшно жить здесь в одиночестве…
Канунников явно представил себе эту сцену.
Агнешка улыбнулась, подхватила опустевшие стопки, выставив их как преграду, лишь бы держаться подальше от этих рыжих усов с запахом омерзительного табака. Она сделала несколько шагов к двери, провожая гостя, и притворно вздохнула. Лейтенант разобрал ее слова:
– Я приезжаю сюда из города лишь иногда, ведь там постоянно приходится присматривать за аптеками. После смерти мужа все торговые дела легли на мои плечи. Я тоже хотела бы провести с вами чудесный вечер, Карл. Я так давно не встречала настоящего офицера, такого, как вы. Жаль, что сегодня придется ехать обратно в город, аптеки требуют постоянного присмотра. Работники, клиенты – всем что-то от меня надо, а моя свекровь – настоящая грымза, караулит каждый мой шаг.
– Какая жалость. Только скажите, и мерзкая старуха отправится в гестапо. Оттуда прямиком в лагерь. – Тяжелые шаги затопали к двери. – Когда же мне вас поймать, прекрасная пани?
Стукнула входная дверь, остаток разговора Саша уже не слышал. Он с облегчением прикрыл глаза. Неизвестно, где он и кто его спасительница, но лагерь и побег не были сном или галлюцинацией – все случилось наяву.
Канунников приподнялся, чтобы осмотреться в полутьме: подвал небольшого дома, по стенам развешаны пучки трав, стоят ящики с продуктами, туго набитые мешки и лари. Чисто выбеленные стены и крепкая лестница наверх говорили о хозяйственности жильцов.
Когда заскрипела крышка подпола, Александр сжался от напряжения, всматриваясь в силуэт в белом квадрате входа. Сердце застучало – неужели его выдали немецкому патрулю?! Но к нему, подобрав длинную юбку, спускалась все та же миловидная женщина:
– Ушли! Они ищут вас!
Канунников вдруг понял, что она говорит с ним на чистом русском языке.
– Вы русская? Но как же? Немец называл вас Агнешка. Пани Дашевская.
– Да-да, пани Агнешка Дашевская. Фамилия по мужу, имя я поменяла на польский лад, когда получала паспорт после замужества. Мой муж приезжал в Ленинград учиться на провизора, я была студенткой того же курса медицинского института. После выпуска мы поженились и уехали к нему на родину. Пани Агнешка Дашевская – она же Анна Кораблева, коренная ленинградка. Поэтому я вас и спрятала, я знаю, что русские совсем не звери и не убивают поляков, как рассказывают фашисты. – Женщина заторопилась, пересказывая события ночи. – Выстрелы и шум в лагере были слышны даже в поселке. Я проснулась и не могла найти себе места от беспокойства. Там, в концентрационном лагере, происходят ужасные вещи, у нас все знают об этом. Убивают детей и взрослых, пытают, сжигают в печах. Я все думала об этом, не могла уснуть. Потом услышала стук, пошла проверить запор на двери и нашла на крыльце вас. Вам повезло, что я приехала с ночевкой. Хотела забрать отсюда теплые вещи и протопить дом от осенней сырости. Мы купили его, когда Влад заболел чахоткой, ему нужен был свежий воздух. – Она спохватилась, что сбилась с рассказа о прошлой ночи. – Когда я поняла по вашей робе, что вы из лагеря, то затащила вас внутрь, еле смогла спустить в подвал. В комнате оставлять было опасно, я чувствовала, что немцы начнут ходить с проверками. Вы звали маму и были совсем мокрый. Я переодела вас в сухое, напоила, дала лекарства. У вас началась лихорадка, вы горели огнем. – Женщина осторожно дотронулась до лба Канунникова. – Сейчас жар спал, у вас крепкий организм.
