Лазурный след. Путь ученого Яна Черского к разгадке тайн Сибири - читать онлайн

I. Боевое крещение

От Иртыша тянул холодный осенний ветер. Шимон Токажевский, ещё не старый человек, но сохраняющий в себе что-то патриархальное благодаря длинной и старательно ухоженной бороде, обвёл окрестности взглядом: повсюду расстилалась совершенно плоская степь. Ближе стлались по ней пожелтевшие, слегка увядшие травы, дальше в однообразном монотонном покрове серо-коричневого цвета уже не улавливалось желтизны. Только на горизонте несколько менялся пейзаж: призрачно, словно сотканные из паутины, там вырисовывались киргизские юрты.

– Как всё это мне знакомо! – вздохнул он. – Семь лет человек здесь хлопотал, и снова его нелёгкая принесла…

Он задумался, глаза начали бесцельно бродить по спинам людей, шагающих перед ним. Он шёл посредине одной из этих многочисленных групп изгнанников, которые появлялись из Польши после Январского восстания и, как поднимающаяся беспрерывная река, катились теперь по Сибирскому тракту к местам каторги и поселения. В ней находились мужчины в расцвете лет, не было недостатка и в молодёжи, которая прямо со школьной лавки шла в бой, были и старики, едва волочившие ноги. Были также женщины: те, которых схватили в пути, когда они везли прокламации для повстанцев, и те, которых схватили дома за оказание помощи воюющим братьям и отцам, и также, наконец, те, которые шли за мужьями, чтобы вместе разделить их судьбы, порой ещё с детьми на руках. Самые слабые ехали на двигающихся позади немногочисленных подводах, другие шли пешком, неся на плечах своё небольшое имущество.

Токажевский посмотрел на это всё, меланхолично покачал головой, и его взгляд снова устремился вдаль. Он энергично расправил плечи. Заметил перед собой что-то, что в одно мгновение улучшило его настроение.

– Вот и Омск! – воскликнул он. – Наконец человек отдохнёт. Наверное, отыщет меня кто-то из моих друзей!

Он словно помолодел. Указывал оживлённо на появляющиеся из впадины церковные купола, выглядывающие постепенно казармы, городские здания, на широко раскинувшиеся предместья. Город не был большим, на первый взгляд создавалось впечатление сильно укрепленного военного лагеря, но в этой пустынной степи он удивлял и размерами, и необычностью. При этом в самой середине имелось то, что в этой окрестности должно было возбуждать восторг: небольшая группа деревьев, выглядящая с этого расстояния как публичный парк и место прогулок.

– В самом деле, это сад, – подтвердил Токажевский, когда кто-то обратил внимание на эту зелень. – А по правде говоря, только скромная, берёзовая роща, потому что ничего другого здесь не вырастет. В воскресенье играет в нём военный оркестр, а видите эту единственную стройную башенку? Это евангелическая церковь…

Окружали его те молодые, охотно ловящие каждое его слово, потому что почитали как возраст, так и жизненный опыт этого человека, который уже второй раз шёл на каторгу. Некогда принадлежал он к тем, которые под руководством Конарского ширили в деревенских хатах национальное самосознание и стремление к образованию. После возвращения из изгнания не прекратил он этой деятельности и не изменил своих взглядов. Шляхтич по происхождению, научился он сапожному мастерству и латал обувь, находя в Варшаве многочисленных клиентов и ещё более многочисленных слушателей. Поэтому новый арест воспринял он достаточно безразлично. Он отнёсся к царскому приговору, как к «Почётной грамоте» за свою работу, и когда только покинул он тюрьму, вернулось к нему хорошее настроение. Он хорошо знал изгнаннический тракт и чувствовал себя на нём свободно. В деревнях, в городах и на этапах он находил каких-то знакомых, с жандармами находил общий язык, среди чиновников чувствовал себя «как рыба в воде». Следовательно, ничего удивительного, что эти молодые не чаяли в нём души и не отступали ни на шаг. Теперь, однако, слушая эти рассказы об Омске, в которых неоднократно звучал восторг, начали они поглядывать на него с некоторым удивлением. Знали они, что пережил он в этом городе тяжёлые, порой трагические мгновения. Кто-то при этом неуверенно покашливал, кто-то ворчал. Токажевский пытливо взглянул на их лица и внезапно утратил нить разговора.

– Смеётесь в душе над стариком, – произнёс он, прикрывал смущение добродушностью. – Радуюсь при виде тюрьмы, как если бы увидел родной дом. Ну что же мои дорогие… Семь лет здесь пробыл, и это объясняет многое. За такое время человек смог бы привыкнуть даже к аду. А этот Омск ещё не ад, потому что встретил я здесь много порядочных людей. Даже друзей, мои дорогие, сердечных людей. Таких, что смогут протянуть руку, когда у тебя уже нет сил, когда чувствуешь, что, если упадёшь, не поднимешься больше.

Его голос задрожал от волнения. Идущий рядом с ним Ян Черский, стройный блондин с голубыми, как васильки глазами, повернул к нему голову, как будто хотел разглядеть его.

– На самом деле здесь есть такие? – спросил он. – В Тобольске их не заметил.

– Так ты смотрел только на жандармов и чиновников. Но когда…

Он замолчал внезапно, что-то другое заняло внимание всех. Тракт закончился, перед ними показались первые дома. Как раз с улицы выехал какой-то офицер. Красиво остановил коня перед командиром конвоя, побеседовал с ним в течение минуты, а затем отодвинулся в сторону, пропуская перед собой марширующую колонну.

– Здравствуйте земляки! – вежливо отдал он честь. – Как здоровье? Не было ли в дороге происшествий?

Это был молодой поручик, весёлый, бравый, подчёркивающий каждым словом и жестом свою доброжелательность. Староста этой группы изгнанников охватил его внимательным взглядом и ответил также любезно. Завязалась короткая беседа о дорожных приключениях и о местах ссылки. Офицер ехал медленно, чтобы приноровиться к их шагу.

– А к нам нет желающих? – спросил он, обращаясь теперь ко всем.

Из группы марширующих рядом с Токажевским поднялось несколько рук. Были это повстанцы, сосланные в «солдаты». Поручик дружелюбно кивнул головой.

– Статные парни, – отметил он одобрительно. – Будет вам у нас хорошо. А значит, до встречи в казармах! Всем другим желаю хорошей дороги.

Он снова отдал честь и направился по своим делам. Черский повернул голову. В течение какого-то времени он внимательно наблюдал за исчезающим в тумане пыли силуэтом.

– Славный человек… – произнёс он в задумчивости. – Так я привык в дороге к хамству, скрывающемуся под мундиром, что этот показался из другого мира. Подтверждаются ваши слова: в этом Омске…

– Не делай преждевременных выводов! – заметил Токажевский резко. – С виду славный, а выпьет четвертинку водки, и превратится в сволочь. Знал я таких!

– Этот, однако, не выглядит негодяем, – заметил другой ссыльный. – Молодой, может, поэтому… Что-то несколько изменилось, однако, похоже, и в России. Слышал в дороге от других партий ссыльных, что в Москве студенты устраивали в вашу честь громкие манифестации…

– А нас забросали камнями. У Янека до сих пор ещё шишка на голове. Вероятно, нужно признать честно, что совершили это не студенты, а уличный сброд.

– Разумеется: сброд. Получил водку на царские рубли, следовательно, заводил песню нам на погибель. Это не значит, что других не было…

Так, болтая, медленно приближались они к центру города. Жандармы начали бегать вдоль шеренг, орать, щёлкать нагайками, наводить порядок. В основном никто на это не обращал внимания; все знали, что делают они это ради показухи, для придания своей особе важности. Естественно, Черский поник. Встреча с поручиком улучшила несколько его настроение, на мгновение забыл он о мрачной действительности; в настоящее же время дала она снова о себе знать. Перед лицом толпы зевак, чернеющей по обеим сторонам улицы, и при этих беспрерывных окриках жандармов ещё раз отдал он себе отчёт, что он невольник, нищий, без семьи и родины, ничтожный червь, которого каждый жалкий солдат может оскорбить, заковать в кандалы, затоптать. Такие случаи происходили во время этого тягостного путешествия.

Был он здесь никем, человеком без прав. И не раз разрывал его гнев, но быстро уступал он место печали. Он отлично понимал всё своё бессилие. И помимо воли начинали тесниться утраченные картины: Вильно, школа, коллеги, мать, сестра, родной дом… Каждый шаг вперёд отдалял от этого и каждый приближал к Благовещенску. Там, собственно, в тысяче километров от Омска, на Амуре, должен он был неограниченное количество лет оставаться в штрафном батальоне, как солдат царя. Того царя, с жестокой силой которого он недавно боролся за свободу.

В колонну вторглось несколько женщин. Старым сибирским обычаем они раздавали подарки. Исчезли воспоминания, чем-то другим были заняты мысли. Полюбил он этот порыв сердца местного населения, который он наблюдал уже многократно во время путешествия по Сибирскому тракту. В придорожных деревнях, где непрерывно проходили колонны, тракт приобрёл несколько другие формы: там главным образом продавали кушанья, но по таким низким ценам, что даже самый убогий мог себе их позволить. В городах же этот обычай сохранился в прежней форме. Давал и богатый, и бедный: то буханку хлеба, то кусок мяса, то пирог, то опять же деньги. В партиях ссыльных подаяние брали не все. Для тех, однако, которых взяли прямо с поля боя и которые часто не имели копейки за душой, эти подаяния становились порой спасением.

Черский не принимал подаяний: ещё водились деньги в его карманах. Однако всегда впадал он в смущение, когда кто-то подходил к нему, а он должен был отказать. Он отдавал себе отчёт, что жертвователи испытывают при этом огорчение. Раньше он краснел в таких случаях, долго оправдывался. Постепенно он приобрёл сноровку: объяснял коротко, что ему ничего не нужно, благодарил и просил о передаче подарков другим.

И теперь он поступил подобным образом. Прошёл мимо одной женщины, второй, третьей. Неожиданно остановилась перед ним великолепно наряженная ещё молодая женщина с корзиной, доверху наполненной свёртками.

– Берите, парни! – пригласила она певуче мягким сибирским произношением. – Даю от всей души и сердца. Будьте здоровы!

Взял тот и этот, Черский же вежливо поблагодарил. Охватила она его немного обиженным и немного удивленным взглядом, но не произнесла ничего. Он отступил в сторону и сделал шаг вперёд. Но приостановился неожиданно. Из-за его спины выдвинулась красивая черноокая дивчина. Она была совсем молоденькой, наверное, не более пятнадцати лет. Однако у неё не было недостатка в смелости. Загородила ему дорогу.

– А может, от меня примет? – спросила она кокетливо. – Матушка, – обратилась она к женщине, раздающей гостинцы, – дай корзину!

Черский зарумянился. Испугали его эти прекрасные глаза, немного вызывающие, но одновременно удивительно добрые и ласковые; заворожил голос, звонкий и мелодичный. Поблагодарил он как обычно, но смутился окончательно.

Взгляд его заметался неуверенно и неожиданно остановился на прекрасной, пунцовой розе, украшающей девичью грудь. Охватило его громадное удивление. Откуда взялся здесь этот цветок?.. Не видел он в дороге ни одного садика, ничего нигде не росло. Только дома и пыль…

Колонна медленно двигалась. Он хотел отойти, но охватило его какое-то бессилие. Ноги словно вросли в землю и отказали слушаться ему.

– Вот и корзинка пустая! – раздался рядом обрадованный голос матери. – Славные ребята, взяли всё. Идём, Машенька!

Черский наконец собрался с силами.

– Благодарю за благие намерения и доброжелательность. – До свидания!

По лицу девушки скользнула обида, но она сразу уступила место игривости и упрямству.

– А я с пустыми руками не пущу! – произнесла она весело. – Не захотел пищи, дам другой гостинец. Такой, наверное, примет.

Она отцепила розу, и, прежде чем он успел что-то сказать, сунула её ему в руку. Они сразу отскочили друг от друга, потому что как раз появилась рядом первая телега, а шагающий рядом с ней жандарм что-то крикнул резко. Черский зашевелился быстрей и немного приподнял розу. В слабом свете осеннего неба она заиграла теплом; пунцовый цвет её мило приоткрытых лепестков замаячил в форме женских губ, обожгла мысль воспоминанием о домашнем очаге. Он опустил руку: перед ним появились согнутые узлами спины ссыльных. Он осмотрелся вокруг: по обеим сторонам улицы стояла густая толпа, наблюдая это шествие, как зрелище, рассеивающее ежедневную скуку. Нигде не было ни одного деревца, ни кусочка зелени… Он взглянул на дома, и сразу что-то потрясло его до глубины души.

За стёклами окон распускались словно целые сады: огромное богатство цветов всяческих красок и оттенков. Здесь, снаружи, скосил бы их мороз или чрезмерная жара; там, внутри домов, они чувствовали себя безопасно. Кто-то следил за ними, ухаживал заботливо, всю свою душу вкладывал в это разведение цветов в горшках. Подчиняли они своей красотой и яркостью, притягивали к себе, манили внутрь. И обещали, что там, за стёклами, всегда найдётся уютный уголок для каждого, кто после ежедневного труда захочет спокойствия и тишины…

Колонна остановилась, ослабевший уже до этого порядок развалился окончательно. Черский оторвал взгляд от окон. Вместо цветов он увидел перед собой земляные валы, мрачные здания казарм, тяжёлые крепостные ворота и солдат в шапках без козырьков, стоящих перед ними на карауле. Таких самых, с какими он бился во время восстания. Какая-то неприятная горечь начала подкатываться к горлу, он медленно проглотил слюну. На голубые, добрые, почти детские ещё глаза навернулись слёзы.

Обычно всё происходило так, что при раздаче гостинцев сопровождающий колонну эскорт не только, не вмешивался ни во что, но даже на многие вещи смотрел сквозь пальцы. Очевидно, в этих условиях люди перемешивались между собой, приостанавливались, время от времени и разговаривали, случалось даже, что утрачивался на мгновение всякий порядок. Тем более что в Омске жандармы старались держать себя сдержанно. Всё-таки здесь размещалась резиденция генерал-губернатора Западной Сибири и большой гарнизон. Несомненно, в этой толпе встречающих находились также жёны и семьи местных сановников, следовательно, каждая неосторожность могла наделать хлопот. Поэтому быстро умолкло щёлканье нагаек, утихли чрезмерные крики, и наконец совершенно не было слышно приказаний. Жандармы как будто провалились сквозь землю. Здесь, перед входом в крепость, где собралась самая большая толпа, впрочем, их всё перестало интересовать. Они сделали, что им было приказано, и сейчас закончили службу. Следовательно, и тот, и этот, заметив знакомого, вступал в беседы и даже радовался, что колонна остановилась, сопровождающие не боялись, что кто-то убежит. За количественный состав отвечал прежде всего староста, выбранный ссыльными, а кроме того, Сибирь была ведь одной большой тюрьмой. Беглеца всегда схватят, и только это выйдет ему во вред.

Ворота были постоянно заперты. Черский без спешки пробрался до середины колонны и занял прежнее место рядом с Токажевским. Едва он только приостановился, как собравшаяся вокруг толпа заколыхалась, потому что кто-то там пробивался сквозь неё с большой энергией. И неожиданно вывалился из неё полнотелый, но ещё крепкий и полный воодушевления, старик. Он остановился на мгновение, осмотрелся лихорадочно и сразу всплеснул руками.

– Шимон Себастианович! – выкрикнул он, бросаясь Токажевскому на шею. – Ты ли это? Действительно ты, бедняга?

Люди начали снова тесниться, потому что это был Попов, известный всем местный купец. Каждый хотел увидеть, кого же он отыскал среди этих «самых больших политических преступников» и что его с ним связывает. Токажевский давно упоминал, что встретит в этом городе преданных друзей, и оказалось, что не только не преувеличил, но сказал даже очень мало: ведь приветствовал его здесь не поляк, но коренной сибиряк и до того публично, на глазах всех, перед лицом жандармов и офицеров. Он обнимал Токажевского, целовал, печалился о его доле, как если бы встретил среди ссыльных кого-то из своих самых близких.

И Токажевский расчувствовался. Попов принадлежал именно к тем людям, которые в самые тяжёлые минуты его жизни протянули ему руку помощи.

– Как удивлялись мои ребята, что я так обрадовался при виде Омска, – произнёс он, вытирая мало-помалу глаза. – Теперь, наверное, понимают меня. Таких приятелей редко встретишь…

– У тебя здесь их много! – крикнул старик. – Сразу побегу сообщить им. Ну что же ты, – отстранился он несколько и взглянул на него испытующе, – решил ещё раз совершить такое странствие! Ну, ну…

– Так должно быть. Не было у меня другого выхода.

В голосе Токажевского прозвучала глубокая серьёзность. Попов мягко покачал головой, словно отлично его понимал.

– По-видимому, так должно быть, – подтвердил он. – Человек в твои годы и с твоим опытом глупостей не совершит. Останешься в Омске?

Он снова всплеснул руками, когда узнал, что поляка направили на этот раз на тысячу километров дальше, в окрестности Иркутска.

– Не выпустим тебя отсюда! – возразил он энергично. – Как-нибудь это уладится. Нигде тебе не будет лучше, чем здесь!

Токажевский отнёсся к этому неожиданно без энтузиазма.

– Не хлопочи об этом, – произнёс он. – Знаю, что было бы мне здесь хорошо, но должен туда ехать, куда меня направили. Так нужно.

Попов взглянул на него быстро.

– Гм, нужно… – пробормотал он. – Ну, если нужно…

Ворота открыли, ссыльные начали без спешки передвигаться к крепости. Старик крепко пожал руку Токажевского.

– Сегодня ещё зайду к тебе, – добавил он сердечно. – Поговорим обстоятельней…

Проводил его несколько шагов, а потом смешался с толпой. Колонна миновала ворота и приобрела обычный вид. Черский снова шёл рядом с Токажевским. Он был задумчив, как-то удивительно вял и медлителен, казалось, что каждый шаг даётся ему с большим трудом. Только когда миновали они следующие ворота, он несколько оживился. Жизнь скитальца имела свои железные правила: нужно было приготовить себе угол для сна, распаковать вещи, очистить пол и стены от слоняющихся всюду насекомых. Понукал его, впрочем, Токажевский и так же, как другим, давал неустанно наставления: бей клопов без милосердия, потому что иначе они лишат тебя жизни! Не думай слишком, потому что засохнешь от жалости. Не жалей рук, пусть учатся быстрее, потому что собственная голова подведёт тебя здесь…

Бормоча так полушутливо, он сам крутился энергично, приводя в порядок грязные покои с предусмотрительностью старого «стреляного воробья». Однако работа была тяжёлой, клопы, это ужасное бедствие Сибири, облепили всё, появлялись тысячами из каждой щели. Не принимал он это близко к сердцу, потому что не было здесь хуже, чем на других этапах, и безучастно давал приказания. Велел разжечь огонь в печи, бросать в нее, что удалось сгрести, заливать кипятком, заклеивать щели хлебом. Все охотно исполняли его указания. Убеждались порой во время путешествия, что, если их не исполнишь, ночью не сомкнёшь глаз.

– А что, как в салоне? – подбоченился он и огляделся удовлетворённо, потому что спустя два часа напряжённой работы паразиты, по крайней мере на первый взгляд, исчезли полностью. – Те, которые были перед нами, пожалели хлеба или же об этом не знали, поэтому, без всякого сомнения, потеряли немало крови. Мы же, однако, не поддадимся! Хорошо подметите, парни, и можем принимать гостей!

И гости действительно начали вскоре прибывать. Сперва появился какой-то поляк, который в течение долгого времени пребывал здесь на поселении. Он побеседовал со всеми, расспросил о дороге, особенно интересовался теми, которые должны были остаться в Омске, и ушёл. После него прибыли два сибиряка, которые каким-то образом обнаружили в этой партии своих знакомых. Затем, согласно обещанию, снова появился Попов. На следующий день произошло что-то такое, что привело всех в удивление.

Ранним утром за окнами неожиданно гулко раздались твёрдые солдатские шаги и, немного погодя, кто-то сильно толкнул двери прихожей. Вошла элегантно одетая дама в фиолетовом, обрамлённом соболями пальто и красивой шляпке, которые удовлетворили бы требованиям наиболее привередливых щеголих Парижа и Петербурга. Лица нельзя было увидеть, его полностью закрывала вуаль.

Дама остановилась у порога, а в покои ссыльных влетел молодой взволнованный офицер.

– Шимон Себастианович Токажевский! – произнёс он чётко. – К вам гость. Позвольте!

Солдаты внесли большую корзинку и исчезли, сразу удалился и офицер. Токажевский с дамой остались наедине в прихожей. Их не было видно. Только доносились до основного помещения отдельные фразы и смех: бурный, серебристый смех, несомненно, очень молодой женщины.

Долго продолжалась эта беседа. Когда дама наконец удалилась, Токажевский снял с корзины покрывало.

– Ешьте и пейте, сколько душе угодно, – произнёс он, скрывая серьёзностью, распирающую его радость и веселье. – Подарок не из милости, а от сердца. Положил я на это когда-то много сил.

Его окружили кольцом. Отовсюду начали раздаваться полные любопытства настойчивые вопросы.

