В тот день, когда бронетанковая группа под командованием капитана Чистякова, шла по направлению к городу Кюстрин на соединение со своими частями, завершалась одна из крупнейших операций Второй мировой войны, Висло-Одерская наступательная операция.
В ней участвовали войска 1-го Белорусского, 1-го Украинского фронтов, а также 1-я армия Войска Польского.
В ходе наступления, продолжавшегося с 12 января по 3 февраля 1945 года, было пройдено с тяжелыми боями более пятисот километров, освобождена Варшава и значительная часть Польши. Красная Армия вышла к реке Одер, захватив ряд плацдармов на его западном берегу. До Берлина оставалось около ста километров.
Наступление 1-го Белорусского фронта, куда входил тяжелый артиллерийский полк подполковника Пантелеева, временно приостановилось, хотя отдельные части продолжали вести бои.
Давали знать о себе большие потери, понесенные в боях. В прорывах, где участвовал полк Пантелеева, тяжелым самоходно-артиллерийским установкам зачастую противостояли в массовом порядке немецкие танки нового поколения «Тигр» и «Пантера», противотанковые орудия калибра от 88 до 128 миллиметров. Достаточно сказать, что к началу 1945 года немецкой промышленностью были выпущены около двух тысяч «Тигров» и шесть тысяч «Пантер».
«Зверобоям», которые часто вступали с ними в поединки, приходилось нелегко. Если в начале наступления в полку насчитывалась 21 тяжелая самоходно-артиллерийская установка, то к концу января остались в строю менее половины машин. Понес существенные потери личный состав.
Полк располагался в сосновом лесу километрах в двадцати от города Кюстрин. В капонирах, среди деревьев, стояли всего четыре самоходки. С вмятинами на броне и обгоревшей краской. Еще две приводили в порядок в ремонтной роте.
Командир полка Иван Васильевич Пантелеев обнял Чистякова.
– Все три машины привел. Молодец, Саня! Я опасался, возле аэродрома фрицы нанесут вам крепкий удар.
– Нанесли. У танкистов две машины сгорели и одну потеряли, когда заключенных освобождали. Да и нам досталось. Тырсин Петр двое суток с выбитым колесом в степи простоял, гусеницу по частям собирали. Плюс два попадания из «семидесятипятки». Танкисты помогли подремонтироваться, но последние километры машину на буксире тащили. Заряжающего у него тяжело ранили – в госпиталь отправили. Да и остальной экипаж от таких ударов еще в себя не пришел.
– Сам как?
– Тоже одно попадание огребли, правда, броню не пробило. Стрелка-радиста контузило, в санбате лежит, экипаж тоже неполный. Двигатель барахлит, так что у меня всего одна машина в боевой готовности. Трое суток концлагерь немецкий сторожили, вернее, что от него осталось. Перед нашим приходом эсэсовцы почти тысячу человек расстреляли, целый ров телами набили. Меня комиссия как свидетеля опрашивала, акты подписывал.
– Двадцать седьмого января наши концлагерь Освенцим освободили. Там целая фабрика смерти была. По слухам, сотни тысяч людей угробили. Газовые камеры обнаружили, специальные печи для сжигания тел.
Пантелеев и Чистяков закурили, с минуту сидели молча. Затем командир полка сказал:
– А у нас три дня назад Леонид Лучко погиб. Из засады тяжелый снаряд прямо в лоб машины угодил. Один человек из экипажа успел выбраться.
– Эх, Леня, Леня… не дожил до победы.
Капитан Леонид Лучко, единственный в полку имел орден Ленина. Пришел с пополнением в конце лета сорок четвертого. Хороший, простой мужик, имел на счету больше десятка немецких танков.
В блиндаж, пригнувшись, вошел замполит Боровицкий, грузный, высокого роста, единственный полковник среди руководства полка. Остальные менялись, получали ранения, некоторые погибли. Пантелеев службу в полку начал весной сорок третьего в должности командира батареи.
Горел, был дважды ранен, а нынешнюю высокую должность получил, когда уходил на повышение командир полка Реутов. Оценили боевой опыт Пантелеева, умение принять быстрое и верное решение в сложной ситуации.
У Бориса Аркадьевича Боровицкого служба протекала ровно. Как пришел в сорок третьем году замполитом, когда формировался тяжелый самоходно-артиллерийский полк, так и оставался им, повышаясь в звании с майора до полковника.
