Глава 1. «Ночь и туман»

30 января 1945 года советские войска с ходу заняли город Ландсберг в северо-восточной части Германии. Успешно завершалась Висло-Одерская операция. Отступавшие части вермахта, обескровленные ударами Красной Армии, не имели возможности оборонять город и спешно отходили к реке Одер, где создавалась мощная оборонительная линия.

Советские войска преследовали врага, не задерживаясь на второстепенных участках, к которым относился и Ландсберг. Однако у небольшой бронетанковой группы было свое задание.

Достаточно важное, для выполнения которого была выделена батарея тяжелых самоходно-артиллерийских установок ИСУ-152, танковая рота, десант, авиационные специалисты и даже представитель штаба фронта.

Где-то в стороне от центрального шоссе – «рейхсштрассе № 1», ведущего к Берлину, находился немецкий аэродром. Прямое расстояние от него до столицы рейха составляло сто двадцать километров. Захватить в исправности взлетную полосу, самолеты, возможно находившиеся там, не дать им взлететь или уничтожить – это стало бы еще одним важным шагом в предстоящей битве за Берлин.

В те же январские дни, в обстановке полной секретности, силами войск СС и другими службами Гиммлера, проводилась операция под кодовым названием «Ночь и туман». Что-то зловещее и затаенное угадывалось в этом коротком названии.

Бронетанковой группе, куда входила батарея тяжелых самоходных установок из трех машин (их часто называли «зверобоями»), под командованием капитана Александра Чистякова, было суждено не только вступить в бой за аэродром, но и столкнуться с «ребятами Гиммлера», торопившимися закончить свою операцию.


Головная «тридцатьчетверка» угодила под взрыв фугаса. Немецкие саперы хорошо постарались, выдолбив на обочине бетонки объемистую яму. В нее вложили бомбу – «полусотку», взрывчатку, несколько противотанковых мин и баллон с горючей смесью.

Рвануло крепко, подняв столб мерзлой земли и снега. Горючая смесь вспухла огненным шаром, выпустив облако густого маслянистого дыма, разлилась пылающими островками на бетонке, шипящем от жара снегу, на броне головной «тридцатьчетверки».

Танк подбросило, выбило несколько колес, лопнула гусеница, а башню сорвало с погона и перекосило.

Со вторым фугасом немецкие саперы поспешили. Он взорвался вхолостую, метрах в семи от самоход-но-артиллерийской установки капитана Чистякова. Машину встряхнуло, по броне лязгнули осколки. Голубым пламенем горела на рубке липкая смесь.

– Василий, смахни ее, – крикнул капитан, одно временно всматриваясь в перископ.

Заряжающий, сержант Василий Манихин, рослый, широкоплечий, в замасленном комбинезоне, выскочил наружу. По-крестьянски умело орудуя лопатой, счищал потеки липкой, пузырящейся от огня, горючей смеси.

Обернулся к десантникам, которые дружно спрыгнули с брони на обочину сразу после первого взрыва.

– Что, сыграло очко? – поддел он бойца, чья каска едва выглядывала из снега. – Автомат хоть подбери.

Сержант Манихин воевал с Александром Чистяковым с лета сорок третьего года. До этого послужил в пехоте, пройдя окружение, бомбежки, ходил в лобовые безнадежные атаки. Был бойцом тертым, побывавшим в переделках.

Машина вдруг поползла вперед, одновременно разворачиваясь стволом своей шестидюймовой гаубицы-пушки в сторону какой-то цели. Манихин от неожиданности уронил прилипший к лопате комок горючей смеси, который сразу прожег носок сапога.

– У-ой, твою дивизию! – толкая сапог в снег, матерился заряжающий.

– Что, жгёть? – немедленно подковырнул его солдат, счищавший с автомата снег. – А ты рот не разявай.

– Манихин, – окликнул Василия наводчик Коля Марфин. – Прыгай в машину. Живее!

Впереди звонко и часто били 85-миллиметровые танковые орудия. Рядом гулко ахнула «шестидюймовка» соседней самоходки лейтенанта Алексея Воробьева. Жутко завыла, прессуя холодный воздух, немецкая бронебойная болванка, пролетевшая над машиной комбата Александра Чистякова.

Танки, идущие впереди, наткнулись на засаду, чего, впрочем, и следовало ожидать. На пути к аэродрому немцы наверняка должны были оставить заслон.

Колонну возглавлял майор Лыков из штаба фронта. Он очень спешил, рассчитывая захватить взлетную полосу раньше, чем ее взорвут. Кроме того, по данным разведки, возле аэродрома находились склады боеприпасов, горючего и ремонтная база, откуда не успели эвакуировать десятка два поврежденных самолетов.

Низкая облачность и снег мешали задействовать авиацию, поэтому майор торопился блокировать аэродром с земли. Хотя, как и многие «летуны», относился свысока к пехоте, танкистам и прочим наземным войскам.

Лыков ехал на американском бронетранспортере «Скаут», специально выделенном для такого ответственного задания. «Скаут» развивал скорость 80 километров в час. Майор, в сопровождении мотоциклистов, то и дело обгонял колонну. Его раздражало, что танки и самоходки двигаются слишком медленно.

У майора были все шансы угодить под взрыв фугаса, который бы разнес «Скаут» на куски. Лыкова спасло то, что механик-водитель, не терпевший лишнего риска и суеты, придерживал машину. Знал, что броня толщиной двенадцать миллиметров не защитит от снарядов и осколков. Лучше вперед не лезть.

Когда рванул первый фугас, механик мгновенно скатился на обочину, по опыту зная, что последует далее.

Сержант не ошибся. Мотоцикл разведки, вырвавшийся слишком далеко вперед, перехлестнула трасса бронебойно-зажигательных пуль, от которых он сразу вспыхнул.

Уцелевший разведчик выскочил из коляски и пополз прочь. Второй мотоцикл круто развернулся, уходя от пулеметных очередей и разрывов мин. Снежный вихрь из-под колес отчасти прикрывал его и дал возможность уйти.

А на бугор выкатились две приземистые артиллерийские установки с длинноствольными пятиметровыми орудиями. Ударили первые выстрелы.


Официально они именовались «истребители танков Т-4-70». Но чаще, как и остальные немецкие самоходки, их называли «штурмгешютце» (штурмовые орудия), а сокращенно – «штуги».

Машины, выползшие на бугор, имели броню восемь сантиметров и высоту менее двух метров. Скошенная рубка, массивный корпус и литая орудийная маска, которую сами немцы окрестили «свиное рыло», делали эту машину похожей на крупного диковинного зверя. Что-то вроде носорога. Хоть и тяжелого, но верткого и опасного.

«Штуга» этой модели имела такое же орудие, как у знаменитого танка «Пантера»: скорострельное, с точной оптикой и высокой начальной скоростью 75-миллиметрового снаряда.

Одним из первых выстрелов пробило башню другой «тридцатьчетверки». Раскаленная болванка разорвала тело наводчика, смертельно ранила командира танковой роты и, шипя, воспламенила порох в снарядах боеукладки.

Башня быстро наполнилась ядовитой гарью. Заряжающий откинул люк и увидел, что командиру и наводчику уже не помочь. Брызги горящего в лопнувших гильзах пороха обожгли руки, задымился комбинезон.

Понимая, что в любую секунду начнут детонировать осколочно-фугасные головки, заряжающий выпрыгнул из люка. Успели также выскочить механик-водитель и стрелок-радист.

Отбежав в сторону от дороги, они видели, как взрывы сотрясают их машину, затем вспыхнула солярка.

«Тридцатьчетверка», двигавшаяся следом, получила снаряд в лобовую часть и застыла на бетонной полосе.

На этом преимущества внезапного нападения были исчерпаны. В сторону немецких машин уже летели снаряды уцелевших «тридцатьчетверок». Наводили свои шестидюймовые стволы все три самоходки капитана Чистякова.

«Штуги», сделав еще по одному выстрелу, скатились с бугра. Несмотря на численное превосходство русских, отступать они не собирались. Бой шел на дистанции километра, где преимущество в точности наводки было на стороне немецких машин.

Кроме того, их поддерживали пять-шесть минометов. Не самое опасное оружие против танков. Но огонь они вели довольно плотный. Вместе с осколочно-фугасными минами летели фосфорные.