– Эх, что там говорить! – прервал он вопросы взмахом руки. Это Вера Максимилиановна, – добавил он как бы с неохотой. – Родственница Грава, прежнего коменданта крепости.

Он вытащил бутылку вина. Без спешки открыл пробку, а потом налил в кружки и себе, и другим.

– В настоящее время жена одного из здешних генералов, – объяснил он. – Скажу вам: славная дивчина! – вспыхнул он внезапно. – Когда познакомился с ней, была она едва подростком, однако уже тогда была сильна разумом. Знаете, как она меня выручала? Вот уговорила тётку, то есть жену коменданта, чтобы вызвать меня из тюрьмы для ремонта замков. Что-то подобное случилось у них с дверями.

– Вы также знаете слесарную работу? – удивился кто-то.

– Ба, если бы знал! Не проявляла бы она тогда смекалки, а только доброе сердечко… Привели меня в их жильё торжественно в сопровождении двух солдат со штыками на карабинах, считался я как-никак преступником. Они на этом только выиграли: им дали водки, закуску, и отдохнули себе порядочно. А я с ней и дочками Грава весело проводил время в дальних покоях, потому что замки, очевидно, не требовали никакого ремонта.

Он сделал невинную мину. Вокруг раздался смех. Довольный эффектом, он отрезал тоненький ломтик хлеба, намазал толстым слоем масла, положил на это большой кусок ветчины и уселся на нарах.

– Хороший город этот Омск, – произнёс он снова. – Таким образом, слесарил я так в течение нескольких месяцев…

Разговорился он теперь обстоятельно. Люди слушали охотно, потому что были это, несомненно, интересные истории, и между тем не было никакой работы; в дальнейшую дорогу должны были тронуться только на следующий день. Единственно рекруты, которых прикомандировали к здешнему гарнизону, беспокойно поглядывали время от времени на двери. По-хорошему им должны были объявить об этом ещё вчера, в казармах, но раз никто им этого не напоминал, излишне не спешили.

Здесь в тюрьме, хотя было тесно и душно, они находились среди своих, слышали постоянно польскую речь. Далее с ней не будет легко. Поэтому жадно хватали они каждое слово, тем более что затрагивали они городские дела, упоминали здешние фамилии. А Токажевский, зная, что это всё может сгодиться в будущем, распространялся пространно о подробностях и всё чаще давал практические указания.

– Итак, мои дорогие, – сказал он, поляк тем отличается от других, что в любой ситуации не теряет головы, и при этом каждую работу старается выполнить лучше и быстрее. Благодаря этим преимуществам он сразу обращает на себя внимание. Думаете, эта милая Вера заинтересовалась бы мной, если бы я не понимал этой истины? Ведь, собственно, в первый раз увидела меня на улице…

– На улице? – прервал его живо Черский.

До этой поры он сидел скромно в стороне, сохраняя полное молчание. Не преодолел он до сих пор подавленности, которая обступила его вчера перед крепостными воротами. Зато наблюдал он старательно и слушал очень внимательно. Токажевский взглянул на него исподлобья. Должно быть, заметил что-то неестественное в этом неожиданном вопросе.

– Ну, да, на улице, – ответил он медленно. – Тебя это удивляет? Происходят и такие случаи.

Черский испугался. Оживлённые мгновение назад глаза потускнели и спрятались куда-то вглубь.

– Нет, не удивляюсь, – пробормотал он. – Спросил просто так…

Люди начали рассыпаться по углам и вести разговоры в более маленьких группах. Токажевский встал, нагнулся над корзиной, вытянул из неё не тронутую до сих пор бутылку водки, отрезал порядочный кусок хлеба и ветчины и вышел из избы. Вскоре он возвратился.

– Дают тебе, не жалей другим, – сказал он тоном изречения. – И особенно жандармам и караульным.

Он вытер руки и уселся рядом с Черским.

– Чем так терзаешься, парень? – спросил он тихо. – Тоскуешь о доме.

Грудь Черского рванул сдерживаемый через силу вздох.

– Тоскую, – признался он откровенно. – Хотя и … – заколебался он. – Не только это меня мучит, сколько этот Благовещенск. Это, наверное, страшная дыра?

– Наверное, дыра. Расположен где-то на Амуре, и те территории присоединены к России только несколько лет назад, следовательно, кроме казарм ничего там, наверное, не найдёшь. Но что делать? Назначили тебя туда, должен ехать.

Черский сплёл пальцы и потянулся так, что они издали треск.

– Да, должен… – неуверенно подтвердил он. – А нельзя ли как-то устроить… – опустил он сконфуженную голову, – чтобы здесь остаться?

– Здесь? В Омске?

– Именно в Омске. Ведь это хороший город, как вы сами отозвались!

– Ну да хороший…

– И отсюда ближе до Польши, нежели из Благовещенска.

– Это верно, ближе…

– При этом в городе немало ссыльных. Можно будет в свободное время кого-то навестить, поговорить по-польски… А там, наверное, ни одного.

– И что касается этого, ты также прав.

Установилась тишина. Токажевский долго взвешивал что-то в мыслях.

– Не знаю, что тебе посоветовать, – произнёс он наконец. – Что выдвигаешь справедливые аргументы, это несомненно… Но среди нас омские казармы пользуются печальной славой. Перебиты в них сотни поляков. Несомненно, знаешь дело ксёндза Серочиньского, которого вместе с другими избили до смерти палками?

– Это старая история. Те офицеры, которых до сих пор мы видели, выглядят симпатичными. При этом эта пани Вера ведь жена генерала. Если она дарит вам симпатию, то и нам, наверное, не позволит причинять вред…

Токажевский взглянул на него с замешательством.

– Теперь говоришь, как ребёнок, совершенно не знающий жизни, – произнёс он. – Действительно, Вера обведёт мужа вокруг пальца, так как это хитрая бестия. Но может ли она знать, что происходит в полку, и имеет ли возможность заметить отдельного рекрута? Даже генерал этого не узрит, так как на сегодня капрал является более важным, чем он. На это ты не можешь рассчитывать.

Черский потёр пальцами лоб, как будто хотел лучше уложить переваливающиеся в голове мысли.

– Да, на это надеяться нельзя… – подтвердил он подавленно. – И будет ли в этом Благовещенске иначе? Наверное, нет. До этой поры никто из наших там не погиб, потому что их ещё не было. А кто поручится, что там не произойдёт то, что делалось некогда в Омске?..

Токажевский добродушно толкнул его в бок.

– Не вешай носа, Янек! – заговорил он, силясь казаться весёлым. – Пережили мы столько, переживём больше. Самое главное: не терять духа. Хочешь остаться в Омске? Можно. Как это, однако, устроить?

– Может, попросить пани Веру о заступничестве?

Токажевский долго гладил свою патриархальную бороду.

– Нет, на этой дороге мы ничего не добьёмся, – ответил он в смущении. – Она обратится к мужу, возьмёт его даже в ежовые рукавицы, и он возьмётся энергично. Но что из этого? Нужно знать здешние отношения… У тебя приказ, выданный от имени царя, а это и для генерала вещь святая. Он будет должен послать прошение в служебном порядке. А знаешь, что это означает? Что скорее окажешься в Благовещенске, чем получишь ответ. Потому ты завтра отсюда отправишься, скорее всего. Об этом позаботятся жандармы.

В глазах Черского мелькнул протест, но он быстро уступил место покорности и чувству собственного бессилия. Токажевский наблюдал за ним бдительно.

– Ты должен выработать в себе больше спокойствия, – заметил он доброжелательно. – Без него здесь не снискаешь чью-либо симпатию. «У тебя есть при себе, – спросил он внезапно, – немного денег?»

Черский подтвердил кивком головы. Токажевский снова погладил бороду.

– Да, это единственный совет, если хочешь здесь непременно остаться… – произнёс он, борясь с какими-то мыслями. Где генерал не поможет, там рубль всегда пособит. Нужно дать на лапу кому-нибудь из чиновников, он и царский приказ соответствующим образом отменит. Опасаюсь, только задёшево не уладишь этого дела… Много ли у тебя наличных денег?

– Двести рублей.

– Гм, такая сумма действительно может замутить взгляд наивернейшего из подданных… Хорошо, попробуем. Пойдёшь сам, потому что мою бороду заставили бы заплатить вдвое дороже, если бы я появился рядом с тобой. Помни: однако, нужно торговаться! Предложи сто рублей. А кому их вручить? Гм, это хлопоты… Без Попова не обойдёшься…

Он задумался на мгновение и остановился.

– Всё, идём! – добавил он, набирая энергии. – Попов купил мне пропуск в город, а ты ведь, как рекрут, можешь передвигаться свободно. Следовательно, воспользуемся оказией. Дело неотложное.

Они доложили старосте о своём уходе и вскоре оказались на улице. Черский осмотрелся лихорадочно, как если бы кого-то или чего-то искал. Однако сразу сморщил лоб, на лице отразилось глубокое разочарование. Вчера видел он здесь толпы, пунцовая роза смутила его мысли, не замечал он вокруг себя ничего. Сегодня та самая улица казалась именно такой, какой была в действительности: серой, пустынной, изредка застроенной, полной пыли, немощёной улицей чиновничье-войскового пропитанного сонливостью и скукой сибирского городка. Прохожих было немного, и те, которые появлялись, не выглядели интересно; если не носили мундира, зачастую пошатываясь.

Зато цветы в окнах выглядели богаче и красивей. Ничего удивительного, солнце сегодня светило сильней, а его золотистый блеск проникал сквозь оконные стёкла и добавлял лепесткам свежести. Черский, первоначально немного ошеломлённый малопривлекательным видом, повеселел, и теперь не спускал с них восторженных глаз. Он видел их всюду: и в зажиточных домах, и в бедных мазанках, в подвальных комнатушках и на мансардах напротив крепости и в Ильинском предместье, до которого они вскоре добрались. Вели они его, как маяк, как цветистый шлях, от которого невозможно было оторвать глаз. Он пробивался через них: мысленно собирался внутрь, искал тепла и уюта. Шёл и шёл, и радовался, что эта дорога ещё не закончилась. Поэтому, когда Токажевский неожиданно остановился, он почувствовал это как болезненный укол.

– Мы на месте, – с трудом понял он эти слова. – Обрадуется старик нашему прибытию!

Попов действительно обрадовался. Тотчас покинул контору, где они его отыскали, повёл в частную квартиру, угостил, а когда узнал, с чем прибыли, не только посоветовал, но написал тотчас рекомендательное письмо к одному из местных сановников.

– Наверное, уладит! – заявил он решительно. – Стоит он дорого, это правда, но можно на него полностью положиться. А сейчас ему как раз нужны деньги. Черский ушёл. Токажевский грустно взглянул на двери.

– Я постоянно не уверен, не было бы ему, лучше в Благовещенске, – вздохнул он. – Эх, пропадает наша молодёжь!.. Если бы не эта Сибирь, поступил он, может, сейчас в университет, стал бы когда хорошим учёным. А здесь что? Обычный солдат. Может до конца жизни не добиться даже нашивки…

– Напрасно беспокоишься. Если парень способный, то отличится. Мало ли польских генералов в нашей армии?

Они начали беседовать на эту тему, всё чаще упоминались разные фамилии. После этого Попов живо заинтересовался восстанием. Токажевский почувствовал себя в своей стихии и не заметил, как миновал час. Затих внезапно.

– Что-то долго не возвращается, – пробормотал он. – Лишь бы не вышло из этого, какой глупости!.. С такими сановниками никогда ничего не известно.

Попов пренебрежительно махнул рукой.

– С этим не будет хлопот, – отрезал он. – Если не возвращается, это значит, что дело будет улажено благополучно. А что немного задерживается… Чему удивляешься? Для подписания такой бумаги потребуется не одна голова.

Он рассмеялся, подвинул закуски, наполнил рюмки. Снова пробежал час, прошёл также следующий. Токажевский перестал глядеть на часы. Вспоминал оживлённо свои омские истории и так воодушевился этой темой, что почти удивился, когда наконец открылись двери. Появился Черский. Он пыхал энергией, в его движениях чувствовалась уверенность в себе, глаза блестели счастьем.

– Улажено! – воскликнул он с порога, вытаскивая из кармана какой-то документ. – Остаюсь в Омске!

Токажевский лихорадочным движением вырвал у него из руки документ.

– Фью, фью… – восхитился он его содержанием. – Ни в чём тут нет недостатка. Хорошая работа. Сколько заплатил за него?

– Двести рублей. Он столько хотел, отдал сразу!

Токажевский внезапно помрачнел.

– Сдаётся, что столько было у тебя в кармане… – сказал он протяжно. – Сколько у тебя осталось, в самом деле?

– Пятьдесят копеек!

Черский сиял. Токажевский становился всё более мрачным.

– Легкомысленный юноша, – его голос звучал сурово и серьёзно. – Говорил тебе перед уходом: нужно торговаться. Хотя бы десять рублей нужно было оставить на мелкие расходы. В Сибири никогда не отдают всё до последней копейки.

– Эх, какое это имеет значение! Со дня на день получу деньги из дому. Есть мать, есть сестра, есть шурин, большое поместье.

– И, однако, ты легкомысленный, – подтвердил Токажевский с нажимом. – Из дому пришлют или не пришлют. Różnie się plecie na tym Bożym świecie…1 Когда должен появиться в казармах?

– Ещё сегодня!

– Вот видишь! Пойдёшь туда вскоре и с чем? С пустыми руками? Без бутылки для унтер-офицеров? Как тебя там примут?

Черский растерялся. Об этом он действительно не подумал. Сразу исчезло всё его веселье. Вздрогнули у него нервно щёки. Попов заметил это, тотчас же усмехнулся добродушно и подошёл к стоящему рядом буфету.

– Эх, это мелочи, – что пренебрёг он этим вопросом. – Пособили тебе с документами, следовательно, и с этим не будет хлопот. Прошу взять это.

Он вынул две бутылки коньяка и поставил на стол. Черский посмотрел на него нерешительно.

– Прошу забрать их с собой, – ободрил старик дружелюбно. – Шимон Себастианович прав: с унтер-офицерами нужно быть в хороших отношениях.

На лице Черского появился легкий румянец. До этой поры его жизнь складывалась так, что он только оказывал людям материальные услуги.

– Хорошо, возьму! – ответил он порывисто. – Очевидно, рассчитаюсь, когда только получу деньги из дому. Вскоре должны прийти.

– Хорошо, хорошо… Дал я от сердца и не жду уплаты. Если, однако, получу её, пригодится, потому что смогу помочь другому. А что, если найдётся другой рекрут, который будет иметь только пятьдесят копеек в кармане?

Токажевский рассмеялся и начал прощаться. Когда они снова оказались в тюремной камере, не застали там всех: рекруты ушли. Черский, узнав об этом, также начал собирать свои манатки. Вытащил из-под нар сундук. Вынул из него мундир, который получил в Тобольске, и разгладил его с явной неохотой.

– Наверное, нужно поблагодарить! – произнёс он, бросая на Токажевского неуверенный взгляд.

– Нужно…

Он переоделся, старую одежду сложил в сундук. Однако не закрыл его и в течение долгого времени всматривался в задумчивости в его содержимое. Что-то ему ещё не давало покоя, как будто опасался, что о чём-то забыл, что чего-то постоянно не хватает. Наклонился и выпрямился, глаза забегали беспокойно. Наклонился снова, но на этот раз сильно, до земли. Сунул потаённым движением руку под нары, что-то там нащупал и вытянул. В бутылке с водой оказалась роза. Была она сегодня даже более красивой, чем вчера, благодарно расправила лепестки, в этом душном помещении её запах казался намного более сильным. Он взял её аккуратно пальцами, положил в сундук и захлопнул крышку.

Вокруг раздался смех. В это мгновение он оказался предметом всеобщего внимания, люди заметили всё. Из замешательства, которого он не успел скрыть, они сделали выводы.

– Вот и нашёл возлюбленную! – сказал кто-то. – Едва оказался в Омске, уже закидывают цветами.

– А как ловко скрывал! – вмешался кто-то другой. – Никто ничего не заметил, а он спал с розой в течение целой ночи. Счастливец. Такой не пропадёт в Омске.

Всех охватила весёлость. Приблизился Токажевский. Он один не смеялся. На сосредоточенном, сильно теперь осунувшемся лице рисовалась глубокая серьёзность.

– Кто тебе это дал? – спросил он медленно.

Черский пожал плечами, притворяясь беспечным.

– Получил на улице, – ответил он. – Дала мне какая-то девушка вместо гостинца.

– Девушка? Наверное, красивая девушка, не правда ли? Значит, это ради неё решил остаться здесь. Для неё лишился всех денег?

В помещении стихло, сильнее, всё убедительнее произносимые вопросы произвели на всех большое впечатление. Черский зарделся и свесил голову, как школяр, пойманный с поличным.

– Янек, – Токажевский предостерегающе, поднял вверх палец, – запомни хорошо, что я скажу теперь! Мы уходим на каторгу, ты остаёшься здесь. Ты должен быть первым, должен стать исключительным солдатом, который переймёт отсюда всё хорошее. А знаешь, для чего? Для будущей борьбы нам понадобятся не только горячие сердца, но и отличные командиры, умеющие руководить в огне! Как для нас каторга, так для тебя единственной доступной школой будет этот омский батальон. Следовательно, ты должен этим воспользоваться!

В помещении воцарилась тишина. Это были необыкновенные слова.

– Из этого следует единственный вывод: у тебя нет ни минуты на отдых! – Токажевский говорил со всё возрастающим волнением. – Нельзя мечтать и нельзя ни с кем связываться. Потому что твоя родина не здесь. Кто женится, растворится в русском море и будет утрачен для нас навсегда. Следовательно, это первый наказ польскому изгнаннику: ходи среди людей и делай в Сибири как можно больше хорошего, чтобы нас ценили люди, помни, однако, что ты на этой земле только прохожий.

Он умолк и полной грудью набрал воздух. Немного погодя он в задумчивости всматривался в побледневшее лицо царского рекрута. Но его взгляд внезапно смягчился.

– Я набросил тяжёлое бремя на твои не приученные ещё для трудов плечи, – произнёс он мягко. – Старайся устоять… А эту розу лучше всего выбросить сразу, пусть она напрасно не занимает твои мысли. Сожги, именно в этой тюремной печи!

Он тяжело положил руку на его плечи. Черский послушно открыл сундук и вынул цветок. На волю вырвался ошеломляющий чувства аромат, как живое закружилось перед глазами красивое, приветливое, улыбающееся личико. Черский тяжело выпрямился и огляделся вокруг. В него вглядывались с напряжением, в каком-то торжественном сосредоточении, как будто от того, что он сейчас сделает, зависела их жизнь. Он стиснул крепко губы, его плечи дрогнули лихорадочно. Однако немного погодя он шагнул спокойно вперёд.

В печь кто-то недавно подбросил, хорошо высохшие дрова горели ярко. Он бросил на них розу и смотрел. Лепестки молниеносно съёжились, как возглас боли, раздалось резкое шипение испаряющейся быстро влаги. Цветок потемнел, уменьшил свои размеры и превратился в небольшой черноватый шарик. Он вздрагивал несколько раз, вырисовывались всё более длинные трещины, и неожиданно изменил цвет: раскалился до красноты, потерял формы и, как золотистый огонь, прыгнул вверх.

Черский отодвинулся. На его застывшем в этот момент лице показалась почти старческая серьёзность.

Совет Токажевского оказался правильным: коньяк произвёл на унтер-офицеров самое благоприятное впечатление, другие рекруты, ориентирующиеся уже немного в городских отношениях, также пришли не с пустыми руками, таким образом, жизнь в казармах начала складываться сносно. Хотя и в упражнениях не было недостатка, а неустанные марши, бега, смотры, порой изрядно давали о себе знать, но к этому были все подготовлены. Известно: войско требует усилий. Зато пропитание было превосходным, и обращение начальников также ни в чём нельзя было упрекнуть. Умели они заметить более слабых, взять на себя заботу о них, побудить к настойчивости. Черский удивлялся всё более. Ожидал разлада, авантюр, трагедий, о которых слышал неоднократно. А в это время не было никаких хлопот, и если бы не труд, день превратился бы, собственно, в идиллию. Первоначально полагал он, что это результат подарков. Однако по мере того, как пригляделся, приходил всё более к заключению, что скрывается за этим хорошо продуманный воспитательный метод. Кто-то там наблюдал сверху, кто-то отлично понимал душу рекрута. И благодаря этому методу добивался превосходных результатов: люди быстро набирали ловкости, выравнивали силы и всё легче поддавались войсковой команде.

В середине октября, как обычно в этих окрестностях, выпали обильные снега и прижал мороз. Служба становилась всё более обременительной, изменилась степь. Киргизские юрты отодвинулись на юг. На гладкой теперь, как стол, покрытой белизной равнине возникла пустыня.

И сразу, как по мановению волшебной палочки, изменилась также жизнь в казармах. До этой поры поляков было немного, так как попадали сюда подобно Черскому, только путём особого покровительства. Теперь же они начали наплывать большой волной, как вздыбившаяся река, перед которой внезапно открыли плотины. Для них сформировали отдельный, пятый батальон. Перевели в него также и тех, которые прибыли раньше. Переменилось всё: роты, взводы, помещения, низшие и высшие командиры. И когда каким-то утром Черский снова встал в шеренгу, увидел перед собой совершенно другие лица. Те, которых видел прежде, выглядели по-другому, на каждом, пусть и глубоко, таилась хоть частица добродушия, в этих же нельзя было отыскать ничего более, чем грубость и хамство.