Еще прибавлялись ордена-медали, и рос понемногу живот. Борису Аркадьевичу в люк самоходки ни к чему лезть, а на броню для фотографии на память подчиненные подсадят.
По-комиссарски душевно улыбнулся боевому командиру батареи Чистякову, пожал руку своей пухлой влажноватой ладонью.
– Ну, вот, снова в сборе.
Все эти приветливые улыбки и фразы получались у замполита как-то легковесно и не к месту.
К чему изображать радость, если за неполный месяц сгорели шесть самоходок, погибла половина их экипажей, в том числе два командира батарей. От десантной роты всего взвод остался. А сколько искалеченных, обгоревших ребят в госпиталь угодили! Выжили или нет – неизвестно. Госпитали в тылу остались.
«Зверобоев», как правило, используют на самых тяжелых участках. Схватываются с «Тиграми», «Пантерами», штурмуют доты и укрепления, откуда едва не в упор бьют тяжелые немецкие орудия, которые проламывают любую броню.
– Ты, говорят, концлагерь освобождал?
– Скорее охранял, товарищ полковник. Немцы успели почти всех заключенных пострелять. Спаслись чуть больше ста человек.
– Фашисты, а не немцы, – поправил замполит Чистякова. – Мы в Германию вступили, надо четко разделять немецкий народ от фашистов. Который, кстати, тоже пострадал от нацизма.
– Не знаю, как они страдали, – обронил Александр. – А подвалы на хуторах едой набиты и вино бочками.
– Молодежь, – добродушно пожурил политически незрелого комбата полковник. – Пора бы понимать ситуацию.
На груди замполита, который за два года службы ни разу не участвовал в боях и шарахался от переднего края, как черт от ладана, блестели ордена и медали. Их каждый вечер аккуратно начищал ординарец. Даже скромно желтела нашивка за легкое ранение – задело шальным осколком.
Решали кадровые вопросы. Оставалась вакантной должность командира третьей батареи. Самоходок тоже не хватало, но обещали прислать в ближайшее время. Командира батареи следовало подобрать заранее.
– Иди, Чистяков, занимайся своими делами, – небрежно кивнул капитану Боровицкий.
Неожиданно вмешался Иван Васильевич Пантелеев:
– А что, капитан Чистяков в этом вопросе права голоса не имеет? Он в полку с момента формирования служит. Людей хорошо знает. И Глущенко с Ворониным пригласить надо.
Боровицкий имел привычку никогда не спорить с вышестоящими начальниками. Придержал Чистякова и послал дежурного за остальными командирами батарей.
Юрий Назарович Глущенко, командир первой батареи, высокий, с тонкими чертами лица, сел рядом с Чистяковым, пожал руку. Он лет восемь служил в танковых войсках. Затем был переведен в самоходный полк и считался самым опытным комбатом, хотя имел лишь капитанское звание.
– Живой-здоровый? – спросил он.
– Живой. Поглядел, что фрицы в концлагерях творят.
– Наслышан.
Комбат четвертой батареи, старший лейтенант Воронин опустился на скамейку у входа, махнул рукой в знак приветствия Чистякову. С тяжелым подбородком, мощными плечами и угловатым лицом, испещренным мелкими оспинами от ожогов, он отличался немногословностью и, как обычно, выглядел угрюмо.
Война, не щадившая никого, обошлась с Григорием Ворониным особенно жестоко. Он потерял жену, двоих детей и мать, погибших во время бомбежки в Ростове. Младший брат пропал без вести еще в сорок первом под Киевом, и с тех пор ни слуху ни духу.
Все это отучило его улыбаться, а оживлялся Воронин, лишь когда выпивал. Он не мог избавиться от ноющей душевной боли, а редкие шутки были мрачными, как и лицо.
Боровицкий на одном из совещаний, где оживленно рассказывал об очередном победоносном наступлении наших войск, поймал угрюмый взгляд Воронина и сделал ему замечание:
– У вас такое выражение лица, товарищ старший лейтенант, будто вы не рады нашим успехам. Или чему-то не верите?
– Как не поверить! – буркнул Воронин. – Мы наступаем, фрицы драпают.
– А что, не так?
– Не совсем. Крепко немцы дерутся.
