Новый день начался с сюрприза – к годуновскому поместью прибыли ходившие на татар бойцы угличской свиты. На литургию я пришёл в приподнятом настроении, мой военный отряд уже лишь чуть меньше чем вдвое уступал в количестве воинам боярина и явно мог оказать сопротивление при нашем аресте. На удивление, Годунов медлить не стал и пристал с разговором сразу, не дожидаясь окончания церковной службы, протопоп косился на него, но к порядку не призывал. Крестясь на образа, я повторил свою старую версию, что кое-что о грядущем мне сообщает прямо Богородица, являясь во сне. От уточняющих вопросов отмахнулся, сообщив, что образ Богоматери слишком светел, чтобы его описывать, а речи громоподобны, и человеческими словами не передать. Поэтому могу пересказать только оставшиеся поутру убеждения, явно внушённые мне высшими силами.
Борис Фёдорович сомневался и пытался подловить на несуразицах, но моё сообщение о том, что быть ему правителем государства Российского, заставило его остолбенеть. Подав знак священнослужителю, он заставил его сократить церемонию и по окончании молебна заторопился из храма, таща меня за собой. Провожаемые удивлёнными взглядами, мы буквально стрелой пролетели через двор и поднялись в приёмную палату боярина. Первым же делом, притворив дверь, Годунов поинтересовался, когда это произойдёт, на что я ответил вполне в цыганском стиле, что, мол, вскоре, но точно ещё неизвестно. Хотел узнать он и о здоровье своих жены и детей, на что пришлось отговориться незнанием. Далее разговор перешёл в практическое русло, а именно в отношении меня и моей родни к порядку престолонаследия. Тут мне пришлось проявить себя настоящим Павликом Морозовым, открестившись от мечты родни о троне, и поведать, что лично я наперекор высказанной Божьей воле точно не пойду. Борис начал прикидывать, кого из Нагих можно упросить помиловать у царя и боярской думы, но моя просьба наперёд освободить от наказания посадских Углича в очередной раз ввела его в ступор.
– Даже для матери своей не станешь просить милосердия? – наконец смог произнести он.
Отвечать «нет» было бы слишком. Однако продолжать жить куклой в руках Марьи Нагой не хотелось, поэтому я попросил определить её в какое-нибудь имение доходное, под домашний арест, на покой.
– Упокоить матерь алчешь? – Годунов смотрел на меня как на явившегося посланника дьявола.
Попытался объяснить своё предложение словами попроще, мол, надо оградить её от беспокойств, пожить в уединении от буйных родных, но без насилия и тюрьмы.
– Из мира удалить желаешь, – перевел на понятный себе язык боярин.
Тут уже пришлось насторожиться мне, и я настойчиво повторил, что казней быть не должно, ни посадских, ни родственников.
– Слава богу, при государе Фёдоре Иоанновиче именитых людей смертью не казнят, токмо, бывает, опалу возложат али на украйны дальние отошлют с приставами, а как до прямых убойц людишек государевых, тех миловать невмочь.
С наказанием непосредственных исполнителей убийств я согласился. Но обрекать родню на ссылку тоже не хотелось, и я попросил поселить их под охраной в их имениях.
– Пущай водворятся в казанских аль пермских вотчинах, а ежели не владеют теми, то государь пожалует.
О том бить челом царю и порешили, и беседа перешла на тему сугубо практическую, а именно о материальном вознаграждении за сдачу семьи и прав на престол. К тому, что с лёгкой руки отписал царственный брат, мне пообещали добавить отнятое у Нагих и ещё пожаловать имениями да денежной и меховой казной. Также в кормление матери дать какую-нибудь слободу побогаче или городок победнее. Обрисовав столь радужные картины скорого обогащения, Годунов решил время не тянуть и предложил собираться в дорогу на Москву.