Попасть навесным огнем в танк или самоходку довольно сложно. Но их вспышки раскидывали фосфорную начинку, которая давала высокую температуру горения, способную поджечь бронированные машины, не говоря о грузовиках.

От осколков погибли и были ранены несколько десантников. Водители «студебеккеров» отгоняли машины подальше. Для них минометный огонь был опасен. Один из грузовиков хлестнуло осколками по брезентовому тенту, вскрикнул раненый авиатехник. В строю оставались четыре танка и три «зверобоя» – батарея Чистякова была неполная. Две самоходки потеряли в предыдущих боях. Еще один танк хоть и был подбит, но стоял на месте. Башня его поворачивалась и могла вести огонь.

– Кончайте с ними! – кричал в рацию майор Лыков, обращаясь к командиру танковой роты. – Вы что, не в состоянии справиться с двумя фрицами?

Ротный, опытный танкист, его не слышал. Удар был нанесен настолько внезапно, что он не успел среагировать и погиб вместе со своим экипажем.

– Не отвечает, – сказал радист.

– Ну, соедини тогда с командиром этих сараев с гаубицами!

Лыков не успел толком познакомиться с командирами танков и самоходок. Оглушенный взрывом фугаса, растерявшись при виде двух горящих «тридцатьчетверок», он не знал, что делать.

В первую очередь от него требовалось захватить в исправности или с минимальными повреждениями взлетную полосу. Это позволило бы в считаные часы перебросить сюда истребительный полк и взять под контроль небо на подступах к Кюстрину и Зееловским высотам.

Радист соединил майора с Чистяковым.

– Вы чем там занимаетесь? – обрушился штабной летчик на капитана.

– Уходите с линии огня. Вы что, не видите пушки возле пруда? – крикнул в ответ командир батареи.

– Вот, черт! – первым среагировал механик-водитель бронетранспортера. Он разглядел две противотанковые 75-миллиметровые «гадюки» между вязами на берегу замерзшего небольшого пруда. Их снаряды пробили бы «Скаут» насквозь, но немцы не торопились себя обнаруживать. Их главной целью были танки и «зверобои».

– Петро, бери «гадюки» на себя, – приказал Чистяков командиру второй самоходки и своему заместителю Петру Тырсину. – Только не приближайся к ним.

– Понял, – отозвался старший лейтенант, провоевавший два года в гаубичной артиллерии и направленный после переподготовки прошлым летом в самоходный полк.

Стрелять он умел, и Чистяков на него надеялся. Сам капитан вместе с командиром третьей машины Воробьевым открыли огонь по вновь появившейся «штуге».

Плохо было то, что Чистякову не подчинялись танкисты, оставшиеся без своего ротного командира. От Лыкова толку в этом вопросе мало. Ладно, сами разберутся.

Осколочно-фугасные снаряды самоходок весили сорок пять килограммов и даже близким взрывом могли вывести из строя «штугу». Однако прицельность шестидюймовых гаубиц МЛ-20, которыми были вооружены «зверобои», в стрельбе по движущимся машинам оставляла желать лучшего.

Пока снаряды шли мимо. Громоздкие на первый взгляд «штуги» стреляли, быстро меняя позиции. «Тридцатьчетверки» вели огонь активно, но в основном на ходу, не желая подставляться под точные выстрелы длинноствольных «семидесятипяток».

Они зацепили «штугу», выбив сноп искр. Но бронебойная болванка не пробила лобовую броню, хотя пушка калибра 85 миллиметров врезала крепко.

От сильного удара немецкая машина встала как вкопанная, а затем снова набрала ход, выпустив в ответ кумулятивный снаряд. Смертельно опасный и для танков, и для «зверобоев».

Он врезался в мерзлую землю и с грохотом прожег ее огненной струей. Вспышка расплавила почву и снег. Облако пара смешалось с дымом, в разные стороны разлетелись комья земли.

Заряжающий Вася Манихин невольно покосился на обугленную плешину, где с веселым треском горела прошлогодняя смятая трава. Полгода назад Манихин попал под удар кумулятивного снаряда. Тогда погибли двое ребят из экипажа. Осталось в памяти, как раскаленная волна воспламенила машину, на нем тлел комбинезон и лопалась от сильного жара кожа на руках и лице. Он задыхался, терял сознание, и наружу его с трудом вытащил Александр Чистяков.

– Миша, бери правее. – Капитан показал направление механику-водителю Савушкину.

Старшина понял, что командир намеревается выйти наперерез немецкому штурмовому орудию, которое сбоку представляло собой удобную мишень из-за удлиненной громоздкой рубки.

Новая самоходка ИСУ-152, на которую пересел прошлой осенью командир батареи Чистяков, была хорошо бронирована, имела более надежный двигатель, но уступала прежнему «зверобою» в скорости. Впрочем, сейчас все решала не скорость, а точность выстрела.

– Михаил, дорожка! – крикнул капитан.

Савушкин затормозил. Машину весом сорок шесть тонн протянуло по обледенелой земле метра два. Тяжелый ствол пушки качнулся вверх-вниз. Николай Марфин замер у прицела.

– Колька, давай, – тянул на одной ноте заряжающий Манихин. – Ну… чего ждешь?

Звук выстрела шестидюймового орудия был оглушителен, пробковые танкошлемы защищали уши лишь отчасти. Грохот бил по голове, как огромная оплеуха. Не каждый заряжающий мог быстро загнать в ствол новый заряд.

Вася Манихин постиг эту науку в совершенстве. Выбросил в люк воняющую тухлым яйцом горячую гильзу, подхватил и забросил в казенник новую гильзу и фугасный снаряд. Куда угодили первым выстрелом, он не знал. Не было времени глянуть.

Учитывая расстояние, врезали удачно. Фугас рванул с недолетом в несколько шагов, но взрывная волна и осколки сделали свое дело.

Согнуло, разорвало два боковых броневых экрана. Вместе с гусеницей вывернуло пару катков. «Штуга» по инерции продолжала разворот. Ведущее колесо, с которого сползла гусеничная лента, вращалось вхолостую. Снег на месте взрыва стал бурым от копоти и машинного масла, брызнувшего из поврежденной ходовой системы.

– Выстрел! – снова скомандовал Чистяков.

– Есть выстрел! Второй снаряд рванул тоже с недолетом. Однако взрывная волна сорвала напрочь защитный экран в центре, смяла одно из нижних колес и окончательно обездвижила тяжелую машину.

– Добиваем гада! – орал азартный в бою Манихин, забрасывая в ствол новый снаряд.

Но крепко помятую «штугу» добили танкисты. Две «тридцатьчетверки», приблизившись к немцу на скорости полста километров, соревнуясь друг с другом, всаживали в неподвижную цель снаряд за снарядом. Из отверстий в броне потянул дым, показались языки пламени.

– На готовое примчались, – бурчал наводчик Коля Марфин. – Теперь эту «штугу» себе запишут.

Александра Чистякова больше заботила судьба самоходки Петра Тырсина. Старший лейтенант удачным выстрелом разнес противотанковую пушку, прятавшуюся среди вязов. Другой снаряд контузил часть расчета второй «гадюки», но скорострельная «семидесятипятка» тоже угодила в машину Тырсина.

Самоходка осела на левую сторону, но продолжала вести огонь. Взрыв подломил вяз, который рухнул возле «семидесятипятки», подняв снежное облако. Орудие Петра Тырсина выпустило очередной снаряд, а когда снег осел, Чистяков увидел опрокинутую пушку и убегавший расчет.

– Куда, сволочи! – матерился Коля Марфин и выстрелил, целясь в немецких артиллеристов.

Расстояние было велико, вряд ли он кого-то достал. Чистяков приказал гнать к машине Тырсина.

– Живой? – крикнул он, высовываясь из люка.

– Кажись, – тряс головой его заместитель. – Оглушило малость. И заряжающего ранило.

Поединок с «гадюками» дался ему нелегко. Снаряд порвал гусеницу и смял ведущее колесо. Еще две болванки оставили глубокие отметины, но броню не пробили.

На разостланной шинели лежал заряжающий. Он был ранен мелкими осколками брони. Кроме того, удар снаряда крепко приложил парня телом о стенку рубки.

– Два или три ребра сломаны, – сказал наводчик, делавший перевязку. Угадав тревогу и страх в глазах молодого сержанта, поспешил успокоить его: – Не смертельно, жить будешь.