– Фашисты, а не немцы, – завел свою любимую пластинку замполит. – Мы уже за границей, и надо понимать ситуацию. Отличать простых людей от фашистов.
– Какие люди? – хриплым, словно каркающим голосом, отозвался Григорий Воронин. – Немцы, что ли? Так они для меня не люди.
– Думайте, что говорите! У вас подчиненные. Вы их такими же обозленными хотите сделать?
В чем-то полковник был прав, но ненависти во многих командирах и бойцах накопилось более, чем достаточно.
Тем временем Пантелеев продолжал совещание:
– Вместе с техникой получим пополнение в личном составе. Но что за офицеры придут, неизвестно. Я бы хотел на должность командира третьей батареи выдвинуть кого-то из опытных офицеров нашего полка. Полагаю, что достойные кандидатуры у нас в полку найдутся. Воюем вместе, друг друга знаем. Прошу высказываться.
После короткого спора остановились на двух кандидатурах – Николая Серова и Петра Тырсина. Лейтенант Коля Серов воевал в экипаже Чистякова наводчиком еще в сорок третьем году. Участвовал в боях под Орлом, где за подбитую «Пантеру» был награжден орденом Красной Звезды. После ранения закончил ускоренные курсы военного училища и в прошлом году сумел снова попасть в свой полк.
– Парень смелый, решительный, – отметил Пантелеев. – Хотя по возрасту еще молодой. Ты как считаешь, Сан Саныч?
– Постарше бы кого надо, – отозвался Чистяков. – Серову двадцать один год.
– А тебе двадцать два, – засмеялся кто-то из присутствующих. – Да и то три недели назад исполнилось.
– И поопытнее командир нужен, – настаивал капитан. – Пять тяжелых гаубиц в артиллерийском полку, считай, дивизион. А у нас целое ударное подразделение. Пусть Николай не обижается, но я думаю, Петра Тырсина пора выдвигать. Воюет три года, рассудительный мужик, зря на рожон не полезет. И смелости у него достаточно. Считаю, самая подходящая кандидатура.
– Отпускать из своей батареи не жалко?
– Не жалко. Пусть растет, капитана получит.
– Боишься, что подсидит, – снова засмеялись вокруг, – поэтому и выдвигаешь на повышение.
Командир полка, Иван Васильевич Пантелеев, оглядел Тырсина и Серова, затем подвел итог:
– Я тоже считаю, что старшего лейтенанта Тырсина на батарею пора ставить. Командир решительный и опыта набрался, дай бог каждому. Так что поздравляю, Петр Семенович, с новой должностью.
Когда решение было принято, Пантелеев добавил:
– Тырсина я переведу вместе с машиной. В третьей батарее всего одна самоходка осталась, а у Чистякова три.
На этом совещание закончилось, и комбаты отправились каждый к себе. У выхода придержали Петра Тырсина.
– Вечером встречу бы отметить, – предложил Григорий Воронин.
– Я не против, – заулыбался Тырсин. – Две фляжки рома запас.
А Чистяков сходил к Серову и, обняв за плечи старого товарища, сказал:
– Николай, на меня не обижайся. На совещании обсуждали, кого комбатом ставить. Назначили Тырсина Петра, я тоже его кандидатуру поддержал, хотя и тебя упоминали. Но ты на своем месте. Воюешь нормально, наградами не обделен, а батарея для тебя рановато.
– Ладно, чего там… я за должностями не гонюсь.
Но, судя по тону, самолюбивый лейтенант был обижен именно на Чистякова. Хотя решение принимал командир полка, а Петр Тырсин давно считался кандидатом на выдвижение. По опыту, деловым качествам, да и по возрасту. Петру Семеновичу Тырсину было уже за тридцать. Технику знал хорошо, воевал под Сталинградом, освобождал Харьков, Киев.
– Повоюю и рядовым, – поджал губы Коля Серов.
– Каким рядовым? У тебя самая мощная самоходка в подчинении, экипаж, десантники.
– Ну, ну, рассуждай дальше. У тебя это хорошо получается.
– Колька, не дури, – разозлился Чистяков. – Ты хоть сам понимаешь, что такое пятью «зверобоями» командовать? Батарею порой посылают стрелковый полк поддерживать или танковый батальон. И все на нас оглядываются: у вас броня, пушки шесть дюймов. Там решения мгновенно принимать надо, а ты всего полгода назад ускоренные курсы закончил.