Это был страшный и памятный для батальона день. Те, которые уже чему-то научились прежде, вынесли его легче. В то же время новые, повторяя многократно каждое упражнение, в течение целого дня утопали в снегу, падали от изнурения, даже истекали кровью, потому что бывали биты за каждую мелочь. И когда наконец пришёл вечер и надеялись они несколько отдохнуть, для всех были устроены ночные учения, и издевательство началось снова.

– Не выдержу, – застонал новый сосед Черского, когда после полуночи задержались они у кроватей.

– Или меня убьют, или я кого-нибудь убью.

Черский откинул одеяло и незаметно бросил взгляд в его направлении.

– Стисни зубы и выполняй, что прикажут, – ответил он шёпотом. – Это наша школа. Затвердеешь.

– Молчать! – крикнул дежурный унтер-офицер, который, по-видимому, что-то услышал. – Спать, если не хотите скакать до утра! Таким образом, наступили дни тяжёлые, полные кропотливой работы, проклятий и ругани, и одновременно увеличивался состав батальона. Прибыли татары, черкесы, латыши, эстонцы, ещё более появлялось россиян. Все они имели на себе какие-то приговоры, на каждом задержался когда-то неприязненно взгляд царского слуги. Это ведь был штрафной батальон. Следовательно, втаскивали в него тех, которые, принимая во внимание их молодой возраст, избежали тюрьмы за политические преступления, но здесь должны были ощутить мстительную руку тирана. И соответственно для этих нужд назначали командиров.

Мороз усиливался, зима уже набрала силу. Однажды утром приказали устроить учения с оружием внутри здания. Офицеры и унтер-офицеры казались сонными, по-видимому, весело провели ночь. Капитан Ланин, командир роты, где-то припоздал, следовательно, день не обещал быть грозным. Однако спустя час появился и он. Сразу было видно, что он тоже принимал участие в гулянке. Обратились на него заинтересованные взгляды. Это вызвало у него припадок ярости.

– Почему смеёшься? – взревел он, кидаясь к какому-то черкесу. – Отвечай!

Солдат напрягся, как струна, но не мог выдавить из себя слова. Офицер ударил его в лицо раз и другой, подскочил к следующему. Свалил и этого, из глаз метал он молнии. Шёл он как буря среди замерших в фехтовальной позе рекрутов, разбивал в кровь лица, сбивал их с ног. Черский наблюдал за ним со всё большим напряжением. Бушевало в нём всё при самой мысли, что с ним через мгновение произойдёт то же самое, и боялся, что не выдержит, что ответит тем же. Одновременно давал себе отчёт, что такое действие было равносильно смертному приговору.

Ланин был уже рядом. Сердце Черского застучало бурно. «Выдержи, это школа! – пробежали в его мыслях слова Токажевского, которыми он всё чаще утешал своих коллег. – Обязан выработать в себе больше спокойствия… Это школа!..»

Он энергично выпрямился. Увидел перед собой округлое, пьяное лицо, из расширенного яростью рта доносилось неприятное дыхание.

– Почему смеялся? – раздался тот же самый вопрос, который в этом зале повторялся уже многократно.

Черский не дрогнул. В налившихся кровью глазах командира неподвижно остановился его взгляд.

– Радовался, – доложил он в уставном порядке, – что Ваше Высочество2 хорошо провели эту ночь!

Пясть, собранная для удара, внезапно ослабела, пальцы опустились свободно. Черский взглянул настороженно, показалось ему, что там что-то надломилось в этих угрюмых глазах, что промелькнул в них какой-то неровный блеск. Быть может, захватило их врасплох спокойствие этого молоденького рекрута, который первым отважился на ответ, может, поразили слова, сказанные без тени страха, а может, пронеслись перед ними действительно какие-то хорошие воспоминания, потому что неожиданно они расширились, заморгали неуверенно, и наконец показалось в них что-то вроде улыбки.

Ланин выпрямился.

– Вот солдат! – сказал он с признанием. – Не проглотил языка. Значит, ты обрадовался, что мне было хорошо. А почему?

– Потому, что люблю смотреть на весёлых командиров, – выпалил Черский, не заикнувшись.

Ланин просиял. Пришёл в хорошее настроение.

– Вот это молодец! – воскликнул он. – Ты прав: у весёлого командира солдат чувствует себя хорошо. Нужно было именно так отвечать, – обратился он неожиданно ко всем, – ни один не получил бы по морде!

Офицер спросил – нельзя молчать. Говорить ясно и искренне. Радоваться вам разрешено всегда. А ты молодец, – повторил он, поглядывая на Черского с симпатией. – Кто ты такой?

– Ян Доминикович Черский, рекрут пятого батальона, на службе Его Императорского Величества, Ваше Высочество!

– Вот отлично доложил. Видно сразу, что будет из тебя солдат. Гм, Черский?.. Ты пан?

– Поляк, Выше Высочество!

На лице капитана появились признаки раздражения.

– Поляк, значит пан, это одно и то же , – проворчал он. – И твоё имя мне не нравится. Никакой ты не Ян, ты Иван, царский подданный. И не Доминикович, а Дементьевич, – его голос смягчился. – Так будет лучше и для тебя, и для нас. Это звучит лучше для российского человека. Ну, а если ты пан, – рассмеялся, – то покажи, чему научили тебя в этом вашем восстании!

Снова у него появилось хорошее настроение. Он отобрал карабин у одного из рекрутов, велел всем отойти в сторону и присел легко.

– Ну, пан Черский, – скомандовал он, – позиция! Хорошо, хорошо. Этому, наверное, научили тебя здесь, в Омске… А теперь проверим, как владеешь оружием. В школах вас полно, драться любите, но о штыке имеете понятия немного. А мы на школы не тратим времени и поэтому колотим вас. Ну, вперёд!..

Он прыгнул, ткнул, но не попал. Прыгнул снова, незаметно крутанул стволом, молниеносно передвинулся в сторону, развернулся и рубанул сверху, но также безрезультатно. Несомненно, что он был отличным фехтовальщиком, это было видно по каждому его движению. В то же время и Черский успел многому научиться, судя по тому, как он до сих пор избегал ударов. Впрочем, начинала его охватывать амбиция. Будь что будет, с ним сражался его командир, для него это был своего рода экзамен. Поэтому он вкладывал всю душу в эту борьбу. Держал взглядом глаза противника, как на привязи, вертелся, как в кипятке, отскакивал, как искра. И наконец пришёл к выводу, что должен ударить.

Может быть, Ланин немного устал, потому что действовал оружием всё небрежней, может, недооценил этого рекрута, а может, не пришёл ещё в равновесие после ночной гулянки, однако неожиданно он получил удар в грудь и, прежде чем успел отскочить, получил второй. Черский набрал спокойствия. Валил теперь вперёд и набирал всё большей стремительности.

Ланин отступил два шага и сильно покрылся потом. Глаза превратились в щели, а Черского в этот момент пронзило внезапное беспокойство. Заметил он в них что-то мрачное, какую-то звериную непримиримость. Он перестал атаковать Ланина. Отступал, зато хорошо, отбивался и не подпускал к себе.

Ланин выпрямился и опустил карабин. Черский побледнел. Прежде видел единственно глаза, теперь же полностью увидел лицо: пылающее, угрюмое, ненавистное, как сам ад.

– Ну, пане Черский, – услышал он как во сне слова, набухшие ядом, – вот ты какой… Молотишь, как цепом, негодяй! Это и есть польская школа? А где шаг? Почему щепки не сыпятся с пола? Я тебя в таком разе этому научу! – заревел он, как в начале. – Строевая стойка!

В зале опустилась полная тишина. Никто не ожидал такой перемены, так как Черский бился превосходно. Даже офицеры и унтер-офицеры высказывали похвальные замечания и были захвачены врасплох, как и рекруты. Ланин уже был вне себя от неистовства. Командовал чётко, ругался, чертыхался, повторял кулаком.

– Крепче в пол! – выл он неустанно. – Не жалей мослов. Сильней, сильней! Раз, два, раз, два. Сильней!..

И Черский бил сапогом, вплоть до того, что начали сыпаться щепки. Капитану, однако, постоянно было и этого мало. Он поставил рекрута в угол и приказал ударять карабином в стену. И кричал всё громче.

– Капрал Быков, ко мне! – подозвал вдруг он унтер-офицера. Вывести рекрута и двести раз повторить с ним это упражнение. На снегу!

Черский отдал честь и ушёл. Видно было, что бежит он на остатках сил, но до тех пор, пока шагал по залу, не потерял ничего в упругости. Только когда оказался в коридоре, зашатался и тяжело опёрся о стену. Отдышался с трудом в течение какого-то мгновения. Капрал не торопил. Он понял, что это было сверхчеловеческое усилие.

Черский ещё раз набрал глубоко воздуха и потащился дальше. Быков открыл двери. Брызнул в глаза снег, сильный ветер морозил до костей. Вышли наружу.

– Строевая стойка! – снова свалилась неумолимая команда. – Упражнение! Раз, два, раз, два, раз…

Резкий вначале темп шёл незначительно на убыль, потом смягчился и в конце утих. Черский замер в неподвижности.

– Отдохни немного, – услышал он тихий, идущий будто из-под земли голос унтер-офицера. – Отдохни!

Черский попробовал выпрямиться. Плечи не сгибались, каждое движение тела доставляло ему боль. Он крепко упёрся в карабин и медленно поднял голову. Взглянул в сторону. Лицо капрала было похоже на капитанское: такое же округлое, массивное, мясистое, фиолетовый нос издалека выдавал горького пьяницу. Прежде казалось оно ему таким же грубым, отталкивающим; теперь он заметил отличие: под этой внешней оболочкой чувствовалось глубокое сочувствие.

Подними козырёк и подойди к стенке, – в его словах не было совершенно служебной ноты. – Бей в неё карабином, чтобы у тебя руки не замёрзли.

Черский протиснулся. В углу между выдвинутой лестничной клеткой и зданием, где находился он сейчас, было значительно безветреннее. Ветер ударял единственно сзади.

– Ну, упражняемся, а то замёрзнешь, – капрал снова вымолвил. – Строевая стойка! Раз, два, раз…

Черский не обращал ни на что внимания. В движениях рекрута не было ни частицы прежней энергии. Руки будто плавали в воздухе, согнутый хребет был далёк от всяческих уставных предписаний. Немного погодя капрал снова позволил отдохнуть.

– Упражняйся дальше сам, – вымолвил он тихо. – Выполнил уже 75 раз.

– Сорок три, – поправил Черский безучастно, не отрывая глаз от приклада.

– Семьдесят пять! Умею считать. Ещё сто двадцать пять раз!

Капрал вошёл в сени и закрыл за собой двери. Черский потёр рукавом лоб. Казалось ему, что давит на лоб железный обруч. Потёр его повторно, а после взглянул с большим вниманием на стену: из белизны покрывающего её снега изредка только выглядывал красный кирпич. Вытянул перед собой карабин, дотронулся им до стены, измерил расстояние, подвинулся несколько вбок. Медленно, в раздумье принял предписанную стойку, а потом прыгнул упруго и ударил. На землю посыпались комки льда. Он загляделся на них. В глазах появилось глубокое удивление. Ему показалось стразу, что совершил он какое-то большое открытие. Немного погодя он наклонился и ударил снова: освободился целый кирпич. Он застыл на мгновение в полной неподвижности.

– А это интересно… – покрутил он головой. – В самой глупой вещи можно отыскать необычайные явления. Ну, ну…

Он задвигался живее. Исчезла внезапно прежняя усталость, руки и ноги начали работать нормально. Он нисколько не облегчал себе задачи. Напротив – сосредоточился, как в поединке с Ланиным, карабин бил в цель безошибочно. И он постепенно передвигал его вбок. Два шага вперёд, два назад, два влево, два вправо. Под ногами вырисовывался сильный глубокий след, а на стене удлинялась всё более красная линия.

Прошёл он так несколько шагов, поддерживая в неустанном труде размеренный темп, но наконец в коленях и пояснице появилась боль. Он крепче стиснул челюсти. Заплясала перед ним красная пелена, он встряхнул её круто и поставил на своё место. «Раз, два, раз, два… – командовал он сам себе, – Не поддамся, не поддамся!.. – запел он в такт. – Шаг вперёд!»

Рука легко дрогнула. Со стены отвалилась большая куча, но слишком низко. Он напряг нервы, повторил прыжок. На этот раз попал точно в цель. Глаза заблестели весёлостью. «Ударил мерзавца, и так ему и надо! – запел он почти в полный голос. – Это школа, это школа, это школа, – равномерно обозначил он темп. – Наша единственная, наша единственная! Сто двадцать шесть. Наша единственная, сто двадцать семь! Это школа…»

Так он досчитал до ста пятидесяти и вернулся той же самой дорогой. Бил он теперь несколько ниже, открывая следующие кирпичи. Движения по-прежнему были старательно отмерены, но ноги не стучали уже так твёрдо, как в начале. «Сто девяносто восемь, – голос раздавался всё более хрипло. – Это школа, это школа, наша единственная, – пел он, однако, ровно в такт. – Сто девяносто девять… Двести…»

Карабин тяжело упёрся в землю, колени не дали выпрямиться. Он откашливался долгое время. Бесконечная красная полоса плыла постоянно перед глазами, несмотря на то, что он не смотрел на неё, в голове гудело, будто кто-то ударял без перерыва в барабан. Пытался он поднять плечи – они сразу опадали безвольно. Хотел пошевелить ногой – она отказалась ему повиноваться. Решил воспользоваться другим способом. Подвинул ближе приклад, всей тяжестью повис на стволе. Помогло. Постанывая от боли и скрежеща зубами, однако выпрямил он, наконец, тело. «А значит, всё кончено, – перевёл он с трудом дух. – Адская работа!..»

Лениво взглянул он на стену. Справа тянулась широкая полоса. Два кирпича были видны отлично. В то же время слева неслась она шириной в один кирпич. «Скверно это выглядит, – скривился он, – не хватает здесь отделки… По правде говоря, капрал немного мне убавил, так как тогда было, наверное, сорок три. Выглядит свиньёй, – растрогался он, – а сердца в нём достаточно… Таким образом, сколько осталось? Ага, тридцать два! Стоит это как-то поправить… Порядочный человек должен иметь чистую совесть. Как сказал бы Токажевский: это также школа…»

На этот раз не пошло легко. Каждый мускул бунтовал против усилий, расплакался каждый нерв. Однако, когда карабин ударил снова в стену, всё смолкло, как по команде. Черский уже ничего не чувствовал, зато видел отлично цель. Бил в неё со всё большей настойчивостью под ритм выговариваемых вполголоса слов, звучащих как монотонная песня, необычные старательно акцентированные слоги, которые добавляли сил и удивительно торжественной серьёзности.

Где-то там, в глубине, раздались быстрые шаги, двери отворились. Из них вылетел капрал и одним прыжком оказался около рекрута.

– Раз, два!.. Раз, два!..

Двери отворились снова. Появился Ланин с лицом, набухшим от ярости.

– Это ты, гуляка, шатаешься по коридору вместо того, чтобы следить, – зарычал он. – Оставляешь одного…

Замолчал, как будто не хватало ему дыхания. Заметил на стене длинную, толстую красную ленту и тёмный след, старательно вытоптанный в снегу. Охватил продолжительным взглядом рекрута. Тот ударял постоянно в стену. Пока капрал подавал команду, ударял в то самое место, теперь вошёл он в собственный ритм и пружинисто передвигался влево.

– Черский! – выкрикнул Ланин. – Почему не встаёшь навытяжку перед командиром?

Черский тотчас же прервал свои занятия и энергично выпрямился.

– Не было приказа, Ваше Высочество, – доложил он чётко.

Капитан взглянул на него внимательно и перевёл взгляд на капрала.

– Сколько сделал? – спросил он.

– Если бы дошёл до конца, двести пятьдесят, – ответил Быков, не заикнувшись, указывая на оставшуюся ещё несколько выше метровую линию единичного кирпича. Добавил на всякий случай он лицу грозное выражение. – Такому всегда пригодится. И именно поэтому отошёл на мгновение, потому что главное задание он выполнил.

Капитан рассмеялся громко.

– Ну, пьянчуга, не очень тебе верю, – произнёс он, повеселев. Но работа действительно выполнена добротно. Забери его с собой и идите!

Черский сильнее опустил подбородок к шее.

– Позволите ли Ваше Высочество закончить? – в его голосе звучала просьба. – Осталось немного.

Капитан посмотрел на него испытующе. Из широко открытых совершенно неподвижных его глаз побежал мутный, как бы безумный взгляд.

– Не позволяю, – проворчал он хрипло. – Он имеет свободный день, – обратился он к капралу. – И может ложиться спать.

Он поднял воротник и двинулся вперёд в такой спешке, будто охватил его страх. Холодный, порывистый ветер ударил ему в лицо и забросал клубами снега. Всё более на стене белела длинная, красная лента.

В течение следующих дней Ланин, по всей видимости, скрывался. Ненадолго появлялся утром, принимал рапорт, а потом пропадал и только изредка его громкий голос, доносящийся из глубины здания, напоминал о его существовании. Никто, впрочем, не ощущал его отсутствия, упражнения шли нормальным путём: то фехтование, то прыжки через козлы, то марши, то бега, то снова стрелковые испытания. Что-то, однако, изменилось в роте. Бывали разлады, по правде говоря, не один ещё изрядно пострадал, но не случались с того времени случаи массового избиения. Офицеры и унтер-офицеры сдерживали порывы. Если даже кто-то из них имел случай вспылить, утихал быстро и старался добрым словом или советом ликвидировать прежнюю грубость.

Эту неожиданную мягкость наиболее ощутил Черский. О нём здесь как будто забыли. Порой он сам себе давал отчёт, что совершал ошибки, что плохо выполнял какое-то упражнение, и несмотря на это не обращали на него никакого внимания. Это начало беспокоить его, боялся, что неожиданно отплатят ему сразу за всё. Потому он внимательно контролировал себя, чтобы обрести после последних происшествий силы, следовательно, добивался всё более лучших результатов.

Как-то неделей позже Ланин, как обычно, принял утренний рапорт, но, к удивлению всех, на этот раз не исчез. Был в прекрасном настроении. Должно быть, прогулял целую ночь, потому что ещё сейчас наносило от него запахом водки, но не было заметно в нём утомления. Он шутил с офицерами, в отношении рекрутов сохранял добродушие и не жалел похвал при каждом случае.

– Вот и отлично, детишки, – громко радовался он, прогуливаясь среди борющихся между собой рекрутов, так как день начался с фехтования, – Не теряете времени. Будут из вас солдаты, будут…

Рекруты же упражнялись действительно хорошо. Колотили каблуками в пол, аж стёкла стонали, и в каждое движение вкладывали свои наилучшие желания. Никто не доверял его слащавости, досконально зная эти его разные переходы от мягкости к ярости. Вопреки, однако, опасениям, ничто не предвещало до сих пор бури. Ланин весело разговаривал, порой что-то поправлял, однако без тени гнева, и всё чаще потирал руки. Наконец приблизился он к Черскому.

– Хорошо, хорошо, – похвалил он. – О, нужно именно так! Пошли уже щепки от пола. Так, Черский, нет у тебя недостатка таланта к штыку, вот только с подготовкой… С этим у тебя нехорошо, милый. Слишком слабо держишься на земле.

Он бросил взгляд на партнера Черского – Марущика, парня, стройного, как свеча, который во время восстания исколесил пол-Польши, чтобы в конце концов оказаться здесь, в Сибири. Немного он понял из этой речи, потому что совсем не знал русского языка, но почувствовал в словах выговор. Схватил он, таким образом, штык в горсть и ударил в пол с таким размахом, что раздалось эхо.

– И, однако, постоянно плохо, – отметил Ланин, не теряя хорошего настроения. – Не скользишь, а летаешь. Сразу увидели мы, что из этого происходит…

Он выпрямил указательный палец, и, когда рекрут находился в прыжке, зацепил им неожиданно за руку. Движение было незначительным, почти незаметным для глаза. И несмотря на это Марущик рухнул во весь рост.

– Вот видишь, братку, – рассмеялся Ланин, наблюдая замешательство стоящего уже перед ним навытяжку рекрута. – Одним пальцем тебя перевернул. А что бы случилось, если это сделал какой-нибудь немец или англичанин? Превратился бы ты в ангелочка, мой дорогой. Так нельзя, нужно исправить. Кто ты такой?

Марущик доложил по уставу, хотя и слова выговаривал с явно чужим акцентом. Это не понравилось, по-видимому, капитану, так как он внезапно насторожил брови.

– Гм… – буркнул он. – Выходит, ты также пан?

– Поляк, Ваше Высочество!

– Говорил ведь: поляк и пан – одно и то же! Почему выражаешься так плохо по-русски?

Марущик задумался на мгновение, отыскивая, по-видимому, в памяти соответствующие слова.

– Потому, – ответил он медленно, – что никто меня не учил… Я хлоп (крестьянин).

– Ты поляк?

– Да, Выше Высочество!