Агнешка замолчала, посматривая на незнакомца, потом отошла к огромному сундуку у стены и принялась вытаскивать оттуда стопки мужской одежды. И вдруг повернулась с прижатой к груди сорочкой, по ее лицу текли слезы:
– Гитлер и его армия – вот кто настоящие звери. Поляки знают, что творится в концлагере. Это кошмар, там гибнут люди, тысячи невинных людей. Их убивают, жгут, мучают. Детей, стариков! Говорят, что таких лагерей Гитлер сделал в Германии сотни и туда сгоняет всех русских, евреев, поляков. Только Советский Союз может помочь Польше освободиться от этого кошмара! Сталин должен остановить эту войну, такого не должно происходить. – Она опустила голову, стыдясь своего приступа отчаяния. – Я дам вам одежду моего покойного мужа, вы можете отлежаться в подвале до утра. Я приготовлю еду и лекарства. Но… – лицо ее исказилось от боли, – вам придется уйти, моя свекровь может приехать сюда на утреннем поезде. Она следит за мной, у нее есть ключи от дома. Эта старая дрянь сдаст вас гестапо, она помешана на деньгах.
Женщина снова горько разрыдалась, уткнувшись в ворох сорочек:
– Простите, простите, что не могу больше ничего для вас сделать. Я все плачу и плачу, такая нюня. Но все жители напуганы, мои соседи и знакомые. Все боятся фашистов, гестапо. Соседи следят за соседями, пишут доносы. Это кошмар, мы живем в кошмаре. Война кругом, умирают люди, а эти военные, они ведут себя здесь как хозяева. Мне так страшно, как же это остановить?
Канунников погладил ее по руке:
– Анюта, я обещаю вам, что мы уничтожим Гитлера. Да, мне удалось сбежать из лагеря. И то, что я там видел, – это кошмар. Такого не должно быть. Я клянусь вам, что буду бить фашистов! Мы будем бороться до последней капли крови! Я доберусь до своих и расскажу о зверствах фрицев! Они ответят за это!
Агнешка решительно вытерла лицо пухлыми руками, кивнула на стопку одежды на сундуке:
– Простите, вы больны и сильно истощены. А я только и делаю, что плачу и жалуюсь. Мне даже некому рассказать о своих страхах. Не знаешь, кто может доносить в СС. Надевайте, вам это должно подойти. Я приготовлю еду и принесу вам сюда. И лекарства. Расскажу, как выбраться в сторону границы.
Она развернулась и стала подниматься по ступеням. По ее вздрагивающим плечам Александр понял, что она по-прежнему в слезах, только теперь оплакивает траур по гибнущей стране и мирной жизни.
Следующие часы прошли в суете: пани Агнешка приносила лекарства, ворошила в сундуках одежду мужа, выбирая, что потеплее. То и дело она начинала горько рыдать, бросала свои хлопоты и от нового приступа горя бессильно оседала в темном углу.
Пока Саша жадно ел похлебку, женщина присела на краешек сундука рядом и начала шепотом рассказывать слухи о зверствах гестапо, которые передавались друг другу жителями польского поселка. Он внимательно слушал ее, задавал хриплым, осевшим после ледяной воды голосом вопросы. Время от времени лейтенант ускользал в горячее марево лихорадки, и тогда пани Дашевская снова бежала наверх, смачивала полотенце под прохладной струей синего фаянсового рукомойника, наполняла глиняную кружку до краев теплой водой и торопилась вниз – к больному.
Ее голос и ласковые движения мягких рук ненадолго приводили Канунникова в себя. Он жадно пил воду с растворенным в ней лекарством, ел с ложки теплый бульон из курицы, послушно проглатывал кислые ягоды моченой клюквы и снова проваливался в страшную темноту забытья.
Там он был не один: вокруг метались в предсмертных стонах обнаженные, скрюченные от боли тела советских пленных; хрипел и дергался в агонии задушенный им немецкий офицер; почуяв добычу – безоружных измученных беглецов, захлебывались от злости лагерные овчарки.