Разошлись недовольные друг другом.
Как обычно бывает, на месте временной стоянки полк догнала почта. Чистяков получил сразу три письма: от матери, младшего брата Феди и Кати Макеевой. Старшая сестра Таня, учительница в начальной школе, родила девочку. Но детей учить некому, сестра продолжает работать, прибегает на переменах покормить дочь, а с ребенком сидят по очереди мать и младшие сестренки.
Шестого января исполнилось полгода, как погиб в бою под Минском отец. Мать ходила в церковь, поставила свечку. Много в селе мужиков погибли и без вести пропали. Некоторые угодили в плен, от двоих-троих пришли письма после освобождения. Что и как с ними, не пишут. Вроде бы после проверки снова направят в действующую армию. Главное – живы.
Брат Федя, окончивший училище связи в мае сорок четвертого года, писал из госпиталя, куда попадал уже второй раз.
Письмо было как всегда бодрым. Федя сообщил, что недавно получил вторую звездочку на погоны, а в госпитале познакомился с хорошей девушкой. Отношения у них завязываются серьезные, подумывают о том, чтобы пожениться.
Саня только вздохнул. Девятнадцатилетний Федя влюблялся во всех девушек, с кем сводила его судьба. Описывал на целой странице, какая хорошая и душевная подруга появилась у него. Но не догадался сказать хотя бы в двух словах, что за ранение получил и долго ли пробудет в госпитале.
Зато приписал в конце письма, что его представили к ордену Красной Звезды. Было бы очень неплохо его получить, воюет больше чем полгода, а ни одной награды. Неудобно перед родней.
Чистяков глянул на штемпель, письмо шло полтора месяца, пока догнало адресат у города Кюстрин. Эх, Федька, бог с ними с орденами-медалями! Главное, вернись живым. За полгода второе ранение, а война не сбавляет обороты, забирает все больше жизней.
Третье письмо читал не спеша. Пришло оно от Кати Макеевой, дочери погибшего директора МТС, где работал до войны мастером Саня Чистяков. Подругой ее вроде не назовешь, почти не встречались. Хотя Саня ей нравился, а покойный ее отец не против был выдать за него свою дочь.
Не сложилось. И писать ему Катя на фронт стала лишь после гибели своего отца. Сначала новости о друзьях сообщала и ни слова о каких-то чувствах. Постепенно характер писем изменился, а Саня вдруг сам заговорил о том, что она ему нравится и он по Кате скучает.
В этом письме Катя прислала по его просьбе свою фотокарточку. За три года, что не виделись (Саню призвали в феврале сорок второго), девушка еще больше похорошела. Сколько же ей исполнилось? В мае, кажется, будет двадцать.
Перечитав еще раз письмо, не выдержав, показал фотографию Васе Манихину. Тот был в курсе его истории.
– Красивая деваха. Вернешься домой, женись.
– Подумаю… может, и женюсь.
Сержант Манихин был парень простой. Однако старше своего командира на шесть лет, а потому на правах старого друга иногда поучал его жизни.
– Катька тебе постоянно пишет, значит, неравнодушна. Любовь не любовь, но тянется к тебе. Смотри, не прозевай.
Капитан глянул еще раз на фотографию и аккуратно вложил ее в документы.
Вечером обмывали назначение Петра Тырсина на должность командира батареи. Пили разбавленный спирт, закусывали консервами, которые добыли на немецком аэродроме. Кроме всех четверых комбатов, присутствовал лейтенант Павел Рогожкин, давний товарищ Чистякова, с кем вместе учились и воевали с сорок третьего года.
Приглашали и Николая Серова, но тот будто специально напросился дежурить. Чистяков зашел за ним. Лейтенант отмахнулся:
– Гуляйте без меня. Я подежурю, чтобы фрицы оставшиеся самоходки не сперли.
Судя по всему, Николай, добродушный по характеру, уже отошел от неприятного разговора. Тем более был назначен заместителем Тырсина и представлен за последние бои к ордену Красной Звезды.
– У нас в батарее всего две машины, – когда сели покурить, смеялся лейтенант Серов. – И командир с заместителем. Командовать некем. Подежурю, раз больше делать нечего.
– Завтра обещали пополнение, работы прибавится.