Боярин настолько торопился в дорогу, что решил ехать в возке и в нём же отобедать. От приглашения присоединиться я не отказался, о чём практически тут же пожалел. За трапезой Борис Фёдорович засыпал меня вопросами о ближайшем будущем, интересовали его в основном внешнеполитические проблемы. Собственно, я не мог сообщить ни о перспективах шведской рати, ни о том, начнется ли война с Польшей, ни что замышляет крымский хан. Добил он меня расспросами о том, придут ли бухарцы на помощь царю Кучуму [58] и каков будет результат похода на шевкала Тарковского [59]. Не заметив на моём лице ни тени понимания, царский шурин изрядно расстроился. Стараясь его успокоить, пришлось пообещать ежедневно молиться Богородице о ниспослании знамений о грядущем. Не добившись от незадачливого пророка ничего большего, Годунов, оставив меня в пародии на карету, пересел в седло и с частью охраны резво двинул вперед.
В столицу наш обоз прибыл уже на закате солнца, поэтому все проездные ворота и уличные заставы мы проходили со скандалом и криком. Собственно, по наступлении темноты весь город превращался в непроходимую баррикаду. Перегороженная в конце каждой улицы решётками, как мне объяснили, для береженья от ночной татьбы, с тёмными каньонами улиц, наглухо огороженных тынами дворов, наполненная собачьим лаем, ночью Москва казалась находящейся во вражеской осаде. Наконец путь закончился на кремлёвском подворье конюшего боярина, и встречавшие нас с факелами слуги повели меня и сопровождающих в опочивальные палаты.
Утреннее солнце ещё только отразилось на крышах кремлевских палат, а уже вовсю началась подготовка к официальному посещению царя. Полностью пренебрегая климатическими условиями, на моё несчастное тело было одновременно напялено три вида кафтанов, две шапки да столько же пар сапог – мягких внутренних и сафьяновых верхних. Сам себе я казался огородным пугалом, но ключники и постельничьи Бориса Фёдоровича, доставившие из его обширных закромов основную часть гардероба, выражали полное удовлетворение наблюдаемым одёжным сумасшествием. Как только процесс облачения был признан завершённым, моё разряженное тело стали передавать из рук в руки, как большую куклу. На крыльцо меня тащили под руки одни люди, во дворе до богато убранной лошади другие, третьи же, подсадив в седло, повели коня под узды.
Завершилась эта своеобразная езда шагов за тридцать до сиявших золотом лестниц Грановитой палаты. Пространство перед входом во дворец было заполнено стрельцами в красных кафтанах, вдоль рядов которых меня, взяв под локти, пронесли уже новые чиновные люди. В начале лестницы у помоста толпились молодые дворяне, и встретивший нас дьяк долго расписывал их имена и чины. Вторая такая же церемония была устроена посередине подъёма, там во встречающих были уже люди постарше. При завершении восхождения на Благовещенскую лестницу у входа в палаты был выстроен почётный караул из разодетых в золотой и алый бархат воинов, вооружённых алебардами, а за ним в сенях дожидалась уже третья группа встречающих.
Еле вытерпев степенный обряд представления, я наконец попал в приёмную часть помещения, где сидели бояре и стоял царский трон. При моём появлении разодетые старцы поднялись с лавок и прошли ближе к центру зала. Неожиданно мои руки оказались свободными, и я застыл в пяти шагах от трона Фёдора Иоанновича, соображая, что следует далее предпринять. Прервал моё оцепенение царь, который сошёл с трона и заключил в объятия своего младшего брата, вызвав в палатах изумлённый гул. После этого неожиданного проявления чувств государь высказал слова приветствия и вернулся на своё законное место, протянув вперёд руку ладонью вниз. Из его жеста я сделал вывод, что, видимо, пришла пора рукоцелования, которое со всем возможным артистизмом исполнил. Далее приём продолжился чтением дьяками жалованной грамоты [60], из которой стало понятно лишь то, что жалуют мне «за любовь» множество всего, да также сообщили приговор патриаршего суда по поводу попытки убийства угличского князя. Из этого документа стало ясно, что, дескать, умышление на убойство на Осипа Волохова нашло диавольским наваждением, за что он и покаран судом людским и Божьим, остальные кровопролитные события там не освещались вовсе. По окончании чтения приговора сводный брат Фёдор изобразил отпускающий жест, и меня со всем бережением потащили обратным путём.
По возвращении на подворье Бориса Фёдоровича я увидел угличских дворян, которые седлали лошадей, старательно не глядя в мою сторону. Из всех членов свиты пожелал отвечать на мои недоумённые вопросы только Ждан Тучков:
– Сказывали люди дворские, будто отринул ты, царевич, род свой за ради даров окаянных, да сговорился с боярином извести сродственников своих для завладения животами их.