Лишь под утро Александр уснул спокойно, согревшись наконец под тяжелым пуховым одеялом. Дыхание его выровнялось, стало глубоким, а тело обмякло в настоящем долгожданном сне.
Анна же никак не могла уснуть. В темноте подвала она прислушивалась к мерному дыханию больного и изо всех сил сдерживала рыдания, которые так и рвались из ее груди. В голове не укладывалось, что все это происходит с ней, с добропорядочной гражданкой Польши, вдовой аптекаря Дашевского.
Размеренное течение жизни нарушилось с приходом в Польшу немцев. Соседи шептались: «Оккупация, гестапо, Гитлер, Вторая мировая война», но их слова отзывались у Анны лишь испуганным эхом. От политики она была далека, ее родные в Советском Союзе давно умерли, поэтому поначалу вторжение Германии на территорию Польши мало что изменило в ее жизни, разве что неприятно настораживало количество военных в серо-зеленой форме на улицах провинциального городка.
Она слышала рассказы о жестокости фашистов, об ужасах, что творятся за колючей проволокой концентрационного лагеря. И не особо этому верила. Точно так же год назад соседи шептались о дикости и зверствах советских солдат и офицеров, что расположились в военных гарнизонах в той части Польши, которая отошла к Советскому Союзу согласно пакту о ненападении. Она, коренная ленинградка, знала, что ее соотечественники бывают хмурыми, могут ввязаться в драку, но на самом деле в душе они приятные и добрые люди. На слухи тогда вдова аптекаря пожимала плечами и продолжала хлопотать о работе своих аптек, не желая спорить с местными жителями и терять клиентов. Хотя точно знала: это ложь, дурацкая выдумка, не способны русские на такие мерзкие поступки.
Вот и на новости о лагере смерти Анна отреагировала скептически, хотя и видела, как нагло ведут себя немцы, кожей чувствовала опасность, которая от них исходила. А теперь в одну ночь кошмар из соседских пересудов стал абсолютно реальным. Вот он, измученный фашистами, избитый, почти умирающий беглец из концлагеря, дышит в темноте. Она пришла в ужас, когда сняла с парня мокрую тюремную робу: на теле не было живого места – сплошь кровавые следы издевательств; ребра и позвонки торчали так, будто вот-вот распорют бледную кожу худого тела; он был больше похож на ожившего мертвеца, чем на живого человека. В тот момент ее осенило жуткое открытие, что правда – еще хуже, чем самые страшные соседские сплетни. Это не просто тюрьма для людей, концентрационный лагерь – это территория смерти, жуткой и мучительной смерти от пыток, голода и лишений. Рядом с ней и правда от рук нацистов гибнут люди – тысячи невинных заключенных лагеря смерти.
Она ни капли не испугалась окровавленного человека на своем крыльце, ей и в голову не пришло обратиться в полицию или сдать беглеца гестапо. С первой минуты его появления в ее доме, с того момента, как он открыл глаза и заговорил с ней, Александр неожиданно оказался для Анны родным и удивительно близким. Серые глаза, торчащие вихры напоминали ей одноклассника Сему, с которого она не сводила взгляд до самого выпускного класса. От полного надежды крика: «Мамочка, это я, Саша» – внутри нее в ту ночь все перевернулось. Горькое отчаяние, ужас и смятение так захлестнули ее при виде ран на худом, истерзанном теле, что Анна никак не могла взять себя в руки до сих пор. Глухие рыдания застряли в горле тугим ядовитым комом, от которого слабели ноги, из-за каждого шороха или скрипа снаружи в голове метались черные тени страха.
Она кралась по собственному дому как мышка и тут же корила себя за малодушие и трусость. Только как же ей, беззащитной вдове, не сжиматься от ужаса, когда по чистеньким половицам и выстиранным половичкам несколько часов назад топтались сапоги немецких солдат в поисках того, кто был совсем рядом. Ведь в этот момент несчастный беглец, советский офицер, советский паренек Саша метался в лихорадке и рисковал выдать себя случайным стоном. Поэтому она готова была пообещать навязчивому Карлу что угодно, лишь бы тот побыстрее убрался из ее дома.