– Петро, санитаров подошлю позже, – сказал Чистяков. – Занимай вместе с танкистами круговую оборону, а мы к аэродрому двигаем.

Туда же отступало второе штурмовое орудие, огрызаясь огнем длинноствольной пушки. Приближаться к нему было опасно. Снаряды летели довольно точно, а «штуга» уходила зигзагами, делая короткие остановки для прицельных выстрелов.

Сунувшийся было напролом лейтенант Алексей Воробьев словил бронебойную болванку, которая ударила в скошенный борт рубки, оглушила экипаж и контузила наводчика. За прицел сел Воробьев и стал наводить орудие в цель.

Стрелял он неплохо и училище прошлым летом закончил в числе лучших. Уже имел опыт боев, но схватка с вражеским танком или самоходкой – это не стрельба по мишени. Нервы да еще полученный встречный удар не давали точно прицелиться.

Лейтенант Воробьев, лишь неделю назад получивший вторую звездочку на погоны и медаль «За отвагу», выпускал снаряд за снарядом, уменьшая и без того невеликий боезапас тяжелой самоходки.

– Леша, не торопись, – посоветовал механик. – Бей с остановки.

Совет оказался дельным. Лейтенант двумя фугасами все же догнал «штугу». Один из них взорвался возле кормовой части и повредил двигатель. Тот заглох, снова завелся, но работал рывками. «Штуга» потеряла скорость. Единственное, что ее спасало, меткая стрельба немецкого экипажа.

Бронебойная болванка отрикошетила от мерзлой земли и ударила в рубку «зверобоя» рядом с орудием. Сильный толчок сбросил с сиденья лейтенанта Воробьева и выбил рычаги из рук.

Вперед вырвалась «тридцатьчетверка» и всадила подкалиберный снаряд в лобовую броню «штуги». Машина задымила, из люков выпрыгивал экипаж, следом показались языки пламени.

Но упрямый молодой лейтенант не желал уступать победу. Ведь «штугу» подбил он. Значит, должен поставить последнюю точку. Фугас был уже в стволе, а самолюбие помогло навести орудие точно в цель.

Трехпудовый снаряд взорвался под брюхом «штуги», проломил броню и согнул длинноствольную пушку. Вспыхнул бензин, сдетонировали сразу несколько снарядов, выламывая куски брони. Самоходка горела от носа до кормы, окутавшись клубами сизого дыма.

– Так ее, сучку немецкую! – оценил действия своего начальника экипаж. – Кто скажет, что не мы ее раскурочили!

– Молодец, Воробей! – поддержал по рации товарища Петр Тырсин, следивший за схваткой. – Как надо уделал фрица.

Лейтенант Воробьев не любил прозвище, которым за спиной окрестили его. Но правильно решил, что не в прозвище дело. Сработал нормально, если замкомандира батареи хвалит.

– Горит фашист, – высунувшись из рубки, лихо сплюнул девятнадцатилетний лейтенант. – Сейчас рванет.

Аэродром находился в трех километрах от места боя. Из «студебеккеров» выскакивали авиационные техники и солдаты охраны. С завидной расторопностью оцепляли территорию, выставлялись посты.

– Чего раньше сюда не спешили? – посмеивались над ними танкисты и самоходчики. – Пушки, что ли, испугались?

И кивали на развороченную 105-миллиметровую зенитку. Ее оставили для защиты аэродрома или не сумели эвакуировать из-за поврежденного лафета. Орудие успело сделать всего с полдесятка выстрелов. Зенитку с ходу разнесли фугасными снарядами «тридцатьчетверки».

Они же обстреляли спешно уходившие немецкие автомашины, в которые грузили оборудование и горючее. Водители вовремя разглядели русские танки и успели уйти из-под снарядов.

Взлетная полоса оказалась почти неповрежденной, чему больше всего обрадовался майор Лыков. Правда, немцы успели поджечь бензохранилище, которое полыхало с оглушительным треском. Языки пламени переплетались на высоте десятков метров. Авиационный керосин, смешавшись со смазочным маслом, гудел, выплескивая вместе с огнем густые клубы дыма.

– Хрен с ним, с горючим, – отмахнулся представитель штаба. – У нас своего хватит. Подвезем. Главное – взлетная полоса наша.

Немцы успели также поджечь и взорвать часть поврежденных самолетов. Те, которые уцелели, имели довольно жалкий вид. У немецких техников руки до них не дошли. Истребители и штурмовики с черными крестами на фюзеляжах были сплошь издырявлены в воздушных боях.

У некоторых подломились при посадке шасси, и они лежали на брюхе. У других отвалились или погнулись крылья, обгорели двигатели. Лыков с удовлетворением рассматривал работу своих коллег.

– Это вам, гады, не сорок первый год, – обходя «Мессершмитт» с вывернутыми пробоинами от 20-миллиметровых авиапушек, потирал руки майор. – Получили по полной!

Именно тогда начинал воевать на устаревшем истребителе И-16 («ишачке») лейтенант Лыков. Был трижды сбит, сам «приземлил» с десяток немецких самолетов и после тяжелого ранения был переведен на штабную работу.

Кроме всего прочего, майор искал новые реактивные истребители «Мессершмитт-262», которые надлежало взять под охрану. Но таковых не оказалось. Зато уцелел обширный продовольственно-вещевой склад, возле которого уже собралась толпа.

Экипажи танков, самоходок, десантники тащили коробки с продуктами, ромом, вином, добротные авиационные куртки и меховые унты. Кое-кто из десантников уже прикладывался к откупоренным бутылкам.

Лыков дал попользоваться добычей, затем скрестил руки.

– Хорош! Склады закрыты.

– Это почему закрыты? Мы тут кровь проливали, а для нас харчей жалко.

– Несправедливо!

Но авиационный интендант уже расставил посты, а солдаты роты обслуживания сдернули с плеч карабины.

Вмешался Чистяков, который, несмотря на свои двадцать два года, всегда брал инициативу в руки, распоряжался по-деловому и лишней болтовни не терпел.

– Кто старший из танковой роты?

– Ну я, – отозвался закопченный старший лейтенант с перевязанной ладонью. – Ротный сгорел вместе с машиной.

– Командуй своими. Мы пока в немецком тылу. Анархию прекращай. Экипажи машины бросили, трофеи ищут.

Старший лейтенант был мужик понятливый и сразу включился в дело. Требовалось срочно вывезти раненых и обгоревших, которых набралось свыше сорока человек. Около двадцати погибли. Десантники и танкисты, понесшие самые большие потери, мрачно рассуждали:

– Зато километр взлетной полосы отвоевали.

– У огня погрелись…

– Консервами и барахлом на складе разжились.

Раненых погрузили на «студебеккеры» и отправили в Ландсберг. Для погибших долбили могилу, расширяя воронку на небольшом холме. У танкистов в строю остались четыре машины, еще две требовали ремонта. Два танка сгорели.

Чистякову повезло больше – он не лез вперед так неосторожно, как погибший командир танковой роты. Но досталось и его батарее. С разрешения Лыкова он сгонял на «Виллисе» к подбитой самоходке Петра Тырсина, своего неофициального заместителя.

Тырсину было за тридцать – самый старший по возрасту командир в батарее. В овчинной безрукавке и промасленном комбинезоне он вместе с поредевшим экипажем занимался ремонтом. Отложив кувалду, доложил Чистякову:

– Раненого эвакуировали, «студебеккер» подъезжал.

– Как он? Сильно ранен?

– Ничего, выживет. Его ребрами крепко приложило, а осколочные ранения неглубокие. Могло и хуже быть. Мы в корпус два снаряда словили. Болванка ходовое колесо смяла, и гусеница, вот, порвана.

– Почему вдвоем с механиком работаете? Где остальные?

– Радист связь налаживает, а наводчик на бугре с автоматом нас сторожит. Мы тут в чистом поле одни ковыряемся, да еще танк подбитый, вон, почти за километр.

Смуглый, с темными кудрями, похожий на грека, Петр Тырсин снял танкошлем, вытер пот с лица – намахался кувалдой. Вытряхнул из пачки трофейную сигарету, угостил Чистякова. Закурил и механик, сержант в заскорузлой телогрейке.

– Где сигаретами разжились?

– У фрицев, которые по нам стреляли.

– Туго пришлось?