– Хоть завтра, хоть послезавтра. Я не тороплюсь.
Третьей батарее досталось. В недавних боях сгорели сразу две машины. На глазах у Серова погиб комбат Лучко.
Если с Николаем Серовым отношения снова наладились, то с давним однополчанином Павлом Рогожкиным все обстояло сложнее.
По-разному складываются судьбы людей. С одной стороны, Рогожкину везло – один из немногих командиров «зверобоев», который сумел остаться в живых после двух лет войны.
Большинство тех, кто начинал службу во вновь сформированном в сорок третьем году тяжелом самоходно-артиллерийском полку, либо погибли, либо выбыли после ранений.
Но служба у Павла Рогожкина шла не слишком удачно. В первом бою, еще на Курской дуге, немецкий подкалиберный снаряд прошил броню самоходки в полуметре от него.
На глазах у младшего лейтенанта истек кровью, получив огромную сквозную рану, сержант-наводчик. Вспышкой порохового заряда сожгло до костей руку заряжающему (позже ее ампутировали), а сам Павел был контужен и оглушен. С тех пор в когда-то способном курсанте поселился непреодолимый страх перед смертью.
Эта жуткая сцена, когда он сам, в горящем комбинезоне едва выбрался из машины, а вокруг взрывались мины, которые в любую секунду могли его добить, надломили парня. За проявленную трусость Павла Рогожкина перевели в пехотную роту. Он сумел вернуться на прежнее место командира «зверобоя» после ожесточенных боев, где неплохо себя проявил.
Однако авторитет до конца восстановить не сумел. Продолжал оставаться командиром машины, хотя его товарищи повышались в званиях и должностях, награждались орденами.
За два года Рогожкин «вырос» с младшего лейтенанта до лейтенанта и лишь недавно получил свой первый орден. Когда погиб его командир батареи Лучко, он числился какое-то время неофициальным комбатом, хотя командовал лишь своей машиной.
Теперь у него появился новый командир, бывший взводный из гаубичной батареи, и это в очередной раз болезненно кольнуло парня, хотя последнее время он воевал неплохо. Все же переборол свой проклятый страх.
Он временами то завидовал, то раздражался, глядя на Саню Чистякова, с кем вместе закончил одно училище, но как по-разному складывается служба! Чистяков уже капитан, весь в орденах, известен даже в штабе корпуса, в газетах о нем не раз писали. А Рогожкин два года самоходкой командует, и никаких перспектив. Ему даже собственный экипаж сочувствует – самое дрянное дело для офицера.
На этот товарищеский ужин решили собраться узким кружком, только комбаты, но Чистяков позвал старого товарища Пашу Рогожкина, и он сидел с командирами батарей вроде на равных.
Подняли очередной тост за победу, за вновь испеченного комбата, которому, по слухам, Пантелеев не сегодня завтра собирался присвоить капитанское звание.
Практически все командиры тяжелых самоходно-артиллерийских батарей имели по четыре звездочки на погонах. Исключение составлял Григорий Воронин. Он ненавидел немцев как никто другой. Гибель семьи и детей сделали его не только беспощадным в бою, но и зарядили такой ненавистью к немцам, что за ним поневоле приглядывали товарищи и даже подчиненные.
Осенью сорок четвертого года с ним уже был случай. В бою захватили группу пленных, в том числе несколько эсэсовцев. Живыми они сдавались редко, да и солдаты, зная, что они из себя представляют, в плен их не брали, как и власовцев.
Но тогда захватили сразу не меньше роты, и среди солдат вермахта затесались два эсэсовских офицера. Старший лейтенант Воронин словно искал для себя неприятность. Увидев сидевших на обочине пленных, соскочил с машины и безошибочно разглядел у двоих черные петлицы с «молниями».
– Что, отвоевались? – насмешливо спросил он.
Молодой эсэсовец тоже будто искал себе беду. Не обращая внимания на громоздкого русского самоходчика в замасленном комбинезоне, с демонстративным оживлением переговаривался со своим коллегой, даже чему-то засмеялся.
– Глухой, что ли? – побагровел от злости Воронин. – Я спрашиваю, навоевался или еще хочешь?
Многие эсэсовцы, служившие в карательных частях, понимали русский язык. Офицер коротко ответил, что для него война закончилась, а вот для русского танкиста она только начинается. И пусть лейтенант не думает, что его ждет легкая прогулка.