Вылив в горьких слезах все накопившиеся страдания, женщина принялась за работу. За долгие годы в браке с практичным поляком, а потом и хлопотливого вдовства в чужой стране Анна научилась собирать свои чувства в кулак и действовать продуманно, осторожными, выверенными шагами. Она сложила в тугую котомку все, что могло понадобиться в лесу: запас спичек, теплой одежды, провиант, большую фляжку. От руки нарисовала карту местности и написала несколько слов на польском, чтобы тот мог хотя бы понимать, что написано на указателях.
В четыре часа ночи, когда поселок окончательно затих в глубоком сне, она аккуратно тронула Сашу за плечо.
– Просыпайтесь. Простите, вам пора уходить. Сейчас соседи спят, вы сможете незаметно уйти по заброшенному полю в лес. Я нарисовала, как пробраться к железной дороге. Не знаю, что вы планируете делать дальше… – Она не в силах была поднять на него глаза – ей приходится прогонять больного и ослабевшего мальчишку на холодную улицу.
Канунников лишь коротко кивнул. Он и сам уже понял: раз его ищет гестапо, то находиться в доме Анны – значит рисковать ее жизнью. Соседи могут доложить эсэсовцам о скрывающемся беглеце, может нагрянуть свекровь Агнешки, немецкий офицер решит более настойчиво приударить за приглянувшейся ему паненкой. И тогда и он, и его спасительница окажутся в лапах фашистов, в каменном мешке для пыток в отделе гестапо, откуда нет выхода. Дикий лес, ледяные болота, где нет людей, – вот спасение, только там у него есть шанс выжить и, может быть, выйти к советской границе.
Так далеко Канунников не решался заглядывать даже в мыслях, ведь он беглый узник без документов и знания языка. При таком раскладе у него почти нет шансов выжить в немецком тылу и уж тем более преодолеть триста километров до своих, это расстояние сейчас казалось непреодолимым.
Пока он сосредоточился на том, как покинуть поселок незаметно и найти в лесу для себя безопасное укрытие.
«Оттуда сделаю пару вылазок к железке и буду двигаться на восток, к своим».
Саша на ощупь надевал чужие вещи, которые приготовила ему Агнешка, внимательно вслушиваясь в ее торопливые объяснения.
– Идете прямо по тропинке, она узкая, почти неприметная, по ней местные ходят в лес за грибами. Перед подъемом на холм поворачивайте налево и дальше – прямо, прямо. Будут заросли вдоль реки. Глубоко в них не заходите, вокруг речки много заболоченных мест. У нас собака раз так сбежала, и ее засосало в болото, мы потом по ошейнику только и опознали место. Ой, – спохватилась женщина. – Простите, волнуюсь и болтаю что попало. В общем, там есть переправа, такой сгнивший мостик через речушку, он, конечно, почти развалился, но на ту сторону перебраться можно. Местные ребятишки вброд переходят, но это – летом, а сейчас вода холодная, да и течение очень быстрое. – Она сунула в руку Александру кожаный увесистый ридикюль. – Вот, я собрала здесь все необходимое. Нож, лекарства, теплые вещи, еда, спички. У меня нет плащ-палатки, или как это называется. Деньги я тоже вам положила. Не знаю, пригодятся ли. И еще удостоверение мужа, это его водительская карточка, он сам управлял нашим грузовиком – развозил лекарства по аптекам. Ему нравилось, хотя соседи посмеивались, что всеми уважаемый пан лично садится за руль… Ох, я опять мелю языком от волнения! Если что забыла, скажите. Посмотрите все сами, не представляю, как вы сможете находиться в лесу. Я ужасно волнуюсь, аж трясет всю. Вам надо добраться до станции в Вишнице, там гораздо меньше патрулей. Станция во Влодаве ближе, но там дальше – лагерь, а значит, патрули. Вы совсем не похожи на моего мужа, но, может, удастся купить билет и пробраться ближе к границе. Своим ходом вы вряд ли границу пересечете – вы больны, а там немцы… – задумчиво проговорила женщина. – Или, может, вам стоит, наоборот, поехать в Варшаву, затеряться в большом городе среди людей. Даже не знаю, вы ведь не говорите по-польски. Ох, может… вам говорить, что вы немой? Но как же вы скажете… Ах, это невыносимо, просто кошмарно, похоже на ловушку! – Она снова закрыла лицо ладонями, совершенно оглушенная страхом перед полной безысходностью.