– Метко сволочи бьют. Если бы ближе подъехали, они бы нас кумулятивными снарядами пожгли. А болванки броню не взяли, хотя оглушило крепко.

– Пушки вдребезги, – похвалился радист, который тоже вылез покурить. – И семь мертвяков. Некоторых по кускам раскидало.

Петр Тырсин служил в армии с начала тридцатых, начав с рядового бойца. Закончив артиллерийское училище, долго командовал гаубичным взводом. Войну встретил под Смоленском, воевал на Дону, дошел до Днепра, был несколько раз ранен. Когда стало остро не хватать командиров тяжелых самоходных установок, снова переучивался и стал командиром «зверобоя».

Петр Семенович Тырсин был мастер на все руки, воевал расчетливо и умело. По службе его не продвигали из-за малого образования – пять классов сельской школы. Да и сам он на глаза начальству не лез, держался в тени. Но дело свое знал и выполнял на совесть.

Бронебойный снаряд вмял, расколол ведущее колесо и застрял в нижней части лобовой брони, напротив места механика-водителя. Остатки колеса уже выбили и пытались вытащить застрявшую болванку, которая будет мешать при установке нового колеса.

– «Гадюки», глянуть не на что, – материл Тырсин компактные немецкие пушки калибра 75 миллиметров. – Высота – метр с колесами, а лупят крепко.

– Поэтому я тебе их поручил, – сказал Чистяков. – Метко бьешь. За километр их не просто достать.

– Чего там, – отмахнулся старший лейтенант. – Гаубица мощная, прицел тоже неплохой. Но с десяток снарядов потратили.

– Товарищ капитан, – торопил Чистякова сержант, водитель «Виллиса». – Товарищ Лыков на полчаса машину дал. Пора возвращаться.

– Езжай, Александр, – затоптал в снег окурок Петр Тырсин. – Если что, танкисты помогут. Главное, чтобы ремонтники быстрее приезжали. Торчим тут в степи…

Но не все танкисты могли в случае столкновения с отступающими немцами помочь неполному экипажу старшего лейтенанта.

В ближней к нему «тридцатьчетверке» хотя бы проворачивалась башня и действовало орудие. Другой танк был сильно поврежден, а из двух сгоревших вытаскивали обугленные тела. Запах жженой резины смешивался с духом горелой плоти.

Сержант-шофер, привыкший на «Виллисе» возить начальство, сморщил нос и увеличил скорость.

– Стой! – толкнул его в плечо Чистяков.

Сержант затормозил и вопросительно глянул на капитана.

– Товарищ Лыков ждут!

– Подождут…

Александр вылез и подошел к «тридцатьчетверке», угодившей под взрыв фугаса. На ходу снял танкошлем. Оглядел исковерканную машину, вокруг которой темнело пятно растаявшего снега. Останки танкистов укладывали на плащ-палатки.

Некоторых разорвало на части. Предстояло идентифицировать тела. Чистяков знал по опыту, что опознать всех не удастся. Разложат то, что осталось, на равные части, завернут потуже в брезент – вечный вам покой, ребята!

– Весь экипаж? – спросил Александр.

– Все пятеро, – подтвердил младший лейтенант. – В той машине четверо уцелели, а в третьей всего один, да и тот обгорел, как свечка. Вряд ли выживет.

– Ладно, поехали мы, – не нашелся, что сказать в ответ, Чистяков. А когда машина тронулась, буркнул, глядя на недовольного шофера: – Понюхал, чем танковый бой пахнет? Набрал трофейной жратвы, ногу поставить некуда.

Александр пнул звякнувшие картонные ящики, которые не поместились в багажнике и громоздились друг на друге между сиденьями.

– Зря вы, товарищ капитан, – обидчиво поджал губы круглолицый водитель. – Вы, конечно, офицер заслуженный, в орденах. Но и я уже полтора года на фронте. Братана потерял, погиб он, а сам я ранетый в ногу снарядом прошлой осенью.

– Осколком, – машинально поправил его Чистяков. – Снаряд тебя бы, как тех танкистов, разорвал.

– Пусть осколком. Все равно кровь пролил.

– Герой! Орден тебе. Ладно, не куксись, – доставая папиросы, сказал комбат. – Закурим «беломора» На войне никому не сладко.

– Это точно, – согласился шофер, принимая папиросу. – Дорого нам этот аэродром обошелся.

– Фрицы воевать умеют. А за свою землю зубами цепляться будут.

Пока отсутствовали, на аэродроме появились неожиданные гости. Трое мужчин в полосатых лагерных робах и таких же шапочках с нашивками-номерами. Один был одет в немецкую шинель, покрытую засохшей кровью, – должно быть, снял с трупа.

Все трое были истощены, выпирали скулы, а глаза ввалились в подлобье. Чистяков уже не раз встречал узников концлагерей или тюрем. Кроме истощения, они выделялись серым неживым цветом кожи и глубоко запавшими тусклыми глазами.

Оказалось, все трое убежали из пересыльного лагеря. Двое были поляки, третий то ли норвежец, то ли швед. Поляк в шинели торопливо говорил, глотая слова и задыхаясь от возбуждения.

В их лагере последние дни шла эвакуация и одновременно массовые расстрелы. Сейчас охрана, кажется, разбежалась.

– Гонялись за нами на машинах, – рассказывал поляк. – Некоторых убили, другие спаслись.


Кто-то из танкистов принес две трофейные теплые куртки. Заключенным совали хлеб, колбасу, консервы. Налили всем троим в кружки трофейного рома.

– За победу!

– За Красную Армию!

Видимо, последние несколько дней они не видели пищи. Мужчины жевали хлеб, колбасу, но не могли проглотить еду. Проталкивали разжеванные куски пальцами в горло, давились, кашляли.

– Вы когда последний раз ели? – спросил майор. Поляк показал четыре пальца.

– Четыре дня. Может, больше.


– Им чаю вскипятить надо, а то помрут, – сказал пожилой старшина. – Заворот кишок может случиться.

– Дайте воды для начала, – вмешался Чистяков. – Не суйте куски, и правда, помрут. Ваш лагерь далеко отсюда?

Из торопливых объяснений поняли, что до лагеря километров шесть, а место называется Зеленая Гора.

– Зелена Гора, – несколько раз повторил поляк. – Клятое място.

– Там живые остались?

Все трое пожимали плечами. Наверное, остались, если немцы не добили. Возможно, кто-то сумел спрятаться.

– Швабы два дня людей стреляли, – рассказывал поляк. – Многих побили.

– А немцы, фрицы в лагере еще есть? – допытывался Лыков.

– Не знаем. Может, и есть. Большинство сбежали.

Майор Лыков отвел Чистякова в сторону.

– Возьми с собой «тридцатьчетверку» и бойцов десятка полтора. Проверь, что и как. А я в штаб сообщу, пусть пришлют особистов и врачей.


Пересыльный концлагерь представлял из себя квадрат шириной с полкилометра, огороженный двумя рядами колючей проволоки. Его спешно возвели осенью сорок четвертого года и использовали как временный пункт для содержания военнопленных и антифашистов, которых собирались эвакуировать на запад.

Часть узников, больных, ослабевших, расстреливали и закапывали в ямах за лагерем. Когда стало ясно, что советские войска наступают слишком быстро, была спешно разработана операция «Ночь и туман».

Нацистские лидеры любили подобные названия, в которых им виделся древний арийский дух, который возвышал германскую решительность в борьбе с врагами рейха.

На самом деле происходила очередная бойня. В разных местах: лагерях, тюрьмах, в подвалах гестапо – снова звучали выстрелы, пулеметные и автоматные очереди. Убивали военнопленных, заложников, политических врагов рейха и просто людей, которые, по мнению нацистов, не имели права на дальнейшую жизнь.

В пересыльном лагере возле поселка Зеленая Гора, согласно обнаруженным документам, были расстреляны 1160 заключенных. Это были поляки, русские, чехи, словаки, французы, югославы, немцы и люди других национальностей.

Когда тяжелая самоходка капитана Чистякова и «тридцатьчетверка» младшего лейтенанта Олега Васильченко приближались к лагерю, первое, что они увидели, – поднимавшийся дым.

Ворота были распахнуты, догорали бараки и щитовой дом, где размещалась охрана. Две многоместные армейские палатки тоже пытались сжечь, но влажный брезент выгорел лишь кусками, тлела солома, служившая подстилкой для заключенных. Между бараками лежали мертвые тела в знакомых полосатых робах, но их было немного.