Второй эсэсовец, угадав, чем может закончиться дело, отшатнулся, а Воронин, выхватив из кармана комбинезона пистолет, дважды выстрелил в молодого. Остальные пленные испуганно уставились на обозленного русского офицера.
Дело вполне могло закончиться трибуналом, но самоходчики, заступаясь за своего командира, твердили на допросах, что эсэсовец оскорблял командование Красной Армии и лично Верховного Главнокомандующего.
Следователь особого отдела оглядел три ордена старшего лейтенанта, две нашивки за тяжелые ранения и обматерил Воронина:
– Мститель! Додумался, у всех на глазах счеты с фрицами сводить. Ты один, что ли, семью потерял? Скажи спасибо ребятам из экипажа, что они тебя, как отца родного, защищали. Пошел вон, и смотри больше не попадайся!
Григория Воронина временно отстранили от должности командира батареи, но вскоре вернули на место. Опытных комбатов не хватало.
– А ходить будешь в старших лейтенантах, – заключил Пантелеев, которому тоже досталось от руководства. – Пока не поумнеешь.
Полк пополнялся машинами. В основном это были новые ИСУ-152, с толщиной брони девять сантиметров. Приходили и самоходки первого выпуска СУ-152, прошедшие ремонт, восстановленные после повреждений, полученных в боях.
Броневая защита у них была не такая сильная (семь с половиной сантиметров), но машины обладали скоростью сорок километров в час, на 5-7 километров выше, чем у новых самоходок.
Обновили зенитное прикрытие, слабое место большинства подразделений. Два бронетранспортера с 20-миллиметровыми автоматами попали под бомбежку и сгорели еще в начале зимы.
Вместо них получили три грузовика «Порше» с металлическими кузовами. На каждом – трехствольная пулеметная установка ДШК калибра 12,7 миллиметра. Неплохая защита от немецких штурмовиков.
Чистяков получил две новые самоходки, которые пришли вместе с экипажами. Своим заместителем капитан назначил старшего лейтенанта Виктора Ерофеева, воевавшего на тяжелых самоходках более года. До этого командовал «тридцатьчетверкой».
Второй командир был из молодых. Недавно закончил военное училище, но уже участвовал в боях за Варшаву.
В один из дней Чистяков вместе с Глущенко и заместителем командира полка Григорием Ивановичем Фоминым, с которым воевал вместе с сорок третьего года, отправился на рекогносцировку к городу Кюстрин, возле которого временно затормозилось наступление наших войск.
Кюстрин, расположенный в месте слияния рек Одер и Варта, был одной из старейших крепостей Германии. Хотя время и многочисленные войны частично разрушили укрепления, но к сорок пятому году в Кюстрине были возведены новые бетонные форты, множество дотов, подземные убежища, усилена артиллерийская защита.
В Кюстрине сходились семь веток железных дорог, пролегала шоссейная дорога «рейхсштрассе № 1» на Берлин. Гарнизон города-крепости составлял 17 тысяч солдат и офицеров.
Комендантом был назначен генерал-лейтенант войск СС Фридрих Рейнефарт, отличившийся особой жестокостью при подавлении Варшавского восстания. Его боялись и подчиненные, зная, что за отступление без приказа генерал-эсэсовец виновных не щадит.
К концу февраля Кюстрин находился в полукольце окружения. Бои на разных участках продолжались, но генеральное наступление еще предстояло. Наблюдая за городом в бинокль, Чистяков убеждался, что бои на этом участке будут жестокими.
На берегу реки стояли несколько сгоревших танков, валялись обломки понтонов, торчали остовы сгоревших грузовиков. Из крепости время от времени летели снаряды в сторону обнаруженных артиллерийских наблюдателей и гаубичных батарей, расположенных в лесу и оврагах.
Заметили и самоходчиков. Тяжелый снаряд взорвался метрах в семидесяти. Под ногами ощутимо вздрогнула земля. Решили переждать обстрел в траншее, которых было вырыто на берегу достаточно. Закурили, присев на утоптанный снег.
Юрий Назарович Глущенко получил несколько дней назад майорское звание. По штату командирам батарей тяжелых самоходных установок эти звания были предусмотрены давно. Но из-за нехватки машин батареи состояли обычно из трех-четырех самоходок. Майорские звездочки большинству комбатов не светили – слишком малочисленные подразделения.