Капитан в растерянности покрутил головой. Взглянул на упражняющихся рекрутов.

– А таких, как ты, – обратился он снова к Марущику, – можно найти ещё в нашей роте?

– Да, Ваше Высочество, и хлопув, и мешчан (горожан).

– Даже мешчан? Ну, ну! Посмотрим…

Он отдал приказ собраться. Встал перед фронтом и приглядывался в течение какого-то времени к лицам.

– Панове (паны), – скомандовал он внезапно и чётко. – Шаг вперёд!

Никто не двигался. Лоб капрала покрылся густыми морщинами. Казалось, через мгновение, что взорвётся он, что сразу начнётся здесь ад. Однако он овладел собой.

– Поляки, – изменил он команду, – Шаг вперёд!

Несколько десятков фигур сделало шаг вперёд. Он приблизился к ним.

– Ты кто? – спросил он первого с края. – Шляхтич?

– Да, Ваше Высочество!

– А ты?

– Мещанин.

– А ты?

– Хлоп (крестьянин).

Спросил он так всех по очереди и вернулся на прежнее место. В течение какого-то времени он бился с какими-то мыслями.

– Пусть это черти возьмут! – вздохнул он, поглядывая беспомощно на офицеров и унтер-офицеров. – Если они поляки, то паны, а раз паны, то не холопы и не мещане. Этих также здесь достаточно набралось… Эх, – махнул он с разочарованием, – жалко себе этим заморачивать голову! Для нас они все паны, потому что одинаково бьём их в морду. Вывести их в снег! Через час штрафные (дисциплинарные) учения. За непослушание. Пусть знают на будущее, что если вызываю панов, то о них идёт речь!

Он охватил взглядом марширующую колонну, но сразу смягчился. Подозвал к себе Черского и Марущика, а после минуты размышления также Быкова.

– Этого заберёшь с собой, произнёс он, указывая на побледневшего парня. – Если он также пан, то должен прыгать, как паны. Двести раз под стеной. Только считай хорошо, пьянчуга, так как на этот раз не сойдёт тебе с рук!

Он погрозил капралу пальцем, но в этом движении не чувствовалось вовсе злости. К нему вернулось хорошее настроение. Он похлопал Черского по плечу.

– Мы тоже пойдём, – добродушно произнёс он. – Подышим немного на морозе. Здесь слишком жарко. При случае проверю, как ты продвинулся вперёд.

Он взял запасной карабин, и они вышли. Тяжёлые оловянные тучи плотно закрывали небо. На счастье, не было ветра и мороз ослабел. Ланин вздохнул глубоко и оглядел двор: поляков уже гнали, то и дело бросая их в снег, в стороне, под стеной, ожесточённо упражнялся Марущик.

Капитан отодвинулся от здания и выбрал подходящее место.

– И мы начнем, произнёс он бодро. Чувствую, что сегодня задам тебе неплохую трёпку.

И действительно атаковал он так резко и метко, что, прежде чем Черский успел подумать, как уже получил два удара. С этого момента, однако, он защищался мужественно и успел вскоре остановить ярость первого наступления. Отступал он сегодня лучше, сильнее оседал на ногах. И помимо воли начал думать с признательностью о суровой школе Ланина. Там, в зале, сапоги держали лучше на деревянном полу; здесь, в снегу, если не выбьешь их сильно, убегали, как на катке. Поэтому он бил ими со всё большим размахом и немедленно достиг эффекта, не позволяя прикоснуться к себе. Зато терял свыше меры сил. И в этот момент понял, что у него ещё мало сноровки и закалки.

Ланин же не только держался отлично, но всё более разжигал борьбу. Он вертелся, как молодой, несмотря на то что давно уже перешагнул сорокалетие. Было видно, что он любит эту игру. Он весь светился, часто взрывался смехом, отпор противника разжигал ему кровь. Он попал снова, попал ещё раз. Черский будто очнулся. Начал ловко уклоняться и почувствовал, что миновал кризис, мышцы затвердели. Ринулся он внезапно вперёд. Скорее почувствовал, чем заметил подходящий момент: капитан не осадил основательно ноги. Подбил ему легко карабин, тем же самым движением толкнул в плечо, вывел его из равновесия, молниеносно подскочил сбоку и теперь гнал без милосердия, не давая ему ни секунды отдыха.

Ланин задыхался, его глаза налились кровью. Черский моментально опомнился. Присел в подскоке, потерял выгодное положение, а Ланин атаковал его в свою очередь. Он незаметно отдавал ему поле и с беспокойством наблюдал посиневшее, пышущее яростью лицо. Защищался только, время от времени совершая целенаправленную ошибку. Капитан обретал быстро преимущество. И также обретал весёлость.

– Ну, Черский, – сказал он, удовлетворённый тем, что имел достаточно этой забавы. – Разыгрались мы неплохо. Должен честно признать, что продвинулся ты вперёд. На ногах держишься крепко, имеешь меткий глаз. Порой он излишне убегает в сторону. Это плохо, нужно исправить. Также излишне много нервозности, перестрадаешь быстро. И шаг влево нужно исправить…

Он оглядел площадь: поляков не было.

– О-го-го, – удивился он, – выходит, продолжалось это свыше часа! А что, стоит на меня посмотреть после такого боя? – спросил он хвастливо, расправляя медленно руки. – Мне немало лет, но я до сих пор не нашёл равного себе во всей омской дивизии!

Черский с одобрением взглянул на крепкую массивную фигуру и пришёл к выводу, что, вопреки кажущемуся, этот человек, должно быть, по-видимому, пощадил его, если сразу не свалил на снег. Дыхание его было постоянно ровным, тело по-прежнему упругое. И, наверное, выглядел бы он таким же образом, если бы бой продолжался ещё час…

Ланин двинулся медленно вперёд.

– Должен упражняться с тобой чаще, – говорил он по-приятельски, словно забыл, что идёт рядом с рекрутом. – Чувствую себя обновлённым. Из тебя неплохой противник. Даже сумеешь укусить…

Он внезапно нахмурился.

– Пожалуй, в той взбучке, какую ты мне устроил неделю назад, – добавил он немного погодя хрипло, – ты был уверен, что сегодня положишь меня на обе лопатки…

– Как я мог бы так думать! – прервал его Черский быстро. – Ведь Ваше Высочество создали для меня сознательно удобную цель, для меня это ясно. Атакуя, одновременно показал я свои слабые стороны. И поэтому должен был бить в стену.

Черский рассмеялся беспечно, а Ланин вторил ему.

– Вот, мудрый из тебя парень! – похвалил он. – Именно о том и шла речь. Если понимаешь, то очень хорошо.

Он остановился. Перед ним Марущик ударял в стену и постоянно в то же самое место.

– Сколько? – спросил он, обращаясь к капралу.

– Сто двадцать.

Он взглянул на рекрута. По посиневшему лицу лились струи пота.

– Как считаешь, – обратился он к Черскому, – выдержит?

– Если Ваше Высочество позволят, спрошу его о том по-польски. Сам ответит лучше.

Ланин кивнул головой позволяюще.

– Выдержит, Ваше Высочество! – доложил Черский немного погодя, обменявшись несколькими словами с Марущиком. – Просит только, чтобы смог немного отдохнуть.

– Согласен, пусть отдохнёт, но почему он так плохо говорит на русском? Хлоп (крестьянин) как дуб, приятно на него посмотреть, а дубы полные молчуны. Не смог он выучить? Ведь ты говоришь прекрасно!

– Если Ваше Высочество прикажут, буду его учить.

– Таким образом, я приказываю. Кроме того, можешь взяться за этих черкесов, татар и других калмыков, так как с ними вообще несчастье. Если не ударишь, ничего не поймёт. Аж руки болят. Из тебя парень не глупый, наверное, сумеешь и таких научить. Ну, ну, Черский, подошла бы тебе такая работа? Во всех работах существуют те же самые проблемы. И мы бы показали, как это можно сделать иначе…

Черский слушал со всё большим изумлением. Он увидел, словно другого Ланина: озабоченного, занятого какой-то мечтой, имеющего не выразимые отчётливо амбиции. Не был, однако, уверен, не ошибается ли он, не увидит ли он спустя мгновение его обычное жестокое лицо или какое-то неосторожное слово не приведёт ли его в бешенство.

– Желания Вашего Высочества являются для меня приказом, – произнёс он вежливо. – Опасаюсь только, что мои силы здесь не будут достаточными…

Ланин энергично выпрямился.

– Что же, в моей роте нет больше поляков? – произнёс он высокомерно. – Всех заставлю работать! Русский язык – вещь священная. Ну, Черский берёмся за работу! – потёр он руки с какой-то внутренней радостью. – Прежде чем те сообразят, у нас уже не будет молчунов. Вот и забьём им клин!

Глаза Черского прояснились на мгновение, словно и его охватило воодушевление, которое чувствовалось в словах начальника, но сразу же сомкнулись настороженно.

– Если Ваше Высочество так этого желают, никто не уклонится от работы, – произнёс он осторожно. – Нужен только приказ, чтобы знали, что делать.

Ланин взглянул на него с нескрываемой симпатией.

– Разумный из тебя парень, – согласился он снова. – Хорошо, отдам приказ.

Он перевёл взгляд на отдыхающего Марущика.

– А этот стоит, как столб, думает, не освободят ли его случаем, – сказал он, посмеиваясь. – Нет, братку! Двести раз и ни на один меньше. Затвердеть должен, все данные, чтобы стать хорошим солдатом, у тебя есть. А ты, Черский, сразу начинай обучение и возьми пана Марущика под свою команду. После окончания упражнений до конца дня оба свободны. Капрал остаётся на месте и только считает.

Он помахал весело рукой и направился к двери. Быков пересёк ему дорогу.

– А если рекрут упадёт? – спросил он быстро. – Освободить его также.

– Погнать штыком! Всемилостивейшему Государю, царю всей России нужны твёрдые хребты!

Черский по стойке «смирно» смотрел за ним, пока он не исчез в сенях, и после этого ещё не двигался. Только когда стихли совершенно шаги, подошёл к Марущику.

– Как себя чувствуешь? – спросил он. – Можем начинать?

– Можем. Неплохо отдохнул. Какой-то он сегодня очень добрый.

– Избил меня до полусмерти, наверное, поэтому. Хотя и… – Черский остановился внезапно… – Нет, за этим что-то кроется. С утра он совершенно другой… Ты должен сменить приём, – перешёл он на более близкую тему. – Бей так, чтобы поочерёдно открывать кирпичи. Вот, так! Он пододвинулся к стене, наклонил карабин, ударил – груда снега отлетела. Отскочил ловко, двинулся влево, двинулся вправо, ударил повторно: открылся весь кирпич. Марущик повеселел. Попробовал теперь сам: удалось отлично. Ударил снова – попал точно в цель. И с той поры пошло как по маслу.

– Раз, два… раз, два, раз… – командовал Черский чётко. – Правая сильней! Не напрягай излишне рук, спокойней, спокойней… Вот так! Бей врага, раз, два! Бей врага, раз, два, раз, два, – незаметно слова переходили в плавный и напевный ритм. – И ещё одного, раз, два!..

Он встал в фехтовальную стойку и тоже начал выбивать ленту. Несколько выше от той, но точно так же ровную.

– Раз, два, раз, два… – он командовал без перерыва. – Это школа, это школа единственная, раз, два, раз, два… Сильней, за нашу, за вашу, раз, два!.. За свободу, за нашу, за вашу. Бей врага, раз, два, раз, два!..

Капрал Быков не понимал этих слов, но в его глазах появлялось всё больше изумления. Что Марущик ещё двигался, не было в этом ничего заслуживающего внимания. Но что после утренних занятий и ста пятидесяти прыжков здесь, на воздухе, бил он сапогами с такой энергией, что брызгал снег, выходило за нормальные понятия. И этот Черский… Ведь ему никто не велел упражняться. Почему он не отдыхает? Почему постоянно перебрасывает тело на левую ногу? Это даже неправильно…

Обеспокоился он этим серьёзно, но, так как к его обязанностям относился только подсчёт, махнул он в конце концов на это рукой и только чётко оглашал количество.

– Сто пятьдесят пять… Сто пятьдесят шесть, – начал он ускоряться, потому что тот увеличил темп. – Сто пятьдесят семь…

– За нашу, за вашу, раз, два!.. – отвечал ему удивительный напев, к которому и Марущик теперь присоединился. – За свободу, за нашу… За вашу, раз, два!..

– Сто шестьдесят пять… Сто шестьдесят шесть… – В это время проходил какой-то поручик. Он остановился, поглядел, легко улыбнулся…

– Хорошо рисуете эти ленты, – похвалил он. – Кто вас сюда поставил?

Черский прервал свои занятия и энергично отдал честь.

– Капитан Ланин, Ваше Высочество!

– Сколько раз?

– Он – двести.

– А ты?

– Я для себя.

– Как это: для себя? Зачем упражняешься?

– Моя левая нога ударяет несколько слабее в землю. Пользуясь свободным временем, усиливаю удар.

Поручик быстро взглянул на него.

– Гм, левая нога… – пробормотал он. – Ну-ка, попробуй при мне. Посмотрим, поправил ли ты её.

Черский выполнил несколько раз упражнение и продолжил красную ленту. Снова встал по стойке «смирно».

– Раз, два, раз, два… – пел Марущик, теперь сам подавал себе команду. – Раз, два!..

– Сто шестьдесят девять! – Быков считал старательно, не обращая внимания ни на что. – Сто семьдесят!

Офицер бросил на них взгляд, будто удивляясь этой говорливости, но сразу повернул голову.

– Действительно, левая нога несколько слабее. – признал он. – Не перебрасывай, однако на неё излишне вес, так как охромеешь. Нужно упражняться вровень со всеми. Не мучайтесь больше!

Он улыбнулся, отдал честь и сделал шаг вперёд. Взглянул ещё раз на стену и склонился к Черскому.

– Что касается бело-красной полосы на стенах казарм, – произнёс он тихо, – будьте осторожны. Не только я могу заметить…

Поручик ушёл. Черский вернулся на прежнее место. Какое-то мгновение он стоял неподвижно и вглядывался настойчиво в светлую белизну снега, крепко связанную с тёмной краснотой кирпича. Какая-то безмерная боль промелькнула по его лицу, пронеслась через гортань, ударила наконец в грудь и рванула её с такой силой, что воздух вылетел со свистом. Он склонился и притянул к себе карабин.

– Раз, два! – присоединил он свой голос к монотонному напеву коллеги. – Раз, два, это школа!.. Слишком рано, слишком рано… Раз, два, это школа…

Карабин снова отрезал снег, но теперь зигзагами, неровно. Белая полоса быстро исчезла. На её месте возникло широкое красное пятно, увеличивающее неустанно свои размеры.

– Двести! – выкрикнул триумфально Быков. – Вы свободны, парни!

Черский подошёл к Марущику. Помог ему выпрямить измученное тело.

– Болит? – спросил он его с сочувствием. – Ну, выдержал!

Марущик простонал, но его лицо покрылось улыбкой.

– Кто не выдержит при такой песенке? – сказал он весело. – У тебя хороший голос. Если бы коснулось ещё раз этого, то человек и до вечера охотно таким способом упражнялся.

– Ввиду этого ещё пять раз на виват! Как школа, это школа.

– В стену?

– В стену!

– Ударили крепко по рукам, подсчитали точно. Вместе направились ко входу.

– Понимаешь, что говорил Ланин? – сказал Черский. – Я должен учить тебя русскому языку. Может, начнём сразу?

– Начнём. Если судьба бросила человека в Сибирь, не годится быть ослом. Что отсюда заберу, то моё. Впрочем, капитан сам сказал:

я пан. Как могу быть, следовательно, хуже других.

Он рассмеялся. Черский подошёл к идущему перед ними Быкову и обнял его фамильярно за плечи.

– С ближайшего жалования поставим бутылку, – шепнул он. – Полагается. Замёрзли вы больше, чем мы.

Капрал повернул голову. На посиневшем от холода лице резко выделялся большой красный нос.

– Полагается, – согласился он скромно. – И мне, и вам.

Март приближался к концу, в воздухе чувствовалась весна. Земля потемнела, слабел лёд на реках, чаще показывалось солнце. Повеселело вокруг и повеселело в казармах. Твёрдое, жестокое, трагическое порой в прошлом обучение набрало черты нормальности и на взгляд жизнь становилась легче. Рекруты становились солдатами. Закалились, научились умело избегать многих ненужных столкновений, могли лучше обезоруживать рассерженных командиров.

Впрочем, и они казались теперь другими. Может быть, исчерпали свою ожесточённость, привыкли к этим молодым лицам, многих полюбили и не скрывали своей симпатии. Несомненно, на это немалое влияние имели достигнутые результаты: роты ходили, как одно тело, приказы выполнялись безошибочно. Но и замены офицерских кадров сыграли серьёзную роль: прибыло несколько подпоручиков, которые только закончили школу. Те лучше понимали душу этих молодых людей, применяли совершенно другие методы. И смогли, особенно к полякам, проявить искреннюю доброжелательность. И поэтому чувствовали себя всё свободней. Казармы изучили как собственный карман, расширили свои знакомства, создали товарищеские кружки, могли выходить в город. Всё тоскливее, однако, ожидали прихода весны. До этой поры прогулки по сонным, пустынным улицам были малоинтересными, тем более что двери домов для них по большей части были закрыты. Солнце должно было рассеять скуку, и не один уже планировал даже более лёгкие вылазки.

Однажды в субботний полдень, именно в то время, когда зима исчезала, а весны ещё не было, инженер Марчевский вернулся домой раньше обычного. Покопался в шкафу, достал какие-то записи и уселся у окна. Он тоже был ссыльным. Находился он, по правде говоря, в лучшей ситуации, чем другие, мог работать по своей профессии, однако и ему было нелегко привыкнуть к совершенно другим условиям. К счастью, у него не было недостатка в занятиях, в Омске он был нужен всем. К тому же, он имел талант к завязыванию знакомств, следовательно, и свободных минут у него не было: если он не шёл кого-то навестить, то гости приходили к нему.

И теперь случилось именно то же. Не успел он заглянуть в записи, как отворились двери. Вошёл пожилой мужчина, Квятковский, тоже ссыльный. В своё время он был учителем гимназии, здесь в Омске он давал частные уроки. Он поздоровался и уселся у стола. Был он удивительно неприветливым человеком, преисполненным горечи, очень требовательным к ученикам.

– Что слышно? – спросил он. – Аммонд доволен тобой? Марчевский был его противоположностью, каждую минуту он улыбался на чей-то зов. И теперь его лицо светилось безмятежно.

– Не столько там полковник ведет расчёты, сколько его жена, – ответил он. – А та была в восторге.

Полковник Аммонд был командиром штрафного батальона. Инженер переделывал основательно его дом, вводя там многочисленные улучшения и современные архитектурные решения.

– С Аммондом тоже сегодня разговаривал, – добавил он немного погодя. – Очевидно, и он не жалел похвал. Обещал уладить то и это.

Среди находящихся в руке записей он вытянул небольшой лист бумаги.

– Вчера пришла почта, – начал он говорить, заглядывая часто в него. – В третьей роте двое парней получили из дому деньги. Почти всё сразу обменяли на водку, и один получил сегодня такую взбучку, что едва двигается. Принял, видимо, утром из бутылки.

Квятковский вытащил из кармана записную книжечку.

– Который? – спросил он.

– Переворошил листки, на одном из них отыскал фамилии, которые перечислил в свою очередь Марчевский, сделал около них какие-то знаки и отыскал следующую страницу. Снова что-то записывал, потому что инженер произносил как бы краткий реферат о жизни и людях, которые некогда находились в штрафном батальоне как рекруты.

– Таким образом, с первой ротой постоянно лучше всего, – закончил он. – Там водка имеет менее всего последователей.

– Не получал ли Черский какой-то посылки?

– Нет.

Квятковский во внезапном волнении сильно потёр щёку.

– Удивительное дело, – проворчал он. – Получили письма даже крестьяне, черкесы, татары, а для него постоянно нет ни письма, ни денег. Это совершенно непонятно. Токажевский, когда по прибытии партии навестил его в тюрьме, говорил, что там, в Могилевщине, оставил он большое поместье.

– Может, конфисковали?

– Гм, возможно. Но есть мать, есть сестра… Почему не получает писем? Стоит задуматься над тем, чтобы мать не написала сыну? Нужно это как-то выяснить. Насколько знаю, парень переживает тяжело. Рассчитывая на помощь, он влез в долги сначала на презенты для офицеров и унтер-офицеров, а теперь не может вернуть. Он экономит с жалования каждую копейку и совершенно не выходит в город. Если так пойдёт далее, может отчаяться окончательно. А жаль…

В голосе Квятковского прозвучала глубокая забота. Инженер покачал головой.

– Хорошо, проверю это, – произнёс он, записывая вопрос на листке. – Перейдём к следующим. Марущик, это парень из-под Томашова…

Так по очереди обговорили они все фамилии рекрутов, потом фамилии офицеров и унтер-офицеров и наконец начали они вытаскивать предложения. Заняло это довольно много времени, стемнело. Инженер зажёг лампу.

Можем закончить на этом, – констатировал он, пряча записи. – Сегодня ещё совершу какую-то сделку, – он улыбнулся легко. – Появлялся у меня Ланин. Если сумею его убедить, что нужно учить парней русскому языку, то может уговорю на большее… Выпьешь чаю?