– А где остальные? – спросил Чистяков.

– Там, за лагерем, – показывали направление все трое заключенных, сидевшие на броне самоходки вместе с десантниками.

За лагерем, в низине, обнаружили ров, заполненный расстрелянными людьми. Капитан Чистяков воевал с мая сорок второго, повидал многое. Но такое зрелище предстало перед ним впервые. Глубокая яма была завалена сотнями тел в полосатых робах. Обычно эсэсовцы успевали замести следы своих спецопераций. Заровнять ямы, набитые казненными, сжечь тела. Но здесь времени у них не хватило.

Все произошло совсем недавно. Часть заключенных расстреливали, возможно, в тот час, когда танки и самоходки вступили в бой с немецким заслоном возле аэродрома.

Следы на снегу были совсем свежие, кровь не везде успела застыть. В том месте, где стоял пулемет, из которого расстреливали заключенных, снег растаял до земли на площадке в несколько квадратных метров. Сотни горячих гильз, пламя, бьющее из ствола, и раскаленный ствол растопили его, обуглили траву.

Во рву началось какое-то шевеление. Расталкивая мертвых, пытались выбраться уцелевшие. Им помогали вылезти из ямы, кого-то перевязывали, наливали трофейный ром, отдавали старые бушлаты, куски брезента. Десантники вытряхивали из вещмешков запасное белье, полотенца, портянки – все, что могло согреть окоченевших заключенных. Мороз был не сильный. Но холодный сырой ветер продувал изможденных людей насквозь. Многие садились на снег, другие что-то бессвязно рассказывали, некоторые плакали.

– Русские есть? – выкрикнул Чистяков.

– Есть, – поднялся рослый, казавшийся еще более худым и костлявым, человек неопределенного возраста. – Красноармеец Зосимов, восемьсот одиннадцатый стрелковый полк, Западный фронт.

– Строй всех уцелевших и веди к лагерю. Здесь вы померзнете. Кто не может идти, подвезем на броне.

Группа, человек пятнадцать, медленно потянулась к лагерю. Командир «тридцатьчетверки» Олег Васильченко, закончивший два месяца назад танковое училище, застыл возле рва.

Он не мог отвести взгляда от груды тел. Ближний к краю заключенный лежал с запрокинутой головой, рот был широко открыт в жуткой неживой улыбке. Его сосед словно подмигивал танкисту прищуренным глазом, второй был выбит. На спине одного из расстрелянных отпечаталась строчка рваных выходных отверстий, но крови было немного.

– Дошли бедолаги, крови почти не осталось, – сказал заряжающий из экипажа младшего лейтенанта. – Закуришь, Олег?

Командир машины молча кивнул, а сержант-заряжающий, поднося зажигалку, сочувственно предложил:

– Поехали отсюда, Олег. Нечего тут топтаться.

– Нечего, – послушно согласился огорошенный зрелищем москвич Олег Васильченко, которому недавно исполнилось восемнадцать лет.

Каких-то несколько месяцев назад он заканчивал десятый класс. Мама пекла пирожки с картошкой, а на Первое мая ездили с классом за город, где Олег впервые осмелился поцеловать свою девушку. Она пишет, что любит и ждет его, а здесь этот ров, забитый мертвыми телами. И запах чего-то кислого, неживого.

Десантники натянули остатки одной из палаток, затопили печку. Небольшими кусочками кормили заключенных, а Никита Зосимов, красноармеец давно не существующего восемьсот одиннадцатого стрелкового полка, простуженным голосом рассказывал, что происходило в лагере в последние дни.

– Сначала расстреливали ослабевших и больных. Из остальных формировали колонны и уводили под конвоем на запад. Дня три назад началась суета, фронт уже приближался. Тогда начали отбирать целые группы и расстреливали в овраге за лагерем, а вчера и сегодня стрельба уже не прекращалась. Некоторые пытались убежать. Кое-кому в суматохе это удалось, – отхлебывая горячий отвар, продолжал свой рассказ Никита. – Но их догоняли на машинах. Тоже стреляли или давили колесами. Больных побили прямо в бараке и зажгли его.

– Так, так, – кивал поляк, который с двумя другими заключенными добрался до аэродрома и встретил бронетанковую группу. – Эсэсманы как озверели. Тех, кто не мог идти, били лопатами и кирками, это они лежат возле бараков.

– Вот сучье племя, – матерился десантник. – Жаль, что мы не успели. Перебили бы сволочей.

– Когда уехала охрана? – спросил Чистяков.

– Часа полтора назад. А перед этим собрали колонну человек восемьдесят, – сказал Зосимов. – Французы, голландцы, норвеги, сколько-то чехов. Как я понял, офицеров или гражданских, кого приказано было эвакуировать. Что-то вроде заложников, товар для обмена. Их пешком погнали. Они, в лучшем случае, километров пятнадцать сумели пройти. Можно догнать.

– Догнать, – оживились бойцы. – Раздавить к чертовой матери эсэсовцев, а людей спасти.

– Разрешите, товарищ капитан, – тянулся, как в школе, восемнадцатилетний танкист Олег Васильченко. – Мы их в момент догоним.

Чистяков не хотел рисковать и делить надвое свой маленький отряд, состоявший из двух машин и небольшой группы десантников. Подходили заключенные, сумевшие спрятаться и переждать. Главной задачей было оказать помощь и спасти хотя бы этих людей, которых уже набралось более сотни.

Практически раздетых, трясущихся от холода и кашля. Некоторые украдкой съели слишком много пищи, которую совали им бойцы, и мучились от сильных болей в желудке.

Однако настрой бойцов догнать уходящую колонну и спасти еще несколько десятков заключенных переломил решение Чистякова оставаться всем на месте. Направиться в погоню двумя машинами было рискованно. На лагерь могла наткнуться отступающая немецкая часть и добить выживших заключенных.

Решил, что останется со своей самоходкой и частью десантников здесь. Будет ждать врачей и особистов. Кроме того, танк Т-34-85 развивал скорость свыше пятидесяти километров в час, а его тяжелая машина ИСУ-152 – лишь тридцать пять.

– Давай, Олег, – хлопнул парня по плечу капитан. – Если сумеешь спасти людей, большое дело сделаешь.

Дорогу вызвались показать поляк и красноармеец Никита Зосимов.

Младший лейтенант Васильченко, возбужденный, обошел машину, еще раз проверил гусеницы и ловко запрыгнул на броню.

Этот азарт да и вся ситуация не слишком нравились Чистякову.

Догнать, уничтожить врагов, спасти антифашистов, наших военнопленных. Но ведь это не прогулка, а местность вокруг представляет на языке военных «слоеный пирог». Наши передовые части ушли вперед, торопясь к Одеру, городу-крепости Кюстрину. Однако в тылу прорываются к своим десятки больших и малых немецких подразделений. Они обозлены и сметают все на пути.

– Слышь, Олег, – сказал Чистяков. – Ты осторожнее там. И держи постоянную связь.

Улыбающийся, возбужденный мальчик-танкист уже нырнул в люк.

– Все будет в порядке, товарищ капитан!

И лихо козырнул, бросив ладонь к танкошлему, как это умеют делать вчерашние курсанты.


Колонна из восьмидесяти заключенных и девяти сопровождающих их охранников успела пройти километров двенадцать. Люди шагали с трудом, некоторые падали и долго не могли подняться. Имелась повозка, но она была загружена продовольствием (в основном для охраны), боеприпасами и теплой одеждой.

Начальник конвоя, сорокалетний шарфюрер, вначале заставлял заключенных нести ослабевших на себе, но на заснеженную дорогу валились сразу двое-трое. Это раздражало охрану.

– Не церемонься ты с ними, – с досадой сказал его помощник, молодой эсэсовец. – Эти двое уже не могут идти. Лучше их пристрелить. Куда такую ораву тащить? Стемнеет, начнут разбегаться. А то и на нас набросятся.

Шарфюрер неопределенно махнул рукой. Война близилась к концу. По слухам, захваченных в плен эсэсовцев судили, и виновных в расстрелах военнопленных и заложников приговаривали к смертной казни. У него накопилось и так немало грехов, не хотелось увеличивать их число.

