Александр Матвеев – поэт прямого стиля. Ему, бесспорно, близка некрасовская лира, он не приемлет никакой игры, главное для него – накал высказывания. Он пускает свои слова по кратчайшему к сердцу читателя пути. В книге «Касалась Муза щёк моих…» это его свойство раскрывается в полной мере и являет нам разные свои грани.
Для меня в поэзии Матвеева важно, что он и не пытается скрыться за лирическим героем. Он в каждом катрене остаётся самим собой, человеком чести, не лишённым лирического самосознания, но при этом неизменно делающим выбор в пользу благородства.
Прошу я Бога: «Помоги!
Не дай мне сердцем очерстветь.
От зла меня убереги,
Гордыню дай преодолеть».
В душе моей и страх, и стыд…
С иконы – строгие глаза —
Безмолвно плачу я навзрыд,
И на доске святой – слеза.
Стучат в морозное окно
Синицы клювами с утра;
И ярко солнце, и темно,
И словно не было вчера;
Сгребу с тропинки снег ночной
И печь неспешно затоплю;
Схожу к колодцу за водой
И Божьих птичек накормлю.
Первое стихотворение – это заявка, та самая планка, в нём намечены все те пути, по которым Матвеев поведёт читателя. Здесь и прозрачная форма, и выверенная рифма, и большая доля поэтического самопожертвования, и холодок вечности, от которого не мёрзнешь, а преисполняешься достоинством и пониманием смысла жизни.
Природа имеет для творчества Александра Матвеева почти определяющее значение. И это видно по второму стихотворению в книге. Здесь боль природы он пропускает через себя, делает её предметом стихотворного осмысления, а впоследствии и очищения:
Пришёл пожар в мою Сибирь —
Проникнут к ней благоговеньем.
Как изменился нынче мир,
Нет ни к чему уже почтенья.
Насупил брови наш Байкал,
Ведь и к нему идут пожары,
В опасности и стар, и мал, —
Боятся ль люди Божьей кары?
Молиться нужно? Да. Молись, —
Греховный мир спасёт молитва.
Но, помолившись, потрудись, —
Не победить врага без битвы.
Пожар мы сможем одолеть, —
Всевышний нам в беде поможет.
Но… Не мешало бы прозреть, —
Жить без почтения негоже.
В этих строках масштаб личности автора сразу заметен. Он образность «насупил брови наш Байкал» умело подстраивает под общую задачу стихотворения. А пожар воспринимает как возможность народного движения и народного преодоления. Очень интересно использование в рамках прямого стиля приёмов раннего символизма, а также обращение к высшим силам не как к спасению, а как к прозрению.
Мотив прозрения вообще для Матвеева один из основных. Им пронизаны многие тексты книги. И везде он воспринимает Бога не как панацею от всех бед, а как воззвание к совести, к памяти, к лучшему в человеке:
…А жить непросто, ой непросто, —
Забыт и Бог, и Человек.
В мозгах свирепствует короста,
С катушек съехал целый век, —
Ложь беззастенчиво струится,
Лишь не фальшивят в пенье птицы.
Сурово время – мир суровый…
Вдруг показалось мне на миг,
Что на иконе хмурит брови
Знакомый с детства Божий лик.
Жестоко время. Что же дальше? —
Избавь, Всевышний, нас от фальши.
Через религиозное созерцание Матвеев настраивает свою творческую оптику так, что суета, мелочность жизни в объектив не попадают, а святые чувства и подлинные переживания обнажаются и вызывают у читателя катарсис.
Мне кажется любопытным то, как Матвеев выбирает адресатов своих стихов. Для него эта часть творчества очень важна. Его не устраивает обращение к читателю абстрактному, он меняет этот ракурс в зависимости от той художественной задачи, которую перед собой ставит. Иногда он обращается сам к себе, к своей жизни, к своему опыту:
Старался рифмы я прогнать
Той ночью безуспешно.
Они печальны: «ать-два-ать…» —
До боли безутешны.
Кто горестных направил в стих,
Маршировать заставил?
…Касалась Муза щёк моих
Горячими устами.
Иногда к конкретным людям из других поколений, из других социальных групп, попросту из другой жизни:
Я удивляюсь молодым,
Тебе я удивляюсь, Катя!
Не освежает воздух дым,
О, как сегодня дым некстати!
А порой ко всем добрым людям Земли. Он намеревается своими стихами переделать многих из тех, кто заблуждается и не верит в силу добра, в целительность раскаяния и высшую мудрость сострадания.
В книге множество стихотворений. Полный анализ их превратится в целую диссертацию. Но стоит сказать, что каждое из них – это законченный кадр, и по ним читатель смотрит прекрасное кино, где герои прекрасны под стать русским былинным богатырям. Кстати, эстетика сказания Матвееву далеко не чужда. Это подтверждает блестящая, сдобренная эзоповым языком, полная точных метафор маленькая поэма «Сказание о бобровом царстве». Здесь Матвеев демонстрирует не только способность выдерживать долгое поэтическое дыхание, но и умение выстраивать тонкий многослойный поэтический сюжет.
Матвеев ставит острые вопросы и, не давая на них прямых ответов, тем не менее указывает читателю путь. Это путь к свету.
Кто, скажи, твой близкий друг?
Тот, кого ты видеть хочешь,
И порой в глухой ночи
Ты к нему бежишь что мочи?
И красиво с ним молчишь;
Кто теперь он, дальний друг?
Тот, кого ты редко видишь,
Никогда не забываешь,
На цыганском иль на идиш
Он от роду говорит,
Но ты друга понимаешь,
За него душа болит?
Он за тридевять земель,
Ты с ним в радости и в горе;
В жаркий день или в метель
Мчишься, с другом чтоб поспорить,
Если нужно, поддержать
Или вместе помолчать.
Свет пронзает все жанры, которые пробует
Матвеев, но при этом он никогда не теряет великую прямоту русского поэтического стиля. Стиля, которому он хранит верность и который, по всей видимости, до предела укрепляет его жизненный стержень.
Максим Замшев