Квятковский поблагодарил и ушёл. Часом позже кто-то снова постучал в двери. На этот раз оказался поручик Чекулаев, один из тех молодых офицеров, которые прибыли во время зимы в Омск.

– Пожалуйста, пожалуйста! – приветствовал его сердечно Марчевский. – Такой гость всегда приятен. Очень рад, что вы сдержали слово. А что с Ланиным?

– Вскоре будет здесь. Пришёл к решению, что перед визитом нужно показаться дома, чтобы жена не имела к нему потом претензии.

Они рассмеялись и начали разговаривать. Поручик был интеллигентным и начитанным человеком, живо интересовался всем, что делается на свете. Он был очень рад, потому что получил последней почтой много журналов российских и заграничных.

– Несколько взял с собой, – произнёс он, развязывая принесённую пачку, – остальные доставлю пану во вторник.

– Очень благодарен вам. Что слышно в казармах? Парни учатся?

– Чрезвычайно! – в голосе поручика прозвучал энтузиазм. – Гляжу на них и глазам не верю. Даже те, для которыхязык очень труден, уже объясняются свободно. Превосходны эти польские учителя! И особенно Черский. Латыши, татары, черкесы, финны боготворят его, слова вынимают из его уст. Необычайный педагогический талант.

– Приятно слышать такие слова из уст россиянина мне, поляку… Очевидно, с солдатом меньше хлопот, когда он всё понимает. Более сильными аргументами не нужно пользоваться?

Поручик немного опешил.

– Разное там бывает, – ответил он уклончиво. – Количество наказаний уменьшилось, однако, очень серьезно. Если бы не водка, может быть, их не было бы вообще.

– Пьют много?

– К сожалению. Особо не удивляюсь. Жизнь в казармах нелегка, и, впрочем, начинает их уже пожирать тоска по дому. К счастью, в нашей роте нет этого грозного явления. Парни с этим обучением имеют достаточно работы…

– В других тоже ведь учат?

– Верно. Несмотря на это, там хуже… Может, потому что не хватает им Черского. А может, отсутствие попросту Ланина?.. – поручик в задумчивости погладил волосы. – Порой задумываюсь об этом человеке и не всегда могу его понять. На взгляд пьяница, грубиян…

Он прервался внезапно и взглянул на Марчевского в смущении.

– Не должен так говорить о начальнике, – добавил он неуверенно. – Эх, – махнул он рукой, – вы, наверное, знаете его лучше, чем я. Так вот этот мужлан из старых офицерских кадров, который едва умеет сделать свою подпись, обнаруживает столько понимания для этого обучения, что смог бы пристыдить лучших его. Впрочем, сама идея была отличной. Он дал пример другим ротам, опередив всех.

– Ну и, очевидно, теперь собирает похвалы?

– Понятно. Аммонд упомянул его в особом приказе и поставил другим в пример. Старик ходит гордый, как павлин. Не вредит, чем облегчил он парням жизнь, это факт. Полагается ему за это похвала. Если бы…

В сенях раздались энергичные шаги. Вошёл Ланин: быстрый в движениях, упругий, сияющий, как солнце. Ухватил Марчевского за руку, пожал крепко, а потом приобнял его и поцеловал в обе щеки.

– Здравствуй, друг сердечный! – произнёс он откровенно. – И прости, что прихожу так поздно. Не смог вырваться из-под заботливых крыльев моей матушки. Холерна (дьявольская) баба! Представь себе: угрожала мне войной!

Он прыснул со смеху и только теперь взглянул на поручика. Предостерегающим движением приложил палец к губам.

– Ни слова об этом никому! – произнёс он угрожающе. – Потому что если…

Чекулаев щёлкнул каблуками и вытянулся перед ним, как струна.

– Согласно приказу, Ваше Высочество! – объявил он громко. – Тайны начальства для меня всегда являются священными.

Ланин ласково похлопал его по плечу.

– Знаю, что неплохой из тебя мужик, – произнёс он. – Немного пьёшь, но научишься этому, когда двадцать лет проведёшь в Омске. Ну, брат, – обратился он к Марчевскому, – вытаскивай бутылки! Ни капли не было во рту со вчерашнего дня. Дьявольская баба!..

Он спокойно жаловался на свою половину, а инженер накрыл в это время стол. Он сам вёл своё небольшое хозяйство в двух снятых комнатках, но буфет, как вскоре оказалось, был заполнен до отказа.

– Неплохо, неплохо, – хвалил Ланин, поглядывая с одобрением на появляющиеся каждый раз другие бутылки. – Не гневайтесь, что сразу промочу горло.

Он наполнил стакан и выпил, как воду. Потом, однако, в течение долгого времени даже не глядел на стакан. Говорил зато за двоих. Марчевский наблюдал с полным удивлением эту воздержанность, но был доволен этим. У него была крепкая голова, и мог он выпить много, однако в Сибири пил единственно тогда, когда это было обязательно. Таким образом он умело поддерживал беседу.

– Чувствую, – произнёс он с прохладцей, – что произошло что-то хорошее.

Ланин наклонился в кресле и гордо выпятил грудь.

– Ну, догадался, наконец! – воскликнул он. – Ясно, очень хорошее! Ланин самый мудрый командир роты во всём батальоне! Понимаешь? Отмечено это в особом приказе!

Марчевский притворился, что слышит это в первый раз, и поздравил его горячо. После этого он произнёс великолепную короткую речью, обнял его и пожелал новых отличий. Поручик аплодировал от всего сердца. Ланин взглянул на него, взглянул на инженера и внезапно расплакался.

– Дорогие друзья… – произнёс он. – И лучшие братья… Вы понимаете меня. Догадываетесь, что значат для такого, как я, который двадцать пять лет провёл в гарнизоне, слова похвалы перед лицом целого полка… Об этом говорят, об том говорят, а о Ланине – ничего. В течение двадцати пяти лет! Это страшно… А теперь наконец я!

Он вытер медленно слёзы, Марчевский подвинул ему стакан, потому что не любил рюмок. Ланин окинул его неожиданно серьёзным взглядом.

– Мой дорогой, желаешь ли мне добра? – спросил он. – Наверное, да. Таким образом, договоримся: если не попрошу сам, не пододвигай мне сегодня водки. Мне хорошо с вами, не хотел бы испортить настроение. А тебе хотел бы как-то выразить признательность… Потому что ведь в этом есть твоя большая заслуга…

– Черского! – Марчевский весело ворвался в его слова. – Прежде всего Черского.

Ланин просиял.

– И Черского. – признался он. – Несомненно, парень в обучении имеет золотые уста. Хотя и до штыка нет недостатка у него таланта, – поморщился он сразу с неприятным осадком. – Несколько дней назад он устроил мне такую взбучку…

В глазах Марчевского промелькнуло беспокойство.

– Взбучку? – сказал он быстро. – Тебе? – подтвердил он вопрос недоверчивым пожатием плечей. – Вероятно, шутишь. Нет в Омске такого, кто бы справился с тобой!

– Ланин прыснул смехом.

– Ясно.

– Шучу, – ответил он. – Но тогда было со мной на самом деле неважно. Прихожу утром после небольшого принятия водки и, как обычно в таких случаях, схватил Черского за шею: «Пошли, брат, покажи мне, что умеешь!» Вышли мы во двор, карабины в руках: звон, треск! Если бы был мороз, всё было бы лучше. А здесь уже весна. Бросило меня в жар, ударила в голову водка, начали заплетаться ноги. А сопляк на мне. Как начал меня гнать, и бить, и колоть!

– Не смог прервать боя?

– Стыдно мне было. Подошло несколько офицеров, а вблизи упражнялись солдаты.

– Ну и что? Чем закончилось?

Ланин весело покачал головой.

– Было очень плохо, – ответил он. – К счастью, у парня нет недостатка в разуме: он сориентировался, чем это может ему грозить. Сделал преднамеренно неумелое движение. Я воспользовался оказией, ударил раз, ударил другой. А потом он только отскакивал, притворяясь сильно утомлённым.

– Эх, снова шутишь…

– Не шучу! Хорошо знаю, как всё случилось. И отлично знаю Черского. Тогда он мог меня опрокинуть, пригвоздить к земле. Но он этого не сделал. А почему? Потому, что умеет видеть. Буравит меня этими глазами, умея отгадать самую быструю мысль. И сориентировался он, что будет плохо. Мудрый парень! Открыл я его с первого взгляда.

Говорил с ним на эту тему, и чем дольше говорил, тем больше чувствовалось в его голосе симпатии. Поручик начал поддерживать его. Марчевский осторожнее, чем обычно, умело подчёркивал некоторые моменты и добавлял в беседу много юмора.

– Из этого вывод, что должен биться с ним только трезвым, – пошутил он. – Согласишься, однако, со мной, что ему везёт? – посерьёзнел он. – И, наверное, нужно бы снова воспользоваться этим… А что, если выскочит какая-то новая похвала?

– Ну, ну? – живо заинтересовался Ланин. – О чём думаешь?

Марчевский заколебался. Но вывернулся, будто начал сомневаться в правильности своей идеи.

– Говори наконец! – поторопил капитан, похлопывая его фамильярно по плечу. – Что у тебя хорошая голова, об этом тоже знаю! Таким образом, что?

– Гм, как сказать?.. Задумывался порой, не нужно ли было здесь, в Омске, привлечь для работы Петербургскую академию наук…

Ланин сразу потерял всю заинтересованность к вопросу.

– Это не для нас, – махнул он рукой. – Мы не мудрецы, только солдаты.

Марчевский вздохнул.

– Да, это верно, – признал он. – Ну что же, значит идея была глупой. А в первую минуту казалось мне, что снискал бы ты за это похвалу. Ведь идея: начнёшь теперь выводить роту в район. Такой Черский, если его немного подучить, мог бы собирать разные камни, ловить рыбу, зверей, может, даже собирать растения. Там, видишь, в Петербурге, не такие опять же мудрецы, в том, что есть около Омска, не имеют ни малейшего понятия… Для нас камень – это твёрдая вещь, которая порой пригодится, когда нужно кого-то ударить. А для них камень – большое открытие. А если открытие – кто его совершил? Рота капитан Ланина! Хотя и, – заколебался он снова, – наверное, ты прав… Этим не стоит себе морочить голову. Слишком длинная дорога!

– Подожди, подожди! Как ты это сказал? Там, в Петербурге, не имеют об этом понятия?

– Очевидно, не имеют. Когда-то приезжал сюда немец Гумбольдт. Обстукал эту землю, обманул и стал знаменитым. А с того времени – ничего. Что имеется в середине этой земли, никто не знает. И это опять не такая мудрость, только нужно немного помучиться. Но, верно, для Черского – эта задача немного трудная…

– Эх, всё превращаешь в шутку! Если парень ударил двести пятьдесят раз в стену и не пошёл в госпиталь, то и такие работы выполнит. Дам приказ, и должен сделать.

Марчевский неуверенно покрутил головой.

– Это не так просто… – пробормотал он. – Там не очень в этом разбираются, но немного знают. Нужно знать, какие камни собирать, и когда нашёл, и где. Словом, нужно об этом знать. А такой Черский что умеет? Должен сперва многому научиться, прочитать порядочно книжек…

– Дам приказ! Должен учиться и должен прочитать!

У меня нет времени на такие забавы, у него есть.

– Скажи, что прочитает. Но не задумается ли: долго ли это продлится? Может, месяцы, а может, годы…

– Эх, это не важно! Черский от нас не убежит. А я терпелив. Ждал двадцать пять лет одной похвалы, могу и десять подождать другой. Всегда пригодится.

Марчевский постоянно казался неуверенным.

– Чем дольше над этим задумываюсь, тем больше прихожу к выводу, что не удастся нам преодолеть трудности… – произнёс он хмуро. – Черский сам не всё поймёт, ему нужно объяснить. Я немного могу помочь ему, найдется, может ещё кто другой. Но при таких поисках нужно часто делать эскизы местности, карту. Я в этом не разбираюсь и не обучен…

Поручик, очень внимательно прислушивающийся к разговору, энергично задвигался.

– Об этом, пожалуйста, не беспокойтесь! – произнёс он с энтузиазмом. – Что тут много говорить: отличная работа, хотя мы ещё не получили за это ни одной похвалы. Планы и эскизы беру на себя. Черский должен в этом существенно разбираться, поэтому передам ему всё, что умею!

Ланин дружески толкнул Марчевского кулаком в бок.

– Ну, видишь! – воскликнул он. – Дам приказ: с Черского будет топограф. Не нужно со мной ссориться. Имеются трудности – нужно постараться! Следовательно, полагаешь, – в голосе прозвучала радостная задумчивость, – что за это могла бы достаться командиру роты новая похвала?

– Кто знает, может, не только похвала. Что, если капитан превратится внезапно в майора? Если Черский солидно приступит к обучению, всё возможно…

Ланин сорвался с места. Он весь горел из-за чрезмерного впечатления.

– Помчусь в казармы! – сообщил он громко. – Подождите меня. Отдам только приказ и вернусь!

Марчевский схватил его за руку, пробуя остановить. – Нет, нет пойду! – Ланин сорвался с места. – Дело слишком срочное, чтобы его откладывать на завтра. Но ты… – внезапно обеспокоился он, – поможешь ему? Могу ему это сказать?

– Несомненно. Для тебя сделаю всё. Даже готов экзаменовать и Черского, и тех, которых мне пришлёшь. Так как чем больше заставишь их работать, тем лучше.

Ланин лихорадочно накинул шапку, плащ и ухватился за дверную ручку.

– Отлично, поставлю на ноги целую роту! Через полчаса вернусь!

Поручик тоже был уже одет.

– Если пан позволит, пойду в роту, – произнёс он, заговорщически подмигивая Марчевскому, – сообщу при случае, что также буду его учить.

– Пошли! Вдвоём будет приятней…

Голос Ланина звучал уже из сеней. Когда поручик закрыл дверь, Марчевский прислушивался, пока не стихли поспешные шаги, потом уселся на своём излюбленном месте у окна. – Интересно, что из этого получится? – задумался он. – Правильней нужно было бы уладить это дело без свидетелей… Поручик – человек порядочный, это несомненно. Или, однако… – бросил он взгляд на полные бутылки, и метнулось в нём внезапно беспокойство. – Этого я не предусмотрел: Ланин не выпил. Лишь бы только Черский не пострадал при этой оказии… Парень интеллигентный и способный. Бороться за него стоит, – мысли складывались всё спокойней. – Другие тоже извлекут пользу, это может быть началом большой работы. Ну, проиграем эту партию, попробуем иначе. А может, удастся? Чекулаев хорошо понял смысл, и, наверное, может из него хороший помощник…

Он погрузился в мысли. Готовое всегда к улыбке лицо погасло, набрало резкости и наконец застыло в какой-то удивительной, почти аскетической мертвенности.

Прошёл час. Одна из свечей внезапно притухла, неприятно зашипела и немного погодя вспыхнула сильней. Марчевский вздрогнул. Медленным движением достал из кармана часы.

– Девятый час… – проворчал он себе. – Вернутся или нет?..

Словно в ответ в сенях послышались твёрдые солдатские шаги. Ланин вошёл, точно так же сияющий, как тогда, когда появился сюда в первый раз.

– Приказ отдан! – воскликнул он с порога. – Черский будет у тебя завтра, чтобы получить подробные указания. Брат, это большая вещь! – в его голосе звучал энтузиазм. – Я это почувствовал сразу, но только поручик открыл мне глаза. Действительно эта Академия не имеет о нашей земле никакого понятия! За это мы им как следует всыплем теперь! Покажем, как нужно работать. Мы, первая рота пятого батальона омской дивизии под командованием капитана Ланина!..

Марчевский снова был таким милым и весёлым хозяином, как в начале.

– Может, уже тогда майора? – подсказал он доброжелательно.

Ланин заключил его в объятия и расцеловал.

– Дай Боже, чтобы подтвердились эти слова! – произнёс он обрадованный. – Что-то ведь полагается старому солдату за верную службу его Императорскому Величеству…

Он тяжело вздохнул и намеревался сесть, но инженер взял его под руку и ввёл в другую комнату. Указал рукой на стоящий у стены новенький красиво отполированный секретер – настоящей саксонской работы.

– Предчувствовал в течение долгого времени, что что-то висит в воздухе, – произнёс он, поочерёдно открывая различные дверочки и тайники. – Поэтому приготовился к такой оказии… О, взгляни: здесь ящичек, а там, за ним тайничок, например, для нескольких рублей на чёрный день. Никто о нём не догадывается. А этот высунешь и можешь поставить стакан чая, чтобы был под рукой… Оригинально, не правда ли? – он выпрямился и взглянул на капитана. – Не знаю только, нравится ли тебе этот саксон… Если да, то он принадлежит тебе. В память об этой прекрасной полковничьей похвале. От меня. Сам сделал проект и лично следил за работами.

Ланин придвинул кресло, уселся и в течение долгого времени не мог выдавить ни слова, волнение перехватило ему дыхание. Он откинул голову назад и неподвижными глазами всматривался в потолок, словно там заметил что-то необычное. Его лицо, несмотря на всю свою грубость, казалось, в тот момент и приятным, и привлекательным, и таким счастливым, что из-за этого блаженства всяческие изъяны не имели значения.

– Следовательно, как? – Марчевский прервал господствовавшую вокруг тишину. – Тебе нравится?

Благодарности, которые раздались потом, были тихими, но содержали в себе столько растроганности и беззаветности, что Марчевский взволновался. Он приготовил этот презент, чтобы, как он высказался Квятковскому, ubić interes (заключить сделку). Теперь он разобрался в положении, что покупка этого человека оказалась излишней: за этот презент тот отдал ему сердце.

– Знаешь, почему я плачу? – закончил Ланин, вытирая осторожно глаза. – Потому что задел ты мою самую чувственную струну: этот секретер будто создан для моей дочки! Издавна она просила меня о чём-то таком.

Вошёл поручик, который, по-видимому, тяготился уединённым пребыванием в соседней комнате. Ланин энергично выпрямился и охватил его полным триумфа взглядом.

– Смотри, что получил я на память о похвале! – воскликнул он.

Он начал лихорадочно выдвигать ящички, объяснять, повторяя многократно те же самые действия. Когда он нарадовался наконец вволю, уселись они снова у стола. Он налил себе стакан.

– За нашу дружбу! – произнёс он, радостно поглядывая на Марчевского. – Твоё здоровье!

Он поднёс стакан к губам, но не наклонил. После некоторого колебания поставил стакан на прежнее место.

– Позволь, брат, не выпью, – вымолвил он просительно. – Наверное, не сомневаешься, что желаю тебе добра. Однако обещал и жене, и дочке, что сегодня воздержусь. Пусть порадуются вдвоём, когда приду с презентом. Но вы не стесняйтесь. Выпейте и за себя, и за меня.

Марчевский не уговаривал его, даже похвалил и подсунул закуски. Ланин ел с аппетитом, много говорил и был в самом хорошем настроении. И всё веселей поглядывал на товарищей, когда они опорожняли время от времени рюмку.

Прошёл час и другой, беседа становилась всё более приятной и всё более делились они между собой городскими сплетнями. Ланин в каком-то особенно радостном месте забренчал по стакану и сразу взглянул на него с большим волнением.

– Вот и не выпил! – произнёс он радостно. – А говорят, что Ланин – пьяница. Это твоя заслуга, – взглянул он растроганно на Марчевского. – Бог мне свидетель, что кровь бы пустил, чтобы тебя как-то отблагодарить…

Он задумался. Должно быть, что-то необыкновенное пришло ему в голову, потому что лицо его внезапно застыло, а в глазах появилась большая сосредоточенность.

– Знаю! – произнёс он тихо, поднимая указательный палец вверх. – Наверное, это… Знаю я вас хорошо, поляков, и знаю, чем можно вам доставить самое большое удовольствие. Поручик, – его взгляд неуверенно остановился на Чекулаеве, – не считай за плохое, что я сейчас сделаю. Ты порядочный человек. Ты меня понимаешь.

Он встал, выпрямился, легко опёрся руками о стол. Грудь поднялась высоко, медленно раскрылись губы. И сразу взяло начало из них красивое, захватывающее пение на польском языке:

Глаза Чекулаева отступили назад, как бы испугались. Марчевский встал, встал и он также, хотя и лицо его побледнело. Что-то в нём противоречило между собой, что-то боролось внутри в течение некоторого времени. Вскоре, однако, уступило оно место грусти и доброжелательности. Дополняя слова напевностью, он присоединил к Ланину свой голос.

Марчевский словно уменьшился, съёжился в себе, в течение некоторого времени он смотрел на них с недоверием и сомнением. Он взглянул внимательно на поручика: это было, несомненно, лицо порядочного человека.

Он бросил взгляд на капитана: кроме большой взволнованности не заметил ничего. Таким образом, он набрал в лёгкие больше воздуха и тоже присоединился к ним.

Пронеслась вся песня, и не было в ней ни одного лишнего слова. Когда она закончилась, Ланин взял инженера за руку.

– Ну, что, наверное, доставил тебе удовольствие? – спросил он. – Как россиянин и капитан я совершил преступление. Но для тебя готов отважиться на всё.