Помощник воспринял жест начальника как согласие и двумя выстрелами в голову уложил обоих заключенных. Это подстегнуло остальных. Люди зашагали быстрее. Но вскоре пришлось добить еще нескольких ослабевших, а пожилой чешский священник встал на колени и, перекрестившись, попросил его застрелить.

– У меня опухли ноги, я закончил свой путь на грешной земле.

– Как хочешь, – пожал плечами эсэсовец и, зайдя сбоку, выстрелил старику в ухо. Усмехнувшись, спросил: – Может, кто-то еще устал?

Спустя какое-то время колонну догнал бронетранспортер «Ганомаг» и легкий гусеничный вездеход с противотанковой пушкой на прицепе. Будь это солдаты вермахта, они бы просто проехали мимо. Отношения между вермахтом и частями СС были не слишком дружелюбными. Но в машинах сидели такие же «ребята Гиммлера». Кто-то из офицеров узнал шарфюрера и приказал водителю остановиться.

– Юрген, русские захватили аэродром, и два танка торчат на бугре в вашем лагере. А по центральному шоссе их войска идут сплошным потоком.

– Быстро они двигаются, – озабоченно заметил шарфюрер. – Если узнали про нашу колонну, то наверняка кинутся догонять.

– Я тоже так думаю. Тебе и твоим людям несладко придется. «Иваны» не дадут вам легко умереть. Кончай со своими доходягами и садись к нам. Повозку тоже можешь бросить.

Шарфюрер колебался. Он не сомневался, что обозленные лагерники направят русских танкистов по их следам. Через полчаса они могут быть здесь, а это верная смерть для охранников.

Но в колонне были заключенные, которых предписывалось довести до места живыми. Это были старшие офицеры, политические деятели, промышленники. Пока была возможность, их подкармливали и берегли для переговоров с американцами или англичанами.

– Я отвечаю за них, – колебался шарфюрер. – Мне придется отчитываться. А они плетутся так медленно, что человек семь пришлось пристрелить.

– Кто и за что сейчас отвечает? – вмешался в разговор молодой эсэсовец. – Лучше, если нас раздавят живьем, и мы будем подыхать с расплющенными ногами?

Полковник французского генштаба выступил вперед:

– Разумнее отпустить нас. Вы же понимаете, война проиграна. Это убийство не пройдет вам просто так. Здесь не простые заключенные, а…

Договорить он не успел. Эсэсовец нажал на спуск автомата. Полковник упал лицом в снег.

– Ну что, кончаем остальных?

– И побыстрее, – поглядел на часы офицер, выпрыгнувший из бронетранспортера.

Люди застыли в молчании, кто-то молился. Раздались автоматные очереди, заключенные бросились в разные стороны. Расчет спаренного пулемета МГ-42, тревожно оглядывающийся на дорогу, тоже открыл огонь.

Через десяток минут все было кончено. Конвоиры торопливо грузились в десантный отсек бронетранспортера. Хоть с трудом, но уместились. Последним взобрался молодой эсэсовец. Он добивал раненых, раскалившийся ствол автомата дымился.

– Поехали! Кого не добили, подохнут в снегу.


«Тридцатьчетверка» младшего лейтенанта Олега Васильченко шла на скорости по дороге, где четко отпечатались следы лагерной колонны. По обочинам виднелись заснеженные холмы и поля, островки соснового леса, березы.

– Германия, а места как в России, – вздохнул один из десантников.

– То не есть Германия, – обвел рукой окрестности поляк в подаренном бушлате. – То есть земля Польска, а город назывался не Ландсберг, а Гожув Великопольский. Старый город, тысяча лет ему. Швабы эту землю захватили.

– Конец швабам, – хлопнул его по плечу подвыпивший десантник. – Берлин на горизонте.

– Так, так, – кивал поляк. – Скоро Одер, а за ним Берлин, клятое место.

– От него одни развалины остались.

– Варшаву тоже до земли разрушили, – вздохнул поляк. – Долго вы ее освобождали.

– Как могли, – резко отозвался сержант. – Не видел, сколько за Вислой братских могил осталось?

Поляк промолчал. Сержант и остальные десантники уже не раз слышали подобные упреки, что советские войска не слишком торопились освобождать Варшаву, когда там началось восстание. Сержант тоже предпочел закруглить разговор. Польшу и ее разрушенную столицу освобождали с большими потерями, ломая ожесточенное сопротивление вермахта. За что оправдываться?

Убитых заключенных заметили издалека. Васильченко приказал увеличить скорость. Остановились возле разбросанных тел, вокруг которых растеклась не успевшая застыть кровь. Двое уцелевших узников выползли на дорогу, оба были перевязаны обрывками одежды. Они смотрели на русских солдат, не веря в свое спасение.

– В живых больше никого не осталось? – спросил Васильченко.

– Нет. Швабы хоть и торопились, но добили всех. Патронов не жалели. Особенно старался молодой эсэсовец, сопляк, лет восемнадцати. Он всех ослабевших добивал.

– Давно немцы уехали?

– С полчаса назад. Вы их догоните, у них бронетранспортер и маленький тягач с пушкой.

Полчаса – достаточный срок, чтобы оторваться от преследования. Но «тридцатьчетверка» была более скоростной машиной, чем «Ганомаг», не говоря уже о тягаче с пушкой. Кроме того, проселочная дорога то ныряла в низины, то шла вокруг холмов. Тягач с пушкой по ней не разгонится.

Младший лейтенант вскоре разглядел в бинокль две машины. Наклонился к механику:

– Прибавь газу, – и добавил, обращаясь к заряжающему: – Бьем осколочными, готовь заряды.

Младший сержант кивнул и заменил бронебойный снаряд на осколочно-фугасный. С расстояния полутора километров сделали два торопливых выстрела.

– Надо с остановки, – посоветовал более опытный, чем его командир, старший сержант-наводчик.

Еще три снаряда, выпущенные с остановки, взорвались ближе к цели. А последний, третий, разметал снег и куски мерзлой земли рядом с задним бортом бронетранспортера.

Крупные осколки десятикилограммового снаряда разорвали гусеницу, пробили в нескольких местах броню десантного отсека. «Ганомаг» уполз под укрытие вязов на обочине, но деревья не могли защитить шестиметровый корпус.

Артиллеристы спешно отцепляли приземистую противотанковую пушку калибра 75 миллиметров. Этот поединок был обречен на провал. «Гадюка» с такого расстояния не могла пробить броню танка Т-34-85, а смертельно опасные кумулятивные снаряды были эффективны лишь на дистанции 600-700 метров.

После десятка выстрелов с обеих сторон осколочно-фугасный снаряд «тридцатьчетверки» опрокинул пушку, раскидал в разные стороны расчет. Десант и двое заключенных (поляк и русский) кричали, грозя немцам кулаками:

– Что, нажрались, сволочи!

– Командир, добивай гадов!

Васильченко решил приблизиться, чтобы не тратить лишние снаряды. Эсэсовцы тем временем погрузили на тягач своих раненых и контуженных камрадов. Оставшиеся залегли на обочине за деревьями.

Не доезжая двухсот метров, младший лейтенант поджег еще одним снарядом бронетранспортер. Танковые пулеметы били длинными очередями, прижимая уцелевших эсэсовцев к земле. Десантники вели огонь из автоматов.

– Ну-ка, врежь еще пару осколочных, – приказал наводчику Олег Васильченко. – Прижухли! Живыми мы вас не выпустим.

Взрывы подняли снеговую завесу, переломили вяз. В разные стороны полетели срезанные осколками ветки с других деревьев. Возбужденный, как ему казалось, окончательной победой, младший лейтенант скомандовал механику-водителю:

– Дави гадов, пока не очухались!

Механик хоть и неплохой специалист, но достаточного опыта не имел. Зато в один голос закричали наводчик и заряжающий:

– Командир, не подходи близко! Слышишь? Фаустпатроны!

Непонятно, разобрал ли сквозь рев мотора их слова восемнадцатилетний младший лейтенант, вступивший в свой первый настоящий бой. В неярком свете пасмурного зимнего полудня сверкнула одна и вторая вспышка. Фаустпатронов в тот период у немцев хватало.

Один заряд прошел мимо, зато второй гранатометчик подпустил стремительно приближавшуюся русскую «тридцатьчетверку» поближе.