Когда полки увеличили до двадцати одной машины, а батареи до пяти самоходок, наиболее опытным комбатам стали присваивать «майора».
Снаряды рвались где-то правее. Пользуясь передышкой, Фомин подмигнул Глущенко:
– Майора получил, а обмыть не догадался.
– Вчера обмывали.
– Не знаю. Меня не было.
– Ну, обмоем еще раз.
Глущенко достал из планшета плоскую трофейную фляжку на пятьсот граммов, встряхнул ее.
– Спирт, небось? – поморщился Фомин.
– Обижаешь, Григорий Иваныч. Коньяк трофейный.
– Ну, как же! Ты ведь теперь майор.
Пересидеть обстрел спокойно и допить коньяк не удалось. Немцы открыли огонь бризантными снарядами. Они взрывались на высоте полусотни метров, рассыпая сверху веер осколков. Сидели, прижавшись к стенкам траншеи, гадая повезет – не повезет.
Один из зарядов взорвался поблизости, осколки взрыли бруствер, несколько штук вонзились в дно траншеи под ногами у самоходчиков. Неизвестно, чем бы все кончилось, но открыла огонь наша артиллерия, и немецкие гаубицы понемногу замолкли.
Еще с неделю продолжалась переформировка, затем объявили приказ готовиться к наступлению.
Бои за Кюстрин и плацдармы на правом берегу Одера шли, практически не прекращаясь. Основной удар был нанесен в первых числах марта. В течение трех дней немецкий гарнизон был расчленен на несколько частей.
Город-крепость оборонялся ожесточенно, несмотря на постоянные удары советской авиации и артиллерийский обстрел. В нем участвовали бригада 203-миллиметровых гаубиц и дивизион из шести 280-миллиметровых мортир, самых мощных сухопутных орудий Красной Армии.
Снаряды весом около трехсот килограммов летели в сторону укреплений, нанося огромные разрушения. Даже на расстоянии сотен метров немецкие солдаты получали контузии, обрушивались подземные форты и укрытия, где прятались защитники крепости.
Слыша сотрясающие землю удары, наши бойцы, особенно те, кто помнил сорок первый и сорок второй годы, с нескрываемой злостью переговаривались:
– Жрите досыта, гады!
– Получай, фриц, подарок за Ленинград!
– А это за Севастополь!
Десятого марта после упорных боев была захвачена железнодорожная станция Кюстрин. Железнодорожные ветки на Берлин с востока были перерезаны. Пытаясь удержать остатки крепости, немцы взорвали мосты через Варту.
В течение нескольких дней шли уличные бои в самой укрепленной части Кюстрина, фортах Нейштадта. Здесь участвовали две батареи тяжелого самоходно-артиллерийского полка подполковника Пантелеева.
Первая и вторая батареи Глущенко и Чистякова выдвинулись на исходные позиции туманным мартовским утром. Вместе с ними находился подполковник Фомин, взвод десантников и зенитно-пулеметная установка.
Обе батареи были укомплектованы до полной штатной численности, по пять машин в каждой. На расстоянии стоял «студебеккер», загруженный снарядами, так как даже полуторный боезапас каждого из «зверобоев» составлял всего тридцать снарядов.
Тяжелые самоходки обычно действовали совместно с танками, но сейчас у них была другая задача – взламывать укрепления.
Батарея Чистякова рассредоточилась среди развалин домов, кое-где торчали деревья. Ждали, когда откроют огонь немецкие орудия, чтобы ударить с наибольшей эффективностью. Комбат обошел машины. Почувствовал нервное напряжение экипажей, особенно молодых.
– Мы же почти на открытом месте стоим, – шепотом, словно его могли услышать немцы, поделился своими опасениями один из командиров, младший лейтенант Анатолий Корсак. – Откроют огонь или авиация налетит…
– Передвинь свою машину вон к той стене, – перебил его Чистяков. – Авиации в такую погоду можно не бояться. А когда дальнобойные орудия из фортов стрелять начнут, тогда и наша работа начнется. Ты свой участок обстрела знаешь, жди команды.
Туман понемногу рассеивался. Где-то правее шло наступление. Слышался гул танковых моторов, вели огонь полевые пушки и минометы.