Дядьке удалось всколыхнуть совесть своего воспитанника, и то, что ещё вчера казалось отличной сделкой, сегодня предстало уже в другом свете. Собственно, обрёк я собственную номинальную семью на изгнание и заключение даже не за деньги, а лишь для того, чтобы иметь свободными руки, не находиться под мелочной опекой да не соблюдать установленный в родном доме распорядок жизни. Посвящать в это окружающих было явно лишним, и в ответ на высказанные упрёки пришлось озвучить собственную версию:
– Дядья мои вину за бунт возводили на посадских. Для избавления родичей от смерти за их вины челом бил, а что до опалы, на родственников возложенной, то царь милостив, через скорое время и помилует. Мёртвых же не вернуть.
Аргумент дядьку озадачил:
– Стало быть, за чёрный люд печалишься, о крови своей не тужишь. Чудны дела твои, Господи!
Качая головой, он пошёл сообщать эти престранные вести собравшимся отъезжать помещикам, что вызвало среди них бурное обсуждение. Один из беглецов, Лошаков, передумал и начал рассёдлывать своего верхового коня. В это время к хоромам прибыла процессия из дворца, доставившая младшему брату государя еду с царского стола. Такое явное благоволение верховной власти переменило настроение большинства воинов угличского конвоя, и они присоединились к Ивану Лошакову, со двора съехало только трое человек во главе с Самойлой Колобовым. Для закрепления успеха я приказал кухонным слугам тащить жалованные кушанья на задний двор, к летнику, куда и пригласил за стол всех своих спутников. При трапезе стал интересоваться у Бакшеева геополитикой местного времени, да что он думает о планах на будущее крымского царя.
– Да, поди, Кази-Кирею, коли целым с рати придёт, дары слать надобно в Царьград, дабы шею свою от удавки сберечь, – подумав, ответил Афанасий.
– Что, сместить его могут за неудачу?
– Дык у нихто престол не от отцы к сыну, а по старшему родству, да кто биям мил, поди, до царского-то звания охотников-то немало.
– С новым ханом как будет?
– Ежели замятня случится, будет русским украйнам облегчение малое, а как новый царь на улус сядет, то сызнова ратится учнёт. У татар перекопских какой новый государь объявится, то сразу первым делом соседей воюет. Кто в походах ленив, тому той державой владеть немочно.
Похоже, власть в Крыму меняется по принципу «Акела промахнулся». Миролюбивому правителю там к власти не прийти, но стоило уточнить детали.
– Если Кази-Гирей в ханах останется, двинет снова на Русь аль нет?
– Сам-то уж нет, вдругорядь неуспех будет, то второй оплошки ему не спустят, калгу али царевичей пошлёт. Царь крымский двинет туда, куда сподручней да где супротивники нерасторопны – на литовские, а то волынские украйны.
– Зачем же ему часть войска отделять, на Москву отсылать?
– Чтоб поминки побогаче с государства нашего Московского слали, кажный царь крымский как на престол сядет, за присыл тот воюет, дабы по старине, по ордынскому выходу получать. У КазыКирея того уж почитай второй год посол наш сидит, рядится.
– Точно ли ты знаешь, Афанасий сын Петров?
– Да сходи, сам у татаровей поспрошай на Крымском двору, али ещё где у полоняников, – обиделся на недоверие ветеран.
– Что же татары делают на том двору-то?
– Вестимо чего, окупу аль обмену ждут, в немирное время там завсегда государев полон держат.
– Ещё где полон есть?
– Царёв-то за приставами, а что ратники поймали, то на Ивановской сыскать можно, у Холопьего приказа.
– Пойдём, глянем?
– Разве порушенья чести не будет твоего у торжища-то колобродить?
Пришлось по этому поводу вступить в переговоры с Жданом, на поход по центральной площади он согласился, но с непременным моим верховым выездом с изрядным конвойным сопровождением.