Канунников ласково провел кончиками пальцев по мягким волосам, почувствовал, как она содрогается от беззвучных слез.
– Анюта, Анечка, спасибо вам. Вы сделали для меня очень много, дали возможность передохнуть, набраться сил. Я не знаю, как выберусь к своим, но я выберусь. У меня теперь есть одежда, даже документы, деньги. Все непременно получится, я верю. И вы поверьте. Нет ничего хуже, чем жить без надежды. Именно она придает силы в самой трудной ситуации. Знаете, в лагере сразу видно тех, кто лишился надежды избежать смерти, обхитрить ее. Вот такие погибают первыми, умирают оттого, что потеряли желание жить. Я выжил один из всего нашего барака. Цена моей жизни теперь – сотни жизней людей, которые помогли мне бежать. Значит, я обязан жить, бороться, пока есть силы. Слезы и страх – они только отнимают время и силы, так что не переживайте о будущем, верьте в нашу счастливую звезду. Два дня я буду прятаться в лесу, чтобы лагерная охрана закончила облаву, а потом двинусь, как вы сказали, вдоль железной дороги к Вишнице.
Женщина мелко затрясла головой в знак согласия. Правильная мысль – ненадолго затаиться, ведь немцы сейчас могут усилить проверки на вокзалах и в поездах, чтобы найти беглеца. Она снова зашептала осипшим от сдавленных слез голосом:
– Да-да, вы верно решили. Лучше подождать. У болота, недалеко от мостика, есть «женское дерево», оно похоже на девушку с длинными волосами, поэтому местные жители так его прозвали. В его дупле я оставлю вам записку и продукты. Поеду в город с утра, может, удастся узнать что-то полезное для вас. До границы очень далеко, и там военные действия. Может, спрячетесь в монастыре или в деревне, подальше от города.
От волнения испуганная Анна снова путалась и суетилась, перебирая безопасные варианты.
Канунников твердо перехватил ручку саквояжа, начал подниматься по лестнице:
– Не пишите записку, вас могут вычислить. Я повешу болотную осоку на ветки «женского дерева». Она будет знаком, что вы можете оставить продукты в дупле. Если его не будет, уходите, просто уходите. Вы сделали очень много, не побоялись фашистов и спасли мне жизнь. Не стоит рисковать вашей.
Анна вдруг порывисто схватила лейтенанта за руку: как же страшно отпускать его в неизвестность, почти на верную смерть.
– Если бы я могла, я сожгла бы этот лагерь! Я освободила бы всех заключенных, я кричала бы на площади и убедила бы жителей восстать против фашистов. Я готова рисковать, чтобы спасти невинных людей.
Канунников пожал ей руку в знак понимания и задержал в ладони ее горячие пальцы. Так, рука об руку, они дошли до входной двери. Горячий шепот коснулся его уха:
– Сейчас выходите на крыльцо, потом через заднюю калитку на пустырь и – прямо в лес. А там по карте, как я вам объясняла. Через сутки утром я приду к «женскому дереву».
Саша пожал узкую ладошку, толкнул дверь и шагнул в черноту навстречу своим страхам.