Кумулятивный заряд прожег броню, убил наповал наводчика. Командир и заряжающий были контужены. Кроме того, у Васильченко сильно обожгло руки – боль сковывала движения.

Наводчик в своем промасленном комбинезоне горел, пламя подбиралось к боеукладке. Сержант-заряжающий из последних сил тащил к люку тело командира. От сильного жара вспыхнул порох сразу в нескольких гильзах. Одна за другой взорвались осколочно-фугасные снаряды, кромсая все внутри башни. Живых в ней никого не осталось.

Успели выскочить механик-водитель и стрелок-радист. По ним вели огонь из автоматов, но отделение десантников с ревом и руганью уже подбегали к позициям эсэсовцев.

Десантники были из числа опытных, побывавших в переделках бойцов. Эсэсовцы больше специализировались на расстрелах, но отбивались отчаянно, зная, что пощады им не ждать.

Толку от их торопливой и беспорядочной стрельбы было мало. У некоторых заедали перегревшиеся автоматы, пули из карабинов летели куда попало.

– Цельтесь лучше, – призывал шарфюрер, выпуская короткие прицельные очереди. – Танк горит, мы отобьемся.

Сержант, командир отделения, бросил гранату, следом метнули «лимонки» и легкие РГ-42 другие бойцы. Взрыв подбросил шарфюрера, начальника конвоя.

Другой эсэсовец, не обращая внимания на раны, опустошал быстрыми очередями магазин автомата. Свалил молодого десантника, прицелился в сержанта, но тот опередил его, выпустив очередь из скорострельного ППШ в лицо.

Крик смертельно раненного немца на секунду перекрыл треск выстрелов. Началась рукопашная схватка. В ход пошли приклады, ножи, саперные лопатки.

Эсэсовцы, занимавшиеся всю войну охраной лагерей и карательными операциями, первый раз попали в подобную мясорубку. Русских было всего с десяток, но напор и рев десантного отделения казались атакой целого взвода.

– Жри, сука! Всех в землю втопчем.

– Куда, блин! – догонял рубящим ударом саперной лопатки убегавшего эсэсовца десантник в окровавленном бушлате.

Другой охранник выхватил из кобуры пистолет, но лишь успел передернуть затвор. Широкий отточенный нож вошел ему под ребра. Десантник выдернул из обмякшей руки «вальтер» и, тяжело дыша, искал новую цель.

Красноармеец Никита Зосимов из погибшего 811-го стрелкового полка, в бушлате поверх лагерной робы и подаренной пилотке, вцепился костлявыми пальцами в глотку эсэсовцу, который не успел перезарядить автомат.

Немец был физически крепче истощенного лагерника, но столько ненависти и злости скопилось в костлявом теле, что бывший колхозник из деревни Матышево Пензенской области, собрав все силы, раздавил эсэсовцу гортань.

Изо рта, пузырясь, потекла кровь. Никита отдернул руки, потянулся было за автоматом, но увидел другого эсэсовца. В него вцепился поляк, не отстававший от товарища. Они не могли осилить стокилограммового охранника, который с легкостью разбросал их в стороны, – оба весили меньше, чем он один.

Поляк, ломая зубы, вцепился в ногу, обтянутую теплыми суконными штанами. Никита Зосимов дергал из ножен на поясе эсэсовца стилет. Подбежавший десантник с маху обрушил кованый приклад ППШ сбоку в челюсть. А Зосимов все же выдернул нож-стилет и несколько раз вонзил лезвие в живот солдату с ненавистными «молниями» в петлицах.

Бой заканчивался. Большинство эсэсовцев были убиты. Двое убегали вдоль речки, поросшей редкими кустами. Вслед им стреляли, но они уже были далеко. Десантники опускали автоматы и торопились собрать трофеи. У солдат «Ваффен СС» всегда можно было найти что-то ценное.

На краю оврага остался стоять лишь красноармеец Зосимов. Он стрелял из трофейной винтовки. Опустошив обойму, выдергивал из пулеметной ленты, висевшей на шее, несколько патронов и продолжал нажимать на спуск, размеренно двигая затвором.

– Эй, земляк, угомонись, – окликнул его сержант-десантник. – До фрицев километра полтора.

– А пуля на три летит.

– Ладно, пошли… надо ребят похоронить и раненых побыстрее вынести.


Последующие два дня командир батареи Александр Чистяков вместе со своим экипажем и десантниками провел в пересыльном лагере.

Приехали офицеры военной прокуратуры, особого отдела (тогда он назывался СМЕРШ) и, конечно, политработники вместе с корреспондентами армейской газеты. Прибыла машина с врачами, медсестрами, санитарами. Привезли две полевые кухни и палатки для освобожденных заключенных.

На грузовике доставили теплое белье, бушлаты, обувь. После бани людей переодели. Немецкую форму, подобранную заключенными, увезли. Как ни странно, но многие оставили свои лагерные полосатые робы с нашивками-номерами.

– Зачем они вам? – спросил один из санитаров.

– Я четыре года ее носил, – ответил поляк. – Привезу домой на память. Эти четыре года до конца жизни не забудешь.

Хотя военных вполне хватало, капитану с его самоходной установкой было приказано остаться для охраны, пока не прибудет комендантская рота.

Как оказалось, это было не лишней предосторожностью. За первые сутки мимо бывшего лагеря прошли две немецкие отступающие группы. Если первая, немногочисленная, резко свернула в сторону, то вторая ввязалась в бой.

Кроме бронетранспортеров и грузовиков, в колонне двигались два танка Т-4 и самоходная установка «Веспе», вооруженная 105-миллиметровой гаубицей.

Как оказалось, это был механизированный батальон, принадлежавший к войскам СС. Они посчитали, что заключенные в лагере не уничтожены, и пошли прямо на колючую проволоку.

Экипаж Чистякова сумел с расстояния километра разбить немецкую самоходку, имевшую довольно слабую броню, но сильную гаубицу Один из бронебойных снарядов, весом пятнадцать килограммов, врезался в мерзлую землю рядом со «зверобоем».

Отрикошетил, ударил в рубку (спасла броня толщиной девять сантиметров) и закрутился юлой на вытоптанном снегу. Два других снаряда прошли мимо, а выстрелить четвертый раз самоходной гаубице не дали.

Шестидюймовый фугас «зверобоя» взорвался в нескольких шагах от «Веспе», смял десятитонную машину, загорелся двигатель.

Если с «Веспе» удалось справиться довольно быстро, то оба танка хоть и замедлили ход, но открыли беглый огонь из своих 75-миллиметровых удлиненных пушек.

Десантники, офицеры прокуратуры и СМЕРШа, санитары стреляли по пехоте. Пулеметные очереди бронетранспортеров крошили остатки полусгоревших бараков, дырявили палатки, хлестали по брустверам наскоро выдолбленных окопов.

Оба «панцера» не рисковали приближаться, но «зверобой» Чистякова поймал еще один снаряд, которым тяжело контузило молодого стрелка-радиста. Осколочными снарядами был убит один из офицеров СМЕРШа и тяжело ранены двое санитаров.

Неизвестно, чем бы закончился бой, но колонна внезапно развернулась и спешно ушла на запад, оставив горящую самоходку «Веспе» и несколько убитых эсэсовцев.

Командир самоходно-артиллерийского полка Пантелеев вышел в очередной раз на связь. Хотя подполковник знал Чистякова еще со времен училища и продвигал по должности как способного командира, на этот раз с трудом скрывал раздражение.

– Ты долго там околачиваться будешь? Под Кюстрином бои идут, а твоя рота неизвестно чем занимается.

– Особисты приказали находиться в освобожденном лагере. Связывайтесь с ними. – И в свою очередь перешел в наступление: – Товарищ подполковник, ремонтников никак не дождемся. Машина Тырсина без ведущего колеса стоит, сварка требуется.

– Я договорился с танкистами. Они выслали ремонтный взвод. Помогут и вам.

На этом разговор закончился, а капитану Чистякову весь следующий день пришлось сопровождать особистов и политработников.

– Ты ведь заключенных освобождал? – спрашивали его.

– Не успел я никого освободить, – с досадой отмахивался двадцатидвухлетний капитан Александр Чистяков. – Немцы почти всех перестреляли. Более сотни человек собрал, а остальные во рву лежат. И еще человек семьдесят возле дороги расстреляли.