Расстояние до главного форта и дотов составляло немногим более километра. Орудия, спрятанные за броневыми заслонками и в узких каменных амбразурах, пока молчали.
К Чистякову подошел его заместитель Виктор Ерофеев и сообщил, что между развалин в сторону батареи продвигаются десятка три немецких пехотинцев с фаустпатронами и ручными пулеметами.
– Вон там, – показывал старший лейтенант. Капитан и сам разглядел в бинокль цепочку солдат, пробирающихся через каменные завалы.
– Пугнуть бы их, да не хочется раньше времени себя обнаруживать.
– У нас десантников всего семнадцать человек, – сказал Виктор Ерофеев. – И один ручной пулемет.
– Дай им команду выдвинуться метров на двести вперед. Подожди минуту. – Позвал Манихина: – Василий, сбегай, отнеси десантникам наш трофейный МГ и ленты к нему.
– А мы чем обороняться будем? – начал спорить заряжающий.
– У нас автоматов четыре штуки.
– Ну и что? Раздадим все, а сами…
– Быстрее, Василий.
Манихин, бурча, вытащил трофейный пулемет, коробки с лентами и запасной ствол.
Вскоре впереди послышалась стрельба. Десантники оттесняли пехотный немецкий взвод, не давая им приблизиться к самоходкам. Вряд ли бы они сумели сдержать упорное продвижение немецкого штурмового взвода, но подоспела пехота.
Пулеметная и автоматная стрельба длились с полчаса. Послышались взрывы гранат, затем бой затих. Пехотная рота, видимо, закрепилась среди развалин. Мимо самоходок пронесли тела двух погибших десантников. На самодельных носилках эвакуировали в тыл тяжело раненных. Один из носильщиков снял шапку, вытер пот и пробурчал:
– Ну, вот, как всегда. Бой еще не начался, а у нас пять человек из строя выбыли.
– Уходите в тыл быстрее, – поторопил их Чистяков. – Сейчас обстрел начнется.
Наблюдатели с форта разглядели скопление наших войск. Открыли пристрелочный огонь две гаубицы – «стопятки». Капитан занял свое место в машине. Новый радист Вадим Линьков протянул ему трубку:
– Вас заместитель командира полка вызывает.
– Чего ждешь? – раздался голос подполковника Фомина.
– В кого стрелять? Две «стопятки» нас дразнят. Ударим, когда тяжелая артиллерия огонь откроет.
– Ну, жди-жди. Не больше десяти минут. Меня уже подковырнули. На прогулку десять «зверобоев» вывел?
– Надо выждать, – упрямо повторил капитан.
Чистяков знал, как только его батарея обнаружит себя, на него обрушится огонь более тяжелых орудий. Выгоднее ударить первыми. Тем более вели наступление пехотные части, подтягивались танки, и немцы в ближайшее время усилят огонь. Так оно и произошло. Подключились к обстрелу еще несколько «стопяток», минометная батарея. Затем открылись заслонки в амбразурах центрального форта, и ахнули гулкие выстрелы 173-миллиметровых орудий.
Батарея открыла в ответ огонь усиленными бетонобойными снарядами. Цели были распределены заранее. Ерофеев вложил один и другой снаряд в дот, где укрывалось тяжелое орудие. Прочный железобетон не поддавался. Второе орудие, по которому вела огонь самоходка Чистякова, разворачивала ствол в его сторону. Механик Савушкин ахнул:
– В нас целятся. Товарищ капи…
Договорить не успел. Фугасный снаряд весом семьдесят килограммов разорвался с оглушительным грохотом в двадцати шагах от «зверобоя» и снес остаток кирпичной стены.
О броню лязгнули осколки, а спустя несколько секунд свалился обломок сцементированных вместе нескольких кирпичей, который разлетелся как бомба. Удар был такой силы, что наводчика Николая Марфина сбросило с сиденья, Чистякова оглушило. Снаряд был в стволе, но мешала целиться завеса кирпичной пыли.
– Миша, двигай вперед, – толкнул механика Александр.
Самоходка выскочила на открытое место. Капитан знал, что скорострельность этого тяжелого орудия всего один выстрел в минуту, но эта минута уже прошла. Новый снаряд прорезал клубящуюся бурую завесу и взорвался там, где только что стояла их машина. На таком расстоянии дальнобойные орудия поражали цели с большой точностью.