– Я хорошо понимаю это, – произнёс тихо Марчевский. – И ты тронул моё сердце… У тебя прекрасный голос.

Ланин просиял.

– Очевидно, – признал он. – Если бы не этот голос, не было бы у меня жены, так как она даже не взглянула на такого гуляку, как я… Ну, мне пора, – вынул он из кармана часы. – Смотри, двенадцать! – удивился он. – Просидели мы столько часов без водки… Необыкновенно! Забираю этот саксон на плечи и ухожу…

– Зачем мучиться? Пришли в понедельник солдат.

– Разве я могу отказаться от этого удовольствия? Исключено! Представь себе, что будет дома? Стучу, как все черти, бужу жену и дочку. Они перепугаются, что вернулся пьяный. А после этого бросятся мне на шею!

Он надел плащ, попрощался и придвинул секретер ко входу.

– Кто тебя научил этой песне? – спросил безразлично Марчевский. – Так чисто поёшь и не ошибся ни разу, несмотря на то что были польские слова.

Ланин начал вытаскивать ящички и поочерёдно вручал поручику.

– Эх, это целая история! – произнёс он, повеселев, не прерывая работы. – Несколько лет назад один из солдат пел эту песню в казармах, и я поймал его с поличным. В наказание на следующий день поставил его у Иртыша и приказал петь в течение целого дня. Присматривал за ним лично. А что, слух у меня хороший…

В этот момент он боролся с каким-то ящичком. Встретилась где-то помеха.

– И что с ним стало? – спросил Марчевский.

– Ага, вот так! – Ланин наконец справился, но сунул ящичек снова, чтобы понять механизм. – С этим парнем?.. Да, конечно, что же? Под вечер охрип полностью. А потом свалился в Иртыш. Поплыл по течению. Искать, очевидно, не стоило, так как глупый… Ну теперь всё понял! – радовался он. – Ловко ты придумал эту незаметную задвижку. Вот моя маленькая обрадуется! Должен её теперь увидеть…

Он выпрямился, улыбнулся весело и забросил секретер на спину. Марчевский открыл двери. Поручик подал ему руку и несколько раз крепко пожал.

Был хороший, солнечный день, но после вчерашней оттепели прижал мороз, снег затвердел и при каждом шаге приятно скрипел. Черский шагал упруго и быстро. Он вошёл в предместье Новая Слободка, отыскал надлежащий дом и квартиру и постучал в двери. Кто-то там пригласил его по-русски. Он вошёл, снял шапку и по стойке «смирно» доложил о своём прибытии по приказу капитана Ланина.

Марчевский поприветствовал его по-польски, а когда он снял плащ, и они уселись, всматривался в него в течение долгого времени.

– Пожалуйста, простите мне эту назойливость, – улыбнулся он наконец тем добрым и располагающим к себе способом, который сразу располагал к нему всех. – И пожалуйста, позвольте, буду называть по имени. По правде говоря, не мог бы быть твоим отцом, но разница в возрасте у нас солидная. Как капитан представил тебе цель этого сегодняшнего визита?

Черский отвечал кратко и ясно, как во время рапорта. И держал себя точно так же. Сидел только на краешке стула, но прямое жёсткое тело сразу говорило, что в каждое мгновение он готов сорваться с места! Глаза чутко отмечали каждое движение губ и каждое вздрагивание лица своего собеседника.

Марчевский снова улыбнулся.

– Прошу сесть нормально, – тепло произнёс он. – Я такой же самый изгнанник, как ты. Таким же образом ты учил какого-то черкеса и какого-то татарина, когда они пришли… Добрые ребята? Расскажи что-нибудь о них. Мне интересно, как складывается жизнь в казармах.

Черский обрисовал с такой добросовестностью облик и характеры, что в глазах Марчевского появилось явное удивление.

– Умеешь видеть, – произнёс он, ставя самовар. – Это хорошо… Но если знаешь их так обстоятельно, то, наверное, они не имеют от тебя никаких тайн?

Наверное, не имеют. Часто советуются, пишу за них письма домой. Это сближает. Впрочем, не только я делаю это. Каждый из земляков опекает так кого-то и по большей части пользуется их доверием и доброжелательностью.

– Я об этом слышал. Что с парнями из деревни? Вы их также учите?

Так от слова к слову Марчевский узнал о ежедневной жизни роты, и делал это таким естественным и приятельским путём, что Черский медленно терял свою натянутость и рассказывал всё свободней.

Самовар зашипел. Марчевский встал, налил в стаканы чай и пододвинул к Черскому сахар. За чаем Марчевский подробно обговорил дело, которое было непосредственной причиной визита. Когда он закончил, Черский глубоко вздохнул, будто освободился от какой-то тяжести.

– Признаюсь, теперь честно, – произнёс он. – Идя сюда, был убеждён, что это одна из необычных идей капитана, и опасался, что раньше или позже возникнут из этого какие-то хлопоты…

– Однако это идея Ланина! – прервал Марчевский, выговаривая слова с нажимом.

Черский охватил его внимательным взглядом, слегка улыбнулся.

– Ага, понимаю! – догадался он о смысле этого подчёркивания. – Его идея, но хорошая. Если смогу учиться свободно.

– Не только ты. Нужно склонить к этому целую роту. Среди вас есть немало даже таких, которые начали университетское обучение. Пусть тоже возьмутся за работу. Книги мы вам достанем, по крайней мере самые важные. Помимо того, кажется мне, лекции, связанные с исследованием окрестностей Омска, могут быть действительно очень интересными. Этого до сих пор не делалось систематическим способом. Но достаточно ли у тебя сил на учёбу? Это большой труд…

– Должно хватить! – слова Черского прозвучали твёрдо, как вчера слова Ланина. – Ведь зря истратил два года и нужно их как-то наверстать, когда вернусь на родину…

Он резко замолчал.

– В казармах постоянно говорят об амнистии, – добавил он в замешательстве. – Может, вы знаете что-то на эту тему?

Марчевский охватил его продолжительным взглядом.

– Все ссыльные ни о чём другом не говорят, – ответил он медленно. – Амнистия будет когда-то, это несомненно, однако лучше не думать об определённом сроке. Нужно так работать, как будто человек должен оставаться здесь навсегда. Что же касается твоего обучения, сделаем так: завтра явишься к профессору Квятковскому, я дам тебе адрес. Он проверит, твои ведомости, установит пробелы в знаниях и укажет тебе наилучшее направление. Он имеет большую библиотеку. Если тебя заинтересует геология, будет очень хорошо, потому что ты можешь провести прекрасную практику в поле. На всякий случай я приготовил тебе кое-что для просмотра.

Он вышел в соседнюю комнату, когда вернулся, в его руках была книга. Он отдал её гостю.

– Российская… – пробормотал Черский, поспешно переворачивая страницы.

– К сожалению, кроме российских других здесь нет. Но это превосходный справочник. Если проработаешь его добросовестно, будешь иметь хорошее представление.

Черский задержался на какой-то странице и с большой заинтересованностью начал разглядывать рисунки.

– Это действительно интересно! – воскликнул он. – В соответствии с ископаемыми улитками можно определить возраст земной коры!

– Вот именно! Таких любопытных подробностей найдешь там сотни. Почитаешь и, если понравится тебе эта проблема, получишь другую книгу. Не разбираюсь особо в геологии, но кажется мне, что Иртыш и Омь так и просят о таком исследовании. Однако закончим с этой темой. Что слышно о твоей семье. У тебя есть кто-то из близких?

Мгновенный энтузиазм рассеялся, Черский словно от боли стиснул зубы. В течение некоторого времени он бессмысленно перелистывал книгу.

– Отец давно умер, – произнёс он, наконец. – Осталась мать. И сестра, которая вышла замуж…

– За кого?

– За некоего Дугласа. Юзеф фон Дуглас, прусский подданный. Я писал им письма с Урала, и из Тобольска, и отсюда… До сей поры ответа не получил.

Марчевский живо заинтересовался этим. Оказалось, что после замужества сестры Дуглас принял управление над поместьем. Также его положение упрочилось вскоре перед началом восстания. Зять, будто предчувствуя, что Черский примет в нём участие, добился у него согласия на юридическое полномочие для опеки над ним, как малолетним, и для ведения всех дел от его имени.

– Наверное, порядочный человек? – вмешался словно безразлично Марчевский.

По лицу Черского промелькнула незначительная тень.

– Да… – подтвердил он неуверенно. – Хозяин из него хороший…

– Следовательно, писем не получаешь, – ухватился за его слова Марчевский. – По-видимому, там что-то случилось. На всякий случай дай мне адрес семьи. Очевидно, путём корреспонденций мы этого не проверим, потому что мои письма проходят также через строгую цензуру, а если что-то началось на почте, то всё равно не дойдут. Попробуем другими путями: может, сейчас кто-то из знакомых поедет в Россию… Или кто-то разыскивал после того, как взяли тебя в неволю!

– Мать! Виделась со мной в Виленской тюрьме. Она дала мне тогда несколько сот рублей и одежду.

– Следовательно, все живы. Но денег у тебя, наверное, нет, так как жалование, почти нельзя принимать в расчёт.

Черский опустил голову. Этот вопрос заставил его задуматься над какими-то неприятными воспоминаниями.

– Израсходованы, – ответил он немного погодя и объяснил причины. – Таким образом, остался в Омске без гроша, – добавил он в заключение. – Есть ещё долги.

Марчевский вынул бумажник из кармана и начал выкладывать деньги.

– Исключено! – возмутился Черский. – Больше в долг не приму!

– Может, однако, стоит отдать те долги?

– Нет… в голосе Черского прозвучало колебание. – Мелкие долги и долги коллег покрою медленно из жалования. Только этот у Попова…

– Большой?

– Не знаю. Две бутылки коньяка. Хотя деньги, наверное, получу… Ведь там осталось большое поместье!

В голосе Черского прозвучало волнение. Марчевский взглянул на него изучающе.

– Не говори об этом, – молвил он. – Понимаю, это болит. Однако в случае трудностей прошу обратиться ко мне. Теперь, – улыбнулся он доброжелательно, – хотел бы тебе что-то предложить. Просто так, для развлечения. Ты говорил мне много о своих коллегах и так их определил, что мог бы я распознать их на улице. Умеешь замечать подробности. Мне интересно, видишь ли ты их у себя. Например, какие ошибки ты совершаешь сегодня. Здесь, у меня, во время беседы.

Улыбка углубилась, становилась она очень близкой, дружеской, сердечной. Под её влиянием Черский быстро обретал безмятежность.

– Попробую посчитать, – ответил он после небольшого раздумья. – Сразу после прибытия я проявил чрезмерную натянутость…

– Это понятно. Не зная, кто именно тут живёт.

– Несмотря на то, что нужно было повести себя свободней, хоть чуточку улыбнуться. Это привлекает людей.

– Верно. Что дальше?

Набралось достаточно этих ошибок. Черский выискивал их, часто помогал ему инженер, так как вкладывал в эти наблюдения много юмора, следовательно, повеселились они хорошо.

– Хорошая идея? – произнёс он некоторое время спустя. – Человек чувствует себя надёжней, когда так с себя спустит шкуру. «А если бы так втянуть в эту забаву целую роту?», – спросил он безразлично. – Это вам очень облегчило жизнь.

Весёлость Черского внезапно исчезла.

– Вы говорите об этом серьёзно? – спросил он.

– Очень серьёзно. Люди будут хотеть учиться – это им будет нужно для сосредоточения. Сосредотачиваясь в себе, начнут контролировать себя, исправлять ошибки – уменьшать трудности с начальством, исчезнет скука, водка перестанет быть потребностью. Поговори с друзьями. Может, что-то из этого возникнет…

Приближался вечер, когда Черский наконец покинул этот достаточно необыкновенный дом. Он входил в него с большой долей недоверия, которую приобрёл в казармах, когда вопрос касался неясного дела. Зато выходил полный радостных мыслей. Чувствовал, что пробился через этот заколдованный круг грязных стен, чёрного пола, неустанных приказов и муштры. В монотонности будничного дня заметил наконец приоткрытую широко лазейку, в безбрежной безнадёжности замерцала наконец надежда. Ясней казалось будущее, задавленное до этой поры в кутерьме крепостных валов и блиндажей. Всё веселее мчалось оно на крыльях фантазии.

Он шёл бодро, сильно ударяя сапогами в снег. Чувствовал, что уже не одинок, что кто-то оберегает его, кто-то заботится о нём. И что нашёл место, где может в случае необходимости вздохнуть с облегчением. Как дома. «Как дома?.. – почувствовал он внезапно в сердце болезненную судорогу. – Разве у меня есть наконец-то дом? Если они не присылают мне даже письма…»

Он убавил шаг, поскользнулся и утратил прежнюю оживлённость. Мысли снова вернулись к родному дому. Он попробовал утешиться: может быть, высылают в Благовещенск, сначала он дал им такой адрес. «Но письмо из Омска должно было догнать первое, – не согласился он сразу с собой. – После он выслал их несколько. Другие давно получили ответ…»

Он миновал гостиницу, находящуюся у входа в Новую Слободку, повернул и направился улицей, ведущей к казармам.

Здесь было более оживлённое движение. Часто появлялись мундиры, приходилось то и дело отдавать честь. Разум его сразу притупился, исчезали быстрые мысли, гуляющие до сих пор свободно. Зато глаза бегали настороженно: здесь поручик, там сержант, здесь снова какой-то капитан. Сильно притопнуть сапогом, резкий поворот головы, пальцы к шапке! Три шага вперед, три шага за… Притянуть локоть!..

За несколько месяцев приобрёл он большой навык, а кроме того, подсказывал себе бессознательно. Был он порой свидетелем грубых сцен, когда что-то не понравилось офицеру, и поэтому старательно отмерял малейшее движение. Он бросил взгляд на другую сторону улицы. «Ага, какой-то майор! – заметил он издалека его благовоспитанность и вздохнул легко. – Ну, перед этим не нужно так остерегаться… Чем выше ранг, тем меньше он на этот обращает внимание. А это что, гуляет целой семьёй!..»

Он заметил идущего рядом мальчика и за ними разнаряженную женщину, ведущую за руку маленькую девочку. Так ему эта сценка пришлась по душе, что не только перестал заботиться о чём-либо, даже притопнул так сильно, что снег разлетелся брызгами. Майор, по-видимому, оценил это усердие, потому что отдал ему честь не менее энергично, а дама отплатила ему кивком головы и любезной улыбкой.

Он также улыбнулся и взглянул перед собой; улыбка замерла на его губах. Ему показалось, что перед ним неожиданно расцвёл чудный пунцовый цветок. Он внезапно замедлил шаг, в течение какого-то мгновения он не видел ничего, окружила его как будто густая, опьяняющая ароматом пламенная мгла. Он рванул грудью резкий проникающий в глубину спазм и только тогда шире открыл глаза, картина появилась теперь чёткой: красивое черноглазое зарумяненное от мороза лицо, окутанное соболиным воротником… Лицо Машеньки, этой девушки, которая заступила ему дорогу, когда шёл он в группе ссыльных и которая с тех пор показывалась ему единственно во снах…

Действительно это была она. Она шла с матерью по тротуару и говорила что-то ей оживлённо, Она сразу умолкла и также заметила его. Охватила достаточно равнодушным взглядом солдатскую фигуру, пробежала взглядом по шинели, шапке и вперила, наконец, взгляд в его лицо. Заморгала веками, как человек, который пытается что-то припомнить. В её глазах появилось глубокое изумление: должно быть, она узнала его. И это обрадовало её, она просияла, стала пунцовой и в самом деле расцвела, как прекрасный весенний цветок. Словно только ждала, что через мгновение он коснётся её, заговорит с ней, чтобы смогла она ответить ему ласковым словом и весёлостью.

Черский был тут же. До этой поры волочился, заплетаясь ногами; сейчас он твёрдо выпрямился, сошёл с тротуара на проезжую часть, тяжёлые сапоги начали выбивать в снегу ровный спешный ритм. Он поднял руку к шапке, уставно повернул голову. Заметил, как девушка бледнеет, как соскальзывает в снег, словно во второй раз собираясь загородить ему дорогу. Он сделал шаг вправо, задвигал быстрей ногами. «Нельзя!» – загудел в его мозгу первый наказ сибирского изгнанника.

– Матушка, – услышал он за собой мягкий, взволнованный голос, – это он! Значит, остался в Омске…

Он сильней ударил сапогами. Бежал, как если бы толкал его ветер.

– Что с ним случилось, матушка?.. Почему…

Снег заскрежетал ожесточённо, посыпался брызгами. Слова замерли вдали…

Проплывали месяцы, миновали годы. Многие из тех, которые прибыли в штрафной батальон как несовершеннолетние юноши, лежали уже на омском кладбище; убила их тоска по родной земле и труды выше сил. Те, однако, которые пережили, превратились в драгоценный камень, на котором ни одна сила не сумела бы оставить царапины. В камень застыли их лица. В других батальонах тупели они в это время, автоматизм движений убил интеллигентность; в этом штрафном скрывалась она под неприметной оболочкой. Тихая, незначительная, почти незаметная для глаз работа Марчевского приносила необычные плоды: в этом единственном, наверное, батальоне на территории целой тогдашней Российской империи вообще не было неграмотных. И не было водки. Зато можно было встретить в нём много людей с большим багажом знаний: таких, которые в свободное время приобретали университетское образование, и таких, которые начинали некогда обучение с начала, но благодаря усердию и опеке коллег дошли до чрезвычайных результатов.

В этой напряженной работе богатая библиотека Квятковского сыграла огромную роль, но не только она. Самые богатые привозили много книг из Москвы и Петербурга. Когда это были математические или естественные сочинения, цензура обходилась с ними доброжелательно. Поэтому и направление обучения становилось достаточно односторонним, но, может, именно поэтому был достигнут такой прекрасный результат. Ведь здесь вокруг расстилалась степь. Живая земля выглядывала из каждого уголка. На неё смотрели неустанно, постоянно её топтали сапогами. И каждому охотно она открывала свои тайны. Таким, как Черский, заглядывающим во все внутренности, показывала она пласты, нанесённые в течение миллионов лет, и порой засыпала богатством исполинских раковин и костей; другим, старательно записывающим температуру, осадки, ветры, бури, улыбалась она всё более точными определениями погоды; других очаровывала она богатством цветов весной, то опять шумом Иртыша или Оми, то киргизской юртой, то пением птиц. Каждому показывала она разный облик и в каждом сумела разбудить любопытство.

Однако не только она была учителем. Квятковский не щадил времени; Марчевский, занятый своими различными делами, лично общался хотя и редко, но наблюдал за всем и включил в совместную работу много образованных ссыльных; в казармах безотказным приятелем был Чекулаев, умеющий ловко склонить к взаимодействию коллег из других рот. И неожиданно появился в Омске человек, который словно родился для поддержки этих необычных начинаний: подающий большие надежды, отзывчивый, самоотверженный и молодой российский учёный Потанин. Едва он прибыл, как уже Марчевский находился около него. И вскоре оказалось, что наткнулся он на одного из самых сердечных приятелей.

Капитан Ланин, несомненно, по этой причине был самым удовлетворённым. В течение долгого времени он был окружён славой, как солнцем. Сонный, скучный, заброшенный в одиночестве в бескрайнюю степь и почти отрезанный совершенно от всего света, Омск переживал минуты своего озарения; заинтересованность этим солдатским обучением и оказание помощи становилось модным. Как-то дошло это до главного командования, что именно он дал начало всему. Командиры других частей начали являться к нему за советами. Раздались новые похвалы. Когда, однако, после них он не дождался назначения на должность майора, терял медленно настроение. Страдал более всего от этого Черский. На него Ланин надеялся более всего, поэтому теперь имел к нему самые большие претензии. Его амбиции выросли. Рассчитывал он на какое-то необычайное открытие, хотел показать себя в чём-то, что не только Омск, но целая Российская Империя пришла бы в изумление и заставила бы Петербург заинтересоваться его фамилией.

В продолжение этих лет он иногда из любопытства проглядывал даже порой книги. Черский учился и действительно не терял ни минуты, и это он тоже должен был признать, но, по его мнению, этого всего было мало. Начал он ему тогда по-своему помогать. Контролировал, откуда и докуда проработан материал, велел читать наизусть по памяти целые страницы, вмешивался во всё. Не помогали никакие уговоры. Ланин пришёл к выводу, что он самый мудрый, и с железным упорством применял свои собственные методы.

Черский исхудал, захирел, многократно помещали его даже в госпиталь. Сгибался он под тяжестью службы, потому что исполнял её добросовестно, и умственной работы. Всяческие книги по геологии, какие существовали в Омске, он основательно проработал. Подобным образом имел он в голове и всю зоологию, а что было живое в окрестности, знал на память и сумел подсчитать самые маленькие косточки. Прекрасно ориентировался на местности и перенял от Чекулаева все топографические знания. По совету Квятковского в запущенном доме, бывшем некогда госпитальной баней, устроил лабораторию и там согласно его указаниям учился химии. Самостоятельно препарировал зверей и птиц. Несмотря на это отдавал себе отчёт, что только находился у начала, что огромность знаний не превратила его в учёного, что ещё он не способен делать выводы. А Ланин торопил. Всё более то, что должно было быть отдыхом и удовольствием, превращалось в ад.