Прибывшие бойцы из комендантской роты и санитары вытаскивали из рва тела расстрелянных. Газетчики щелкали затворами фотоаппаратов. Офицеры военной прокуратуры составляли акт о массовом уничтожении военнопленных.

Пожилой военюрист с тремя большими звездами на погонах опрашивал Чистякова.

– Значит, вы первые прорвались к лагерю?

– Выходит, так. Моя самоходка и танк лейтенанта Васильченко.

– А тех, кто расстреливал, не успели застать?

– Нет, товарищ полковник. Если бы застал, на гусеницы бы намотал.

Юристу было за пятьдесят. Худой, с морщинистым угловатым лицом, он курил папиросы «Казбек» и с любопытством рассматривал молодого капитана.

– Тебе сколько годков, сынок?

– Двадцать два, товарищ полковник. А что?

– Ничего. Закуривай папиросу. А у меня сыну двадцать четыре было. Танкист, под Витебском погиб в прошлом году. Давно на фронте?

– С мая сорок второго. Сначала в артиллерии, затем военное училище в Челябинске закончил. На «зверобоях» с Курской дуги.

– Значит, никого из охраны не застал?

– Я нет. А ребята-танкисты, которые колонну догоняли, перебили оставшихся охранников. Танк потеряли, фаустпатроном сожгли. Командир, лейтенант Васильченко, погиб и наводчик. Они вместе с десантниками несколько заключенных успели спасти.

– Понятно. Я их опрошу.

Чистяков написал рапорт, в котором изложил все события.

– Ладно, иди, отдыхай, – пробежав лист бумаги, сказал юрист.

– Мне только и отдыхать! Одна машина подбитая в поле торчит, другая аэродром охраняет. Из полка по рации допытываются, почему в тылу отсиживаюсь.

– Завтра отпущу. А пока отдохни. Война не скоро кончится.


И состоялся еще один разговор, с красноармейцем Зосимовым Никитой. Десантники переодели его в военную форму, он остался в отделении и к особистам идти не хотел. Попросил Чистякова:

– Возьмите меня к себе, товарищ капитан.

– Как я тебя без документов возьму? Тебе в особый отдел идти надо, проверку пройти, они решат, что с тобой дальше делать.

– Снова в лагерь загонят. Начнут допытываться, почему на фрицев работал, не сбежал, в подпольной деятельности не участвовал. Возьмите, товарищ капитан! Насиделся я в лагерях досыта. Иначе только и остается, что сбегать и к любой воинской части прибиваться. Вы-то хоть меня знаете. Я в бою двух эсэсовцев прикончил. Одного задушил, а другого ножом в брюхо.

– Где автомат взял?

– Ребята-десантники дали. Сержант говорит, если Чистяков разрешит, мы тебя к себе возьмем.

– Добрые ребята, – усмехнулся Александр. – Всех готовы пригреть.

– Не всех. Они же видят, понимают человека. И вы человек душевный. Посоветовали, поговори, мол, с капитаном, он тоже поймет. В самоходном полку своя десантная рота, она вам подчиняется.

– Не мне, а командиру полка.

– А подполковник вас уважает. Вы с ним с сорок третьего воюете. Обузой вам не буду, а злости на фрицев у меня хватает.

– Все ты про меня знаешь. А я вот про тебя ни хрена. Может, ты полицай переодетый.

Никита отрицательно замотал головой:

– Меня бы свои задушили.

– Ладно, пойдем, поговорим. Только не бреши, как ты в немецких лагерях против фрицев героически боролся. Не поверю.

– Как было, так и расскажу.

Никита Зосимов, девятьсот двенадцатого года рождения, после окончания срочной службы в тридцать шестом году вернулся в свою деревню. Женился, родил двух дочерей. Работал в колхозе конюхом, а в июне сорок первого снова был призван в армию. Но уже на войну.

Полтора месяца воевал под Смоленском, где шли ожесточенные бои. Немцы рвались к Москве, делалось все возможное, чтобы их остановить.

– Как вспомню тот июль, не по себе делается. Бомбежки непрерывные, жара, беженцев толпы. Нас танковыми атаками пытались смять. Приказ был жесткий, отступать запрещали. Пока артиллерия имелась, мы ответные удары наносили крепкие. Смоленск два раза из рук в руки переходил. Хоть и наших погибло много, но и фрицы по зубам получали. Своими глазами видел, сколько горелых немецких танков на полях осталось.

В плен Никита Зосимов попал вместе с остатками своего батальона, когда выбирались из окружения. Шли по дороге, их обогнали немцы. Со смехом рассматривали, сидя на броне, запыленных, измотанных долгим отступлением русских солдат.

– Комиссара нашего сразу расстреляли, а больше никого не тронули, – рассказывал Никита. – До зимы сидели в пересыльном лагере. Там над нами поиздевались вволю, а больше всех полицаи из Западной Украины старались. Выявляли коммунистов, политруков, а особенно евреев. Тех не просто расстреливали, а штыками протыкали и на повозках живыми еще закапывать везли. Впрочем, всем доставалось. От голодухи и холода каждый день люди десятками умирали. А когда зима наступила, и счет потеряли.

Года полтора Никита работал на цементном заводе, затем перевезли в Польшу. Восстанавливали дороги. Осенью сорок четвертого человек пятьсот перебросили под Ландсберг, строить пересыльный лагерь. Там и оставался до января в бригаде хозобслуги. Часто водили на аэродром закапывать воронки, ровнять взлетную полосу.

– После бомбежек немцы обозленные ходили, – сворачивал очередную цигарку Никита Зосимов. – Потери несли, своих хоронили. Однажды мы увидели два догорающих самолета. Во время работы кто-то невпопад засмеялся. Офицеру показалось, что мы радуемся. Выдернул у охранника автомат, как врежет очередь. Двоих наповал, а третьему бедро раздробило. До вечера мучился, пока не помер.

В январе пошли слухи, что в ближайшее время лагерь ликвидируют, а заключенных расстреляют. Думал, все, конец пришел. Действительно, мелкими партиями стали людей расстреливать. Помог поляк, который хорошо знал здешние места, земля-то польская.

Когда бомбили аэродром, воспользовались суматохой и сбежали. Дня четыре в лесу прятались. Пальцы отморозили, хвою с сосен жевали. Когда увидели, что немцы покинули лагерь, вернулись туда. Куда еще зимой деваться? Возле догоравших бараков хотя бы согрелись.

– Ну что, возьмете к себе? – вопросительно смотрел на Александра исхудавший мужик с опухшими обмороженными пальцами, выглядевший намного старше своих тридцати двух лет.

– Никита, на обед зовут, – подошел поближе сержант, командир отделения десантников.

– Это ты ему автомат дал? – спросил Чистяков.

– Я. А что? Заслужил в бою. Отобрать?

– Не надо, если заслужил. Шагайте обедать.

Не зная, как решить эту проблему, Чистяков напрямую обратился к военюристу в звании полковника. Тот внимательно выслушал капитана, покряхтел:

– Твоего дружка должна комиссия проверить. Может, он на охрану работал, своих выдавал.

– Нет, – решительно замотал головой Чистяков. – Тогда бы не стал рисковать и в бой кидаться. Двоих эсэсовцев, считай, голыми руками прикончил. Вот сколько злости у человека накопилось.

– Решать этот вопрос не в твоей компетенции. Командир полка может решение принять, да и то по согласованию с особым отделом. Ладно, не морочь мне голову.

И усмехнулся, глядя на Чистякова. Решай, мол, сам. Так понял его усмешку командир самоходно-артиллерийской батареи.

Еще через сутки, после того как отремонтировали поврежденную самоходку, Чистяков получил приказ отправляться к месту дислокации своей части. На броне одной из самоходок ехал боец без документов – Никита Зосимов.

Самоходно-артиллерийские установки и танки, спрямляя путь, миновали не пострадавший в боях город Ландсберг и направились дальше. Но это не значит, что в этой местности не было вообще боевых действий.

Бои происходили повсюду, немецкие части оборонялись отчаянно. На воинском кладбище в городе Гожув Великопольский (бывший Ландсберг), который был снова возвращен после войны Польше, похоронены 3700 советских и польских солдат и офицеров, погибших при освобождении этой местности.

Там же в братских и одиночных могилах покоятся останки более двух тысяч военнопленных разных национальностей, погибших в немецком концентрационном лагере.

Загрузка...