Ивановская площадь, несмотря на послеобеденное время, была полна народу. У здания Холопьева приказа пожилой стрелец яростно торговался с подьячим о размере вознаграждения за составление записи, рядом стоял, пытаясь выглядеть каменным памятником, невысокий черноволосый паренёк в цветастых куртке и шароварах.
– Здрав будь, служивый, – поздоровался ушлый рязанец. – Самолично сего молодца пленил?
– И тебе здравия, – ответил краснокафтанный воин. – Как звать-величать вас, чьи людишки будете?
После последующего взаимного представления Афанасий переспросил о пленном, где, мол, добыт.
– У вяземского сына боярского, жильца московского, сторговал. Тот их целый выводок во языках поял [61]. На службу его отправляют на свейскую войну, а до поместья неблизко, вот и раздаёт их за малый окуп, с паршивой овцы хоть шерсти клок.
– Зачем тебе холопто полонный, неужели поместьем владеешь?
– Нет, в лавке сидеть некому, сыновей Бог не дал, жена стара, а две дочки на выданье, опасливо их на торгу оставлять. Шорным товаром пробавляемся, люди-то разные приходют. Татарчонок по-нашему мал-мала разумеет, счёт хитрый ведает, да в товаре должон понимание иметь.
Пограничник перекинулся с пленным несколькими фразами на татарском.
– Ишь ты, не из крымцев, из черкес купля твоя, а можа, он православной веры? А ты его с торга аки барана тащишь?
– Ты что ж молвишь этакое, нет на нём креста, первым делом глянули.
– Мню я, дружище, тащишь ты козла в огород, – продолжал терзать стрельца Бакшеев.
– Почто так?
– Дык ево-то, знамо дело, татаровям головой выдали за вину какую немалую, вестимо, девку в родном юрте спортил. От твоих-то дочек не отженить такого молодца будет.
– Мал он вроде для того дела летами, да и возрастом невелик.
– Хе, мал, ты порты с его сними да на михирь глянь, он, поди, весь в корень ушел.
– Тьфу, охальник, – сплюнул с досады солдат-лавочник, но на своё приобретение стал уже поглядывать с опаской.
– Да не серчай, служивый, – продолжал лить масло в огонь Афанасий. – Чей бы ни был бычок, телята твои будут.
– Обрюхатит – повенчаем, – начал искать выход из ситуации уже поверивший хитрецу царский стрелок.
– Как же обряд-то проведёшь, он ить веры поганой али бесерменской.
– Окрестим, знамо дело.
– Ну коли черкешонок твой креститься не возжелает? Силком-то заповедано.
– Ежели насильством нельзя, то лаской уговорим, – насупленный стрелец показал изрядных размеров кулак.
– Эх, не обдумал ты куплю, выйдет тебе заместо облегченья одна морока, – не стыдился сочувствовать Бакшеев. – Умно было б выждать, да как на свеев в рать пошлют, там-то по случаю и обзавестись немцем, або литвином, они уж посмирнее. Много ль серебра дал за огольца этаково?
– Почитай шесть рублёв, да двадцать алтын с деньгой.
– Справно же ты годовое государево жалованье-то растратил, – завздыхал тароватый рязанский дворянин и, приблизившись к незадачливому рабовладельцу, зашептал: – Могу упросить княжича твово холопа взять на себя, он тебе убыток-то возместит, да, пожалуй, и приварку алтын пять накинет. У него, на Угличе, холопей-то в строгости держат, не забалует.
– Уж пожалуй, сделай милость!
Бакшеев, повернувшись ко мне, подмигнул и, придав голосу умоляющую интонацию, заныл:
– Господине, выкупи отрока сего у достойного мужа, стрельца московского, он нам в конюхах зело полезен будет.
Стараясь не выдать мимикой эмоции от такого весёлого передела собственности, распорядился Ждану отдать денег. Тот искренне не понимал, зачем платить за дикого степняка такую прорву денег, но перечить не стал и пошёл с обрадованным солдатом к нашему двору, подьячему без торга была обещана его плата, и он стал составлять грамоту на полоняника. Раздевать пленника для осмотра особых примет мы не стали, чем вызвали недоумение у приказного канцеляриста:
– Ежели сбежит, без писаных отметин розыск учинить невмочно будет!
– У нас далеко не убежишь, – развеял его сомнения Афанасий.