Шёл 1868 год. После прекрасной пропитанной запахом цветов степной весны приближались сухие и знойные дни. Начали желтеть травы. Солнечные лучи всё глубже вгрызались в землю и, измельчив её жаром, всё более облегчали работу бурям. Они набегали здесь часто и подметали, как метлой, поднимали под небо клубы пыли, скрывали в темноте ясный день, порой весь Омск превращали в одну огромную мусорную кучу. И катились так часами с каким-то ужасающим упорством, беспощадно, жестко, словно хотели и без того мрачный этот край превратить в бесплодную пустыню.

В какой-то день, во время такой бури Черский находился на вахте на валах крепости. Он поднял воротник, глаза его были почти закрыты. Старался держаться спиной к буре, но это помогало мало. Туманы валили отовсюду, гуляли во рвах, отскакивали от откосов и домов, в каком-то сумасбродстве взносили вверх чудовищные подвижные стены, в которых каждый момент исчезало всё. Пыль проникала всюду: под одежду, в уши, в нос, в рот, как иглами колола лицо миллионами крупинок песка и становилась всё более угрожающей. Ветер уже не гудел, а выл, громко голося охрипшим, стонущим посвистом.

Черский присел на корточки, перед губами открыл манерку и быстро наполнил её. Сделал глоток, выплюнул и только тогда придержал дольше. Кофе имел постоянно привкус глины, но на это он перестал обращать внимание; освежил несколько высохшее горло, осторожно протёр глаза и в конце концов упруго выпрямился. Из синяво-золотой завесы вынырнули солдатские силуэты. «Значит, наконец, четыре часа, – с облегчением вздохнул он. – Теперь другой будет мучиться…»

Сменили караульных, Черский вернулся в казармы. Он задержался там недолго. Умылся, достал из сундука записи, положил их в карман и, доложив унтер-офицеру о своём уходе, направился в Новую Слободку.

– Плохо выглядишь, – Марчевский заботливо посмотрел на него. – Промой глаза. Кажется мне, они сильно припухли.

– Черский чувствовал себя здесь как дома. Без слов он подошёл к умывальнику, потом очистил мундир, сапоги, и только тогда уселся на стул.

– Стоял на вахте, – объяснил он. – Паскудный день.

– Марчевский взглянул в окно. Клубы песка и мусора били в стекло. Через них ничего нельзя было увидеть.

– Да, день мерзкий, – подтвердил он. – Но с тобой плохо, – обеспокоился он снова. – Меня беспокоят особенно твои глаза. Время от времени каждый из нас жалуется на них, но боюсь, что у тебя это может превратиться в хроническое страдание. Эта вечерняя работа при свечах очень разрушает зрение…

Черский только вздохнул, Марчевский нервно потёр подбородок.

– Очень сожалею о том, как если бы это я загнал тебя в ловушку, – добавил он немного погодя. – Кто, однако, мог предвидеть, что Ланин признает тебя в конце концов за учёного?.. Если бы не разжигал его амбиции, он провалил бы наши планы в зародыше. И к чему пришло? В результате: он всех нас считает глупцами… – слова звучали всё спокойней, как будто он подводил итог всей жизни. – Сомнительный круг. Ударить по нему сверху я не могу, потому что помешало бы это всей работе. Вероятно, я вначале совершил какую-то ошибку. Ослепил чрезмерно глупца…

Он охватил Черского задумчивым взглядом.

– Так или иначе, прийти в негодность мы не позволим, – сказал он немного погодя нормальным тоном. – Я установил с Чекулаевым: завтра ты пойдёшь снова в госпиталь. Позаботятся там о тебе на совесть. Завтра…

Он не докончил предложения, потому что грудь Черского рванул внезапный спазм, как рыдание без слез, которое разрывает душу, но не может выскользнуть из горла.

– Боже, Боже!.. – сжал он руками виски. – Когда это всё закончится? Или до смерти будут держать нас в этих проклятых казармах? И никогда не смогу учиться нормально? Жить нормально?..

В течение долгого времени в комнате господствовала полная тишина. Марчевский наконец поднялся с места.

– Янек, выше голову! – мягко произнёс он, кладя руку на его плечо. – Тебе тяжко, мне тоже… Амнистия была в шестьдесят шестом году и принесла немалые льготы. Может, будет и другая. Получил недавно из Петербурга известие, что-то там ждут… Он выдержал ещё немного, – его голос прозвучал мягко. – Продержались столько, продержимся больше. Тем временем отдохнёшь в госпитале.

Черский медленно поднял голову.

– Ланин позволит? – спросил он.

– Воспользуемся случаем, что завтра он уезжает. Получил трёхнедельный отпуск. Вывозит всю семью в Барнаул.

Глаза Черского наконец набрались блеску. Он вздохнул с облегчением.

– Ну, тебе уже легче? – пошутил Марчевский. – В таком случае скажу ещё кое-что приятное: я получил сегодня письмо от Потанина.

Это известие произвело на Черского отличное впечатление. Потанин сейчас пребывал в Москве и, выезжая отсюда, забрал прекрасную коллекцию окаменелостей, найденных им в окрестностях Омска.

– Так вот, он пишет, – голос Марчевского звучал почти весело, – что эти раковины наделали много шума, но никто не хочет взяться за их определение. Попросту боятся. Если Гумбольдт утверждал, что эти территории находились в давние времена под водой, простиралось здесь море, то твои раковины должны были отрицать это. Потому что ведь они принадлежат к пресноводным…

– Наверное, принадлежат! Я проверил добросовестно во всех книгах, какие смог достать здесь. Впрочем, Потанин согласен со мной.

– Даже подтверждает в письме. Но он не является специалистом в этой области, следовательно, должны сказать это другие. А если бы признали, что это так, ты знаешь, что из этого произошло? Вот черти побрали бы целую теорию великого Гумбольдта! Потому что свидетельствовало это, что здесь и прежде были реки и озёра, а не океан или море. Следовательно, стоило бы выстрелить из большого орудия, потому что каждый боится, чтобы случаем не подвергнуться осмеянию.

– Что на это Потанин?

– Советует работать больше. Просит меня, чтобы исследовал эти теории основательно, сделал разрезы и эскизы и постепенно посылал с краткими описаниями в Московское общество испытателей природы. Мне кажется, что он сделал много.

Ясные мгновение назад глаза Черского начали гаснуть.

– Ланин тебя вспоминал? – Марчевский разгадал, что с ним произошло. – Временно он не стал кружить ему голову. Что до Потанина, человек очень порядочный. Помнит обо всём. Прислал анатомический справочник, который ты просил. Вовремя, как раз пригодится. Я разговаривал с комендантом госпиталя. Если захочешь, можешь даже ассистировать при вскрытии трупов и операциях, он уладит всё. Это тоже неплохой человек, только вот пьяница.

Что-то пришло ему в голову весёлое, он рассмеялся, покачал головой, потом поставил самовар.

– Что хотел тебе ещё сказать?.. – остановился он. – Ага! Благодаря Потанину я получил немного известий о твоей семье…

Он незаметно взглянул на Черского, его лицо внезапно покрыла смертельная бледность.

– Всё там в порядке, – говорил он дальше безразлично, будто не замечая этого. – Мать жива, жива сестра и швагер (зять), появились дети. Поместье не было конфисковано. Полностью принадлежит швагеру.

Марчевский занялся самоваром, потом наполнил стаканы и поставил на стол.

– Пей, пока горячий, – произнёс он, подсовывая сахар. – При такой пыли нужно хорошо прополоскать горло. О чём я говорил?.. А, поместье принадлежит полностью Дугласу. Как случилось, что твоя часть тоже принадлежит ему, Потанин не смог выяснить. Я просил его об осторожности, леший знает, что за этим скрывается… Однако постепенно разузнаем всё. Именно поэтому мать не пишет тебе писем.

Черский выпил чай до дна и отодвинул стакан.

– Должен возвращаться в казармы, – произнёс он безразлично, как будто всего этого не слышал. – Вдруг Ланин меня ищет!

Он забрал книжку, поблагодарил и вышел. Марчевский начал прохаживаться по избе. Задумался, не совершил ли он ошибку, вспоминая как раз сегодня об этом неприятном семейном деле, что жгло Черского, как растравленная рана. Не сомневался он в этом, не вернулось к нему спокойствие, которое сохранялось внешне. Он был убеждён, что отгадал даже то, что не услышал: что за всем этим скрывается какая-то подлость, ведь у Дугласа нет недостатка в деньгах, смог бы что-то прислать. А если мать молчит, то также, наверное, не по собственной вине…

Он своим обычаем уселся у окна и впал в задумчивость. «Как все, он жил до сих пор постоянно, миражом амнистии и дома, – задумывался дальше. – Сегодня вычеркнул дом со своего счёта. Может, и лучше. Самым худшим являются для нас иллюзии…»

Лицо Черского мелькнуло ещё несколько раз перед его глазами и наконец исчезло. Зато появились другие: эти из первой роты и из второй, и из третьей, появились офицеры, чиновники, полицейские, жандармы. При каждом задержался он на миг, взвесил его возможности, что-то проверил, установил, наметил какие-то задания. И снова шёл к следующему…

В это время Черский сидел в небольшом домике прежней госпитальной умывальной и при свете свечи нагревал реторту. Забулькало, он долил какую-то жидкость из пробирки. Поднялся и опустился пар. Он отодвинул горелку, и когда реторта остыла, встряхнул её сильно и взглянул на свет: исчезало замутнение, на дне возникал осадок.

– Закономерно, – обрадовался он громко. – Понимаю эту проблему. Как у вас идёт работа?

Рядом Али-Бек, черкес, препарировал совместно с Марущиком какую-то птицу. Шкурка уже была снята. Черский взял её в руку и осмотрел.

– Отлично, – похвалил он. – В этом месте нужно немного очистить, – указал он пальцем. – Придвиньтесь к свету, можете не заметить. Потом можете натирать.

Он вернулся к своей работе. Заглядывая часто в книжку, он снова соединял какие-то жидкости и порошки. Он любил этот угол. Эта скромная лаборатория была оборудована его руками, на его деньги. Поначалу учился здесь сам. Сейчас приводил других и передавал им свои знания. Подбирал главным образом таких, самых скромных, прежде неграмотных и достигал необычайных результатов. Эти двое, например, знали уже зоологию не хуже, чем он, и даже ему начали отвечать тем же.

Миновало полчаса. Черский что-то мурлыкал певуче, придавая ритм своим занятиям, когда неожиданно потрясла его дрожь. Он чутко насторожил слух. В посвисте бури его бдительный слух уловил сильный, отлично знакомый шаг. Кто-то открыл дверь. Из клубов пыли, которые ворвались внутрь, появился Ланин. Солдаты сорвались с мест и встали по стойке «смирно».

– Работайте, работайте дальше, – под видимостью ласковости в словах капитана не чувствовалось вовсе тепла. – Ага, птичка!.. Хорошо, делаете чучело, может, где-то повесите в казармах. А ты, Черский, что? Забавляешься химией? Говорил тебе сколько раз, что жалко времени, существуют более важные вещи. И тебе также нужен отдых. Когда сделаешь то, что нужно, можешь поразвлекаться химией… Тем временем, однако, брось её и подай мне справочник. Проверим, чему ты научился со вчерашнего дня…

Он начал медленно листать страницы. Задержал взгляд на какой-то таблице.

Итак, как обстоит дело с той землёй? – спросил он. – То, что видим сейчас, создалось поочерёдно в разных… Как здесь написано? Ага: эра! Следовательно, в разных эрах… Какие они были?

Черский прочёл наизусть, как по нотам. Ланин с одобрением покивал головой.

– Хорошо, хорошо, – похвалил он. – Во всяком случае спрашиваю об этом, и знаешь, для чего? Эта таблица напоминает мне таблицу умножения, а ей меня учили таким же образом. По порядку… Перейдём к тому, что я тебе задал, – перелистнул он несколько десятков страниц. – Есть! Мезозойская эра. Говори, что здесь написано!

И Черский говорил. Предложение за предложением, чётко и так убедительно, как во время рапорта. Ланин водил пальцем по строчкам и передвигал его всё ниже. Внезапно он остановился.

– Плохо! – проворчал он. – Повторить!

– «Некоторые из пресмыкающихся доходили до огромных, – Черский сильно подчеркнул это слово, – размеров, например из группы динозавров».

Ланин удовлетворительно покивал головой.

– О, видишь, теперь хорошо, – похвалил он. – Огромных, а не больших. Черский, слишком мало учишься, – покрутил он с неудовольствием головой. – Ну, говори дальше! Его настроение медленно улучшалось. Под его пальцем из того, что он слышал, не пропало с той поры ни одного слова. Он перескочил на другую страницу, потом на третью. Его рука дрогнула.

– Плохо! – крикнул он. – Повторить!

– «В конце мезозойской эры в мире происходят серьёзные перемены…»

Ланин сорвался с места.

– Плохо! – ревел он, как на учениях. – Черский, что с тобой происходит? Повторить!

– «В конце мезозойской эры… в мире происходят… серьёзные…»

Лицо Ланина запылало, как будто он только что выбрался из огня.

– Плохо! – завыл он, как зверь. – «Происходят в мире очень серьёзные перемены!» Очень! Понимаешь?

Глаза Черского закрылись бессильно, словно охватила их сонливость. Он лишь с трудом открыл их.

– Ваше Высочество позволят мне заметить, – раздался его изменённый негодованием голос, – что это слово не имеет в этом случае никакого значения…

Ланин закачался, как человек, которого неожиданно ударило в грудь.

– Вот ты какой?.. – вымолвил он на удивление тихо, зато медленно цедя сквозь зубы яд. – Меня, Ланина, ты хочешь поучать? Здесь имеется «очень», а ты утверждаешь, что это несущественно? Следовательно, по-твоему мнению, эту книжку написал дурень? – его голос набух бешенством и начинал гудеть всё громче. – Ах ты подлец! Ленишься, не хочешь учиться. Раскладываешь себе бутылочки, вместо того чтобы думать о добросовестной работе. Хватит этого! Должна закончиться вся эта химия!

Он схватил доску, которая служила здесь лавкой, и в страшной ярости разбил ею всё, что находилось в доме. Стекло разлетелось с грохотом, разбрызгались жидкости и порошки.

– Я тебе покажу! – он подскочил к Черскому с кулаками. – Тебе захотелось исправить российские книжки. Я тебя научу!..

Он занёс руку вверх, но не ударил. Какая-то капля здравого разума удержала его от жёсткого порыва. Немного погодя он преодолел себя.

– Два часа под ружьё в полном боевом снаряжении! – чётко приказал он. – Перед казармами, на ветру. Доложить о себе тотчас же унтер-офицеру!

Черский напрягся, как струна, подтвердил принятие приказа, потом схватил шапку и выбежал. Сильный ветер хлестнул ему в лицо. Он не обращал на это внимания, всё более ускоряя шаги. Ему хотелось быть как можно дальше от этого мрачного лица, на котором не было заметно ни тени милосердия. Он возненавидел его, готов был убить. И мчался теперь, будто убегая и от него, и от самого себя.

Дежурил давний капрал, а сейчас взводный Быков.

– Снова на тебя напал? – меланхолически покачал он головой, когда Черский доложил ему о приказе Ланина. – На ветру и около казарм?.. – задумался он. – И не приказал следить? Ну, тогда встань там, у входа, в этом углу, где некогда упражнялся со штыком…

Он моргнул ему многозначительно. Черский взял карабин, ранец и встал, где ему было приказано. Он был уже опытным солдатом, умел справиться с трудностями. Вокруг было темно и пусто. Таким образом, он спрятался в угол, удобно опёрся о стену, поставил на землю карабин. Здесь было безветренно. Он даже улыбнулся довольный, что сумел ускользнуть, прежде чем Ланин успел сообщить больше подробностей, и только отсюда чутко прислушивался, не раздаются ли какие-то шаги.

Прошел, может быть, час. Как и раньше, господствовало полное спокойствие, никто не любил шататься в такую погоду. Однако неожиданно от крепостных ворот донёсся какой-то гомон. Черский тайком высунулся вперёд и встал в определённую уставом стойку. Внимательно поглядывал в том направлении. Из тумана пыли начал возникать какой-то силуэт и быстро приближался. Не шёл, а бежал. Вскоре он узнал в нём упругую фигуру Ланина.

– Черский, – капитан, видимо, тоже его заметил. – Расслабься! Черский, – его голос был возбуждён, но не чувствовалось в нём уже угрозы, – расслабься! Расслабься!..

Ланин был рядом. Он едва отдышался от чрезмерного усилия. – Почему не смог упомянуть мне об этом письме Потанина? – он едва произнес наконец. – Нужно ли было это всё? Ведь если там, в Москве и Петербурге, начинают беспокоиться о каком-то Гумбольдте, то мы на правильном пути, Черский! Нужно было с этого начинать разговор со мной!

В словах Ланина теперь чувствовалось смущение, и дружеский укор, и сердечное сожаление, и пробивающаяся помимо воли нота триумфа.

– Отнеси эту рухлядь в зал и возвращайся, – добавил он. – Хочу, чтобы ты проводил меня до ворот…

Черский быстро справился и снова появился перед ним. Ланин медленно двинулся вперёд.

– Мерзкий ветрище, – вздохнул он, не зная, с чего начать разговор. – Все-таки что-то там начинает делаться… А я в тебя верил всегда! – ветер не смог заглушить содержащуюся в этом предложении чувствительность. – Кто-кто, а я порой думал, что Черский раньше или позже да влепит этим мудрецам из Москвы и Петербурга, чтобы вспомнили об Омске. Он настойчивый, он способный, у него такой глаз, что взглядом сумеет оттолкнуть штык! Поэтому я, командир первой роты, не щадил времени, чтобы помочь тебе. И что из этого вышло? Уже ими крутишь. Закрутишь сильней!..

На них свалились клубы пыли. Молниеносно склонили они головы.

– Черти принесли! – выругался Ланин, двигаясь дальше, Марчевский говорит: нужно тебе дать немного спокойствия… Согласен. Я завтра уезжаю в Барнаул, ты отправишься в госпиталь. Полагается тебе отпуск за то, что написал Потанин… Марчевский говорит, химия тебе нужна для геологии. Согласен, оставил у него деньги, чтобы он купил то, что я у тебя привёл в негодность. Моя вина, нужно исправить… Когда вернусь, постараюсь о какой-то лошади, чтобы ты мог делать дальние экскурсии. Но ты работай, Черский! Я верю в тебя. Всегда верил. Помнишь тот наш первый бой, когда…

Ветер завыл сильно и закидал их клубами песка. Они кинулись к стене дома, в котором размещалась караульная служба.

– Работай, Черский, – Ланин придвинул губы почти к его лицу. – Помни: я верю в тебя! – повторил он горячо. – И… и… слушай, Черский, что я скажу тебе теперь! У меня… для тебя приготовлена большая награда!..

Он задохнулся, какое-то волнение сдавило ему горло. Он пододвинул лицо ещё ближе и взглянул ему в глаза.

– Ты поляк, Черский, – его слова прозвучали глухо, неровно. – Сегодня ты царский невольник, человек без прав. Можно тебя затоптать, как червяка, поломать тебе кости, сгноить в тюрьме. И кроме того, я, капитан Ланин, сказал тебе уже давно: если получу, благодаря тебе, майора, то ты будешь…

Его грудь начала сильно подниматься. В течение какого-то времени он тяжело дышал.

– Ну, Черский, не сердись на меня! – заговорил он снова. – Я русский человек: досаждал порой, но у меня доброе сердце, а тебя люблю… Да, Черский, люблю тебя, как сына, и поэтому, может быть, донимаю больше. И хотел бы, чтобы моим сыном оставался навсегда. Хотя ты и царский невольник, и человек без прав… Так вот, Черский, слушай внимательно. У меня есть дочь… Красивая девушка… Могла бы смело стать генеральской женой, но я отдам её тебе, Черский. И тогда ты перестанешь быть невольником!..

Вихрь ударил в стену, забросал пылью, закрутил и в своём неистовом беге погнал где-то между казарменных зданий.

– Завтра беру её с собой. – Ланин растрогался. – Солнышко моё самое дорогое… Возвратится в сентябре, тогда я покажу её тебе. Понимаешь, Черский? Хочу отдать тебе самую большую драгоценность! Но ты работай. И бей в этого Гумбольдта, как в барабан. Так, понарошку, как тебя учил: штыком в живот!..

Буря снова загудела сильней.

– Пусть черти возьмут! – выругался он. – Ну, Черский, доброй ночи! – добавил он сердечно. – Позволяю тебе сегодня видеть во сне мою дивчину… Верь мне тем временем на слово: прекрасная!.. А завтра иди в госпиталь…

Он склонил голову и бросился в пыль со всего разбегу. Черский также зашевелился. Он медленно волочил ноги, выдвинутой вперёд грудью с большим трудом он прокладывал дорогу и дрожащими пальцами неустанно протирал глаза.

Приближался конец июля. Казармы были пусты, потому что войска пребывали, как обычно в эту пору года, в летнем лагере, в трёх километрах от города. Здесь было значительно приятней. Вблизи, в глубоком яре катил свои воды Иртыш и не только охлаждал воздух, но затоплял в своих волнах приплывающие с запада туманы песка. С противоположной стороны, с востока, подобную роль исполняла берёзовая роща. По правде говоря, это был скромный кусочек леса, захиревший, согнутый ветрами, но несмотря на это в этой высохшей почти плоской степи вырисовывался он, как чудесное явление на километровой длине: восхищал разнообразием форм, манил тенью, шумом листьев наколдовывал в душе человека радостные мысли. И будил грустные мечты о спокойствии и отдыхе.

Собственно, на этой территории между рекой и лесом в настоящее время пребывали все рода войск. На северном краю, ближе к городу, разбила шатры казачья бригада конной артиллерии, перед ней кадеты, ближе к югу линейные батальоны пехоты. Таборы и кухни, заняли место в самом конце. Движение было колоссальным. В течение целого дня неустанно шли маршем колонны, часто отзывались пушки, бил огонь карабинов, мчались на конях курьеры и адъютанты. Вечерами лагерь ещё более оживлялся: из Омска прибывали сюда все сливки общества, чтобы блеснуть нарядами и шиком. Играли оркестры, старались показать себя городские певцы. В небольших группках развлекались и танцевали, пока звуки сигнальных рожков не призывали к тишине.

Черский несмотря на то, что только прибыл, вошёл в эту жизнь без каких-либо трудностей. Он знал её превосходно и по прошлым годам, и при этом чувствовал себя прекрасно, старательная забота в госпитале сделала своё дело. Глаза перестали болеть, прибавил в весе, округлились запавшие щёки. Ланин, который также уже вернулся, принял его радостно и не смог скрыть под фамильярными шутками своей сердечности. Впрочем, и для других он был исключительно ласковым. Нужно заметить, что во всём батальоне что-то внезапно изменилось. Как если бы повеял другой ветер, и солдат почувствовал это тотчас же. Сперва шёпотом начали обмениваться своими догадками, потом дискутировать в закрытых кружках, наконец, начали умело выпытывать у унтер-офицеров и офицеров. И сразу грянула необычная весть: отличившимся солдатам штрафного батальона были присвоены звания!

Это была такая необычная новость, что сначала никто не хотел этому верить. Польские ссыльные не имели права на повышения звания, даже если перед восстанием служили в российской армии и были офицерами. Таким образом, усилились дискуссии, постоянно росли сомнения. Вплоть до того, что неожиданно кто-то из третьей роты намекал якобы, лишь бы отделаться, что будет произведён в сержанты. Часом позже похвалились подобно двое других. Перед вечером же Марущик, который пополудни вышел с Чекулаевым в патруль, придвинулся к Черскому и шепнул на ухо:

– Я получил взводного. А ты старшего сержанта, как единственный из целой роты. Объявят через несколько дней во время какого-то исключительного торжества. А какого? Чекулаев не знал ещё этого.

Они сразу вытянулись в струнку, потому что приближался Ланин с каким-то казацким офицером. Он был весёлый, сияющий, как солнце, постоянно показывал рукой на своих солдат. Когда проходил мимо Черского, похлопал его по плечу, как будто хотел публично выразить своё одобрение.

– Видишь! – шепнул Марущик, когда они несколько отошли. Подтверждается всё.

И действительно подтверждалось. На следующий день об этом говорили уже громко. Однако причины этой внезапной ласки никто назвать не сумел. Солдаты объяснили это по-своему: амнистия; ничего другого, только амнистия! Снова начали звучать вынашиваемые годами надежды, возродились мечты, забились чаще все сердца. Разволновался целый батальон, и бил теперь сильней сапогами в марше, ещё энергичней выполняя всяческие приказы. Как будто хотел возвестить свою радость и скрасить последние мгновения командованию.

Следующие дни начали действительно подтверждать эти предположения. Сперва кто-то принёс известие, что на торжества окончания лагеря прибудет какой-то сенатор. Потом – военный министр. И наконец, установили несомненный факт: приезжает Великий Князь Владимир!

Это было сюрпризом не только для солдат, но и для командования, поэтому сразу закипело, как в котле. Украшали город, казармы, лагерь, поспешно устанавливали трибуны, возводили триумфальные ворота, размещали верноподданнические надписи. Одновременно проводили неуставные учения. Для штрафного батальона снова наступили трагические дни, живо напоминавшие наихудшие рекрутские времена. Как цепом валили их на землю, вынимали из груди последнее дыхание и при малейшей оказии огревали кулаками.

Ланин ни на шаг не оставлял своей роты и, пожалуй, свирепствовал более всего. Зато уже в дни торжеств был неузнаваемым: потирал руки, улыбался, фамильярно шутил, хвалил всё и всех.

– Считайте меня дураком! – признался он неожиданно перед фронтом, – если Его Императорское Высочество не обратит на нас внимания. Парни, держаться крепко! Я вас поведу – Ланин! Старый солдат всё видит. И я вам говорю это, что вы самая лучшая рота!

И он не преувеличивал. Когда в полдень после показа разнообразнейших учений, упражнений, атак на штыках и артиллерийской пальбы начался парад, Князю Владимиру показалось сразу, что земля стонет, что под ударами солдатских сапог сгибается степь. Войско шло ровно, как один. В этой ровности выделялся, однако, решительно штрафной батальон, и опять среди него первая рота.

– Я должен ещё раз увидеть их, – Князь радостно покрутил головой. – Никогда ещё не видел такой прекрасной муштры. Остальные свободны. Пятый батальон: вернуть!

Адъютанты молниеносно передали приказы, батальон появился снова. Шёл он теперь ещё сильней, ещё чётче обозначая шаг, с каждым шагом взбивая пыль, действительно производя впечатление, что это идут не люди, а какой-то великан, под которым то и дело погружается грунт.

– Необыкновенно! – поднялся Великий Князь. – Остановить. Должен посмотреть их вблизи. Такой солдат встречается редко.

Он подошёл к шеренгам. Командир батальона соскочил с коня и сделал короткий рапорт. Князь пожал ему руку.

– Благодарю от имени Его Императорского Величества и своего, – торжественно произнёс он. – У вас, господин полковник, самый лучший батальон, какой я видел в России.

Это была великая похвала. Полковник покраснел.

– Очень ко мне благосклонны Ваше Императорское Высочество, – его голос задрожал от волнения. – Это будет самый славный день в моей жизни. Мог бы я просить вас о милости, чтобы в память этого дня батальон принял имя Вашего Императорского Высочества?

Князь был в прекрасном настроении. Он улыбнулся.

– Не знаю, полковник, ориентируешься ли ты в том, о чём меня просишь? – спросил он. – Батальон, который принимает моё имя, перестаёт быть штрафным батальоном. Но пусть так будет. Согласен. Знаю, что, наверное, не умалите моего достоинства, – окинул он взглядом шеренги. – Интеллигентные лица, – отметил он с одобрением. – Много ли у вас неграмотных?

– Ни одного, Ваше Императорское Высочество!

– Ни одного?.. Как это произошло?

– Учились в казармах, Ваше Императорское Высочество! Читать и писать умеют все.

– Ага!.. Ну, хорошо. Прошу представить мне офицеров. Им также полагаются слова одобрения. Умеют служить Отчизне.

Говоря так комплименты, он медленно двинулся вперёд, а за ним свита, генералы и адъютанты. Он охватил удовлетворённым взглядом грозную, массивную, крепкую в плечах, упругую, как струна, фигуру Ланина.

– Вот солдат! – похвалил он, приняв от него рапорт. – Видно с первого взгляда, что молодец, каких мало. И поэтому его рота самая лучшая из всех.

– При этом он самый лучший фехтовальщик на штыках во всей дивизии, – живо добавил полковник. – И более: и старых, и самых молодых, – добавил он весело, – кладёт на обе лопатки.

– Ну, ну! – Князь с одобрением пригляделся ещё раз к этой необычайной фигуре. – Действительно: глаза быстрые, как у волка, мускулы медвежьи, а энергия переливается через тело, как живое серебро. Его Императорское Высочество можете спать спокойно, когда имеете таких защитников.

– Давно служишь в армии?

– Тридцать лет, Ваше Императорское Высочество!

– Постоянно остаёшься мастером в фехтовании?

– Да, Ваше Императорское Высочество!

Ланин был взволнован этим отличием до глубины, кроме коротких ответов ничего более из себя не мог выдавить.

– Весной устраивали соревнования, – объяснил за него полковник. – Разумеется, свалил всех.

Князь похлопал Ланина фамильярно по груди.

– Крепкая, – подтвердил он с улыбкой. – Ничего удивительного, что бьёт всех. Нет недостатка воздуха в его лёгких. Если ты такой мастер и старый солдат, то примкни к роте. Покажи теперь мне своих солдат.

Князь приблизился к стоящим неподвижно солдатам.

– Ты перед этим уже где-то учился? – спросил он первого от края.

– В Ягеллонском университете в Кракове, Ваше Императорское Высочество! – раздался размеренный ответ.

– А ты?

– В Главной школе в Варшаве.

– А ты?

– В казармах…

– А ты?

– В Московском университете, Ваше Императорское Высочество.

Они прошли так вдоль целого батальона и вернулись. Князь до этой поры имел для каждого офицера, порой даже унтер-офицера, какое-то доброжелательное слово. Теперь, однако, он перестал улыбаться.

– Ничего удивительного, что у вас нет неграмотных, – произнёс он язвительно. – Достаточно набралось этих образованных маменькиных сынков…

Пошёл он дальше в молчании, окидывая время от времени взглядом неподвижные шеренги. Снова остановился у первой роты.

– Парни как дубы, – произнёс он в задумчивости. – Как они в штыковом бою? – обратился он к Ланину с вопросом.

– Как дьяволы, Ваше Императорское Высочество! Ведь это первая рота!

Капитана охватило самомнение. Произнёс он на этот раз несколько больше, но, по-видимому, именно это пришлось Князю по душе.

– Догадываюсь я, что обучаешь их хорошо, – добродушно покачал он головой. – Слышал, ты был чемпионом в фехтовании. Наверное, до сих пор бился только с офицерами. А есть более молодые? Очевидно, с ними не пробовал?..

Ланин почувствовал себя сильно задетым этим подозрением.

– Ваше Императорское Высочество! – воскликнул он, задетый за живое. – Какой был бы из меня командир, если бы я не проверил возможности своих солдат? С каждым бился!

– Следовательно, они могут сравниться с тобой несмотря на то, что значительно моложе? Ведь они в большинстве своём поляки. Большие преступники, без сомнения, но народ воинственный…

Князь как будто забыл о своём высоком звании. Обращался к нему доброжелательно, свободно, как к равному себе. Ланин прыснул со смеху!

– Ваше Императорское Высочество, извините меня, пожалуйста, – произнёс он, размахивая пренебрежительно рукой, но поляк так годится для штыка, как, извините за сравнение, вол для кареты. Ведь даже в этой их песенке сказано: «Саблей отберём!» Следовательно, они саблей и постоянно саблей, а сегодня уже сабля несущественна. Штыки – это основа! Кто их побил? Наши царские штыки! Раз, другой, третий, а они не умеют извлечь из этого урок. Всё время саблей, и поэтому снова сидят в Сибири. Тупой народ, Ваше Императорское Высочество!

Он разболтался так, что Князь смеялся, а с ним весь генералитет. Капитан почувствовал, что сосредоточилась на нём всеобщая симпатия, и потому воодушевлялся всё больше.

– В моей роте имеется такой, который является чемпионом среди солдат, как я среди офицеров, – говорил он живо. – Но что из того? Выдерживает десять минут, выдерживает полчаса и в конце концов теряется. Считал когда-то, что набью ему руку, и он станет равным мне. К сожалению, поляк! Среди своих может первенствовать, со мной не может сравняться. А почему? Потому что вбивали ему в голову с детства: «Саблей отберём!» И парень оглупел.

Князь от большого веселья начал хлопать его по плечу.

– Покажи мне его! – воскликнул он. – Если это тоже мастер, а не может справиться с тобой, несмотря на то что в два раза моложе тебя, то я должен увидеть его. Это который?

– Пан Черский! – весело загудел Ланин, переставая уже считаться со всем. – К Его Императорскому Высочеству!

Князь окинул внимательным взглядом стоящего перед ним солдата.

– Гм… – пробормотал он, внезапно утратив весёлость. – И ты утверждаешь, что он также не сможет превзойти тебя?

Капитан презрительно скривил губы.

– Поляк, Ваше Императорское Высочество, – ответил он. – Бьётся отлично, потому что я обучал его больше, чем других. Однако у него не хватает таланта. Другое дело российский человек: глаз как у волка, как Ваше Императорское Высочество соизволили отозваться обо мне.

Князь подбоченился.

– Знаешь, что, капитан? – произнёс он в хорошем настроении. – Доставь мне удовольствие! О том, что у поляка нет таланта, никто до сих пор не обратил моего внимания. Возьми его в оборот. Дай мне взглянуть, какая существует между вами разница.

Ланин пришёл в восторг. Никогда он даже не мечтал, что смог бы показать себя перед обличьем Великого Князя. Он увидел внезапно перед собой уже не только погоны майора. Когда чуть позже стоял он перед трибуной, готовый к поединку, на его лице было столько счастья, что приковал он к себе внимание всех.

В это время Черский был сосредоточен в себе, внешне безразличный ко всему, какой-то тихий и неказистый, несмотря на то что на голову превышал его ростом. Он стоял, напрягшись, как струна, и только его глаза незначительно бегали. Он видел Великого Князя: тот снова занял прежнее место. В некотором отдалении от него, за кольцом стражи, были размещены на лавках семьи городских сановников и офицеров, чиновники и вся омская знать. Несколько далее за ними собралась в кучу огромная толпа гражданского населения. Наклонялись там друг к другу, что-то нашёптывали на ухо, удивлялись. Несомненно, захватило всех врасплох это появление перед трибуной двух молчаливых фигур. Фамилия Ланина перебегала из уст в уста, потому что многие знали его. В то же время Черский был для большинства одним из тысячи солдат. Отнеслись, следовательно, вначале к его присутствию как к отличию, как к акту какой-то благосклонности, могущей представить сюрприз во время сегодняшних торжеств. Только когда ему вручили учебный карабин, начали медленно догадываться об истине. Некоторые стали серьёзней. Однако большинство дало выход естественному в этой ситуации возбуждению и весёлости. Этого ещё не было в Омске: капитан должен был биться с обычным солдатом и, причём в присутствии Великого Князя!

Командир гарнизона наклонился, что-то сказал, Князь вежливо кивнул головой. Охватил внимательным взглядом фехтовальщиков.

– Начинать! – отдал он приказ так чётко и громко, как будто хотел, чтобы его услышали все.

Черский повернулся и принял предписанную уставом стойку, Ланин в этот момент сделал то же самое. Раздались гулкие «браво», потому что получилось это так одновременно и плавно, как будто действовал в них один мозг.

– Отлично, отлично, Черский! – обрадовался Ланин. – Так следует перед Великим Князем. Сразу видно, кто тебя учил.

Он отбил, ткнул с прохладцей, проворно побежал вперёд. Многократно лязгнуло оружие.

– Хорошо, – громко похвалил он. – Будь внимательней с плечом.

Он зашёл справа, зашёл слева, очертил круг. Подпустил близко к себе и сразу погнал вперёд. Он был как искра, что блеснёт внезапно, ослепит и исчезнет, чтобы через мгновение прыснуть в другом направлении. Переливалась в нём стихийная энергия, ноги топали, как в танце. И разговаривал он всё веселей. Его слышали все. Он давал добрые советы, подшучивал, поучал, набирал всё больше фантазии. Показывал редкие повороты, то снова применял удары, о каких обычный солдат не имеет никакого понятия. И ни на момент не терял необычайной упругости.

Это был красивый бой, увлекающий скоростью, поэтому постоянно раздавались рукоплескания. Не только для него. Черский бился так же прекрасно. Ланин не смог коснуться до него ни разу, и это наконец начало его удивлять. В казармах не было такого случая. Он несколько замедлил темп, пригляделся к нему внимательно; замкнутое в себя посеревшее лицо казалось мёртвым. Единственно в нём жили и блестели, как обычно, глаза: пронизывающие и бдительные, как у каждого фехтовальщика.

– Ну, Черский, – просиял он снова, – свёртывайся живей! Ты ведь лучше других поляков.

Он должен был отскочить, потому что чуть не получил в горло. Его охватил гнев.

– Ага, это польский удар, пане Черский! – воскликнул он, – В таком случае я тебе отвечу российским. Вот так! Штыком…

Он бросился, как молния, но проткнул только воздух. И только в последний момент удалось ему отклонить плечо, потому что тот таким же способом наотмашь вернул долг.

– Не для меня эти польские штучки, не для меня… – отскакивал он в течение некоторого времени, чтобы перевести дух. – От этого отклонился, получишь другой. Вы всегда саблей, а мы…

Его слова замерли на губах. Что-то сейчас изменилось в этих двух вонзившихся в него неподвижно огоньках. Рядом с чуткостью заметил он в них неожиданно незнакомый ему до сих пор, совершенно другой блеск: как угроза бунта, как предвестник ярости. Он быстро раскалился, начал жечь, как огнём. И наконец превратился в тихую, но беспощадную, ужасающую холодом угрюмость.

Карабин замелькал у него перед глазами. Ланин отскочил. И с той поры у него уже не было ни минуты отдыха. Черский гнал его, как сильный вихрь, гуляющий по безбрежной степи и бьющий одновременно со всех сторон. Он прогнал его под самую трибуну, повернул назад и снова бросил к трибуне. Теперь он показывал всё, чему его научили в казармах. Оружие летало, как живое, и сразу обнаружилось, что это не тот самый скромный солдат, который до этого бился неплохо, но большей частью только отбивал удары. Внезапно он как бы вырос, увеличился во много раз, набрал колоссальной силы! Теперь он атаковал, сейчас он диктовал темп. И предупреждал всё выразительней, что на этом поле он будет победителем.

Ланин побагровел, его глаза налились кровью. Он постоянно защищался, ускользал, петлял, но чувствовал, что скоро не хватит ему дыхания. Его охватил страх, ведь на него смотрели тысячи людей. Великий Князь, наверное, презрительно сжимал губы. Распадалась вся его карьера… Его бьёт обычный солдат, царский невольник!..

Охватил его страшный гнев, лицо озарила дикость. Он коварно присел, отбился и внезапно завертел прикладом.

Это был жестокий удар, и такой быстрый, что человеческая мысль не смогла бы успеть за ним. Ланин не раскрывал его никому, держал на чёрный день. И был убеждён прекрасно, что это будет концом боя. В это время голова Черского отпрянула, как оттолкнутая пружина, как будто подхватил её порыв ветра, созданный оружием, и счастливо избежала разбития. Но вот свалился уже следующий удар, и третий, и четвёртый.

На трибунах, на лавках, в толпе воцарилась смертельная тишина. Командующий дивизией склонился уху Великого Князя.

– Он убьёт его… – шепнул командующий дивизией.

Князь не отрывал глаз от редкого зрелища. Ланин уже не бился, а безумствовал, в нём чувствовалось звериное ожесточение. Было видно, что сейчас у него не идёт речь о победе; перед собой он нёс только смерть.

Командующий дивизией склонился сильней.

– Рассердился старик, – молвил он, потрясённый этой картиной до глубины. – Наверное, убьёт, я очень хорошо знаю его. Может, лучше прервать этот бой…

Князь нетерпеливо взмахнул пальцами.

– Не нужно! – вспыльчиво ответил он. – Пусть убьёт. Ну, ну… – заинтересовался он живо. – А это что?..

Черскому наконец удалось остановить эту ярость. Карабины ещё раз перекрестились с грохотом, коротко ещё столкнулись двукратно, но затем он ринулся вперёд. Ткнул раз и другой, свернулся калачиком. И внезапно ударил собой, как ядром: капитан завис на мгновение в воздухе и свалился. Его безвольное тело покрылось тучей пыли.

Князь наконец поднял голову. Взглянул на командующего дивизией.

– Вот и получил, чего хотел, – произнёс он безразлично. – Штыком в брюхо! Российский удар… А утверждал, что поляки не имеют таланта в штыковом бою.

Он встал, словно намеревался дать знать об окончании торжества. Командующий дивизии протянул ему какие-то бумаги в папке.

– Согласно приказу мы приготовили список солдат, повышенных в звании, – быстро произнёс он. – Возможно, Ваше Императорское Высочество сможете подписать его, чтобы мы смогли сейчас публично огласить это новое доказательство монаршей милости?

Князь окинул взглядом разложенные листы бумаги.

– Нет, не подпишу… – ответил он в раздумье. – Такие унтер-офицеры, как хотя бы этот Черский, нам не нужны.

Он взглянул на поле боя, несколько солдат как раз поднимали Ланина; он всё ещё был без сознания. Князь передвинул взгляд несколько дальше. Черский стоял по стойке «смирно» и неподвижным взглядом охватывал трибуну.

– А что прикажете сделать с ним, Ваше Императорское Высочество? – спросил в замешательстве командир дивизии. – Ланин может умереть после такого удара…

Князь усмехнулся.

– Даже Нерон награждал жизнью гладиаторов, которые побеждали в честном бою, – ответил он. – Пусть возвращается в свою роту.

– Ланин погубит его, если выздоровеет, – в голосе командующего дивизии чувствовалось всё большее беспокойство. – Может, перевести его в другую роту?..